РАССКАЗЫ 1970-1985 ГОДЫ.
В ОДНОМ ПОДЪЕЗДЕ.
Мы с женой разошлись по-современному. Она взяла детей – двух шустрых девочек – и ушла к теще на пятый этаж. Я остался на своем третьем. Здесь мы познакомились, в одном подъезде, здесь поженились, нажили детей, а теперь разошлись.
Соседи тут же стали сочувствовать мне, нашептывая на ухо: «Ты не волнуйся. Лучше найдешь. А куда она сунется с двумя детьми?»
С этих пор соседи стали доносить мне, что видели жену там-то и там-то с тем-то и тем-то. То с одним представительным гражданином в шляпе, но у кинотеатра. То с другим гражданином низкого роста, но уже у дверей ресторана. Я слушал соседей вполуха и как современный человек рассуждал так: если жена ушла, то существенно ли, с кем она проводит время? С хорошим человеком или проходимцем? А положа руку на сердце, я должен был признаться себе, что и жена мне порядком надоела.
Но вот соседи донесли до меня главное событие внутриподъездовской жизни: «У нее завелся любовник. Пока что ходил с цветами, а тут остался у жены на ночь.»
Сердце мое екнуло. У меня еще никого, а у нее уже любовник. И тут я столкнулся с ним в подъезде нос к носу. Жена посмотрела на меня с отчуждением, точно ожидая всякого. Любовник улыбнулся жалкой, вымученной улыбкой из-за мужской солидарности, что не по праву занял мое место. Но я сделал над собой усилие, победив в себе маленького подлого человечишку и взглянул им обоим в глаза как можно шире и демократичней. И подал любовнику руку. Тот с благодарностью подхватил ее на лету и горячо потряс в ответ. Жена тоже благодарно улыбнулась мне как тогда, когда я приносил ей полностью получку. И премию в придачу.
Только соседи смотрели на нас настороженно, не понимая, почему я не лезу к любовнику драться. Хотя тут же скрутили б меня и, отправляя в отделение милиции, сокрушенно качали бы головами: «Надо же. Довели человека». И ждали бы, какой срок мне за это намотают.
А я наоборот встретил такую милую штучку, что сама мило улыбнулась мне. Я ничего, а она улыбается. И доулыбалась до того, что я остановился поговорить с ней, а потом пошли пить ко мне чай, а потом она осталась у меня на ночь.
Но иду я как-то утром по двору с ней, а жена навстречу со своим. И столкнулись у подъезда нос к носу. Жена ошарашено посмотрела на мою попутчицу, точно не ожидала, что я так быстро сориентируюсь в обстановке. Потом стала разглядывать мою попутчицу. И то ли найдя, что моя новая знакомая не лучше ее, то ли одобряя мой вкус, благодарно улыбнулась мне.
Любовник уже теперь первым горячо пожал мне руку, выражая взглядом солидарность: вот видишь, и ты не утерпел. И тебе кое-что досталось. Значит, мы квиты. Моя новая попутчица никому ничего не говорила, только улыбалась всем подряд. Соседи смотрели на нас так, точно не понимали, по какому поводу братания во дворе.
А тут мы столкнулись все сразу во дворе и с детьми. И у любовника жены оказалась светловолосая девочка, и он привел ее. И у моей новой единомышленницы оказался занимательный востроглазый парнишка. Она тоже привела его. Мои девочки тут же резвятся. Я стал одну из них гладить по голове. Все сконфуженно заулыбались, глядя на меня. Я встрепенулся и увидел, что глажу не свою девочку, а девочку любовника.
Но я не растерялся, достал из-за пазухи конфеты, что готовил для случая, и разделил между детьми поровну. Знакомые восторженно улыбнулись мне в ответ. Только соседи глядели на нас так, точно мы готовили против них какой-то заговор.
А я подумал: негров, французов любим. Неужели между собой не сможем договориться? Собрались все вместе и пошли пить чай ко мне. И кое-что еще у меня было припасено по такому случаю. Можно же обо всем между собой договориться по-людски. И у меня появилась надежда в душе, что и в мире люди договорятся между собой о мире, и войны никогда не будет.
СОСТАВЛЯЮЩАЯ ЛЮБВИ.
Я подскочил к жене с проявлением высших чувств, а она зло сузила глаза и отбрила: «Не подходи. Нельзя».
Я чуть смутился оттого, что любовь зависит от технических средств в жизни, и начал путано объяснять ей как бы все стало происходить, чтоб ничего не произошло. Вы понимаете меня?
А жена злорадно: «Если бы ты сам был на моем месте, то не был бы таким умильным, как теленок. А если такой хороший, то купи…» - и тут она назвала такое грубое вещественное слово, что мир потерял прекрасные очертания возвышенных чувств как в послании Пушкина Анне Петровне Керн.
Еще добавила: «Не наши. Заграничные. А то наши рвутся.»
Ночь я спал плохо. Чувствовал неудобство вещей в мире. А утром встал и, под бодрые звуки делая физзарядку, вдохновился и подумал: достану.
Часов в одиннадцать я отпросился с работы в командировку и бодро зашагал по направлению к аптеке. Но, входя в зал, стал стесняться всех предстоящих объяснений по данному делу. В это время у кассы никого не оказалось, а кассирша до того старая, что начала желтеть, показалась мне не опасной для откровенного разговора. Мне показалось, что у нее нет никакого интереса к подобным делам, которые происходят в сфере интимных отношений.
