Человек-праздник, человек-миф,
мальчик с дудочкой...
Под морозец мандаринный
И подарочный снежок
Я на свечке стеаринной
Всё бы рукописи жег...
В. Кривулин
***
Мы познакомились в университете на филфаке. Сначала я видела его издали - облик был впечатлящим - растрепанная шевелюра, палка. Обычно он сидел на подоконнике (явно прогуливая лекции), в окружении поклонниц и поклонников, слушающих его стихи. Тоже, наверно, прогуливали свои лекции. Иногда там же играл в коробок с друзьями.
Моя подруга Лена Игнатова хотела нас познакомить. Они-то знакомы были давно, еще со времен поэтического клуба «Дерзание» при Дворце пионеров - странное и невероятное сочетание этого клуба и дворца, в котором он обитал. Но оттуда вышла славная плеяда поэтов. Знакомиться мы с ним явно оба не желали. Тем не менее, столкнувшись в университетском коридоре, были представлены друг другу вполне церемонно. И первый же вопрос был: «Хотите, я вам почитаю стихи»?
- Не очень!
- Вы стихов вообще не любите?
- Вообще - люблю!
- Тогда я вам почитаю.
И прочел довольно длинное стихотворение, тут же спросив: «Ну, как»?
- Не очень, - честно сказала я. Он удивился: «А это»? И прочел еще одно стихотворение.
- Это отлично, но это Мандельштам!
На этом мы и сошлись - на любви к Мандельштаму.
И к разнообразным мистификациям...
Через много лет он прислал по мэйлу стихи, и там я увидела стихотворение, звучавшее, как отголосок нашей тогдашней любви к Мандельштаму.
***
Вскоре сложилась своя компания - все любили писать стихи, читать стихи, бродить белыми ночами по городу. Компания была своеобразная - Лена Шварц, Витя, Женя Пазухин, Лена Игнатовна, Володя Родионов - математик, за которого Лена Игнатова потом вышла замуж. Он не писал стихов, но рассказывал замечательные сказки-притчи, и был неким связующим и светлым началом. Мы обожали всяческие игры - буриме, где каждый радовался, как мог, пытаясь на банальные рифмы сочинить остроумное стихотворение. Рифмы придумывались провокационные: любовь - кровь, часы - росы, карет - бред, но тем заманчивее была идея с ними что-то сотворить. Мы могли устроить маленький турнир, где каждый должен был произнести трехминутный спич на заданную тему (эту самую тему нужно было выудить из символической шапки, пущенной по кругу), где каждый записывал что-то необычное - например, «роль кота в литературе». Это тема оказалась благодатной, бывали и похуже.
Как-то мы решили сочинить коллективный детектив. Каждый - по фразе. Закончился он у нас, по-моему, после третьей фразы. Выглядело это, кажется, так: «На пятнадцатом этаже гостиницы "Англетер" майор Пронин принимал своих связных. Это были две простые советские девушки Маша и Даша, известные всему миру под именами Маты Хари и Долорес Ибаррури». Ясно было, что этим все уже сказано, и продолжать не имело смысла.
Но главное, конечно, были стихи. Мы бродили по Питеру, сидели в кафе «Лакомка», приходили в гости к Лене Шварц, которая талантливые стихи начала писать еще в тринадцать лет. Со временем в нашей компании появилась довольно странная девушка - Таня Тринитатская, о ней чуть позже.
Мы собирались и у Вити в его коммуналке на Петроградской. Собственно его - в этой квартире - был только эркер, куда мы и втискивались в большом количестве. На стене у него висела гипсовая маска Пушкина.
Кто-то из шутников написал рассказик под Хармса про Пушкина.
«Поэт Кривулин очень любил поэта Пушкина. Она даже у себя его гипсовую маску повесил. Каждый раз, приходя домой, он щелкал Пушкина по носу и говорил:
- Ну, как дела, брат Пушкин?
- Да так как-то все, - отвечал Пушкин.
