Дорога, отбежав от полустанка, спускалась в лощину. Пропетляв немного по берегу ручейка, поостыв и успокоившись в тени прибрежных ив, осторожно кралась через старый деревянный мостик. А миновав его, снова попадала в тень перелеска. Там она копила силы, чтобы разом вымахнуть, по заросшему ельником склону, почти на самую вершину горы.
Названия гора не имела и на карте Русской равнины не значилась. Но во всём уезде, говорят, равной ей по высоте и по красоте, не было. И жила она, как люди себя помнят, без имени. А если с людьми что-то случалось в её окрестностях; о чём они друг другу рассказывали, то просто говорили, что произошло это на горе, или под горой.
Было это настолько просто и удобно, что никому и в голову не приходило озаботиться отсутствием её имени.
С горы дорога сбегала плавно и покато, словно снова торопилась через луга добежать до невеликой речки, ещё раз понежиться в тихой прохладе бредняка и олешника.
А потом, обогнув кряжистый пятистенок крайней избы, успокоиться на улице тихой деревеньки. Терялась она у порога крайнего дома потому, что околица деревни была берегом речки, которая опоясывала деревеньку и несла свои воды родительнице Тверского края - Тверце.
Только осторожная тропинка спускалась к самой воде, да ещё одна тянулась вдоль берега по краю крутого откоса.
За речкой тоже был лес. Он простирался до самого горизонта. И если захочешь увидеть его край и взойдёшь на гору, то и тогда края леса не увидишь, а только, далеко в стороне от птичьей дороги, дотянешься взглядом до болота, где стоят редкие сосны, а под ними укрылась бездонная топь. О тех местах люди рассказывают много тёмных историй...
Ещё дальше, за лесом, подоткнув под голову розовое облако, устраивалось на ночлег летнее солнышко. Зимнее, ленивое, солнце засыпало на половине своего пути прямо в острых вершинах высоких елей. Из елового же частокола оно неторопливо выбиралось и на следующий день.
Над этим лесом, в загадочные края северных сияний торопились по весне стаи усталых перелётных птиц. Из этих же полярных стран они появлялись на исходе дня, несли с собой дыхание осени, запах спелых грибов и увядающего леса.
Они тревожно перекликались, словно боялись крадущихся по птичьему следу снегопадов, метелей и буранов. Наполняли округу непередаваемой грустью. Сколько помнят старики, ни одна стая не пролетела мимо этой горы.
Все они шли прямо над её вершиной. Ещё старики говорили, что есть в горе невидимая магнитная сила, которая и указывала верную дорогу стаям. О том, что гора могла исцелять людей, знали далеко. Так далеко, до какого места могла достигнуть народная молва.
Как ни крута была гора и неудобна для любого путника, но дорога легла по ней едва не через самую её вершину и именно по тому месту, над которым пролетали птицы.
И как бы низко птицы не пролетали, никто и никогда их не трогал. Гора словно охраняла всё живое. Некоторые охотники утверждали, что на ней не редко спасались от хищников травоядные зверушки.
Местные крестьяне хранят предание о том, как в незапамятные времена, молодой и жестокий воевода пустил стрелу в стаю аистов. Зазвенела стрела, метнулась навстречу благородным птицам, но не достигнув их повернула обратно и вонзилась в землю на самой вершине горы.
Пустил воевода вторую стрелу, и эта стрела вернулась на то же самое место. Пустил он третью стрелу, и третья стрела повторила тот же путь. Разъярился нелюдь. Чёрными словами, словно чёрным дымом окутался и во весь опор поскакал с горы через лес и речку в сторону чёрного болота.
Долго ли ездил воевода, до какого места добирался, о том никто не ведает. Но в другой раз он появился на горе, когда к ней приближалась другая стая. За спиной у него висел колчан со стрелами, а к каждой стреле было приделано по чёрному камушку.
Выждал птиц злодей и пустил роковую стрелу. Зазвенела стрела, помчалась навстречу благородным птицам и вонзилась в грудь молодки. Человеческим голосом застонала она и замертво упала на вершину горы.
Подхватил птицу воевода, пришпорил коня и помчался с горы редкой добычей перед друзьями хвалиться.
Но, только несколько шагов успел проскакать его конь. Камнем бросился на злодея верный друг молодушки. И ударил его своей грудью пуховой так сильно, что оказался тот удар сильнее камня. Выпустил нелюдь из рук птицу, повалился под копыта своего коня и сломал себе шею. И до конца своей жизни пришлось ему мучиться муками непереносимыми.
