Любить или делать вид,
что любишь, — какая, в сущности, разница,
если удаётся обмануть самого себя?
Ф. Бегбедер, «Рассказики под экстази»
Каролина, смуглые щёчки, вязаная норвержская шапочка с оленями, она, как всегда, приходит очень поздно, когда я уже почти засыпаю. Первый раз мне это казалось необычным, мы целовались, но она вдруг заспешила, отстранилась, во взгляде промелькнул холод, и она ушла, но позже вернулась.
Холод я игнорирую, он лишь побочный эффект всего, что доставлет радость – снега и полёта, встреч и прощаний, поцелуев и прикосновений. Холодный снег связывает нас здесь и во всех других подобных местах, бесконечные массы снега, из-за которых зимние люди слетаются во все эти Лилленхаммеры, Аспены, Хиккалле и Оберстдорфы. Он состоит из множества отдельных снежинок, маленьких, беспомощных, тающих за несколько секунд на ладони, превращающихся в своей массе в орудия убийства и объекты радости, в слепящие трассы, шершавые сугробы и безжалостные лавины.
Начиная с какого количества жалкие снежинки становятся холодным снегом?
Одного атома не видно, и десяти не видно, и тысячи, но всё вокруг состоит из атомов. Сколько нужно их, чтобы всё это можно было увидеть, пощупать, трахнуть, раздавить или разобрать на части?
Вот такими вопросами я задаюсь, если мне приходится засыпать в одиночестве.
Когда приходит Каролина, я думаю о другом, о её румянце, о белых зубах, о запахе любви, глинтвейна и бутербродов с паштетом.
Мы плохо понимали друг друга, её английский был ещё хуже моего, но желание понятно без перевода, и, проигнорировав холод, она возвращалась ко мне в комнату, а я пускал её под одеяло, трогал её крупное сильное тело, и после, заснув, не слышал, как она одевается и уходит. Так продолжалось неделю, потом норвежки заняли в биатлоне какое-то четвёртое место, Каролина не явилась на прощальный банкет, а я заснул на одеяле в четыре утра, обкурившись, неизвестно откуда взявшейся травой, и на следующий день в аэропорту выглядел также плохо, как и вся команда. Тренер прятал улыбку в опухших глазках и молчал, но я знал, что он сейчас любит меня, ведь, в отличие от косоглазых и косолапых норвежских биатлонисток, я везу в чемодане очередную медаль, серебряную на красно-жёлтой ленте.
Проследив, чтобы все мои доски исчезли в правильном окне, я пробовал на вкус-запах-ощупь жабьи кресла бизнес-класса и незнакомый коньяк, впитывая в себя почти настоящую улыбку тонкой девушки в зелёном шейном платке.
Ночь падает мягким тюлем на лицо, сладкой ватой укутывает мозг, я забываю Каролину, и те, похожие на средневековый акведук, мосты, которые она строит во мне, забываю друзей, врагов, счастье, нечастье и снег.
Маленькая Доминик, коротко стриженая блондинка, ловкая невозмутимая стюардесса, упругая, как Q в её имени, на земле превращалась из ласточки в курицу. Несмотря на имя и волосы, она была итальянкой и, казалось, старалась всеми силами соответствовать глупым клише. Каждый раз, возвращаясь из рейса, Доминик звонила мне ещё из аэропорта и задавала дурацкие вопросы о моих последних днях. И, хотя в то время у меня кроме неё никого не было, я отвечал ей двусмысленно, набивая себе цену и путая несуществующий след. Скорее всего она сама изменяла мне и пыталась успокоить свою нервную совесть поиском моих измен. При этом она могла быть нежной и заботливой и даже таскала несколько моих фотографий в своём розовом телефоне.То, что Доминик создаёт во мне, это даже не мост, а шаткая верёвочная конструкция сродни той, что натягивают над ущельем индейцы где-то в Южной Америке. В постели с ней я никогда не знал заранее, чего мне ждать: сонной покорности или звериной жадности. Но, в любом случае, всё это было ярче чем с Вишенкой.
Уже не помню, почему я так назвал её, может быть это были глаза, может губы, а может она сама придумала себе красивое имя. У нас были удивительные отношения, внешняя красота без всякого содержания, никакой души и минимум тела. То есть в первое время у нас случался какой-то глупый секс, но ограничения и правила, установленные ей, погасили всё ещё в самом начале.