- А я вот тут сегодня гениальный стих написал, - говорил Кривулин»
***
Иногда мы с Сережей Стратановским ездили в Царское село к Кириллу Бутырину. Там бывал Андрей Арьев и многие другие.
Начиналось все со споров о литературе. Потом чтение стихов, потом мы катались на лыжах - конец был предрешен - водочка, картошка, кислая капуста и снова разговоры о прекрасном.
Cобирались и в моем деревянном доме в Лесном. Мой дом - это, конечно, шикарно сказано. Деревянный дом, где жили четыре семьи, был с балконами, чердаком, палисадниками. У нас была квартира на втором этаже. Маленькая, но мы все помещались в комнате со старинным столом, где мозаикой была изукрашена столешница, и держался стол на вырезанных из черного дерева лапах.
Мы пытались заняться верчением этого стола. Но он не отзывался.
***
Как-то Витя провожал меня домой, мы стояли на крыльце и разговаривали. Мимо прошли все наши соседи, все зашли к маме, как оказалось, и сообщили: «Ваша-то Наталья с бандитом тут на крыльце разговаривает». Спустились родители и пригласили нас разговаривать дальше - дома.
На следующий день он принес стихи.
Я вошел в этот дом,
где была полутьма
И как водиться ночью в апреле
Подышав на стекло
умирала зима,
Пар висел над землей
И ступени скрипели
Все, что было со мною когда-то - забыл
Потому, что как нежное имя
Я нащупал тепло деревянных перил,
Чуть согретых руками твоими
А еще через день мы сидели на скамейке около университета.
И к нам подошла цыганка.
- Давай погадаю, милая, - сказала она.
Я не хотела знать свою судьбу, а Витя тут же встрепенулся.
Короче, погадала она без всяких денег, сказав, что мы похожи, как брат и сестра, и обязательно когда-нибудь поженимся...
Я засмеялась, Витька обрадовался.
- Ну, теперь уж тебе не отпереться, - сказал он, - пошли жениться...
- Она сказала - «когда-нибудь...»
Через восемнадцать лет мы поженились, приведя в радостное изумление старых друзей, которые шутливо ворчали, что нечего было нам морочить им голову, и все эти годы жениться и разводиться.
Они были правы - когда мы с Витькой подсчитали - это был его четвертый брак, а мой - третий. Но у нас было ощущение, что каким-то необычайным образом мы прожили вместе всю жизнь предыдущую и собираемся жить последующую.
***
Из семейных преданий
Уже много позже Витин отец - Борис Афанасьевич - рассказывал мне о поступлении Вити в университет.
Тот сдал экзамены на все пятерки. Но к общему баллу добавлялся еще средний балл аттестата зрелости. А средний балл оказался - тройкой.
Борис Афанасьевич все не мог понять этой железной логики - сын сдал все экзамены на пятерки, а его не приняли.
Он надел пиджак со всеми воинскими наградами и пошел к университетскому начальству.
Изложил все свои доводы, объяснив, что шестерку на экзаменах пока еще ставить не принято, и значит, его сын с отличными отметками никогда никуда не попадет.
Те покачали головами, и принялись объяснять про средний балл аттестата.
Отец разбушевался, тряхнул орденами. Стукнул палкой, объяснил начальству, куда они все должны пойти, а он пойдет в совершенно другое место, где сидит самое главное партийное начальство, где его - фронтовика - знают. И...
Устрашенное известными именами, которые называл Борис Афанасьевич, начальство тут же начало ублажать ветерана, объясняя, что на итальянском отделении просто совершенно нет мест, и может его сын согласиться быть зачисленным на английское отделение
Борис Афанасьевич согласился. Витю зачислили на английское, откуда он потом быстро перебрался на русское.
***
И, возвращаясь назад. О Тане Т.
(мне кажется, что лучше убрать фамилии, оставив только первую букву - вдруг человек еще существует, а забытая история может нарушить его жизнь?)
Мистификации или плагиат?