А как только догорел закат, и зажглась на небе первая звезда, вышла в ту ночь на небо луна и озарила округу небывалым светом. И как только свет её достиг горы, высветил он на её вершине пару белых аистов.
Один аист лежал замертво, а другой застыл над ним образом невыразимой печали. До самого рассвета луна освещала их на вершине горы. Тишина вокруг стояла небывалая.
Не дышал ветерок. Вода в реке остановилась. Не слышно было ни одной птички, ни даже шороха самой малой зверушки. Да что зверушки, звезды на небе остановили свой бесконечный хоровод и замерли в глубокой печали. До самого рассвета белыми призраками каменели на живой горе мёртвые птицы.
На рассвете встало из-за реки невелико облачко и оросило птиц каплями живой воды. И как только распахнулись по небу алые крылья зари – разом вздохнули обе птицы. Подобрали крылья, взмахнули ими и поднялись в голубую синь неба. И поплыли они вослед уходящим стаям.
Так это было или по другому, теперь к этому уже никто ничего не добавит, но к весне люди поставили на горе высокий столб. А, прежде, чем поставить, приладили на вершину его колесо от телеги. И в первое же лето, сказывают, поселилась на нём пара аистов. И ни в которое лето это гнездо не пустовало.
Грозы обходили гнездовье стороной, ни одна молния ни разу не ударила в этот столб.
С незапамятных пор, после венчания, приходят сюда молодые супруги. И если помыслы их глубоки и искренны – никогда не оставалась эта семья без наследников.
А ещё в предании сказывается о том, как покалеченный воевода, промаявшись много лет и иссохнув до не подобия человеческого, задумал прощения выпросить. Не добрым помыслом искупить, а именно выпросить.
И однажды осенью, когда стаи птиц встали на крыло и двинулись за тёплые моря, тихой, лунной ночью выполз он из своего прибежища и устремился на гору. Но аисты уже улетели, а природа его не простила.
И как только стал он подниматься на вершину горы, налетел на него ветер-ураган. Появилась на небе огромная чёрная туча и на гору двинулась. А из тучи той молнии в полнеба сверкали и озаряли все места неживыми сполохами.
Гром гремел такой, что за тридевять земель слышался. Звёзды на небе погасли, а луна на другую сторону земли ушла. Потемнело всё вокруг, почернела земля и небо тоже почернело так, что чернее земли сделалось. Дикий зверь воем завыл. Птицы с деревьев упали. А земная твердь трещинами покрылась.
И как только забрался злодей на вершину горы и сказал первые слова, вырвались из тучи разом три молнии и ударили вокруг него с трёх сторон. И загорелся белый огонь и поднялся он в небо тремя столбами и достал тот огонь до самой тучи.
И как только коснулся он чёрного её глаза, стала из того места опускаться огромная воздушная яма. А по краям её ветры пронзительной силы свистели. И достала эта зловещая яма до самого верха горы и угодил в неё злодей. Закричал он криком не человеческим да и исчез в урагане.
А туча назад двинулась. Через речку прошла - всю воду из речки выпила. Через лес прошла- вековые деревья словно шёлковую траву склонила. Над болотом пошла, и стали из неё белые огни, словно клубки, сыпаться да в болоте шипеть и чёрными гадами расползаться.
Следом за ними и воевода- злодей выпал и в болоте увяз. И образовалась вокруг него огромная трясина. Старики сказывают, что и до сих пор нелюдь в той трясине сидит. Никто не знает -- сколько лет с той поры минуло, а топь эта ничем не зарастает, а во всякую пору из неё пузыри кипят и мёртвый дух по всему болоту разносят.
Опустела и омертвела с той поры эта глухомань. Дикий зверь с того места ушёл и птицы, кроме ночного филина, туда не летают. Никто и ничто не тревожит покой болотного нетопыря...
И только когда с далёких окраин недоступного мира прилетает комета и распускает по небу свой зловещий хвост, вот тогда снова оживает злодей и копит силы, чтобы снова появиться на земле. Глухой тёмной ночью вылезает он из своего логова и бродит по округе.
К человеческому жилью приближаться не смеет, но всё полезное и нужное созданное умом и трудом человеческим, портит и обращает в прах. А потом снова в свой схорон уползает. И тогда густым дождём падают с неба самые крохотные звёздочки и бывает это не один час и не один день. А происходит это через семьдесят пять зим...
