1. В клетке!
Птах медленно приходил в себя. Очень медленно… Он чувствовал себя так, словно кто-то большой и свирепый пожевал его, а потом, передумав есть, выплюнул. С большим трудом Птах сообразил, что сидит на толстой ветке среди сплошного тумана.
Туман был везде. Туман был снаружи... Туман был внутри... Он был даже в голове Птаха. Птаху казалось, что именно из-за него он не может вспомнить, как оказался здесь. Туман невидимыми нитями связывал его. Туман не позволял Птаху не только двигаться, но и думать.
Птах закрыл глаза. В его положении оставалось только одно – ждать. И Птах ждал. Он ждал, когда туман рассеется.
Когда Птах очнулся снова, туман заметно поредел. Птаху даже показалось, что туман отступает от него. Как бы то ни было, но у него появилась возможность, двигаться. Пусть это была небольшая возможность, но всё-таки... Птах машинально – даже не думая, зачем – взмахнул крыльями и оторвался от ветки.
Птах медленно летал в свободном от тумана пространстве. Он летал скорее по привычке, чем по необходимости. Летал только для того, чтобы размять затёкшие от долгого сидения крылья.
Постепенно Птах проникся полётом. Ему захотелось снова, как следует, почувствовать своё тело. Сама возможность полёта радовала его. Раньше, в былой жизни, в жизни до тумана, он даже не подозревал, что просто летать – так здорово.
Птах приободрился. Его движения стали уверенными. Вскоре он не просто летал, а внимательно разглядывал территорию вокруг. Птах пытался увидеть и запомнить всё, что открывал его взору расползавшийся туман.
Первые впечатления обнадёжили. Вскоре Птах нашёл всё, что необходимо для жизни. Голодная смерть или смерть от жажды ему не грозили. Птах не преминул воспользоваться этим открытием. Пища подкрепила его тело, а холодная вода взбодрила, внесла ясность в его мышление. Теперь Птах мог заново оценить своё положение.
Условия, в которых он оказался, нельзя было назвать хорошими, но и грех было считать их плохими. Они были вполне сносными.
«Могло быть и хуже…» – не то с радостью, не то с огорчением подытожил свои оценки Птах.
Это обстоятельство не слишком порадовало его. Правда, оно и не особо огорчило Птаха. У него даже появилась надежда на то, что «туманная» ситуация, в которую он попал, рано или поздно разрешится благополучно.
«Туман рассеется – там посмотрим…» – решил Птах. – «Может быть, за его границами находится обычный – привычный – мир. А если так, то останется мелочь – только добраться до дома».
Несмотря на эти, казалось бы, успокаивающие рассуждения что-то смущало Птаха. Какая-то внутренняя тревога давила на него. Она не давала ему покоя. Внутри саднило так, как саднит царапина, которую постоянно задеваешь. Что это было, Птах не знал. Пока не знал. Он гнал эти неприятные предчувствия.
«Всё будет хорошо!» – убеждал себя Птах.
«Хорошо» не получилось.
Когда туман рассеялся ещё больше, Птах увидел, что сидит в большой клетке. Раньше туман скрывал её, теперь же прутья клетки отчётливо открылись его взору. Птах видел их в полной красе. Точнее, они обезобразили собой пространство вокруг.
Новое открытие сильно ударило по сознанию Птаха! Ещё бы! Оказывается, он в неволе. Жизненное пространство, в которое он попал волею случая, было ограничено! Оно было ограничено кем-то неизвестным. Вероятно, это был кто-то большой и, может быть, опасный... Жившая в Птахе надежда на возвращение домой сменилась отчаянием.
Птах представил, как остаток своей жизни проведёт один в этой клетке. Один!.. В клетке!.. Отныне и до самой смерти!.. В этом небольшом пространстве, ограниченном толстыми прутьями!
От этого виденья Птаха прошиб холодный пот. Безысходность, вызванная безрадостной перспективой, сковала сознание. Вслед за сознанием сжалась и клетка.
«Хорошо ещё, что клетка уменьшилась только в моём воображении», – попытался пошутить Птах.
Очевидная мысль, почему-то возмутила Птаха. Он встряхнулся, словно его облили водой. Распушил перья. Они тотчас встали дыбом на его голове. Охватившие его эмоции не помогали делу: они не меняли ситуации.
Птах попытался успокоиться. В какой-то степени это ему удалось. Удалось ровно настолько, насколько позволяла ситуация. Но и этого было достаточно для того, чтобы снова пуститься в полёт.
Птах полетел вдоль прутьев.
Клетка оказалась достаточно большой. Если находиться в её центре, то вполне можно было, ощутить иллюзию полной свободы. Но… Птах-то знал, что это была только иллюзия! Он в клетке! Это он тоже знал! Это знание мешало жить. Оно будоражило воображение. Нет-нет, да и зазвучит в голове: «Ты в клетке!» И тогда в груди Птаха взрывалось отчаяние. Оно убивало всякое стремление жить, всякое стремление, что-либо делать.
В один из таких моментов Птах не выдержал. Гнев подавил какую-либо способность мыслить. Подавил он и чувство самосохранения. Птах разогнался и ударил грудью в прутья.
Прутья прогнулись… Взвизгнули… Зазвенели… Но… не сломались.
Удар отозвался в теле болью. Дребезг прутьев походил на хохот. Клетка словно смеялась над Птахом. Её дребезжащий смех рвал ему душу!