Она приехала из провинции, училась в университете, и как-то неожиданно оказалась среди нас, слушая все с восхищением и увлечением. Она даже говорила, что наша компания - это «ее университеты». Потом она куда-то пропала. А дальше.... оказалось, что эти «университеты» она проходила не зря.
Учебу она вскоре забросила, поселилась в городе Горький.
Вскоре в горьковской газете «Ленинский комсомолец» появилась подборка ее стихов. А в коротеньком примечании рассказывалось о молодом и талантливом даровании - Тане Тринитатской. Озаглавлена была эта страница - «Доброго пути тебе, Таня». Или что-то в этом роде. Через какое-то время она принесла в ту же газету свои офорты, но по случайности - настоящий автор офортов оказался рядом.
Короче, когда этим заинтересовались, в комнате у Тани нашли экземпляры стихов, напечатанных в газете, но под настоящими фамилиями авторов, среди которых оказались Виктор, Женя Пазухин, Анна Ахматова, Иосиф Бродский...
Вите был выслан гонорар из газеты. И письмо с извинениями и объяснениями.
Мне приятнее думать, что со стихами все же была мистификация. Не узнать стихотворений наших друзей - в газете могли. А вот стихи Ахматовой и Бродского...
***
Уже позже, в середине семидесятых мы продолжали встречаться, часто собирались у Лены Шварц, которая жила тогда на Школьной улице, но теперь мы придумали новый вариант встреч - своеобразный клуб. Потом, спустя много лет Витя вспоминал о нем.
На Черной речке у Лены мы подхватили старинную затею Ремизова и устраивали заседания Великого Обезьяньего Общества. «Шимпозиумы» проходили раз в две-три недели. У каждого была соответствующая кличка.
Один из писателей рискнул спустя десять лет реконструировать атмосферу «шимпозиумов» в своем романе, изданном под псевдонимом. Роман появился не ко времени, прошел почти незамеченным.
«Наша история, - писал Виктор, - тихо отошла в сторонку и принялась ждать отмеренного ей часа».
***
И здесь он оказался совершенно прав. Когда-то, перефразировав фразу Гертруды Стайн, обращенную к Хемингуэю - «все вы потерянное поколение», Витя назвал наше поколение - «пропущенным поколением». И это, пожалуй, пострашнее чем потерянное поколение. Лучшие годы ушли на существование в, так называемой, «второй культуре». Не может быть - первой культуры, второй, третьей...
Виктор, один из немногих, легко и свободно существовал во всех культурах, во всех жизнях... Он был какой-то непотопляемый, хотя сколько раз любой другой сломался бы на его месте. Хромой, проведший детство в санаториях, а отрочество в обычных пионерских лагерях, где приходилось бороться за выживание. Дети - жестокий народ, а палка - такая потеха. Можно задразнить до смерти. Но палка, как оказалось, еще и оружие обороны, а способность интересно рассказывать завораживала потенциальных противников. Вот эта способность завораживать и привораживать осталась у него на всю жизнь. Разговорами, мистификациями, стихами, статьями... В доме всегда было полно народу, в разных городах его всегда ждали друзья, женщины влюблялись, все русские журналы на Западе печатали его стихи. Он блистательно читал свои стихи. Не все стихи были хороши, но в момент, когда он читал даже не лучшие стихи, он настолько завораживал слушателей, что иногда те потом невольно чувствовали себя обманутыми. Они-то покорялись мелодии, голосу. Он, как ребенок, откликался на все новое, и это притягивало окружающих. Когда вокруг все мертвеет, грустнеет, кажется, что ничего нет, тянешься к живому и яркому. Вот он такой и был. Человек-праздник, человек-миф, мальчик с дудочкой. Его стихи были только частью его - его существования, его обаяния, его живого отклика, и удивительной интуиции. Но для него-то стихи были главным.
***
Из Витиных воспоминаний.
