Моё индийское ожерелье

         
«Как четки, перебираю камешки моего индийского ожерелья: вот овальный, пепельно-серый и это - Агра, с ее призрачным Тадж-Махалом; многогранный, светло-синий, словно с капельками мутноватой воды Ганга, – Варанаси; желтовато-зеленый, весь пронизанный золотистыми брызгами солнца… ну, конечно же, Бомбей; оранжево-красный - Махабалипурам; прозрачно-серый - Элеофант. А этот, самый крупный и яркий? Ощущаю на ладони его прохладную тяжесть, любуюсь красками… Да, конечно же, в нём - все многоцветье Индии!»
Так начинала я свои записки, возвратившись из поездки на Цейлон, в Индию. И тогда восхищение моё этими странами было подобно зачарованности, поэтому получились они слишком восторженными. Но теперь, «причесав» и несколько поубавив своё очарование, могу предложить их читателю.

Только в феврале бывают у на такие дни: накануне пройдет щедрый и тихий снегопад, ночью чуть подморозит, а утром... Утром солнце заполнит всё не только пронзительно ярким светом, но и каким-то голубовато-серебристым маревом. И это марево будет размывать очертания, придавать всему сказочную таинственность, а дни с таким солнцем почему-то будут похожи на те, когда я услышала от моей случайной подруги:
- Галя, смотри. пальмы!
Я прижимаюсь лбом к прохладному стеклу иллюминатора, открываю глаза. Море пальм! Они все ближе, ближе! Вижу их огромные листья, парю, падаю на них и кажется, что они шуршат о крылья самолета. Но вдруг он жестко вздрагивает, катит по взлётной полосе.
И уже я спускаюсь по трапу в зной, в непривычную яркость дня, в густые, незнакомые запахи Цейлона. Радость от встречи?.. Да нет, пока я лишь радуюсь тому, что больше не будет неприятных ощущений от падения в пустоту. Ох, уж эти последние сорок минут полета над океаном! Говорят, что всему виной пассаты. Ах, пассаты-пассаты, вы огорчили мне встречу со сказкой.
Но снова - пальмы. Лес из одних пальм! Только они уже совсем рядом, у обочин дороги.
Окна, двери автобуса распахнуты, пахучий ветер овевает, ласкает, щекочет...
Нет, не верится, что всё настоящее: и пальмы, и орехи на них, и девушки в сари, идущие по обочине дороги, и этот упругий, насыщенный ароматами ветер. Вот она - встреча! Теперь - смотреть, слушать ощущать.

А что ещё, не будь этих записей, сохранилось в моей памяти от тех первых часов встречи с Цейлоном? Пытаюсь вспомнить. Но образы ускользают, тают, не успев проявиться, и только эти строки оживляют многое и я почти вижу, как волна летит нам навстречу, захлестывает подолы, пенной влагой обдает лицо и я кричу:
- Зо-ося! Мы на Цейлоне! Зо-ося, океан перед нами!
И уже бежим по горячему песку, с брызгами врываемся в пенную волну, которая чуть не сбивает с ног! Нас зовут, нам машут, а мы пьяны, пьяны и этим солнцем над головой, и этим сияющим пространством, и неуёмным шумом океана.