Я смело шагнул вперед и с испугу залепетал: «Я хочу купить резинку, которая предохраняет женщин от мужчин.»
Мне показалось, что я разговариваю с кассиршей по-английски. Кассирша подняла на меня ожившее лицо. Глаза у нее как у рыси на дереве засверкали, и она грянула на весь зал, назвав эту вещь по имени: «То-то и то-то. А сколько стоит, спросите у продавца.»
Для меня эти слова грянули как гром среди ясного неба. Я растерялся. В это время другая, низкая как колобок женщина, с нехорошей улыбкой мстительно посмотрела на меня. Точно я уже не достоин жить в нашем светлом обществе.
Отходя от кассы, я расслышал, как кассирша брякнула ей: «Покупать-то не стесняются, а делать хоть бы что.»
Я подходил к очереди, не смея поднять глаза. Я чувствовал, что делаю что-то неприличное. А тут заметил знакомую в очереди. Она отвернулась от меня и тактично сделала вид, что меня не знает.
Я дрогнул, стал в конец очереди, делая вид, что это слово ко мне не относится. Но на стене висел плакат, с которого строитель в каске с честными, суровыми глазами спрашивал меня: «А ты что сделал для Родины?»
Такого не обманешь, и я униженно стал оглядываться, лепеча про себя: «Но я же люблю свою жену, а когда приду в отдел, то перевыполню план.»
Но глаза строителя были неумолимы оттого, что я скатился куда-то не туда. Покупательницы, что стояли впереди, очень громко – в укор мне что ли – выкрикивали названия препаратов, что хотели приобрести. В голосах их слышалась гордость за то, что они, не выдержав стрессов времени и воззваний, лечили нервы и желудки. А я такой упрощенный тип, что здоров и занимаюсь по ночам антиобщественными делами.
В это время очередь дошла до меня, и продавщица строго спросила: «Что вам?»
Я не успел собраться с мыслями и путано пролепетал опять что-то не то: «Дайте мне резинку противозачаточных средств для мужчины.»
Продавщица из сумбурного набора слов поняла, что я имел ввиду, но, насмешливо улыбаясь, спросила: «Резинку? Как она называется?»
Я не мог произнести этого слова. Оно бы анестезировало мои чувства. Но какая-то старушка из очереди, сжалившись надо мной, участливо попросила: «Дай ты ему эту штуку. Может ничего плохого не выйдет.»
Продавщица в конце концов кинула на прилавок пачку в целлофановой обертке и громко, показав пальцем так, чтобы все видели, что это, крикнула: «Эту что ли?»
Я, не смея глядеть в ту сторону, согласно кивнул головой. Но пробивая чек и беря, что полагается, я отворачивался от окружающих, чувствуя, что пал в глазах общества и своих. Только на улице пришел в себя. Никто не знал, что у меня лежит в кармане. Но если б лежала бомба, мне было бы легче.
Проходя мимо заводского клуба, я обратил внимание на афишу под громким названием «Что такое любовь?» Предлагались вопросы к лекции вроде тех, что «Почему мы не любим, как Ромео и Джульетта?» и «Почему Анна Каренина бросилась под поезд?» А почему про эту штуку, что лежит в кармане, никто ничего не говорит, - вдруг со злобой подумал я. Она тоже имеет отношение к любви. Я чуть не разразился грубой бранью в ответ. Но я знаю, что бы произошло дальше. Мимо, подняв воротники, усиленно засновали прохожие, делая вид, что ничего не произошло. А кто-нибудь догадался б вызвать милицию. А я бы тогда наоборот из-за решетки выкрикнул то слово, которое боялся назвать. Хотя бы и из-за решетки. А то какая же это свобода и демократия в любви и плюрализм мнений.
ДЯДЯ ПРИЕХАЛ.
Ко мне дядя приехал. Я только слышал от своих, что у меня есть на Дальнем Востоке дядя. А тут открываю дверь – на пороге стоит мужчина, обычный пассажир на вокзале, и выжидательно смотрит на меня. А потом говорит мне: «Я твой дядя!»
Я насильственно улыбнулся в ответ, пробормотал: «Очень приятно», - а сам стою и думаю про себя: ну вот. Теперь придется с ним валандаться.
Дядя посмотрел на меня, неторопливо достал из чемодана бутылку с жидкостью подозрительного цвета и предлагает: «Давай что ли? За встречу? Нашенская. Местного производства».
Я быстро собрал на стол что было закусить, сел – родня все-таки. Выпили по одной. Сидим, сидим и вдруг меня как что-то толкнуло, и стало доходить: дядя же приехал. Родной человек, сколько не виделись, а я как истукан так его встретил. Равнодушными мы стали людьми. Деревянными какими-то в душе. Отвыкли от чувств. Время что ли такое?
Выпили по второй, и тут я не выдержал, встал, горячо обнял дядю и с чувством воскликнул: «Как хорошо, что мы встретились. А то ведь близкие люди, родня, а до сих пор так и не виделись!» И тут мы разговорились с дядей.
А после третьей рюмки дядя вдруг сказал: «А у меня ведь артистические способности. Играл на любительской сцене».
И начал читать убийственным голосом: «быть иль не быть?»
Сначала неуверенно, но потом с такой силой, как у настоящих артистов. В ушах зазвенело.
Выпили еще, и дядя спросил: «А как тут у вас насчет демократии?»
Я с оптимизмом ответил: «Говори что хочешь – не забирают!»
Дядя с надеждой выкрикнул: «А если на улице?»