«Условно говоря, я "семидесятник" хотя бы потому, что на моем внутреннем календаре отмечена ярко-красным одна дата - 5 часов утра 24 июля 1970 года. Нет, в ту ночь я не писал стихов. Я читал Баратынского и дочитался до того, что перестал слышать, где его голос, а где мой. Я потерял свой голос и ощутил невероятную, не улавливаемую словом свободу, причем вовсе не трагическую, не вымученную свободу экзистенциалистов, а легкую, воздушную свободу, словно спала какая-то тяжесть с души. Вдруг не стало времени. Умерло время, в котором я, казалось, был обречен жить до смерти, утешаясь стоической истиной, что "времена не выбирают, в них живут и умирают". Вот оно только что лежало передо мной на письменном столе, нормальное, точное, сносно устроенное, а осталась кучка пепла. И тотчас за окном, в конце Большого проспекта, вылезло из-за дома Белогруда огромное солнце. Очень большое, неправдоподобно».
***
Это отрывок из его поздних записок. Может, хорошо, что из поздних, когда оборачиваешься и видишь себя того, и себя нынешнего... Себя и свой город: «Я начал писать стихи только потому, что рос среди идеальных пейзажей Петер¬бурга. Петербург - постоянная провокация к поэзии. Даже архитектура его идет от слова, от текста указа, от волевого акта речи, от театрального (или карнавального) жеста».
***
Убегая от ареста. Восьмидесятые.
Вторая культура существовала сама по себе, власти - сами по себе. Наконец, они опомнились, и создали клуб 81, нашли для него помещение, где, собственно говоря, за поэтами и писателями можно было присматривать, устраивать вечера, пообещать им публикации.
Вечера пользовались успехом. Приезжали гости-поэты из Москвы, да и питерская публика частенько туда заходила. Обещания были выполнены - вышел альманах «Круг» - там напечатали произведения членов клуба
Но не все так гладко в датском королевстве: арестовали Славу Долинина - члена клуба, все стали собирать подписи в его защиту...
Город был разным по отношению к Виктору, власти его сильно недолюбливали. Он был диссидентом, вокруг него всегда собиралось подозрительно много «подозрительных» людей, КГБ присматривало за ним, и не арестовывали, вероятно, по причине его инвалидности и известности за границей. Хотя, нет, один малоизвестный арест почти на сутки был произведен. Помните, стихотворение в самом начале. Это только первое четверостишие, а второе:
Убегая от ареста
Или просто от тоски,
Симпатическое средство
Жечь свои черновики
Так он себе сам и напророчил.
Осенью 1983 года к нам на Петроградскую пришли с обыском. Переворошили все черновики, все записи, все письма, все книги. Все занесли в протокол, сложили в мешки и собрались уносить. Витя, который с болью смотрел, как забирают Цветаеву, Пастернака и другие книги, прижал к себе книгу Андрея Белого и сказал: «Это - только со мной!»
- Тоже вариант, - ответили ему, и увезли его вместе с мешками, и томом А. Белого, зажатым в руке. Обыск длился весь день, его забрали вечером. Я звонила друзьям, все ударились в панику, стали звонить по посольствам, и на следующий день его уже выпустили. Он торжествовал, но для полной победы этого было мало. Он написал заявление в КГБ, где объяснял, что книги и рукописи, изъятые при обыске, необходимо ему вернуть (список прилагался). И самое удивительное, что через два месяца действительно все вернули. Почти все. Недоставало - Пастернака и Цветаевой. Когда он и их потребовал обратно, перед ним извинились, и сказали, что как раз эти книги по нелепой случайности пропали...
- Небось, зачитались и прикарманили, - ехидно сказал Виктор.
Тем дело, к счастью, и кончилось.
Но в нашем сознании, вероятно, совместились «полиция и медицина». Я тогда много лежала в больницах. Больница - тюрьма, арест - тюрьма.