Разозлившись на себя и… на клетку, преодолевая боль и страдания, причинённые первой попыткой, Птах снова бросился на прутья. Он хотел сломать их! Сломать собой! Он жаждал этого! Он не видел другой возможности, обрести свободу.
Разогнавшись так быстро, как это было возможно, Птах снова ударил грудью в прутья. Он вложил в удар всё, что было в его распоряжении: вес тела, стремление вырваться на свободу, силу отчаяния...
Прутья прогнулись и отбросили его назад. Не удержав равновесия, Птах рухнул на землю.
Придя в себя, он услышал всё тот же безжалостный «хохот» клетки. Хохот раздавался со всех сторон. Никогда в жизни Птах не чувствовал себя таким униженным.
Отчаяние лишило Птаха рассудка. В сердцах он раз за разом бросался на прутья, пытаясь сломать их. Он бил в прутья собой. Бил и… падал. Поднимался… и снова бил. Он повторял свои попытки непрерывно, отдыхая лишь в те короткие мгновения, когда изготавливался для новой атаки.
Когда силы у Птаха закончились, в клетке не осталось ни одного прута, который он не испытал бы на прочность.
Рухнув на землю в очередной раз, Птах не нашёл в себе сил, оторваться от неё. Он тяжело дышал и с тоской глядел на прутья. На каждом виднелись капли крови, вылетевшие из его разбитой груди. Эти капли были единственным видимым результатом его усилий. Боль, пылавшая во всём теле, была не в счёт: её не было видно. Она только хорошо чувствовалась. Очень хорошо…
«Не густо», – оценил Птах результат своих действий. Следом пролетела ещё одна, разумная, но какая-то предательская, мысль. – «Видно, прутья плотью не перешибёшь».
В изнеможении Птах прикрыл глаза. Он попытался расслабиться, чтобы хоть немного дать отдыха телу. Ему очень хотелось, найти в себе хоть каплю неиспользованных сил.
Отдыха не получилось: прутья не давали Птаху покоя. Даже усталость и боль не могли отвлечь его от этих ненавистных прутьев. Птах то и дело открывал глаза и косился на прутья. Внезапно ему показалось, что прутья зловеще улыбаются ему. Он встрепенулся, и начал внимательно разглядывать эти «улыбки».
Вскоре Птах понял, что в «улыбки» складывались знаки у основания прутьев. Раньше он не обращал на них внимания. Раньше ему было не до знаков. Раньше он был занят более важным делом: он ломал собою прутья. А может быть, клочья тумана скрывали раньше эти знаки. Сейчас же Птах явно видел их.
На прутьях были выбиты буквы. Буквы-улыбки образовывали одно единственное слово – «ОБЯЗАН». В сознании Птаха оно прозвучало, как «обвязан».
Это «обязан», знакомое с детства, вызвало в Птахе и детское его неприятие:
«Кому я обязан?!. Что обязан?!. Почему я?!.»
Птах крутил головой, выкрикивая в туман свои вопросы. Ему казалось, что там обязательно должен быть кто-то, кто услышит его. Ответом ему была только тишина. Даже эхо не удосужилось откликнуться на его крики.
Немного успокоившись, Птах принялся исследовать надписи на прутьях.
За крупными буквами «ОБЯЗАН» шли маленькие буковки. Они были много мельче первых. Птах принялся собирать их в слова.
Очень скоро он выяснил, что обязан многое и многим… Это открытие не добавило Птаху настроения. Правда, во всей этой возне с буквами был и положительный момент. Птах вспомнил кое-что из того, что было с ним до клетки.
Вскоре Птаху надоело выяснять, кому и чем он обязан. Это занятие отбирало много сил. Силы выходили из него вместе с эмоциями.
Обессилев, Птах размяк. Он замер на дне клетки, тупо глядя перед собой. Ему не хотелось даже думать.
Прутья же не отпускали внимание Птаха. Буквы на них уже горели… словно в насмешку… словно от внимания Птаха… Или не горели? Или это свечение было плодом его воспалённого воображения?
У Птаха не было сил разбираться с тем, что было наяву, а что ему только мерещится. Он нахохлился. Закрыл глаза… Ушёл в себя... Он провалился в обиду.
Обида окутала Птаха. Она просочилась в каждую его клеточку. Птаху было обидно чувствовать себя несправедливо и жестоко наказанным.
Птах не знал, как долго просидел неподвижно. Внезапно его молнией пронзила мысль:
«Где среди этих «обязан» хоть что-то моё? Где среди них мои желания и мечты? Где всё, что связано с моей жизнью? Требования со стороны возникают непрерывно, я это знаю. Ведь со мной рядом постоянно крутилось много, нуждающихся во мне. Все они требуют что-то… Требуют одновременно... Где же тогда свобода? В чём она? А ведь когда-то мне её обещали! И обещали, оказывается, те лицемеры, которые и окрутили меня обязательствами! Неужели свободы нет? Неужели счастье – это только покорность судьбе? Неужели…»
Птах спохватился и тут же осёк себя:
«О какой свободе ты говоришь, олух, сидя в клетке?»
Ответов на вопросы у Птаха не было. Вопросы же оставались. Они не исчезали. Более того, они множились. Вопросы вызывали раздражение. Они были не нужны Птаху. Они мешали ему жить. Они мешали даже в клетке. Они обвязывали его и лишали возможности двигаться сильнее, чем прутья.
Птах погряз в мыслях. Мысли мучили его. Они терзали его, вызывая боль в теле. Они заставляли болеть душу. Мысли терзали Птаха, как терзают добычу стервятники.
Продолжение следует...