…Через две недели после нашего разговора с Милютиным, я поехал в своё имение под Псковом, чтобы проститься с малой родиной и поклониться могилам предков. Доехав до Пскова по железной дороге С-Петербург – Варшава, окончательно достроенной в 1862 году, из Пскова до имения я добирался на извозчике, который за вполне умеренную плату согласился доставить меня до места. Поторговавшись для приличия и, сторговав еще несколько копеек, я был озадачен такой сговорчивости извозчика, которые, как известно, никогда особо не отличались благотворительностью. Этот факт меня немного насторожил, поэтому я решил не спускать глаз с этого молодого, и, как мне показалось, нагловатого субъекта. В мыслях я его уже окрестил, прозвав «Бородой», потому, что он имел широкую и давно не модную, даже среди извозчиков, бороду «лопатой».
Запрыгнув в коляску позади Бороды, я расположился поудобнее и стал с интересом наблюдать за окружавшим меня пейзажем. В Пскове я не был несколько лет (последний раз я приезжал сюда четыре года назад), поэтому был приятно удивлен произошедшими с того времени изменениями. Сразу бросались в глаза недавно построенное здание железнодорожной станции и вымощенная вокруг него камнем площадь.
- А что, любезный, вокзал давно выстроили?
- Не знаю, Ваше высокоблагородие…Я тута человек новый. Два года как к брательнику приехал. До этого в Твери жил. А как сюда, значица, приехал, то вокзал уже стоял…
- А откуда ты знаешь, что я высокоблагородие? – спросил я.
Он даже не замешкался:
- Так я и не знаю… Просто сказал. Глаз у меня наметанный. Видно по выправке, что Вы человек военный…По годам, опять же, должны высокоблагородием быть…
«Странный извозчик…» - подумал я. Его ответ меня не убедил.
Вскоре городской пейзаж сменился стоящими в огненно желто-красном цвете пролесками. Был не по осеннему теплый денек. Коляска, на мягких рессорах, плавно и тихо катила по грунтовой дороге, действуя на меня убаюкивающим образом. Я прикрыл глаза, наблюдая сквозь ресницы за бородачом. В течение нескольких минут он сидел, не оглядываясь, мурлыкая себе под нос какую-то песню, и изредка помахивая плетью. Затем осторожно повернулся, посмотрел на меня, и перестал напевать. Какое-то время он ехал молча, еще два раза смотрел на меня, словно хотел убедиться, что я сплю.
Еще через пять минут такого пути он привстал, и стал призывно махать кому-то на сторону, руками. Из леса, по пути следования коляски, из-за деревьев выскочил такой же бородатый субъект, и крадучись, на полусогнутых ногах быстро побежал навстречу.
«Значит, мои подозрения были не напрасны…» - с сожалением подумал я, но не стал пока ничего предпринимать, продолжал имитировать беззаботно спящего пассажира, в то же время, внимательно наблюдал за перемещениями «лихих людей». Пульс мой участился, но внутренне я расслабился, готовясь к схватке.
За время службы в Туркестане, мне не раз приходилось вступать в рукопашный бой, совершая рейды в составе пехотной роты, и кавалерийского эскадрона, в котором мне тоже пришлось послужить. Я был боевым офицером, много раз нюхавшим порох и, смерть неоднократно за мою карьеру заглядывала мне в лицо.
Кроме этого, с юных лет я прилично фехтовал; учась в университете, увлекался модным в то время «джентльменским» видом спорта – английским боксом, а также греко-римской борьбой. В Академии нам преподавали специальный курс самозащиты и нападения, разработанный одним из офицеров Генерального штаба, который основывался на дерзких (как у нас тогда говорили – «ублюдочных») ударах французских апашей. Эту систему мне пришлось опробовать на практике, когда я, после окончания Академии, служил в Министерстве иностранных дел, и почти восемь месяцев был помощником Российского военного атташе во Франции…
Извозчик остановил коляску, спрыгнул со своего кучерского места, и подошел ко мне слева. Второй бородач, приблизился ко мне с другой стороны. Теперь они уже не таились… Извозчик запрыгнул на подножку и, нагло встряхнув меня за плечо, произнес:
- Эй! …Вашбродие, слезай…приехали.
Я, не открывая глаза, резко выбросил вперед правую руку, и ударил его прямо под бороду (там, где было горло), костяшками согнутых в кулак пальцев. И тут же спрыгнул в его сторону с коляски. Нападавшие, явно не ожидали такого поворота событий. Тот, что оказался с моей стороны, был шокирован и выведен из поединка. Он стоял, широко выпучив глаза, и хрипел, со свистом хватая ртом воздух.