Подруга моя в больнице
Друзья мои - кто в тюрьме
Кто пишет из-за границы
Умирая в каждом письме
просто? куда уж проще
Вторая неделя Поста
Хлеб горячий на ощупь
Но крупитчатый вкус песка
Горький? Не то чтоб горький
Просто хруст на зубах -
Достигает больничной койки
Подопытный визг собак
Полиция и медицина
Душу мою ведут
Коридором неисповедимым -
Хорошо известный маршрут
Выученный по книгам
Явный по детским снам -
И шаги на кафеле диком
Остаются лежать, как хлам
Запрещено оглянуться
Руки мои за спиной
Подруга в больнице - конверт на блюдце
Подпрыгивает как чумной
В этой (остановиться
Лицом к стене - и стоять!) -
В этой судьбе очевидца
Чудо ли? Благодать?
Вминаю лицо в горчичный
В истязательный колер стен
В иконический ли, в мозаичный
Выход раскрытый всем
Боль утоленная криком
Эхо...кричат не нам -
И шагов на кафеле диком
Простирается узкий Храм
***
После выхода альманаха «Круг» многие его участники расстраивались, потому что редакторы выбирали для подборки не самые лучшие их произведения. И только Витя сиял и радовался - его подборка была лучшей.
- Ну, как, как ты этого добился, - спрашивала я. Стихи и впрямь были хороши.
- Элементарно, - ответил он, - надо знать, когда выпить с редактором. И его переубедить.
***
Последнее время он много занимался публицистикой, его печатали в известной немецкой газете, да и в прочих, разумеется. Он писал мемуары-эссе - необычный жанр. И там тоже проявлялась эта карнавальность.
***
Жизнь - игра и фантазия.
Мы жили в той же коммуналке на Петроградской. Той самой, где мы когда-то собирались в юности.
Комнатка наша обычно была переполнена гостями, мы оба работали, а летом давали уроки абитуриентам - кстати, все они поступали.
Из воздуха, из окружающего мира он невероятным способом получал информацию - я просто дивилась... Допустим, я считала, что придти к какому-то выводу, можно зная это и это, или - прочтя то и то. Он ухитрялся пропустить все эти этапы и парадоксально придти к правильному выводу. Как?
Хитер, изворотлив, талантлив. Он был хорошим преподавателем, ученики его обожали, но и тут он иногда умел изворачиваться.
Как-то я спросила, зачем же он так запугивает сразу абитуриентов?
- Чтоб лучше занимались. Я им задаю вначале вопрос на засыпку. Ответить они не могут, и понимают, что нужно внимательно слушать только меня.
- И какой же это вопрос?
- Да, что угодно. Как звали отца Татьяны Лариной?
- Нечестно это, я ведь тоже могу задать тебе вопрос на засыпку, на который ты не ответишь. Но это не значит же, что ты не знаешь литературу.
Он воодушевился - задай, задай
- Какая фамилия была у Настасьи Филипповны?
Он задумался - Тоцкая.
- Почему?
- Ну, у нее же был любовник Тоцкий (читал все же, - ехидненько думаю я), и так же ехидно добавляю
- А фамилию женщинам тогда давали исключительно по любовникам. Да?
Короче, помучила его пятнадцать минут, сжалилась, и сказала, что фамилия ее была - Барашкова
Кажется, после этого он больше не выяснял у учеников имени отца Татьяны Лариной...
А ученики продолжали приходить к нам в гости и после поступлений.
***
В восьмидесятые появился и Арно Царт.
Как-то мы собрались своей прежней компанией - Витя, Елена Игнатова, Сергей Стратановский, Виктор Ширали. Всех тогда почти не печатали, все любили читать стихи друг другу, всех по-детски интересовал вопрос - кто же из них лучший поэт? Страсти разгорались... И вдруг пришла Лена Шварц и сказала:
- Полно спорить, кто лучший? Я сейчас прочитала стихи Арно Царта - вот, кто абсолютно неожиданный и непредсказуемый поэт. Хоть и эстонец, а пишет по-русски. Послушайте. Она прочла, действительно, странное и необычное стихотворение. Кто-то сказал «ерунда», кто-то с уважением заметил, что в этом что-то есть, а кто-то сказал, что такого быть не может, потому что иначе о нем все уже бы слышали.
