МАЛЕНЬКОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ
«Огонёк» — цикл миниатюр.
Он написан давно. Пять, а может, десять лет назад. И в неизменном виде хранится на моём компьютере.
Я знаю, что чего-то здесь не достаёт. По крайней мере, неудовлетворённость не проходит. Но у меня самого по этому поводу голова совершенно пуста.
Может, кто-то из читателей даст совет.
Или, как это часто со мною бывает, осознание, что кто-то читает мою писанину, заставит по-новому посмотреть на написанное.
Название тоже под сомнением. Были варианты «Огонь», «Квартэссенция» (Квартэссенция - четвёртая субстанция, огонь) и др.
Вдруг кто-то предложит что-то лучшее?
К сожалению, отсутствие возможности использования шрифтов на странице обедняет графическое оформление миниатюр.
У ПОДНОЖИЯ НОГ МОИХ
Когда огонь свечи размывает темноту позднего вечера и делает её туманно-декоративной, то даже мягкие очертания бедной обстановки крестьянской избы больше напоминают заострённые узоры кованой металлической могильной ограды, отделяющей замкнутый в квадрате мирок от бедной русской деревни.
Но для свечи не существует углов. Для огонька на вощёной ниточке мир закруглённый и равномерный. Ему не видны те страшные закутки, что скрываются во мраке дальних и ближних предметов. Он не знает даже собственной тени…
... Я пытаюсь заглянуть за край моего подножия… Но безуспешно. Лишь изредка стихия воздуха волнует моё ровное истечение, тогда я делаю вялые попытки заглянуть туда… туда… Но секундное колебание слишком слабо.
Тогда я спокойно обозреваю всё вокруг. Но вижу лишь отблески собственного сияния. Я осматриваю предметы, богатые лишь отражённым светом — светом моего величества. И неподвижность всего мира оживотворяется движением меня — непрерывно текущего и сверкающего.
А что же там — у подножия, у пьедестала ног моих? Каким должно быть то, откуда я проистекаю? Лишь на мгновение взглянуть…
Но — тишь. И свет, что я дарю, сияет ровно, освещая стены.
Одно лишь открытие внесло разнообразие в скуку окружающего мира и простоту и пустоту побеленных стен… Среди вечно застывших предметов есть и те — бесстыдно-самовольные, что не только мой свет отражают, но и вносят своим движением хаос бесконтрольных сполохов жизни.
И этот своевольный монстр приблизился ко мне бесстыдно-близко. Поток, дхнувший на меня из утробы монстра, был бы непереносим, но он открыл мне тайну всего, что за пределом подножия ног моих… Волнующий миг отделения прекрасен, но болезнен… Ах, если бы я сам был властен…
И я вспомнил нечто!
И тот огонь, что нужен детям,
Был мною — пожирающим огнём!
* * *
Десятилетний мальчик бережно затушил свечу.
— Я не хочу, чтобы было темно, — заплакала маленькая девочка.
— Не бойся, мама скоро придёт. А если я свечку не погашу, то завтра будем сидеть в темноте.
— Я боюсь.
— Я тебе сказку расскажу. О том, как огонёк лампады спас от страха маленькую девочку.
— Мне без огонька очень плохо. Но огонь ещё страшнее!
— Тише… слышишь тихий-тихий треск и шорох, как мышка пробежала? Огонёк погас, но он живёт где-то в потухшей золе и в трещинках стены. Слышишь?
— Слышу…
ОБГОРЕВШИЕ КРЫЛЬЯ
Когда из тёплой печи огонёк переселяется на свечу, он не знает, что до него вчера уже горел светлячок домашнего уюта. Для него единственно реален лишь тот неверный свет, что нам кажется лишь слабой заменой солнечному сиянию для того лишь, чтобы в полумраке расправить постель да уложить детей в кроватки. Для мерцающего огонька мир только сейчас возник в сиянии неверных отблесков.
... Всегда был мрак, но лишь теперь светло. Мой светлый жар разгнал всю вековую тьму, которой даже не было, как не было ни света, ни меня.
Лишь изредка стихия воздуха волнует моё ровное истечение, тогда я делаю безуспешные и безразличные попытки заглянуть туда, к подножью ног моих. Я равнодушно прозреваю всё вокруг. Везде я вижу отблеск собственного сияния. Предметы, что я осматриваю, богаты лишь отражённым светом — светом моего величия. И неподвижность всего мира оживотворяется движением меня — непрерывно зовущего и привлекающего.
И то бесстыдное стремление ко мне я снисходительно принимаю как закономерный предел и необходимый итог моей красоты. И мотылька порхание вокруг меня — это гимн моему совершенству. Гимн любви ко мне — до одури, до смерти.
Ничтожное подкрепление, что подарила мне жертва, дало мне силу заглянуть за подножие ног моих. Но там — пустота… И вокруг — пустота. Та же пустота, та же смерть от моего пожирающего жара.