Второй, надо отдать ему должное, быстро сориентировался, выхватил из голенища сапога нож, перемещаясь на полусогнутых ногах и, перекладывая из руки в руку свое оружие, направился в мою сторону, внимательно следя за моей сорокадюймовой английской тростью с набалдашником, которую я не выпускал из рук.
В его четких и выверенных движениях явно просматривался профессионализм: он не отводил далеко от корпуса руку с ножом. Его он держал лезвием к низу и от себя, что позволяло ему совершать режущие движения как снизу - вверх в обоих направлениях, так и сверху - вниз справа и слева.
От двух его секущих ударов – справа сверху – вниз и тут же внезапного на отходе удара снизу, я увернулся довольно легко. Помня давние наставления преподавателя по фехтованию: следить не за самим оружием, а за руками, так как именно с них начинается движение, я поймал момент, когда он стал перебрасывать нож в левую руку и, опережающим движением, сильно ударил бородача своей тяжелой тростью по предплечью. Громко вскрикнув, помощник извозчика выронил нож, и он еще не долетел до земли, а я уже развернувшись вправо по часовой стрелке на триста шестьдесят градусов, хлестко заехал ему ребром ладони чуть ниже уха. После чего, он кулем свалился мне под ноги. Все действо заняло не более десяти секунд.
Подобрав нож, я положил его в карман, и направился к своему горемычному извозчику, который сидел у заднего колеса коляски и продолжал надсадно свистеть.
Когда я подходил к нему, он предупреждающе выставил в мою сторону ладонь и громко прошептал:
- Ваше высокоблагородие…Сергей Александрович, достаточно. Мы от Дмитрия Алексеевича!
Через десять минут они уже оклемались, сняли свои накладные, неестественные бороды. Оба оказались поручиками, слушателями Академии. Тот, что выдавал себя за извозчика – Гончаров, а второй Санин. К подобной проверке со стороны Милютина я был готов и ничуть на него не обижался. Слишком высоки были ставки, чтобы отправлять за границу, не проверенного в реальных условиях человека. Одно дело удаль и храбрость в бою, когда ты, подготовившись, идешь в атаку, и знаешь, что с тобой верные товарищи. И совсем другое, когда ты в одиночку, в чужой стране внезапно можешь попасть в любую передрягу, оказавшись лицом к лицу с коварным и жестоким врагом. А вот поручиков следовало повоспитывать.
- Молодые люди, - стал внушать я поручикам, - Вы слишком заигрались. А если бы я вас покалечил и, не дай Бог, убил? Я ведь с самого начала понял, что Вы ряженый, - сказал я Гончарову, - Впредь серьезнее подходите к маскараду и гриму. Я ведь Вас за налетчиков принял…
- Простите нас. Сергей Александрович, - виновато пробубнил Санин, - нам было приказано проверить Вас, не применяя оружия…С ножом, это я уже сам придумал. В Академии, просто о вашем выпуске легенды ходят. Вот я и решил проверить… - и он понуро опустил голову.
Я сделал свирепое лицо, еще более страшно посмотрел на своих «проверяющих» и по фельдфебельски пролаял:
- Ааттстаить ррразгворчики! Никакого прощения! Смирнаай!!! – Гончаров с Саниным подскочили, вытянулись, и испуганно уставились на меня. Тут я не выдержал, рассмеялся и сказал:
- Молодые люди, я вас прощу только при одном условии – если вы со мной отправитесь в имение, и станете моими гостями.
Они радостно заулыбались, расслабились, а Гончаров принялся трясти мне руку и заверил:
- Почтем за честь, Сергей Александрович!
Естественно, об истинных мотивах этой устроенной надо мной Милютиным проверки, поручики не знали. Подобные, или еще более странные задания, слушатели Академии получали из военного министерства постоянно. Я и сам, в бытность, обучаясь в ее стенах, неоднократно получал такие поручения. Среди выпускников Академии такие проверки (мы их называли «на вшивость») устраивались регулярно.
Оставшуюся часть пути мы проехали оживленно общаясь. Мне было интересно знать, чем живет наша нынешняя армейская молодежь. Я с большой радостью узнал, что Гончаров и Санин были не гвардейскими, а обычными, как и я когда-то, армейскими офицерами. Оба были артиллеристами и оба начинали службу на задворках нашей великой Империи – на Дальнем Востоке. Приятным бальзамом на душу были слова Гончарова, что у армейских офицеров в войсках по-прежнему сохраняется такое же негативное отношение к гвардейским офицерам, как это было всегда, в том числе и во времена начала моей военной службы. Так, слушая наперебой повествующих о своей службе и учебе в Академии поручиков, мы незаметно подъехали к моему имению.