Мы едем в Канди, древнюю столицу Цейона. У дороги - неширокая мелкая речушка, на том берегу – стайка женщин в пестрых сари. Они плещутся в воде, смеются, непонятный говор щебетаньем долетает до нас, некоторые, застывая на какой-то миг, с любопытством посматривают на нас и мокрые сари чётче обозначают их фигуры… Стоп! Такими и запомню их: напряженные изгибы молодых тел, смуглые улыбающиеся лица, влажные волосы, пестрые сари, а за ними, на том берегу - сухое дерево с гроздьями огромных черных летучих мышей, весящих головами вниз и чуть раскачивающихся в жарком воздухе.
… Буддийский храм. Я не отрываясь смотрю на горящие свечи в бело-розовом ковре из лепестков лотоса, на завораживающую пляску света, который колеблется, светотени перемещаются, уплотняются, а когда одна их свечей готова погаснуть, длинная палочка осторожно прикасается к ней, и она вновь вспыхивает обновленным пламенем. Но поднимаю глаза: а вот и повелитель этого волшебного зрелища - буддийский монах в оранжевой накидке. Он перебирает лепестки, которые бережно опустили сюда руки только что вошедших девушек, а они, воздев сложенные ладони и отступив вглубь храма, опускаются на пол, склоняют головы. Вокруг них снуют туристы, суетливо скользят взглядами, а они вроде бы и не замечают их. Всматриваюсь в их лица, пытаясь понять: что чувствуют они сейчас?.. Но нет, так и не смогу стать сопричастной их молитве, оставшись лишь зрителем этого таинства, свершаемого при слабом потрескивании свечей в благоуханном, пряном аромате храма.

У одной из бабуль, которые на подступах к базару торгуют разными поделками и книгами, недавно купила «Бхагават-гиту», - диалог индуистского Господа Кришны с его другом Арджуном, который они вели меж собой пять тысяч лет назад, и прочитала:
«Тело имеет десять врат: два глаза, две ноздри, два уха, рот, анус и гениталии. Живое существо в обусловленном состоянии отожествляет себя со своим телом. Но только тогда, когда оно способно отожествлять себя с Господом, присутствующим в нём, оно становится свободным». Мудрые слова Кришны… Но у индуистского Бога пока не нашла ответа на вопрос, который не забывается с начала осознанного Я: зачем, для чего человек был послан Господом на Землю?

Раннее утро. Автобусом мы едем в Агру. Уже второй час дорога надвое режет желтые поля выметывающейся низкой пшеницы с оранжевыми полянами цветущей горчицы. Тени деревьев - поперек дороги, и они словно ступени лестницы, по которой мы приближаемся к Тадж Махалу. Иногда проносятся горстки лачуг с пестрыми пятнами сувенирных лавок, мелькают улыбающиеся лица индусов, поджарые коровы, худые собаки, а потом снова – поля, поля… И чем дольше едем, тем шире разрастается во мне чувство какой-то отстраненности от этого реального мира, и в подтверждение тому вдруг вспыхивает картина: в жарком мареве тающее к горизонту желтое поле, а над ним - силуэт сухого дерева с черными застывшими грифами на ветвях. Нет, это не реальный мир. Это - кадры какого-то фантастического фильма!
Но вдруг – остановка и… Что-то вроде шалаша под деревом с огромными листьями, рядом - заклинатель змей и под хрипловатую, прерывающуюся мелодию его дудочки две покачивающиеся кобры… словно руки невидимого дирижера.
И снова - узкий асфальт дороги, упругие, ласкающие потоки ветерка, узкая, с низкими берегами река, деревянный мосток и вот наш автобус медленно погружается в пестрое мельтешение, живую оголтелую плоть базара. Яркие пятна тканей, пестрых сари, гроздья бананов, ананасов, каких-то неведомых фруктов… Как же он ярок и криклив, этот базар!
И уже помощник шофера висит на подножке и, наклоняясь, изгибаясь, покрикивая прокладывает автобусу путь средь этого снующего, бурлящего скопища людей, повозок, машин.
Но вот и Тадж-Махал. Когда он вдруг появится из-под арки старинного форта, то на какое-то мгновение я даже остановлюсь, пораженная его призрачной белизной! И почему-то вспыхнет ощущение: прямо сейчас, через мгновенье, всеми своими куполами взлетит он в бирюзу небо. А подойдя к нему, буду рассматривать его купола, мраморные ажурные арки, решетки, спущусь в склеп Акбара, где гид фонариком подсветит мраморные плиты гробницы, чтобы разноцветьем заиграли вделанные в них полудрагоценные камни. И от всего этого почему-то останется в душе тревожащее чувство, словно нечаянным прикосновением даже взглядом я разрушила цельный и прекрасный образ Памяти.
Не надо было приближаться к Тадж Махалу! Только бы издали любоваться им, как те двое. Они сидят у красной стены форта и смотрят на него. Счастливцы! Им не надо спешить. Может, и поздним вечером они придут сюда, чтобы увидеть сотворенное, но призрачное, невесомое чудо в лунном свете. Говорят, что это - непередаваемое зрелище!
И я еще раз я увижу Тадж Махал от форта Гирея, когда набродившись среди построек, причудливостью своей больше похожих на творения камнерезов, а не строителей, поднимусь на верхнюю галерею дворца, и передо мной вдруг раскинется высохшее, с редкими темно-зелеными пятнами растительности русло реки, которое опояшет форт песчаным зигзагом и затеряется в мутной дали, а там, чуть справа, белым призраком будет висеть... нет, сиять Тадж-Махал.