На то болото люди никогда не ходили. Доброму человеку туда незачем было ходить, а худого, туда ноги не доносили. Никто не достигал его чёрного логова.
А кто близко к нему подходил, попадал в ведьмин круг и кружился в нём целыми днями и неделями, пока не исчезал без следа. Немногим удавалось вырваться из заколдованного места. Выбиралось видимо только тело человека, а душа наверное там оставалась.
На глазах у всей деревни человек из заурядного хозяина превращался в горького пьяницу. Сторонился всякого дела. Неделями и месяцами бил баклуши. Да, что работа, даже брачные дела эти люди пускали в такое небрежение, что жёны переставали пополнять род человеческий. А иные и ночными татями крались по соседским дворам...
Хлеба на южном склоне горы росли дружно и выспевали раньше, чем на других местах. А урожай, даже в лихой, год радовал тружеников. Особенно хорошо росла здесь рожь.
В год её посева, когда над округой затихал гомон уборочной страды, пустели поля редели и тускнели травы, опадала с деревьев листва, и дубравы уныло качали под дождём нагие чёрные ветви – склоны горы покрывались чистой, сочной, густой зеленью озимой ржи.
Это была последняя и самая яркая краска осени. Гора смотрела на всеобщее увядание природы и словно говорила всему миру:"Смотрите, что могут сделать с природой заботливые руки людей."
Так было многие годы. Многие, но не все...
Лето этого года на Русской равнине было особенно жаркое. Нестерпимый зной колыхался в воздухе третий месяц.
Третий месяц на выжженную землю не упало ни одной капли дождя. Беспощадные солнечные лучи легко пронзали прохудившийся, озоновый зонтик планеты, плавили воздух, выжигали из него всё полезное и бархат ржаного колоса выхолащивали до цвета застиранной льняной рубахи.
Ветра не было, и не ожидалось. Громадная шляпа воздушного гриба накрыла всю равнину и словно приросла к ней. Казалось, никакой ураган не сможет сдвинуть её с места. Следующий день был ещё жарче, предыдущего.
Со стороны полустанка, в сторону горы неспешно двигались две пожилые женщины. Они родились и выросли здесь, но, когда их деревенька дожила до звания – безнадёжная, доживали свой век на значительном удалении от малой своей родины.
Много раз они собирались сюда, но столько же раз лотерея жизни оставляла их мечту невостребованной. Это огорчало и угнетало подруг и рождало новые надежды на будущее. А когда они поняли, что если они завтра не сядут в поезд и не сойдут на этом полустанке, сторонки этой они уже не увидят.
И они, пренебрегая всеми запретами медиков, устремились сюда. Они часто останавливались отдохнуть. Посидели на мостике. Вспомнили как в детстве пробегая по нему тараторили приговорку о греке, который ехал через реку.. Как провожали мужей на фронт, как, за один месяц, получили на обоих похоронки...
А сейчас они были уже у подножья горы. И что бы ни говорили друг другу эти женщины, всё сказанное начиналось с неизменного: "А помнишь..."
То, что увиделось с горы сегодня – являло собой зрелище настолько неожиданное, что они разом остановились и растерянно посмотрели друг на друга.
– Петровна, мы сюда ли идём? – В наступившей тишине спросила Егоровна, оглядываясь на спутницу и в растерянности взирая с горы на всё видимое пространство.
Петровна, намного правильнее военных, как это делают все женщины России, приложила руку ко лбу, отгородила глаза от солнца и неспешно разворачиваясь вослед светилу, оглядела округу:
– Шли сюда... А, куда попали – не ведаю... – тихо выговорила она пристально вглядываясь в родные и совершенно незнакомые места.
То, что им открылось с вершины горы, снова и надолго лишило их речи. Нынче вся округа и гора не походили на ту красавицу, какой знали они и помнили её все эти годы. И склон, и подножье горы были не распаханы и не засеяны.
Хуже того -- прошедшей осенью на половине подгорья хлеба остались не скошены. Ранний снег сырыми хлопьями густо набивался в каждую овсяную метёлку. Перемогал упругость соломинки, ломал стебли, мял их, валил на землю и торопился засыпать, похоронить. И ещё всю зиму заметал следы своего разбоя, наметая сугробы на тех местах, где овсы ещё устояли.