Я с серьезностью заверил его: «И на улице. Только надо программу составить. Мода такая. За или против. Сейчас модно против, чтобы заметней стать.»
Дядя сел писать, а потом не выдержал и стал кричать: «Первым пунктом я хочу поставить – я хочу черной икры!» Я сразу же понял высокий уровень интеллектуальных запросов дяди.
Весело стало. Я тоже что-то кричал. Не помню что, но помню, что-то очень непотребное, но с уклоном борьбы за мир. Потом мы с дядей выпили еще и вдруг уснули.
Провожал я дядю тихим морозным утром. Перед тем, как поезду тронуться, дядя не выдержал, обнял меня, прослезился и выпалил: «Пиши. Родной ты мой племянничек!»
Я дрогнул и в ответ горячо заверил дядю: «Обязательно!»
На этом бы можно было поставить точку. Но дело в том, товарищи, что тот дядя был не мой дядя, а чей-то другой. Просто перепутал номер дома. А потом все-таки приехал настоящий дядя. Бутылку, правда, не поставил. С порога выжидательно посмотрел на меня, поставив чемодан. А потом понес всякую чепуху о том, что ему лечиться надо, об экономике производства, о народном хозяйстве и еще какую-то муру.
Не получилось встречи. Не вышло. Дядя весь отпуск только и мелькал перед глазами, то по работе, то по докторам. Так мы и не пообщались по-родственному. Не приобщились друг к другу. А когда дядя уезжал, то я даже не поехал его провожать. Не получилось встречи. Отвыкли мы как-то, товарищи, от родственных чувств, черствыми, холодными стали. Время что ли такое, товарищи?
ПРИЗЫВ К ДЕМОКРАТИИ.
Каюсь, призыв к демократии я воспринял несколько однобоко. Я как ее понял: смелее развивать критику и самокритику в нашем обществе, чтоб успешней продвигаться вперед. Смелей себя проявлять во всяком деле, чтоб отстранять в сторону тех, кто много на себя берет, а сам действует не по делу. Но демократия оказалась таким огромным пирогом, которым можно подавиться. Посудите сами.
Подымаюсь по лестнице, а навстречу летит школьник Витя. Раньше-то он был ничего, прилежным мальчиком. Учился как-то хорошо. А тут схватил меня за рукав, чуть ли не трясет и кричит в лицо: «Вы слышали о том, что нам дали свободу? А нам учитель курить на лестнице не дает. Какая же тут свобода и демократия?»
И такой злорадный блеск в глазах у Вити, что я испугался за их учителя.
Захожу в магазин, а там гражданин с пафосом публициста в глазах кричит на весь мир: «Есть колбаса за два двадцать? Есть. Есть за два девяносто? Есть.»
Но тут голос гражданина вырос до угрожающих размеров, таких угрожающих, что народ вокруг расступился, глядя на него с разинутым ртом: «А я хочу за два пятьдесят!»
Выбежал директор и с кое-кем из присутствующих стал успокаивать того гражданина: «Колбаса в пути!»
Но голос гражданина звенел надо всеми: «Или колбасу за два пятьдесят, или жалобную книгу! Я требую свободы и демократии!»
Я позабыл даже то, что хотел купить. Метнулся обратно во двор, а на лавочке сидит слесарь Мефодьев и сумрачно с угрюмым видом говорит: «Нельзя мастеру морду набить. Какая же тут свобода и демократия?»
Я все-таки удивился, подумав, что слесарь Мефодьев шутит, и для порядка спросил его: «А за что же мастера да еще по морде?»
Но слесарь Мефодьев со скрытой угрозой кому-то, кто его еще узнает, произнес: «А как же? Наряды неправильно закрыл. А набить морду как следует – в следующий раз подумает. Вот это свобода и демократия.»
Я стал с испугом пересматривать свои позиции по отношению к слесарю Мефодьеву, чтобы не дай бог не сделал подобных выводов по отношению ко мне. Но тут уже навстречу шел сосед по лестничному номеру. Торгаш по профессии и в душе.
Тот уже откровенно-издевательски заглянул мне в глаза и, точно я был виноват в том что он говорит, спросил: «Я товар налево пустил? Пустил. А теперь сидишь и дрожишь, как бы не захапали. ОБХСС мне мешает, милиция. Не дают воровать. Какая же тут свобода и демократия?»
Я уже знал, что пределы свободы и демократии не ограничены. С этим ощущением и пошел на один из политических кружков.
Но на нем один из членов его с конфигурацией репой вниз и недоброй ущемленностью в глазах, которой гордился как повышенным интеллектом, вещал: «Свободу и демократию нам сохранил самиздат. Это лучшее, что у нас есть в стране из духовного мира. Запад нам поможет».
Я все-таки не выдержал и выступил: «О самиздате я не слыхал. А свобода и демократия назрела в нас самих, чтоб вырваться наружу в более производительном труде, радости жизни, песне. Чтоб смеяться и любить.»
Что тут началось! Послышались злые окрики: «Лозунгов нахватался! Чистенький очень! Откуда такие берутся? Вверх хочет пролезть быстрее всех и карьеру себе составить на наших костях!»
А какая-то девушка с сигареткой в зубах, с анархизмом в глазах, которая вела половую жизнь с диссидентом, как взвизгнет: «Да он коммунист!»
Я поразился ее словам. Никогда о себе еще так не думал. И из этого кружка еле выбрался. Как из переполненного автобуса. С растерзанными понятиями.
И только одно я теперь ясно понимаю: мою свободу и демократию подавили с позиций свободы и демократии.