И до сих пор напротив моего компьютера висит обложка рекламного журнала с Тадж Махалом, - наш гид тогда сунула его мне в руки. Иногда вглядываюсь в эту фотографию, «вживаюсь» в неё и... И уже иду к Тадж-Махалу по аллее парка, как в тот день! И уже останавливаюсь, рассматриваю какого-то зверька, который лапками чистит мордочку.
А потом обхожу фонтан, поднимаюсь по мраморным ступеням и...
«Неужели это было»? - вспыхивает каждый раз.

Как же мало сохранилось в моей памяти памяти спешащего туриста, пытающегося уловить и унести с собой хотя бы «общий контур объекта»? И если ни эти записки…
Узкий газон с невысокими деревьями режет надвое трассу, вдоль которой мелькают портреты Индиры Ганди. Да, Новый Дели - европейский город и те минареты, форты, которые мы увидим, прозвучат диссонансом, а пока…
Низкое утреннее солнце удлиняет тени, играет в капельках воды на подстриженной и только что политой траве, которая бархатиста, свежа и зеленым бордюром стелется по обеим сторонам широчайшего Делийского проспекта. Дома на другой его стороне удалены настолько, что нельзя рассмотреть их архитектуру, а здесь - парк, и в нём - монументальная арка в честь солдат, погибших во вторую мировую войну.
Парламентский дворец. Мы рассматриваем его через чугунную решетку, а слева поблескивает окнами корпус правительства, где работает Индира Ганди. Ни караула, ни полиции, и прямо на газонах отдыхают индусы.
Бело-розовый католический храм со ступенями высоких широких лестниц, с переходами из одного помещения в другое, построенный местным миллионером.
А вот и Красный Форт. Его мощные стены похожи на Кремлёвские, но только они - со множеством колоннад и ажурных решёток из белого мрамора. Поздним вечером, когда нас снова привезут сюда, мы услышим топот конницы, крики завоевателей Бобуров, стенания порабощенных, под звуки боевой музыки будут вспыхивать и скрещиваться алые, синие, зеленые лучи прожекторов, и в этом разноцветье, - как миражи!.. - будут парить постройки форта. Да, вся эта феерия света, музыки и строений будет великолепно красочна, но все же не смогу я оживить, наполнить образами эту яркую картину.

Как-то меня и еще троих моих «сотуристов» пригласили, - уже и не помню куда, - рассказать о поездке, и я была ошарашена: как же по-разному воспринимали мы одно и то же! Женщина, - уже не помню её имени, - всё говорила о нищих и бездомных, мужчина - как и чем нас кормили, а парень… «Баба Яга костяная нога», как прозвали его тогда из-за того, что при каждом шаге под каблуком у него что-то поскрипывало, рассказывая о Ганге, брезгливо морщился: вода, мол, в реке такая грязная!.. да и пепел ритуальных костров в него сбрасывают, а индусы тут же, прямо в одеждах, купаются.