– Ну, не надо, убери, – говорила она без всяких эмоций и настойчиво отодвигала мою руку. Я, конечно, убирал, и вместе с пальцами, словно кошачьи когти, пряталось моё желание.
Странно, но я не ушёл от неё в первую неделю, и даже взял её с собой в Ливиньо, и, вместо того, чтобы кататься, несколько дней учил её стоять на доске. То ли это была перемена фона, то ли так подействовал на неё горный воздух, но в те дни она изменилась, превратившись в ту Вишенку, которую я всё время пытался в ней найти. Мы разбрасывали вокруг камина намокшее бельё, и она шептала мне в ухо похабщину и что-то о любви. Больше чем на неделю её, правда, не хватило, и, вскоре после возвращения, я наговорил ей обидных слов и хлопнул дверью, а потом несколько дней раздражал друзей разговорами о её бесчувственности.
Когда Вишенка строит мосты, они получаются прямыми и неинтересными, словно настилы из картонных коробок, но прекрасно годятся для быстрой и безопасной переправы.
После расставания с Вишенкой, мне нужна была полная противоположность, тогда и появились Лил и Луиза, пёстрые, похожие, как сёстры, с первых же секунд заполнившие гостиничный номер громким смехом. Любовь втроём намного сложнее, чем представляют себе прыщавые подростки насмотревшись порно. Нужно время и желание, чтобы каждый нашёл свою роль и из хаоса возникла гармония. Лил и Луизу эти вопросы не волновали, они просто падали с неба стаей хищных птиц, и брали всё, чего им хотелось, слаженные, как кордебалет, естественные, словно две половинки одного организма.
Их мост напоминает мне Голден Гейт – две одинаковые яркие оранжевые вспышки на ровной линии, заметные отовсюду.
Конечно, то, что я постоянно думаю о своих бывших женщинах, это не совсем нормально, но что вообще в этой жизни нормально?
Вечер перед сном, когда за окном снегопад – лучшее время для раздумий, размышлений, воспоминаний и выводов.
Другое дело, когда ты несёшься вниз на сноуборде, тут подробный анализ событий неуместен, нужно реагировать, а не рассуждать, задумываться о деталях не стоит, не хочется, да и невозможно. Тело само всё сделает, передаст напряжение от ступней к бёдрам, в нужную секунду оторвётся от трамплина и рванёт в воздух винтом, чтобы, провернувшись, продолжить полёт вниз, точка за точкой прикасаясь к склону, пока вся доска опять не заскользит по снегу.
Иногда тело делает что-то чуть-чуть по-другому, но ты не успеваешь подумать, что именно, и в следующую секунду падаешь на склон всеми точками сразу.
Я лежал на снегу и смотрел на падающие мне в лицо снежинки, надо было подниматься, отстёгивать доску и идти наверх, но я даже не пытался пошвелиться, мне было очень хорошо так лежать.От вращающихся перед глазами снежинок немного кружилась голова, а крики на зрительской трибуне напоминали тихую музыку.
Сегодня прийдёт Салли, мягкая, тёплая, кофе с молоком, сахара чуть в избытке. Мы встречались с ней два месяца, а потом я сбежал от страха, что теперь всегда всё будет, как я хочу.
Где-то там, между четвёртым и пятым шейным позвонком, где год назад возникла, казалось бы непреодолимая пропасть, образ Салли начинает медленно превращаться в мост, немного похожий на короткие широкие мостики над амстердамскими грахтами. Тяжесть накатывает в низ живота, два десятка злых муравьёв хватают меня за подушечки пальцев кривыми челюстями и тянут мою руку, а может быть не мою, а чужую, и на мгновение я удивляюсь появлению большого и твёрдого предмета в моей ладони больше, чем тому, что чувствую.
Когда Ангелика приходит мыть меня, я пытаюсь испытать смущение, но она с порога сводит мои попытки на нет, ущипнув меня за нос, пока вода набирается в таз. Я хватаю её за пальцы сухими губами, она отдёргивает руку и с смотрит с притворным ужасом.
– Мартин, ещё раз, и я скажу Инге, что ты хотел меня изнасиловать.
Они с моей матерью на «ты», хотя Ангелика всего на год старше меня.