Лет семь назад, уже после известных реформ 1861 года, я дал всем своим крестьянам вольную. Имение мое пришло в страшную разруху и упадок, сам я, занятый службой, помещичьими делами не занимался вообще. Да и душа к ним не лежала. Четыре года назад, по совету своих соседей помещиков, я нанял управляющего из немцев. К большому моему удивлению, уже через два года, благодаря трудолюбию и грамотности управляющего, имение начало приносить доход. Регулярно я получал от своего Шульца обстоятельные отчеты о прибылях. Сразу было решено, что все полученные средства, он будет вкладывать в развитие хозяйства и поддержку крестьянства. Наверное, именно поэтому, мое захиревшее поместье, через четыре неполных года преобразилось. Шульц, вопреки витавшим в то время в обществе слухам о деспотичности управляющих-немцев, был человеком совестливым и сердечным. В моем поместье на средства из полученных доходов была создана школа для крестьянских детей, где обучались и взрослые крестьяне. Была своя больница, и доктор, не в пример лучше и грамотнее некоторых земских врачей.
Все крестьяне были довольны и сыты, насколько это было возможно. Опять же, на доходные средства был построен дом для больных и немощных стариков, о судьбе которых некому было позаботиться. В доме за ними ухаживали крестьянки из местных, получая при этом самое настоящее жалование. Что по тем временам было вообще немыслимо!
Как-то, в прошлом году, меня в Санкт-Петербурге разыскал губернский чиновник, и попросил, чтобы я рассказал о своем столь удачном землевладении на страницах губернской газеты. Я отказался и отправил его в свое поместье к Шульцу, но чиновник там так и не появился. Видимо, посчитал, что общение с немцем-управляющим для него недопустимо оскорбительно.
Подъезжая с трепетом в сердце к дому, в котором прошло мое детство и, с которым было столько связано, я с радостью заметил, что он преобразился. Крыша была вымощена новой черепицей (Шульц писал, что заказывал ее у немецких мастеров), окна были свежевыкрашенны и весело блестели в лучах заходящего солнца. Около дома появилась новая конюшня и два больших амбара. По двору деловито сновал дворовый люд, мои попутчики замолчали, и стали с интересом оглядываться кругом.
Гончаров, который продолжал управлять лошадью после случившихся неприятностей, сидел на кучерских козлах, а Санин расположился рядом со мной. Выскочивший меня встречать дворовый люд, был в замешательстве, недоумевая, кто это там из простых мужиков сидит рядом с их барином, и так вольготно себя чувствует? Гончаров спрыгнул с козлов и (что мне особенно понравилось) принялся сам распрягать лошадь, а не бросил вожжи никому из крутившихся рядом крестьян.
А ко мне уже спешил, прихрамывая, бессменный отцовский денщик, который сопровождал моего родителя всю его многолетнюю службу и, бывший мне потом вместо няньки – Федор Иванович. Его слезящиеся, подслеповатые глаза смотрели на меня с лаской и любовью.
- Сергей Александрович, голубчик ты мой…Я и не чаял тебя уж увидеть, - и, уткнувшись мне в грудь, беззвучно, так как могут только старики, заплакал.
Обняв Федора Ивановича за плечи и, прижав его к себе, я почувствовал, как ком подкатил к горлу.
- Что Вы…Что Вы, Федор Иванович…Дорогой Вы мой. Всё хорошо, - стал я успокаивать старика, а на сердце было тяжело. Знал я, что, вероятнее всего, это наша последняя встреча.
Слегка отстранившись от меня, Федор Иванович окинул меня взглядом с ног до головы и сказал:
- А ты, Сергей Александрович, еще больше на батюшку покойного походить стал, - и снова заплакал.
Мои гости – Гончаров и Санин, стояли в стороне, смущенно теребя в руках картузы.
- Федор Иванович, это гости мои…Поручики Гончаров и Санин. Вы не смотрите на их наряд, это они по службе так вырядились. Ну, пойдемте в дом, господа.
Федор Иванович, постоянно оглядываясь на меня, со счастливой улыбкой засеменил в дом. На высоком крыльце он остановился, и неожиданно зычным голосом крикнул:
- Ульянка! А ну сбегай к дохтуру нашему, скажи Генриху Карловичу, что барин приехал. Да, смотри у меня, чтобы одна нога здесь, а другая там… А то, знаю я тебя…
Ульянка, лет восемнадцати деваха, постоянно стреляя глазами в сторону моих поручиков, как молодая кобылица - легким аллюром, отправилась на поиски управляющего, который, как я понял, находился у нашего поместного врача.
Дождавшись, когда девица скроется за углом, Федор Иванович повернулся ко мне и с теплотой в голосе молвил:
- Внучка это моя, Сергей Александрович…