Варанаси. Храм Шивы. Он - как пёстрая пирамида или каскад из ярких фигур, статуй, изваяний. И я напрасно ищу среди этого «праздника жизни» хотя бы один единственный, привычный символ христианской веры - страдание. Нет, эти лики богов и божеств полны призыва к торжеству радости, любви, сколько же в них откровенной чувственности, полного и мощного ощущения жизни! И все они - воплощение Панчакрильи, пяти актов верховного Шивы. Вот он, четырехрукий бог танца - в круге пламени, в одной руке у него - двойной барабан, символ изначальной вибрации творения, в другой - огонь, истребляющий всё сотворенное, ладонь третьей, обращенной ко мне, убеждает в необходимости освобождения от страха, а пальцы четвертой указывают на поднятую левую ступню - символ спасения от неведения и заблуждений, которые олицетворяются фигурой карлика. Замкнутый круг жизни. И этот индуистский Бог словно говорит мне: прими смиренно неизбежности жизни и живи с радостью, с открытым сердцем, каждодневно довольствуясь благодатью того, что есть, ведь для этого тебе дан огромный мир под щедрым, изумительным своими восходами и закатами солнцем, и безмерное разнообразие живого мира, и таинственный шанс, - родиться именно тебе! Разве этого так уж мало для счастья?
… Раннее утро. Зябко. Но скоро мы увидим восход солнца над священной рекой индусов. И нас уже ведут к ней через преддверие ада, ибо как еще назвать эту стенающую, молящую, трясущую лохмотьями и кружками толпу нищих и калек? Кажется, что воздух дрожит, кричит вместе с ними.
Но вот и Ганга... Верхушка мутновато-красного солнца еще только показалось над размытым пространством противоположного берега, где нет ни строений, ни деревьев, и мне сейчас кажется, что река своей тяжелой, мутной и медленной водой обозначила пределы этого, суетного берега, и противоположного, - пространства небытия.
Но что же те, кто пришли сюда за надеждой? Они уже погружаются в реку, окунают детей или просто сидят на ступеньках набережной, обратив лицо к восходящему солнцу.
Кельи паломников. Как же низко они над водой!.. кажется, что она уже захлестывает их, но паломники, - среди них много и молодых европейцев, - словно изваяния застыли в позах лотоса.
В лодке - японцы. В темных одеждах, со склоненными головами и сложенными ладонями, - графические силуэты! - медленно проплывают они перед нами, гипнотизируя загадочностью свершаемого таинства. И я не отрываю от них глаз, пока другие лодки с пестрыми туристами, щелкающими затворами фотоаппаратов, не заслоняют их. А к нашей подплывает совсем крохотная, в ней - мальчик и девочка, они протягивают к нам цветы лотоса: купите, купите!
«Просьба не фотографировать, - негромко бросает гид. - Смотрите, там, правее...»
Дым погребального костра - на берегу, несколько фигур рядом, и тут же - серая корова. А вот и еще: на поленьях - женщина в желтом сари, рядом - тихая группка родственников. Через минуту вспыхивает огонь. Ни стенаний, ни плача. Лишь громко разносящаяся индуистская молитва да низкий свет разгорающегося солнца.

Через два года я съезжу в Чехословакию, Венгрию. Да, будет любопытно, но восторга эта часть Европы у меня не пробудит, а вот Индия… Там не только природа, постройки, воздух, насыщенный запахами трав и цветов, совсем другие, но и лица, - будто принимают люди той страны жизнь такою, какой она дана, и большего им не надо.

