Поэтесса Наталья Сергеевна Коровина была на вершине славы. Она писала очередную поэму о любви, была худа как вобла, и всё время в чём-нибудь нуждалась. То в деньгах, то в ласке, то в тишине и спокойствии.
На скудные средства от последнего гонорара она купила себе два приличных костюма и полкила варёной колбасы, которую до дома не донесла. Как-то незаметно съела по дороге. В последнее время у неё был прекрасный аппетит. Но особенно она была довольна тем, что на очередной встрече с писателями глава администрации Октябрьского района, в котором она проживала, подарил ей небольшую денежную премию и квадратную плиту свежемороженой рыбы под названием «палтус».
Наталья Сергеевна сейчас редкий вечер находилась дома одна, а когда такое случалось - она всё свободное время посвящала рукодельному творчеству. То кроила себе юбку из старого пальто, то шила дочери кофточки из гардин, то принималась распускать поношенные гетры и на досуге вязала из них свитер для малолетнего сына… Иногда ей удавалось приобрести обрезки сатина на швейной фабрике имени Клары Цеткин, и тогда она шила лоскутные одеяла для всей семьи, лоскутные простыни и наволочки, лоскутные ночные рубахи. В перерывах между рукоделиями она успевала приготовить обед из дешевого куриного мяса. В последнее время обшарпанный холодильник на кухне был всегда удручающе пуст, но зато очень громко гудел при работе, сотрясая посудный шкаф и оконные рамы. Потом убирала со стола, мыла посуду, уныло глядя на свои худые руки, тяжело вздыхала и толком не могла понять, почему это при таком успехе на публике - дома она вынуждена выполнять роль заурядной поварихи, швеи и посудомойки?
Временами ей хотелось бросить всё и зажить совсем ветрено, или куда-либо уехать недели на две. Ну, хотя бы в Стокгольм или Прагу. Но после обеда она по инерции садилась что-нибудь штопать, потом подметала в прихожей пол, протирала столы на кухне, готовила ужин и снова вздыхала, ощущая дисгармонию в душе. Порой, за приготовлением пищи она начинала говорить вслух. Чаще всего это происходило тогда, когда её посещало нежданное вдохновение, когда на ум приходила ёмкая строка стихотворения, или даже две строки, спаянные прекрасной рифмой. Наталья Сергеевна пыталась удержать это всё в голове и повторяла, чтобы не забыть. Ей очень хотелось записать, хотя бы одну самую емкую метафору, которая объединяет всё стихотворение. Но, то руки были в жиру, то перед домашними было неудобно тащиться через все комнаты к письменному столу, то поэтическое настроение вдруг обрывалось, ни с того, ни с сего. Поэтому, чаще всего удачные строки исчезали бесследно, и Наталья Сергеевна уже не пыталась их вспомнить. Это ей почти никогда не удавалось.
В половине четвертого она отправлялась в гастроном. Проходила мимо булочной, мимо цветочного магазина, и всякий раз вспоминала, как однажды в жизни ей повезло: она встретила человека, который стал дарить ей цветы. Правда, потом она узнала, что он был вовсе не преуспевающий бизнесмен, за которого себя выдавал, а самый обыкновенный жулик, - лицо кавказской национальности. Но это не огорчило. Это было уже после цветов, после первых, самых соблазнительных поцелуев, после всего. И пусть он не читал ей наизусть ни Цветаеву, ни Блока, ни Бальмонта (вполне возможно - он и Пушкина-то толком не знал), зато как он на неё смотрел, с какой истомой вздыхал, как безрассудно тратил деньги на её прихоти! После него уже никто так ею не восхищался, так горячо не обнимал, не обещал столько за одну единственную ночь.
Из гастронома она шла в булочную, из булочной в прачечную, из прачечной в молочный магазин. И, когда возвращалась обратно домой, ноги у неё начинали гудеть от усталости. Зато дома её уже ждали. Малолетний сын заглядывал в сумку, просил чего-нибудь вкусненького, цепляясь пухлой ручкой за юбку. Муж начинал рассказывать о своей педагогической работе, где каждый день происходило что-то достойное внимания, но за которую уже давно ему почти ничего не платили. И так повторялось каждый день. Нельзя сказать, чтобы домашние вовсе не ценили её талант. Нет, они её по-своему, уважали, но это уважение почему-то не облегчало её участи, не давало ей каких - либо особенных прав или привилегий. Оно сводилось к обычному пониманию, без должных выводов. Да, талантлива, да своеобразна - и всё, и больше ничего.