- Не верите? - спросила Лена? - Так я приведу его к вам в следующий раз.
Когда мы все собрались снова, то с нетерпением ждали эстонца.
И он пришел - высокий, светловолосый, говорящий с акцентом. Начал читать по бумажке свое стихотворение, споткнулся на каком-то слове, попросил дочитать Лену. Перед нами был необъяснимый факт. Стихи - хорошие. Да. Этого у него не отнимешь. Но откуда же он взялся тут на нашу голову? Он быстро откланялся и ушел. Страсти бурлили. Что-то настораживало. Но что?
Через неделю Лена позвонила к нам с Витей, и спросила с торжеством:
- Ну, как?
- Отлично, - ответил Витя. - Я его, конечно, недооценил в прошлый раз. Но он заходил ко мне на этой неделе, почитал свои новые стихи - гораздо лучше прежних. Он даже оставил мне экземпляр. Вот, послушай... - и прочел длинное стихотворение Арно Царта о надписях тушью, иероглифах, письмах другу.
- Пригласи его на следующее собрание, пусть почитает и новые стихи тоже.
- Нет, - сухо ответила Лена, - он вчера уехал.
На следующем собрании поэт Сережа Стратановский сказал, что этот эстонец успел побывать и у него, и тоже оставил свои новые стихи. Ничуть не хуже прежних.
Тут уже все дружно рассмеялись. И стало ясно, что Арно Царт - фигура мифологическая. Идея этой мистификации пришла в голову Лене Шварц, которая и написала первые стихи Арно Царта, а когда его потребовали привести, уговорила своего приятеля-актера надеть светлый парик и изобразить эстонца. Первым, кто разгадал эту историю, был Витя Кривулин, который постарался переиграть Лену своими стихами, а потом Сережа Стратоновский и другие поддержали вполне этот миф своими стихами, и вымышленный Арно Царт неожиданно стал продуктом коллективного творчества. Игрой в Арно Царта увлеклись все - какая радость выступить под маской! Поговаривали даже о том, чтобы издать сборник стихов Арно Царта.
Но Лена Шварц стояла на страже. И в каждом сборнике ее стихов, куда включались и стихи Арно Царта, всегда писала: «Необходимо заметить, что этому эстонскому поэту принадлежат только напечатанные здесь стихи. Все остальные, пользующиеся его именем - самозванцы или, возможно, незаконные дети, но в таком случае они обязаны подписываться А. Ц.-фис или А. Ц.-младший».
И очень жаль, что нет сборника стихов Арно Царта-старшего, его сына, его брата, короче всей компании, которая с таким воодушевлением подхватила мистификацию, придуманную Леной Шварц.
***
В восьмидесятые мы впервые попали в Париж.
Мы сотрудничали с редактором «Русской мысли» Сергеем Дедюлиным, жили у Татьяны Горичевой, собирались компании эмигрантов. Слушали песни Хвоста (Алексея Хвостенко).
Эмигрантская среда - художники, писатели, поэты - иногда ссорились друг с другом. Но когда мы собрались все вместе, Хвост взял гитару и начал петь - атмосфера волшебно преобразилась, мы снова все близкие и родные. Когда мы пели песни Хвоста - все объединял его голос, который предрекал дружбу, и любовь, и все возвышенные чувства сразу расцветали...
Мы подпеваем Хвосту, а он поет и старую песню, и «Под небом голубым», и песню о том, что мы всех лучше, мы всех краше...
Это воодушевило всю компанию, и мы решили каждое утро начинать с этой песни - очень поднимает настроение.
Мы всех лучше!
Мы всех краше!
Всех умнее и скромнее всех!
Превосходим в совершенствах всевозможные хвалы!