Кажется, что время в Индии зримо и сжато. И ощущение это появляется не только потому, что метро там строится так же, как пирамиды в древнем Египте, - индусы на головах выносят корзины с грунтом из подземного тоннеля, - но и потому, что рядом с изящными автомобилями бегут поджарые, босоногие рикши. Мы только что стояли у пирамидальных монолитов на месте, где на Будду снизошло прозрение, а через час любуемся многоцветьем джайнисткого храма. Он совсем крохотный, - словно полудрагоценный камень! – и, отражённый в холодных стеклах соседних высотных зданий, так трогательно смотрится на свежей траве небольшой лужайки!  Трогательна и вера его прихожан: все, рожденное под солнцем, должно жить, даже насекомые, которых они бережно сметают с дороги метёлочками.
Лица индусов вызывают ассоциации с теми, древнеегипетскими, которые видела в альбомах. Вот лицо женщины на тибетском базаре, она с надеждой разворачивает и разворачивает перед нами один батик за другим, протягивает их к нам.   
Я стою у окна гостиницы и смотрю в окно: стайка индусов стоит перед отелем, кутаясь в длинные накидки, но вот они оживают и начинают высыпать из мешков розовые, желтые, красные лепестки цветов, а потом, с медлительной озабоченностью выкладывать из них орнамент. Лепестки ложатся к лепесткам, переплетаются по цвету, форме, и вот уже серое пространство асфальта превращается в яркий ковер. Потом пестрая канва поползет по ступеням лестницы, в затемненный зал, где вечером, как нам сказали, будет свадьба.
…Они красиво смотрятся на белом фоне небольшой сценки, - пожилой индус в яркой одежде и совсем юные девушка и юноша, играющие на каких-то замысловатых инструментах. Иногда они поют и их пение больше похоже на взволнованное повествование, на молитву.
Нет, сколько бы ни всматривалась я в индусов, не могу понять: почему даже у нищих и беспризорных нет на лицах той самой озабоченности и замкнутости, которая не сходит с наших?

Когда я возвратилась из поездки, то не сразу смогла привыкнуть к лицам прохожих, - замкнутым, озабоченным, - и, наверное, именно поэтому нас, советских, узнавали за границей. А еще - по одежде, прическам, некрашеным волосам и конечно, по отсутствию внутренней свободы. Да и с «внешней» было не лучше, - нас табунами водили на экскурсии, в рестораны, магазины и даже по базарам, а если у кого и появлялось желание одному побродить по городу, то руководитель сразу пресекал: «Только вчетвером»! Но в Бомбее, когда я всё же одна пошла по городу, за мной тут же послали Зосю, мою тогдашнюю «попутчицу», и она, пугливо озираясь по сторонам и еле переводя дыхание, - бежала, догоняла! - сразу заныла:
- Галь, ну пошли в гостиницу! Пошли!