ДОБРОВОЛЬНОЕ СУМАСШЕСТВИЕ.
Какое это наслаждение – сходить с ума! Разе какой-нибудь бюрократ поймет такое состояние? А я свободный человек. Волен распоряжаться собой, как хочу. В этот тихий осенний вечер под шорох оранжевых листьев со стаканом чая в руке я сижу в уединенной комнате наедине с вечностью и схожу с ума.
Я уже дошел до известного предела. Я вижу как по двору идет Иван Иванович из семнадцатой квартиры. У него такой вид, что и не подступиться. Резолюция на лице. Выбился в люди, как говорит. А я уже в таком состоянии, что мне кажется, что Иван Иванович поздоровается со мной первым, а я ему не отвечу. Отвернусь и пройду мимо.
Но тут я чувствую, что схожу с ума дальше. Я воображаю себя на профсоюзном собрании нашего отдела.
Профорг всех подбадривает: «Поактивней, товарищи. Кто хочет выступить?»
Но все сидят хмурые и морщатся. Никто не хочет. А тут подымаю руку я.
Выйду и ляпну что-нибудь такое, что сонливость со всех тут же рукой снимет. Выскажу то, что думаю. Чтобы потом помнить этот величайший момент всю оставшуюся жизнь. Что-нибудь такое, о чем все думают, но сказать боятся. И когда я это выкрикну, то лица у всех застынут в ошарашенном выражении. И все подумают: надо же. Не побоялся. Сказал. И пусть меня тогда хоть с завода выгонят. Пусть как Джордано Бруно сожгут на костре. Укажу всем на все их недостатки. Даже такие, какие они не подозревают в себе. Но взорву эту сонливую атмосферу жизни как бомба, - воображаю я.
В такие минуты мне становятся близкими и Джордано Бруно и Галилео Галилей.
Все кричали, что земля стоит на месте, а Галилей свое: «Нет, вертится!»
Его пытали, а он свое: «Нет, вертится!»
Джордано сожгли на костре, но он по ходу дела тоже кричал что-то свое. В чем был убежден. И я тоже на общем собрании хочу высказать такую правду, за которую меня по крайней мере выгонят с завода. Или сожгут на костре недоброжелательства.
Но тут в голове срабатывают тормозные центры. В голову лезут всякие сдерживающие мысли: «А как же жена, дети? Как же прибавки к окладу? Да и Галилей, говорят, перед смертью отрекся от своих убеждений».
Но меня уже не остановить. Сходить с ума, так сходить. И правда мне кажется такой близкой и понятной, как мои пять пальцев. И воодушевленный идеей, как какой-нибудь анархист с бомбой за пазухой, я выхожу на улицу. Навстречу мне идет Иван Иванович. Кивает так, как будто делает одолжение. И я ничего не могу с собой поделать. Мое новое «Я» куда-то улетучилось, и я вежливо и корректно киваю Ивану Ивановичу в ответ. И прохожу мимо, стараясь не думать ни о Галилее, ни о Джордано Бруно. Я снова нормален на все сто.
ЛЮБОВЬ ЗА ДЕСЯТКУ.
Что же такое со мной происходит, товарищи? С точки зрения социалистического реализма? Понравилась мне в зарядной женщина одна. Ходит самоуверенно. Ни на кого не глядит. Куда мне. Но я ей на всякий случай сказал: «Вредная у вас здесь работа. Кислота испаряется. Надо побольше на воздухе гулять». А она безо всякого: «Пойдем вечером в парк.» Я покачнулся и ошарашено отвечаю: «Пойдем».
Но остаток смены только и мучался: придет или не придет? А потом подумал, что шутит, и успокоился. Но под часами жду в точно назначенное время. Смотрю – идет. Я даже своим глазам не поверил. Никак в толк не возьму: лучше что ли не могла найти? Ходим, разговариваем.
Я ей: «Хорошо после смены пройтись среди зелени. Отдохнуть от цехового гула и копоти.»
Она: «Хорошо».
Сходили в кафе-мороженое, и я ей: «Задание сегодня в цеху дали спешное. Устал чуть. Может, зайдем ко мне? Посмотрим телевизор.»
Она: «Поехали.»
Тут я опупел. Не понимаю, что происходит. Но дома смотрим телевизор, я как на иголках сижу. Пошел поставил чайник. Что было лучшего – выставил на стол.
А дальше я не понимаю, как все произошло. Заметил ей: «Губки у вас красивые», - и чмок ее в губы.
А она мне: «Разве так целуют?» - и я уже не знаю, как это все произошло, но затянула меня в себя своими губами, что в сознании как на аттракционе в парке при мертвой петле все перевернулось, и я протрезвел. И дальше все пошло, как по рельсам. Я что-то пытался скомбинировать, а она не отказывалась.
Только утром она, Зиной ее звать, говорит мне: «Дай десятку». Я машинально: «А на что?» Она, озлобившись: «Ты что, всегда такой дурак или по средам только?»
Я сообразил, для чего, и дал. Жалко сначала было. Тем более, что чувствую себя мелким человеком. Перед этим лопотал ей, что лучше ее нет на свете, что ничего не жаль для нее. Даже жизни. Такая проверка моих чувств и вышла. И Зина ушла очень недовольная мною, отвернувшись. Я –то все же думал, что она меня любит за то, что я какой-то особенный. Как в фильмах. А она за деньги. Не интересно. С точки зрения социалистического реализма.