Надев перчатки, она сбрасывает одеяло на кресло, ловко поворачивает меня на бок и убирает подгузник. Я не вижу её лица, но она слышится мне серьёзной и сосредоточенной.
– Ты ничего не хочешь мне сказать? – кажется, она замирает.
– Ты к кому обращаешься? – я по-прежнему лежу с голой задницей лицом к стене.
Ангелика не отвечает, она протирает меня влажной тряпкой и, высушив полотенцем, вкладывает новый подгузник. Через десять минут я чист и свеж, мягкие подушки от пролежней взбиты, перестелены и возвращены на свои любимые места между коленями, под пятки и локти. Осталось только почистить зубы, это я могу сам, Ангелика только поворачивает жужжащую щётку у моего рта, а я неистово вращаю головой, стараясь не разбрызгать пену.
– Мартин. – голос её звучит неуверенно. – Может ли быть, что ты можешь двигаться больше, чем мы думаем?
Я молчу, и ловлю себя на мысли, что пытаюсь представить Ангелику голой.
– Я заметила.., – она кусает губу. – Мне показалось, что ты не всегда лежишь так, как я оставляю тебя. И ещё контрактуры. У большинства неподвижных уже через месяц руки скрючены, как лапы у дохлой вороны, а у тебя разве что большой палец чуть сильнее прижат. Ну, и потом... Мартин, я каждый день мою тебя и стелю твою постель. Я же вижу эти пятна.
Я по-прежнему не могу смутиться, и голой она мне тоже не представляется.
– Знаешь, я часто вспоминаю девушек, с которыми у меня что-то когда-то было. Так вот, когда я думаю о них, со мной происходят странные вещи, они как будто строят во мне мосты, междут той частью меня, которая ещё думает и чувствует, и той, дохлой вороной, которая просто валяется между подушками. Я не могу объяснить тебе, как это происходит, но в эти моменты я могу управлять своим телом. По крайней мере частями. Вот так.
– Ты говорил об этом кому-нибудь? Доктору Вайнеру или Инге? – Ангелика смотрит на меня широко раскрытыми глазами, и я вижу, что она мне верит.
– Нет, не говорил, и ты, пожалуйста не говори!
– Но может быть это шанс! Твой личный особенный шанс! Или даже шанс для всех парализованных... Вдруг врачи нашли бы в тебе что-то такое, что можно было бы перенести на других!
– И что? Все паралитики мира будут дружно онанировать в своих медицинских кроватях, чтобы создать себе иллюзию подвижности?!
– А хоть бы и так! Всё таки это лучше, чем...
– Чем что? Чем просто лежать? А мы ведь не просто лежим, мы думаем, вспоминаем, мечтаем! Мы ждём, общаемся, творим! И одно ничем не лучше другого. Всё это просто онанизм от невозможности жить той жизнью, которую мы потеряли!.. – я чувствую, что у меня пересохло во рту. – А мои женщины и их мосты – это то, что осталось у меня лично, мне хорошо с ними, но они никогда не поставят меня на сноуборд. Или хотя бы на ноги.
Мы долго молчим, Ангелика ковыряет свои ухоженные короткие ногти. Мне очень хочется пить, но я не хочу перебивать ход её мыслей.
– А когда я тебя там трогаю, ты что-нибудь чувствуешь? – спрашивает она наконец.
– Нет. – я качаю головой. – Ни там, ни в других местах.
– А мосты я могу строить?
– Не знаю. У нас ведь с тобой нет прошлого... Но я попробую.
– Попробуй. – она проводит ладонью по моей щеке, но в этот раз я не хватаю её пальцы губами. Она поднимается и уходит готовить завтрак.
Вечером я думаю об Ангелике, мне даже удаётся представить её голой. Она хороша, но моста во мне не возникает.
Я соврал ей про ноги. Каждый раз, когда кто-то из бывших строит во мне мост, я пытаюсь коснуться ступнёй ступни, шевельнуть пальцами ног, почувствовать тень напряжения в икрах.
Но сколько же мостов нужно выстроить, чтобы по ним можно было пройти? Сколько снежинок должны упасть с неба в моих воспоминаниях, чтобы можно было спуститься по ним на сноуборде? И если одна точка не имеет размера, так сколько же точек нужно поставить в ряд, чтобы получилась линия?
Вот такими вопросами я задаюсь, если мне приходится засыпать в одиночестве.