Бомбей. Наш катерок бойко лавирует меж океанских кораблей в мутноватой портовой воде, набережная быстро удаляется, растворяясь в мареве яркого дня, а впереди уже темнеет, нарастает спина огромного слона, - мы плывем к острову Элеофант, к слоновому острову, - и я уже запрокидываю голову, чтобы дотянуться взглядом до его хребта. Причаливаем, осматриваемся… Магазины, лавочки, лоточки и уходящие в гору, крутые ступени. Раз, два, три... восемь... двадцать девять... Говорят, что их двести сорок шесть, но там, на вершине - храм, древний скальный храм. Пёстрая мишура лотошников бордюром украшает лестницу, привлекает, останавливает: ожерелья из нефрита, топаза, агата, статуэтки из сандала, черного дерева… Сколько же здесь всего! Побродить бы, не торопясь, и хотя бы потрогать все это, но нас торопит лимит туристского времени. Как же диссонирует он, этот галоп, с размеренной неторопливостью индусов, провожающих нас взглядами и улыбками!
Но наконец-то - храм! Вырубленные в скале залы с барельефами и горельефами богов Шивы, Лакшми, орнаменты их одежды, убранства, сцены жизни. Я всматриваюсь в их добрые, улыбающиеся лица и стараясь разгадать символику их жестов, уловить смысл поз: что они хотят сказать нам?.. о чем поведать, предупредить? Но нет, мне не понять. Потом мы спустимся вниз, сядем в катерок и через какие-то минуты начнут таять очертания причала, построек, деревьев и, наконец, остров Элеофанта превратится в чуть заметный синий холм над разбегающимся от катера веерообразным шлейфом волн.
… Автобусная экскурсия по Бомбею. Дома мелькают длинной нитью разноцветного ожерелья, не давая отдохнуть уставшему глазу на какой-либо зелени сквера. И только раз прервется это мелькание, когда остановимся на краю заросшего оврага у небольшого строеньица, рядом с которым на ветви полузасохшего дерева будут садиться и тяжело взлетать огромные чёрные птицы. Птицы – парсы. Может быть совсем скоро в дом захоронения усопших придут люди, положат перед ними очередную жертву, а потом три дня будут сидеть в башне молчания и наблюдать неторопливую трапезу птиц. Какие чувства будут в их сердцах, какие мысли? И как понять этот странный ритуал?
… Я подхожу к невысокому парапету, за ним – океан. Но пока смотрю на прибрежную полосу с огромными темно-серыми валунами. А что там, между ними?.. Ну да, там – люди. Просто вначале я не заметила их потому, что их тёмные тела почти сливаются с валунами. Но вот двое поднимаются и, лавируя меж камней, приближаются к берегу и я начинаю следить за ними, наклоняюсь, заглядываю вниз… Да там же хижины, много хижин! А, впрочем, не знаю как назвать эти гнезда, прилепившиеся к парапету, но возле них копошатся люди: вон женщина у костра, рядом - трое детей, собака, а там мужчина разбивает ящик, другой разжигает костер, блеклым пятном смотрится еще одна лежащая женщина, мелькают детишки… И как же много их меж валунов!
- Какое убогое зрелище! - шепчу Зосе: - А мы тут...
Ведь наш отель высится над океаном, рядом - бассейн бирюзовой воды, кафе с лужайкой ярко зеленой травы…
Но уже с веранды смотрю на океан с еще не размытой линией горизонта, но расстояние между этой линией и огромным шаром солнца быстро сокращается и я жду, жду: когда же оно упадет в океан? Но закрываю глаза… а когда открываю – раскалённого шара нет и остался только тёмно-красный шлейф. Отхожу от парапета, опускаюсь в плетеное кресло.
На фоне пурпурного неба - тёмные силуэты пальм. Графические фигурки людей  - за столиками. Ажурное плетение изгороди, приглушённый изумруд молодой травы, негромкое пение индуса… Как же сплетается его голос с этой зримой симфонией изысканной красоты, как одухотворяет ее! И кажется мне, что начинаю понимать этих людей: да, можно, можно вот так, часами, сидеть, обратившись к океану, чтобы раствориться, слиться с этой завораживающей красотой, наполненной пряным ароматом и глухим, но мощным урчанием океана.
А прощальными аккордами Бомбея для меня прозвучат светящийся контур исламской мечети, парящей над заливом, желтым каскадом подсвечивающих огней отраженной в чёрной воде, и тёмно-синий шлейф моста, спускающегося к набережной и пунктиром мчащихся машин вливающихся в мерцание огней другого берега.

Из «Бхагават-гиты»: «Тот, кто черпает счастье, активность и наслаждения в самом себе, кто обращен внутрь себя, является воистину совершенным мистиком. Он освобождается во Всевышнем и в конечном итоге достигает Всевышнего». Не знаю, совершенный ли я мистик и мистик ли вообще? Но в минуты, описанные мною, ощущала мгновения счастья.