Но проходит время. Друзья шатаются по злачным местам, ищут девиц. Не находят. А если находят, то возникают склоки, скандалы. Появляется разочарование, и здоровье, что шло в плюс, вдруг идет в минус, как на весах. Тут я ловлю себя на том, что думаю о Зине. Упорно. И десятка там – какие уж деньги.
Не то что раньше, жена твердила мне, что ничего ей от меня не надо, пока не взяла всего самого и не выпотрошила до основания. Да и сейчас мы связаны деликатными обстоятельствами, но решаем их во взаимопонимании, мирным путем. А тут всего десятка, в натуральную величину женщина без моря дрязг и страданий.
Звоню Зине и дрожащим от переживания голосом спрашиваю: «Зиночка, не сходить ли нам в парк точно так же, как в тот раз?»
В трубке молчание, и я: «Зиночка!» - но она тут же прерывает меня и безо всякого: «Жди. Приеду к тебе прямо домой».
И радость необычайная вдруг появилась во мне. Я почувствовал себя хозяином жизни. Решил, что удвою свою энергию, но выдам за смену больше, чем положено.
Мастер удивляется: «Нормы перекрываешь и хоть бы что тебе. Влюбился что ли?» Я вдруг подумал: а почему бы и нет? Но расскажи кому – не поверят. Мелкобуржуазный уклон определят в моем отношении к Зине. У нас ведь если любовь, то надо горы свернуть. Со скрежетом, с громом.
«Ах, ты классиков не читал?» - воскликнет герою и сиганет от него на Северный полюс сады сажать. Или оттого, что в уставе в определенном месте стоит буква «А», а ты произнес «Б», она гордо отвернется от тебя и уйдет к другому, очкастому, прыщавому, который во все горло кричит: «А!»
А я радуюсь своему счастью, но боюсь о нем кому-нибудь говорить, потому что чувствую, что оно не в духе социалистического реализма. Могут и сказать, что я вообще того. Но вы понимаете меня, товарищи, о чем я. Потому-то и молчу.
СИЛА ИСКУССТВА И ЖИЗНИ.
Спектакли у нас, товарищи, показывают разные. Но все равно люди, что имеют большие капиталы, сходят по этой причине с ума. Еще бы. Денег много, а им хочется больше. Недаром говорят, что деньги – зло. Недавно в одном спектакле главный герой дошел до того, что стал топором рубить свою мебель. В точности я не уловил хода мысли автора. Но то, что человек из-за корыстных побуждений не может вырваться из круговорота мучительных мыслей – это я понял точно. Доходит до того, что начинает топором рубить свою мебель. Для меня это очень отрадный факт, товарищи.
Не люблю людей, имеющих большой капитал. У меня к таким людям появляется классовая неприязнь. Живет у нас в подъезде один такой наверху. То, что у них есть, таким, как я, только снится. И не то чтоб какие-то блага, но весь их самодовольный и лощеный вид.
Я сижу во дворе на лавочке, а он идет мимо и пересмеивается с приятелем: «Сегодня пообедал в ресторане, что ты посоветовал. Коньяк дорогой подали. Пить можно».
А потом достает коробочку, открывает, показывает брошь и через плечо бросает приятелю: «Мой подарок знакомой. Как ты думаешь, могу я требовать после такого подарка повышенного внимания к себе?» И подло захохотал.
У меня-то в животе от щей из кислой капусты и подгорелой котлеты зло заурчало. Выпить нельзя – печень пошаливает. И от предчувствия цен, по которым живет сосед, ломит в висках. А потом я уверен, что сосед жулик. Потому что все ученые и заслуженные люди бледные худые, нервные и все время мучаются из-за того. что у них что-то не выходит. Так в спектаклях показывают. Не выходит, а они мучаются. Вот благородный человек. Его лицо. А этот доволен всем, смеется, значит, жулик.
Но с тех пор, как я посмотрел спектакль и увидел, что с людьми делают нечестные бешеные деньги, стал внутренне торжествовать над соседом сверху. Ну, думаю, недолго тебе благоухать и цвести. Измучают тебя всякие неправедные мысли. Доведут до того. что станет тебе невтерпеж и станешь топором рубить свою мебель как в спектакле по телевизору, доносят до нас, придавая духу. Злорадствую я над соседом сверху потихоньку, потому что верю в правдивую силу искусства. А сосед сверху ничего. Ходит цветущим нарциссом и улыбается, как ни в чем ни бывало. Кушает, а аппетит не убывает. Визиты в рестораны наносит и с женщиной такой удобоваримой проходит мимо, что я чувствую, что опять зло урчит в животе и печень пошаливает. Я начинаю подозревать, что сосед не смотрел тот спектакль, что я, по телевизору, не любит искусства.
Чтоб приблизить развязку хода событий соседовой жизни как-то, встретившись с ним, замечаю: «Совесть такая вещь, что мучает тех людей, у которых она не в порядке».
Про мебель пока не говорю Оставляю напоследок.
Сосед посмотрел на меня, не понимая, о чем это я, а потом поспешно ответил: «Ах, вы о совести. Есть такое понятие. Но я, - отвечает, - в абстракции не ударяюсь».
Вот гад. Я так и обмер, но все же стал рассказывать ему про спектакль, в котором главный герой порубил топором вою мебель, а сосед пожал плечом, ответил, что ему некогда думать о таких тонких вещах. Сел в машину и поехал. И не уверен, товарищи, что не развлекаться, а мучаться совестью.