Обнадеживали и оживляли Наталью Сергеевну только литературные пятницы, когда она приходила на встречу с молодыми поэтами в Дом культуры имени Розы Люксембург.
Встреча начиналась с чтения стихов именитых авторов и поэтому Наталья Сергеевна тут была весьма кстати. Такие чтения иногда собирали много народу, о них писали в газетах и говорили по местному радио. Иногда эти вечера посещали даже московские знаменитости: литературные критики и журналисты. Поэтому каждая встреча с молодёжью казалась Наталье Сергеевне ответственной, и на каждой ей хотелось подать себя как можно оригинальнее. Чтобы её появление запомнилось.
Часа за три до назначенного времени она по обыкновению принимала душ, и пока вода струилась по её молодому, матовому телу освежающим потопом, она чувствовала себя прекрасно; картинно поднимала руки вверх, закидывала волосы за плечи, подставляла лицо под колкие струи и расслаблялась, расслаблялась до сладкой истомы меж лопаток.
После душа, перед зеркалом, ей тоже было хорошо. Хорошо прогуливаться в новом шерстяном костюме по широкой зале. Приятно закуривать первую сигарету, держа её в руке двумя тонкими пальчиками с полупрозрачными, розоватыми ногтями.
Но в половине шестого (за час до встречи) она почему-то начинала волноваться. Это волнение было особое. Она не переживала за ход встречи, не пыталась вспомнить в последний момент какие-то нужные, очень важные слова. Нет. Она никогда не терялась перед публикой. Не чувствовала стеснения. Скорее, это было волнение человека легко покорившего первую высоту, и мечтающего о другой - ещё более важной и желанной. Но покорить ту, вторую высоту, можно было только, круто изменив свою жизнь, чего она никак не решалась сделать. И поэтому вновь начинала ощущать дисгармонию.
Без двадцати шесть раздавался звонок из Дома культуры. Трубку брал муж. Слушал с отчужденным лицом, слегка склонив лысеющую голову на бок, вежливо отвечал, что Наталья Сергеевна скоро будет. «Нет, нет. Машину посылать не нужно, - объяснял он кому-то, - моя жена на такие мероприятия никогда не опаздывает. Она очень пунктуальный человек... Да. До свидания».
После звонка волнение Натальи Сергеевны становилось более заметным. У неё предательски рдели щеки, глаза становились испуганно-тёмными, пальцы рук начинали дрожать. Она забывала выпить кофе и положить в плоский карман бардового костюма таблетку валидола. Расхаживала по комнатам без цели и подносила ладонь ко лбу. Вспоминала что-то, потом быстро шептала: «Ах, да, как же», - и срывала со стола свою блестящую черную сумочку. Что-то быстро, неловко искала там. Потом приказывала себе поесть. Садилась за стол на кухне, от которого исходил довольно странный кисловатый запах, ела что-то сухое и безвкусное, запивала горячим, обжигалась, удивлялась: почему так бьётся сердце?
Как-то неожиданно приходил с улицы муж и говорил, что такси уже ждет.
Они садились в машину и, молча, ехали до площади завода имени Лепсе, там поворачивали на проспект Ленина, и проносились по нему мимо шинного завода, который сейчас слепил глаза, отражая закатные лучи высокой стеной из стекла и бетона.
Перед Домом культуры уже толпились люди. Но Наталью Сергеевну почему-то никто не узнавал. Зато, когда она появлялась на сцене - ей дружно и очень громко аплодировали. Привычным взглядом Наталья Сергеевна скользила по первым рядам зрителей и не находила ни одного знакомого лица. Это её успокаивало. По крайней мере, о её возможном провале никто из близких не будет знать.