По узкой ленте асфальта мы едем в Махабалипурам. Наш шофер в ярко-красной чалме сикха живописен и величав, его красивый профиль словно парит над красноватым песчаным пространством, над редкими зелеными оазисами. В открытые окна втискивается освежающий ветер, он треплет мои волосы, косынку и я уже очарована, я пьянею от этого ветра, от солнца, от этих красноватых песков, лёгкого скольжения автобуса и царственно-красивого сикха…
Но это были лишь вступительные аккорды той симфонии, которая прозвучит для меня позже, а пока и пальмовая роща, и бунгало, и песок широкого пляжа лишь составные того оркестра, в котором будут солировать вечные волны океана. А они плещут и плещут. А они уже мощно шумят, выплёскиваются на песок, сбивают меня с ног. Ну, почему так пронзительно радостно сознавать себя песчинкой в их прохладной и мощной упругости? Может потому, что когда-то мы, люди, вышли из них и они для нас – нечто родное?
И я снова бегу к ним. Вон та, огромная! Она быстро приближается, нависает надо мной ласкающим гребнем щекочущей пены, окатывает, сбивает с ног - я вся в её власти! – но зеленоватая прохлада уже подхватывает меня, выбрасывает на теплый песок, а я смеюсь… смеюсь от счастья и снова бегу навстречу новым волнам. А выбившись из сил, прижмусь к песку, закрою глаза, утону в мягком, но мощном многоголосье океана и вспомню строки Волошина*: «Приляг на отмели, обеими руками горсть русого песку, зажженного лучами возьми и дай ему меж пальцев тихо течь, а сам закрой глаза и долго слушай речь журчащих вод морских...» И я слушаю, как они уже с мягким шуршащим плеском подкрадываются ко мне, но каждый раз пристыжено откатившись, оставляют у ног лишь пенные следы. И мне снова радостно, – ведь уже не докатиться им до меня, -
здесь, на берегу, заканчивается их дерзкая сила, а тающая пена всего лишь флаг перемирия, который вновь и вновь выбрасывают они на берег.
… Я бреду вдоль косы. Какие-то жучки спешат зарыться в мокрый песок, мелкие ракушки поблескивают на солнце, я набираю их целую ладонь, любуюсь причудливой формой, сверкающим разноцветьем, а когда пересыпаю с ладони на ладонь, то шуршание их удивительно похоже и на шум океана, и на сухой шелест пальм у наших бунгало, и на шум дождя.
 … Раннее утро. Нет, не утро, а тот хрупкий миг между ночью и восходом солнца, когда его появление лишь приближается. Желтовато-бурый свет таинственно повис над океаном, отразился в мокрой полоске пляжа, четко обозначил контуры пальм, подкрасил гребни волн, - темнота еще не растаяла, но уходящая ночь уже пронизана энергией наступающего дня. И кажется мне, что сейчас, в это мгновение, ночь и день справляют в полумраке великий, оплодотворяющий всё живое, союз любви! И я причащаюсь этим мгновением. Я ощущаю в них свою малость. Я ощущаю в них свое величие. Но солируют волны океана. Нет, они не стали ласковее, тише, - многоголосье даже усилилось, разбег стал шире, - и я, вдыхая сырой, дурманящий аромат, вновь ощущаю их влажную, обволакивающую силу, вновь хочу стать послушной песчинкой этого вечно волнующегося пространства. И оттого, что это невозможно, что эту дивную красоту я вижу в первый и последний раз… и еще отчего-то, что не в силах понять и выразить, по щекам моим текут слёзы, - сладостные слезы грусти и счастья.
«Горсть русого песку, зажженного лучами, возьми и дай ему меж пальцев тихо течь, а  сам закрой глаза и долго слушай речь журчащих волн морских и ветра трепет пленный.
И ты почувствуешь, как тает постепенно песок в твоих руках, - и вот они пусты...»
В сероватом мареве проявляющегося дня, на фоне пронизанных желто-бурым свечением волн, по кромке тающей пены медленно идет индус, изредка поднимая что-то, - словно кланяясь огромному светилу, - а оно уже торжественно восходит, проявляя краски, озаряя гребни волн пробуждая всё земное к жизни нового дня.
«И ты почувствуешь, как тает постепенно песок в твоих руках. И вот они пусты. Тогда, не раскрывая глаз, подумай, что и ты - лишь горсть песку, что жизнь порывы воль мятежных смешает, как пески на отмелях прибрежных».