А сколько еще ждать, пока сосед начнет мучаться и рубить свою мебель? Год ждал, второй, третий. Только я пожелтел, печень начала пошаливать, кашель стал донимать по ночам, от таких темпов, взятых в жизни. А сосед все ходит по двору с работы, улыбается, цветет, как нарцисс. И никаких признаков сомнения в глазах. Тут уж я не выдержал. Напился как-то и по пьяному виду изрубил стулья у себя в квартире. Все до одного. В щепки.
СЛУЧАЙ В ТРАМВАЕ.
Борис Львович, средний конторский служащий в шляпе, не примечательный гражданин, ехал в вагоне трамвая. В это время дверь вагона открылась и вошел другой гражданин. Он тут же узнал Бориса Львовича, брови его изумленно радостно поползли вверх.
И он кричит ему через весь вагон: «Боренька! Сколько лет, сколько зим!» Борис Львович оборачивается и узнает в вошедшем сокурсника по институту. На одной скамье лекции слушали. Такое не забывается. Но такой хохмач, что лучше бы остаться незаметным.
Но вошедший идет к Борису Львовичу, а Борис Львович спрашивает его, настраиваясь на серьезный лад: «Как семья? Как заработок?» Никуда уж не денешься.
Товарищ же жмет Борису Львовичу руку, улыбаясь совсем как тогда, когда от его реплик не смог сдержать хохота весь курс, и восклицает: «Знаешь, Боренька, болезни века одолели. То двенадцатиперстная кишка дает о себе знать, - выкрикивает он на весь вагон, - то вот язва лезет наружу.»
Борис Львович невольно успокаивает его: «Ничего, ничего. Переживешь.» но тут товарищ замирает и восклицает: «И мочевой пузырь у меня не в порядке!» Борис Львович замирает, а вагон вздрагивает и начинает прислушиваться к тому, что говорит товарищ Бориса Львовича. А тот достает различные микстуры, порошки, перебирает их в руках и объясняет каждый состав: «Это для натирания ног, если потеют, неприятно пахнут. А этот порошок от солитеров. А то заведутся такие гады по двенадцать метров в кишечнике – все соки вытянут.»
Борис Львович не имел мужества оглянуться, усиленно глядит товарищу в глаза и пробует еще с надеждой перевести разговор на серьезную тему: «Как дети? Как жена?»
Но товарищ тут же перебивает и восклицает громко: «Что дети? Что жена? Видишь, пробу везу на анализ», - и, достав пузырек с жидкостью подозрительного цвета, подымает вверх и рассматривает на свет. Весь вагон, повернув головы, тоже рассматривает пузырек.
Борис Львович не выдерживает и, не доехав до своей остановки, сует, как гранату, руку товарищу, выпалив: «Прощай. Если что надо – звони!»
И, позабыв дать ему номер своего телефона, вскакивает в приоткрывшуюся дверь. На первой попавшейся остановке.
Борис Львович уже идет по платформе, а товарищ, высунувшись из вагона, кричит ему: «Боренька, так что если что-нибудь с мочевым пузырем не в порядке или анализ кала надо сдать, дай знать. У меня знакомый врач есть. А то заведутся эти гады, двенадцатиметровые бандиты в кишечнике, все соки вытянут. Дави их, Боренька, гадов!» Борис Львович, дернувшись, убыстряет шаг. Готовый перейти на бег. Прохожие оборачиваются, но смотрят не на товарища Бориса Львовича, а на него самого.
ЗА ВСЕ В ОТВЕТЕ.
Было время, товарищи. Держа нас на маленьком окладе, нам внушали, что мы ответственны за все. Не только за свою страну, но и за мир. И вообще. Кто-то даже представил, что нам надо отвечать и за космос, но так как инопланетян еще не нашли, то дальше дело не пошло. А притязания были неограниченные.
И вот я завтракаю и давлюсь бутербродом, потому что по радио то и дело передают про девочку из далекой Африки что стоит у хижины и голодными глазами смотрит в вашу сторону. А раз так, то вывод один: надо напрячься, сделать больше, чтоб девочке что-то перепало. Правда, ходят провокационные слухи, что в Африке на деревьях бананы растут, а негры только бьют в барабаны, пляшут и поют. А если их накормить, то вообще перестанут работать. Придется отвечать и за это.
Как по Маяковскому: «Я в ответе за японские вишни и за багдадские небеса.»
Не знаю, что Владимир Владимирович имел в виду, когда намекал на багдадские небеса. Очевидно, что надо получше отмыть их, чтоб засияли с новой силой. Надо как-то собраться нам вместе, товарищи. А насчет вишен я понимаю так: надо приехать в Японию и засадить ее по-мичурински нашими могучими. Правда, на наших могучих маленькие плоды, а на японских карликовых наоборот, и японцы не пустят нас к себе под видом того. Но я готов.
Я готов, товарищи, отвечать за дядю Петю, который пьет. Готов ему сплясать и спеть так задорно, чтобы он забыл о пьянке. И рассказать о народе Никарагуа, который борется в то время, когда дядя Петя пьет. Если, конечно, дядя Петя не напьется снова и не пошлет меня куда-нибудь подальше.
Но я готов. Я готов, товарищи, отвечать и за дядю Ваню, который ходил к тете Марусе дружить, а теперь не ходит. Но у тети Маруси растет живот. Дядя Ваня скрылся, а я в ответе перед тетей Марусей за то, что он такой негодяй. Я хожу к ней, провожу с ней политические беседы, и все уже верят, что дядя Ваня тут ни при чем, а я за все в ответе я, и советуют тете Марусе подать на меня на алименты.