Да, я — источник боли, я — носитель смерти равнодушный. Но от меня ли зависит это? От движения моих жертв, от их автоматического влечения к огню! Их застывшие движения приносят пищу моим творческим пожираниям! И наполняют меня невиданной силой.
Но как обременительны помехи, и как невыносим тленный дух, исходящий от пожранной плоти!
* * *
— Жаль, что у меня ножки не ходят. Я бы обулся в красные сапожки и, не жалея ножек, пошёл бы далеко-далеко — в край, где ступали ножки святого Серафима.
— Жаль, что у меня нет крыльев. Тогда бы я, как этот мотылёк, беззаботно покружилась вокруг свечки, а после полетела бы встречь солнцу.
— А мне хотя бы ножки были здоровы. Без крыльев тоже плохо, но без ножек я не могу даже свечку прикрыть, чтобы мотылёк не обжёг свои шёлковые крылышки.
— Огонёк добрый, он зла мотыльку не сделает! …Ах, бедный мотылёк…
— Мотылёк! Если бы у меня были здоровы ножки, я прикрыл бы свечку, и ты продолжал бы свой краткий однодневный полёт.
ПОЖИРАЮЩАЯ ПОХОТЬ
Огонёк свечи мерцал в огромном жутком полумраке. Слабый свет терялся в бездонном пространстве комнаты. Лишь ближайшая стена, увешанная воспевающими разнузданную телесность, разгульную страсть и похоть полотнами, указывала на зыбкие границы этого мира.
Огонёк горел возле покойника. Даже в полутёмной зале он призывал к восстанию природы, к буйству плоти, к реваншу!
... Рельефные возвышения простыней, где угадываются не то руки, не то груда хлама, колыхаются от моего движения.
В бездонной древней памяти (память — что это?) есть чувствование, что пространства бороздятся складками теней. Но как я ни пытаюсь увидеть тень от неровностей пространства, нечто ускользает от меня. Ускользает, как тень от огня…
Тень — откуда это слово? Из глубин подсознания (а это что за диво?), где нечто говорит о том — где есть тень, там нет меня. Где я — там тени нет, но как заглянуть туда, где нечто по имени ничто? Где отсутствие жизни по имени смерть…
* * *
Покойник лежал в огромной зале, погруженной в полумрак. На стенах угадывались огромные картины. Яркие краски и бесстыдные сюжеты не соответствовали торжественности окологробного антуража. Вместо запаха тления на третий день почему-то по комнате разлился запах дешевого дезодоранта.
«Быть может, он ещё жив… и продолжает пользоваться всеми благами цивилизации…» — подумал я.
— Он страдает. Смерть открыла ему неверность женских сердец. Это был невообразимо любвеобильный человек. Он всех любил, но даже ни одна из соблаз… простите, возлюбленных не пришла его навестить.
— Смотрите! Пламя!
— Где?
— Мне показалось, будто огонь хочет не только захватить власть над всем миром, но и завладеть сердцами человеческими.
— А вы поэт…
— Простите, мне это лишь показалось.
ОГНЕПОКЛОННИКИ
— Не страшна ярость огня — она плодотворна и прекрасна. Страшна кротость и податливость сухой травы.
— Нет! Податливость страшна, лишь когда безвольно подчиняют себя огню геенскому. Кротость же — блаженное свойство человека. Именно кротость пылает пламенем Божественной любви!
— Но любви нет! Огонь пожирает по Великому Закону Физики и Природы. Кротость — также необходимость. Она — подчинение этому миру разврата и суеты.
— Подчинение разврату — это не кротость. Это — грех! А кротость — великий алмаз на чаше любви.
... На весах добро — зло! Я же — главный судия!
Вокруг меня движение — это танец прославления моего вечного существования. Действо жрецов непонятно, но оно посвящено мне. Они исполняют мои странные приказания, они тщетно пытаются копировать мои стремления ввысь. Я завораживаю их прихотливым танцем, и они не могут не танцевать. Их окостеневшая пластика — это ничтожнейший отблеск меня, торжествующего и снисходящего. Но их застывшие па пресыщают меня невиданной мощью.
Я — на царственном троне. Я — царь вселенной! Добро и зло на моих весах! И главный судия — я!
И я буду им, пока эти странные малоподвижные существа исполняют мои приказания.
* * *
— А правда, что добро всегда побеждает?
— Правда, только мы об этом узнаём не сразу.
— Дедушка тоже так говорил, хотя у него руки на войне отрезали. Потому что его ручки горели в огне. А это ведь так больно… Даже сейчас больно!
— А дедушка даже Бога благодарил за то, что Он ему правую руку оставил подлиннее — чтобы можно было перекреститься да ложку привязать, и даже с ведром за водой сходить!