***
Твердо решив, что Хвост и Витя - всех умнее и скромнее всех, мы их отправили взять интервью для телевидения у Синявских. Это было мудро - Синявский любил песни Хвоста, а Витя очаровывал Синявского и его жену стихами и разговорами. Под эти разговоры они так не сразу и поняли, что интервью уже началось... Потом этот фильм был показан по телевидению.
***
Виктор - рассказчик и мистификатор
Он был фантастическим рассказчиком - правда в его историях так убедительно смыкалась с вымыслом и мистификацией, что истории, рассказанные кем-то, попадая к нему, становились его историями, обрастали достоверными деталями, и он уже сам был уверен в истинности происходящего. Помню, я как-то с упоением слушала в большой компании историю его знакомства с Аллой Пугачевой, где фигурировало ее приглашение поплавать с ней в ее загородном бассейне, и подробные описания Аллы, самой пьянки, и их замечательное ночное купание в причудливом бассейне. Алла пела ему песни, он ей читал свои стихи. Они пили замечательный коньяк... Красивая история из жизни наших знаменитостей. И вдруг предательская память услужливо мне напомнила вчерашний рассказ нашей приятельницы о том, как она действительно побывала в гостях у Аллы, и бассейн там как-то фигурировал. Незаметнейшим для себя самого образом Витя вжился в эту историю, искренне поверил, что она произошла с ним. И с чистой совестью, и страстью к охотничьим рассказам, рассказывал ее. То же происходила и с описанием его встреч с Ахматовой. В рассказах его история видоизменялась, обрастала невероятными подробностями. Мистификаторская история (уже далекая от истины) становилась бесспорным фактом, в который он сам начинал верить. И заставлял поверить в это окружающих. Поверили доверчивые финны, которые даже написали пьесу, где главными героями были Виктор и Анна, и пьесу эту поставили в музее Достоевского, оставив на память всем присутствующим ее перевод.
***
Из семейных преданий.
Еще одно семейное предание (это уже я слышала от Вити) и подозреваю, что это было его очередной мистификацией. Он утверждал, что отец его был большим патриотом и чтил Маркса и Энгельса. Так что старшего сына он назвал Карлом - в честь Карла Маркса.
Вероятно, младший сын должен был получить имя Фридрих - в честь Энгельса, но началась война, сын родился в 1944 году, и назвали его Виктором, то бишь, победителем. Тоже неплохо.
***
Правда и на чужие истории он покупался легко. Как-то, желая поддразнить его, я рассказала ему, как в Москве случайно в кафе встретилась со Светланой Сталиной, мы пили с ней вместе кофе, расстались друзьями, она приглашала в гости, но, к сожалению, должна была скоро уезжать. Витька услышал эту историю с восторгом, ни на минуту не усомнился, и тем же вечером я с удовольствием услышала в кругу друзей, историю его знакомства со Светланой. Меня впоследствии судьба действительно столкнула с этой дамой в Париже у Синявских, но я уверена, что его рассказы и фантазии о никогда им не виданной Светлане, для него и окружающих были более живые и фантастичные.
Он не врал. Он творил действительность, вольно обращаясь с ней, а в награду за это судьба действительно преподносила ему нечто необыкновенное. В филологических странствиях забрел он в деревушку (кажется, Егорихино), где у всех жителей были одна фамилии - Егоровы, полдеревни - родня. Но в дни великого очередного Пушкинского праздника в порыве энтузиазма райком велел всем сменить фамилии, чтобы это было связано с именами пушкинских друзей и героев его произведений. Так что старуха, которая давала напиться ему молока, за медом послала его к Кюхельбекерам, а если у них не будет, то Пущины тоже неподалеку живут, а Ларины, Гремины, Бестужевы, Волконские и Гриневы - тоже неподалеку. Как раз эта фантасмагория оказалась правдой, и он записал все по свежим следам.
Эту-то историю все и посчитали выдумкой.
Он был интересным рассказчиком. Но каждый раз возникало ощущение, что тебя заворожили и провели. Обманули, хотя не понятно - чем? Но в момент рассказа оторваться было невозможно.