А я в ответе за Ивана Ивановича, который живет не на одну зарплату, потому что двигает по торговой части. И у которого теперь и дача, и машина, и красавица жена. Как доказать ему, что он несчастен? А вот если б раздал все свои богатства народу с чувством, как граф Толстой, когда пошел по миру, и существовал на один оклад, то был бы счастлив. Но Иван Иванович хитро улыбается и опять живет не по средствам. И так как я в ответе за него, то я страдаю оттого, что Иван Иванович не страдает. А Иван Иванович не страдает.
Теперь я попал в больницу. Делают операцию от несварения желудка. А почему так получилось? Питаюсь я скромно: кашка, котлетка, молочный суп, кисель. Наверное, от нервного перенапряжения. От неуемного воображения, что я за всех и за все в ответе. Потому что и в больнице я не утихаю и упорно думаю, за что бы мне еще ответить. А тогда иногда все вспоминаю, то мне кажется, что и червяк не всегда ползет прямо. А то влево, то вправо. А кто за что в ответе.
Да, чуть не забыл, товарищи. Я и за себя в ответе. Мало, очень мало я сделал, товарищи. Но весь сам до последней капли крови я принадлежу своему народу, самой передовой сознательной части населения своей партии. И меня еще хватит на то, чтоб по выписке из больницы написать на этот счет резолюцию, поставить на ней печать. И хоть раз еще выкрикнуть, что я за все и за всех в ответе на целом свете, товарищи. На космос меня пока что не хватило. Нет сил.
ВНИЗ ПО ЛЕСТНИЦЕ ВСЛЕД ЗА ЧЕСТНОСТЬЮ.
Иван Павлович вздумал стать честным человеком. Но не таким, как все, в пределах правил, а очень честным. Что на него нашло – сказать трудно. Книги ли, фильмы ли растопили его мозг или он заболел переоценкой своей личности психического расстройства – никто не догадался. Но как-то он встал утром и сказал: «Прежде чем требовать с других, надо потребовать с себя.» И стал таким человеком, каким мечтал стать всю жизнь.
Жена работала в магазине и таскала домой продукты по сходной цене. И дешево и удобно. Горя им было мало. А тут Иван Павлович стал убивать свободное время, стоя по очередям. Но делал это с сознанием значимости правоты. Жена стала честить его, недовольная качеством продуктов, но он сурово выслушивал ее, выдерживая принципиальную позицию.
Дальше – больше. Выступил на собрании против начальства. Встал и сказал: «Наш директор при распределении премии большую часть поделил между собой и администрацией. А меньшую распределили на весь оставшийся коллектив.» Слова Ивана Павловича произвели эффект джина, вырвавшегося из бутылки на глазах у всех. Хотя в душе все знали что так оно и есть и сидели с кислыми лицами по отношению к начальству. Но с тех пор все-то знали, что чрезмерная честность переходит в глупость, и смотрели на него кто иронически снисходительно, кто с ехидцей. Тем более, что Иван Павлович не унимался, а критиковал вся и всех, не щадя ни себя, ни других. Начальство подвело под него базу и уволило при первом удобном случае.
Перевели Ивана Павловича на более низко оплачиваемую работу. Но с ним еще считались.
Тут как-то подходит к Ивану Павловичу коллега по работе и говорит: «Вот ты говоришь о честности. А сам живешь в какой квартире? В трехкомнатной, со всеми удобствами. А я с семьей торчу в коммуналке без всякой надежды выбраться. Так чего стоит твоя честность?» И Ивану Павловичу стало очень стыдно. Он пошел домой и заявил жене, что намерен обменяться со своим коллегой жилплощадью. Жена не выдержала. Она и так вся ссохлась и побелела от честности Ивана Павловича. Она закричала, что подаст на развод. Но Иван Павлович был несгибаем. Все стали сторониться Ивана Павловича как опасного человека.
Жена подала на развод и произошел тройной обмен жилплощадью, результатом которого все остались довольны. Живет теперь Иван Павлович за городом в небольшой избенке. Работает в курятнике, убирает за курами. Когда подметает пол, то поднимет кучу пыли чихает, задыхаясь от дурного запаха, но делает это с легкой душой честного человека. Готовить некогда, да и платят маловато. А тут и плитка перегорела. Иван Павлович вообще перестал готовить. Питается дешевыми консервами с хлебом, запивая их водой. Не умывается, так как считает нескромным требовать, чтобы из-за него одного подводили воду к его покосившейся избенке. Колодец же далеко. Но по-прежнему Иван Павлович верен своим принципам. И иногда читает свои любимые книги при свете коптилки. Душа его стала твердой, как камень. Непререкаемой в своей убежденности. И Иван Павлович гордо смотрит на мир, как полновластный его хозяин.
И я ему иногда завидую. Но…
ИСТОРИЯ ПЕРЕВЫПОЛНЕНИЯ ПЛАНА.
Идет совещание. Директор с тяжело задумчивым лицом произносит: «Товарищи. Надо мобилизовать все силы, все резервы, а план выполнить любой ценой».
Но тут телефонный звонок. Один из товарищей снимает трубку, слушает то, что ему говорят, минут десять, лицо его становится задумчивей, взгляд тяжелей, как будто ему предстоит поднять штангу, что не под силу и чемпионам, потом кладет трубку и как перед приговором произносит: «Товарищи, нас просили сократить сроки строительства комбината еще на шесть месяцев.»