Тяжело давались первые строки знакомого стихотворения, с которого она начинала всякое свое выступление. Но она справлялась с волнением и, повышая голос, читала:
Если вам стихи мои нравятся,
Так же как художникам - Италия.
Тогда, разрешите представиться:
Русская поэтесса Наталья!
Дальше следовали философские рассуждения об инертности добра и коварстве низменной сути. О том, что не всякое хорошее начало имеет достойный конец, и не всякий конец дает чему-либо начало. Потом было несколько строк о тайных струнах души, на которых грустную мелодию играет волшебница любовь. Потом были стихи о матерях, которые с тревогой ожидают старости. А в конце своего выступления она всегда читала стихотворение про деда, который в её памяти, почему-то стоит над рекой, опираясь багром на закат, и волосы его седыми прядями над юными ракитами парят.
Когда она кончала читать, ей снова громко аплодировали. Кто-то во втором ряду усиленно улыбался ей, потом вставал и начинал хлопать стоя. Она силилась узнать в этом человеке заботливого друга, но вспомнить, кто он такой не могла, хотя черты лица и казались ей знакомыми. Однажды этот человек бросил на сцену целый букет гвоздик, и Наталья Сергеевна подняла его с полными слез глазами. Потом, за кулисами, с пышным букетом в руках, она почувствовала себя совершенно счастливой, - такой, какой мечтала быть всегда.
После выступлений для всех знаменитостей обычно устраивался небольшой банкет, где несколько долгожданных часов Наталья Сергеевна разговаривала с товарищами по перу, которых (по правде сказать) считала людьми недалекими, так и не овладевшими до конца высшей математикой стиха. Временами ей казалось, что они все слегка заискивают перед ней, а значит, ставят выше себя. И это воодушевляло. Вот только перспектива роста в тихом провинциальном городе казалась ей туманной. Потому что вслед за первой книгой у неё пошли только редкие публикации в газетах, которые (как водится) никто не замечал, да случилась одна критическая статейка в центральной прессе, насыщенная красивыми метафорами, но ровным счетом ничего не говорящая ни о поэте, ни о поэзии.
Возвращаясь домой, она думала о молодом человеке, который подарил ей дорогой букет гвоздик, размышляла о зарождающейся славе. И ей начинало казаться, что она достойна иной - более счастливой жизни. И в этот момент она не понимала, почему она должна терпеть постоянное, унизительное для неё, безденежье. Почему должна терпеть этого бездарного, но ревнивого мужа; его ограниченных родителей, бесцеремонно попрекающих её за лень и медлительность, за то что она своими стихами почти ничего не зарабатывает. Они явно не понимали, что если бы она смогла бросить всё и уехать в Москву, если бы она получила возможность постоянно печататься и быть на виду, то, вполне возможно, у неё появились бы деньги. И деньги большие… Но она не решается так поступить из жалости к мужу и детям, из-за простой человеческой скромности. А они эту жертву не ценят.
Подобными мыслями она доводила себя до такого отчаянья, что ложась спать, чуть не плакала от обиды и, с замирающим от неприязни сердцем, смотрела на своего массивного мужа, который больше всего на свете ценил свою жену в постели, а к её истинному призванию - творчеству, относился рассеянно - равнодушно, как к детской забаве или шалости. Иногда в такие минуты она ненавидела его. Иногда старалась обнять и забыться. Но всё чаще рядом с ним просто не могла уснуть и смотрела в тёмное окно печальными обиженными глазами. За окном в такие минуты она ничего не видела. Не чувствовала в этом надобности. Отпотевшее к ночи окно, серебрилось следами стекающих капель. Тикали где-то над головой часы, и возникало в усталой душе странное чувство утраты, для которой обыденность была накатанной дорогой в тёмную пугающую пустоту.
В который раз она решала, что пора начинать другую жизнь. Ту, о которой мечтала с детства. И начинать её надо уже с завтрашнего дня, а то будет поздно. И подсознательно этого завтра уже боялась, потому что привыкла быть покорной. Привыкла играть в жизни чужую роль. К тому же была почти уверена, что завтра ничего не изменится. Потому что вечное недовольство - это, скорее всего, состояние её души.