Трудно передать суть очень живого и талантливого, искрящегося, грустного, лукавого и мудрого человека. Совершившего в своей жизни много хорошего, много плохого (как и все мы), но все прощалось за детскость, любопытство, не иссякающий интерес к жизни, удивление перед ней, попытку передать все это. Талант - магнит, к которому притягивалось все окружающее, и в результате он стал живым воплощением своего времени.
***
Честертон когда-то писал, что поэты - это не те, кто пишет стихи или вообще что-нибудь пишет. «Поэты - те, кому воображение и культура помогают понять и выразить чувства других людей».
***
Я не буду писать о Витиных стихах - о них уже много сказано.
Но мне хотелось бы вспомнить некоторые из них, я их уже цитировала выше, но еще несколько приведу ниже. Что-то публиковалось журнале «Стрелец» - в марте 1986 года, что-то вообще не было никогда опубликовано. В основном, это стихи восьмидесятых годов.
Во всех стихотворениях сохранена авторская пунктуация, которая воспринимается редакторами как отсутствие ее, но что тут поделаешь: он оставил мне стихи как они есть. Могу ли я ставить точки...
***
И спрашивает меня
Лев Рубинштейн:
Отчего бы нам не вернуться
К позабытому искусству силуэта:
Специальный экран и свеча и лица поворот
Обыденную тень зачерняешь углем
Переносишь молчанье по клеткам -
Получается очень похоже
***
Хочется героя - оживленного, реального
С речью кружевной и в бархате поступка,
С тайною рождения и необъятной спальнею
Где всегда прохладно, сладостно и хрупко
Офицер в отставке ставший вдруг философом
Референт Зиновьева, депутат Конвента
Вечностью покрытый как налетом розовым
Благородный и высокий лоб интеллигента
Пригласит художника. Несколько застенчив,
Я вхожу и кланяюсь. И ученой крыскою
Втиснутый в камзол, во фраке и во френче
По лицу прекрасному кисточками рыскаю
Полицейским шпателем, пальцами в белилах
До святой святых прикасаясь трепетно
Если он господствует на Фаворе-в-силах -
Что я? Инструмент его? Тень великолепия?
***
Есть пешехода с тенью состязанье:
то за спиной она, то вырвется вперед.
Петляющей дороги поворот,
и теплой пыли осязанье.
Так теплится любовь между двоих:
один лишь тень, лишь тень у ног другого, -
смешался с пылью полдня полевого,
в траве пылающей затих.
Но медленно к закату наклонится
полурасплавленное солнце у виска.
Как темная прохладная река,
тень, удлиняясь, шевелиться.
Она течет за дальние холмы,
коснувшись горизонта легким краем.
И мы уже друг друга не узнаем, -
неразделимы с наступленьем тьмы.
***
больничное прощанье второпях
косящий снег, выхватываю мельком:
подвешенная на цепях
еще качается качается скамейка
сестра моя, мне страшно повторять
над пропастью твоей болезни
что нас касается живая благодать
и ангельская боль небесной песни
слова ли штампы ли - им тесно и бело
но горькая лекарственная сила
в них действует, полегче ли? прошло?
чуть помолчи... мне лучше...отпустило
еще растерянность и мартовская смурь
еще живешь не оживая -
но помнишь? - ласка...ласточка...лазурь
лоскутья поэтического рая
где только стоит голову поднять -
и от голубизны дыханье перехватит...
халат распахнутый как нотная тетрадь
откуда льется бах? - из форточки в палате
***
Хвала для женщины живой
Живее славы
И ты, Наталья, ангел мой
Ты смотришь искоса, лукаво
Когда унылые слова
Слетают с губ моих, как будто
Я кончился, а ты жива
Жива, хотя и необута
В сафьян боярских сапогов,
Как подобает по рожденью
Той женщине, для чьих шагов
Легка земля - и сладко чтенье
Особенно по вечерам
Когда из детективной дури
Ты выкроишь античный храм,
Горящий Золотом в Лазури...