Весной сугробы начали таять и поползли к дубравам. Ожидали на опушках отзимицу, но потеряв надежду снова вернуться на прежнее лёжбище – прятались и растворялись в чаще лесов.
И тогда по всему подгорью картина открылась страшная. Урожайное во все годы поле темнело лохматыми вздыбленными пластами. Пласты подопрели и дух от них шёл сырой, гнилой и тяжёлый. Словно огромная жирная короста лежала на половине горы.
За лето она выветрилась, разлохматилась ещё больше и густо проросла сорняками. Колючие стебли татарника, осота и ядовито-зелёные гроздья лебеды обезобразили и без того грустную картину.
По ветру носились тучи белесых пуховин, на которых отправлялись по полям и весям полчища неистребимой засоры. Они спешили завоёвывать новые и старые поля, а лучше бы всю округу. Окружающий мир молча и враждебно взирал на былую красавицу и словно спрашивал: " Ну, что – гордынюшка? Что же сделали с тобой заботливые руки людей?.. "
Такой и увидели её сейчас пожилые женщины.
– Ой, господи. – Только и смогла выговорить Петровна, растерянно озираясь по сторонам, словно нечаянно стала свидетелем чего-то постыдного, – Егоровна, посмотри-ка, чего содеялось... – едва не простонала она.
– А ты... будь-то... не знала? – С долгими остановками, переводя дух и словно осуждая подругу, ответила попутчица.
– Слыхала, да не думала, что так страшно сделается, когда увижу. Чего же теперь тут будет? – Продолжала сокрушаться старая крестьянка всё ещё не в силах оторвать взгляд от увиденного.
– Большой пожар будет. – Угрюмо и кратко ответила Егоровна, всё ещё не оправившись от одышки.
– Пожар – беда. И с землёй – беда. Неужели так все поля затянет? Хотя бы клевера посеять да скот пасти. А так...? – Снова оторопело повторяет она.
– А снова целинников скликать придётся. Только, где их на этот раз возьмут? – Всё ещё не может прийти в себя Егоровна.
– Это же чуделище болотное вылезло из трясины да и намертвило здесь. Больше некому... – вспомнив старинные пересказы, обречённо заключает Петровна. – Председатель-то куда глядел? Нешто не видел? Что же теперь будет? – Снова повторяет она. – Наши-то мужики не за эту ли землю полегли? Разве думали они, когда на смерть шли, что теперь с ней такое сотворят? Откуда нашествие- то? Сначала деревни. Потом нас. А теперь и землю... –
– Ты ещё куда пораньше загляни. – Закруглила разговор не расположенная к высоким темам Егоровна. И беспокоясь за сердце подруги, поспешила поскорее увезти ее подальше от этого загубленного места. – Пошли-ка давай, а то распалит нас тут и до деревни не дошлёпаем.
– Погоди-ка, вроде бы "козёл" бежит? – Отвечает Петровна, заслышав шум мотора на другой стороне горы.
Теперь уже обе женщины прикладывают ладони ко лбу и всматриваются в дорогу. Вскоре недалеко от мостика они и в самом деле замечают председательский газик.
– Ну вот, теперь, как боярыни, к самому крыльцу подкатим, – отходя от тяжких дум, оживляется Петровна.
– Ты думаешь, нужны мы ему? Мы с тобой теперь – утиль не местного хранения, – иронично проговорила Егоровна.
– Наш-то председатель никого на дороге не оставлял... –
– Так, где он теперь? Тут уже после его сколько сменилось? Не... Не повезёт. –
– Да что ты? Кто же в такую жару на дороге бросит? – Продолжает, с надеждой в голосе Петровна.
Козёл выскочил на гору. Сердито рыкнул мотором и, обдав едким перегаром шарахнувшихся с дороги старух, поскакал дальше. Позади машины клубился огромный хвост пыли, густо оседал на дороге и на лицах испуганных женщин. Сквозь рокот мотора из машины вырывались лохмотья поп-музыки.
– Ну что, боярыня, вставай. Кареты поданы... – ёрничает Егоровна, отряхивая пыль и помогая Петровне выбраться на обочину.
– Вот и побывали мы на горе... – заключила происшествие ещё не пришедшая в себя Петровна. Конец фразы она произнесла совершенно невнятно. Она и в самом деле теперь не знала, куда деть ударение на последнем слове.