ОГОНЬ ПОЖИРАЮЩИЙ
Когда огонь вырывается на свет, он исполнен желания затмить само солнце.
И в буйной пляске он действительно забывает о солнечном шаре, что из-за невообразимой дальности видится огню миниатюрным, а чаще бывает просто незаметным.
Иногда кажется, что огонь устремлён вверх — к небу и солнцу. Лишь злоба, с которой он уничтожает всё живущее, указывает то, что он жадно ищет всю жизнь. Поглотить, заглотить, урвать, присоединить к своим владениям весь мир — вечная жажда пламени всех войн. Неподконтрольная алчность заставляет его искать цель — беззащитную, слабую и податливую его пожирающей воле.
... Я — дикая стрела кочевника, принесшая буйный огонь в мирный дом крестьянина. Я же — и огонь, сроднившийся с быстрой стрелой. Но стремление стать ещё больше, не просто больше — а всем, составляет моё существо.
… Зыбкий и стёртый мир вокруг меня, он уходит за пределы мироздания в своём застывшем единстве… Он не подвластен моим воспоминаниям. Поэтому я пожираю этот зыбкий мир. Я сам стал этим миром. У подножия ног моих всё мироздание. Когда-то я робко пытался постичь этот мир. Теперь я пожираю его с неумолимой жестокостью. С подавляющей жестокостью я обездвиживаю всё, что движется и заставляю падать то, что было застывшим и гордилось своей незыблемостью.
Было — несознанное прозябание. Теперь осознающая себя жестокость захватывает неподвижные ранее предметы и делает их мною — объединяющем собой мироздание.
Этот стёртый мир я обновлю праздником фейерверков, я его оживотворю блистанием совершенства!
* * *
Пепел остался на месте бушевавшего пожара. Уродливые руины даже не напоминали о крестьянской избе с резным коньком на крыше. Уродство и тление — плоды бесконтрольной ярости — ужасали контрастом: вчера — крестьянская идиллия, ночь — рушился мир, озаряя округу свирепым сияньем. Сегодня… Лишь пьяный разгул перепивших грабителей да вонь их немытых тел.
Из дальних зарослей крапивы и полыни на них смотрели восьмилетний мальчик и маленькая девочка.
— Жалко, что я маму не успел спасти, — заливаясь слезами, мальчик говорил шепотом, чтобы слышала только сестрёнка.
— Жалко маму, — сдерживая рыдания, отвечала она. — А мы теперь в этих кустах всегда будем жить?
— Добрых людей много. Они научат меня топором работать, а гвоздики я уже сам умею забивать. Я сделаю такой же большой дом, какой папа сделал. Папа родину защищал от врагов. Поэтому он погиб. Как жалко, что я маму не успел спасти.
ЛАМПАДА
Когда из тёплой печурки огонь переселяется на свечу, он ещё не знает, что до него вчера тоже горел домашний светлячок. И он, устроившись на вощёной ниточке, обозревает полумрак избы, не догадываясь, что в недоступных его взору углах притаилась жуткая темнота.
... Я пытаюсь заглянуть за край моего подножия… Безуспешно… Лишь изредка стихия воздуха волнует моё ровное истечение, и тогда я делаю слабые попытки заглянуть туда, но колебание пространства слишком ничтожно. Зачем я? Кем я был раньше? И был ли я вообще? И все стихии, все пожары — лишь отблески мирового времени? А сейчас — лишь начало моего короткого дня? Лишь краткий миг моей единственной ночи…
* * *
— Почему мама не придёт?
— Она в больнице. Что-то случилось в мироздании… У нас должен был быть братик. Или сестрёнка? Но его не будет.
— Братик… Или сестрёнка… Мне очень жалко. Его не будет уже никогда-никогда?
— Не знаю… Но он непременно будет у Бога.
Дети зимним вечером сидят в тёмной комнате. Потрескивают дрова, отблески огня на стенах. Горит лампада.
— А ребёнок, который не родится, будет знать, что он у Бога? Ему никто не сказал, что есть Бог.
— Я зажгу лампаду от свечи. Быть может маленький огонёк в нашей комнате зажжется Солнцем в том краю вселенной, где уже не бывает смерти.
Теперь, мерцая на марлевом пропитанном маслом фитиле, я увидел подножие моего пристанища. Ничего… Что ж, устремлённость к истоку не дала покоя. Зато — забота, какую я и представить не мог…
Я всю ночь буду гореть перед иконой, охраняя сон маленьких детей.
Кем бы я ни был в той громаде Вселенныя, от каких бы пожаров я ни исшел, сейчас я лишь малый огонёк лампады, что стоит перед иконой Спасителя. Недоуменно взирая на Горний Мир, что виден в сей час, я сгораю от любви, что льётся на меня, что вселяет надежду в маленьких детей, что спасает всех людей, даже не рождённых.