Гробовое молчание. Никто не решается первым сказать слова, но тут вскакивает один из начальников цехов и веселым, дребезжащим как жесть голоском восклицает: «Я вот тут прикинул на бумажке, сделал расчет, что если взорвать оба берега реки, то река потечет в другом направлении и прямо на завод. Раскрутит турбины они будут вращаться в два раза быстрее, мощность увеличится, и мы уложимся в сроки нового плана.»
Кто-то вздохнул: «Жалко реку».
Но директор, не выходя из своего тяжело задумчивого состояния, проронил: «Реку сохраним. Она только потечет в обратном направлении.»
Директор жмет руку тому начальнику цеха, тот сияет как медаль, все облегченно вздыхают и улыбаются. Но тут снова звонок из Москвы.
Директор снимает трубку, слушает, а потом невольно переспрашивает: «Как, еще полгода? Но тогда у нас остается всего три дня. Что, мобилизовать ресурсы? Но они уже исчерпаны…»
Директор слушает, прижав трубку к уху, очевидно, приказ. Молча потом кладет трубку, тяжелым взглядом как у прокурора перед приговором обводит сидящих в кабинете и медленно в упор всех сразу спрашивает: «Что будем делать?»
Полная тишина. Минуты две-три, но тут технолог Еськин с веселым лицом рационализатора восклицает: «А что, если трубу у кочегарки переставить с этого места вот на это, - и он указывает на какое, - тяга у дымохода увеличится, мощность печи увеличится. Деталей можно будет обрабатывать больше. И станки можно наладить так, что будут крутиться в обратную сторону, а потом в два раза быстрее.»
Все оживлены. С места сыпятся новые предложения: «Шпиндель надо переналадить у станка.»
Кто-то предлагает: «Балкой подпереть рельсы и поднимать груз в десять раз больше».
Профорг твердо обещает: «Мобилизую общественность!»
Утром все трудятся с повышенным энтузиазмом. Одного из токарей после трех смен работы насильно оттаскивают от станка, чтобы шел домой отдыхать, но он хватается за станину, упирается и остается еще на смену.
Промелькнули три дня, и комбинат почти построен. Только осталось вогнать саморез в балку. Ни у кого нет сил. И тогда директор сам под резкий визг дрели завершает все дела. И только тут его задумчивое лицо озаряет улыбка.
И тут же стихийно сам собой организуется предпраздничный митинг. Вокруг улыбающиеся лица, но тут звонок из Москвы, и плановик в масштабе страны заискивающим, извиняющимся голосом лепечет: «Я ошибся, перепутал адреса строек и дал вам не те данные, какие надо. С другого комбината. А на ваш объект для его полного завершения вам как и прежде отпускается два года.»
Но поздно. Комбинат уже построен. Директор опять тяжело задумывает, а профорг среди ликующих лиц, точно подтверждая его мысли, говорит: «Да. Не знаем мы еще наших людей. На что они способны. А они способны на многое!»
И опять ликующие лица на пусковом объекте стройки. И тот начальник цеха с суровой улыбкой, с цветами в руках. А рядом жена и сын со светлыми лицами и гордостью за него в глазах. И технолог Еськин, обнимающий сразу всех своих дочек и супругу, подозрительно смотрящую на Еськина, когда тот бросает взгляды на чужих женщин. Все мы не без слабостей. Но в то же время простые, скромные, человечные люди, а когда надо, и герои.
ПРЕДСТАВЛЕНИЕ О ТОМ, ЧТО Б СОВЕРШИТЬ.
Читаю романы о любви, и завидую героям. Чего они только не вытворяли из-за любви. Из горящего самолета выбрасывались без парашюта и не разбивались. Реки поворачивали вспять. Горы сдвигали с места.
Любимая только нахмурится, что-то ей в окружающей обстановке не нравится. А герой скачет на коне, перемахивая через пропасти. Хватает великана, который нанес какой-то ущерб его любимой или подумал о ней что-то не так, и отрубает ему голову. А задушить Дездемону? А Ромео и Джульетта?
Я иногда подумаю о таком, и голова кружится. Вот бы и мне как-нибудь проявить себя, совершить что-то подобное во имя любви. Еще миг, и я готов действовать.
Правда, тут же сердце начинает работать с перебоями. В боку покалывает. Печень дает о себе знать. Подташнивает. Голова кружится от широких замыслов. Но я все равно чувствую, что смогу.
А сошлись мы с Машей до обидного прозаично и просто. Маша узнала про мою зарплату, посмотрела в глаза: не выпивоха ли я, а я засмущался и стал смотреть в сторону.
Но потом все-таки нашелся, обрел себя и высказался: «Может быть, Маша, пойдем в кино?»
А Маша в ответ очень строго, точно давала согласие на всю жизнь: «Пойдем.»
Тут у меня голова закружилась, и я чувствую, что надо совершить что-то такое, чтоб доказать Маше, что я ее люблю И я ей: «А может быть… А может быть… Я смогу».
Но Маша сурово посмотрела на меня и говорит: «Не надо. Нам еще жить и жить. Дети пойдут. И о них надо подумать.»
Так и живем. Строго, нормально, по распорядку. Маша все время ругает меня, но я почему-то думаю, что все равно любит. Но заедает текучка жизни. И я вдруг подумаю: ну что это такое? Живем и живем. Так вся жизнь пройдет и ничего такого не случится. Я еще сам не знаю чего. Но чего-то наподобие того, чтоб бросится с гранатой под танк. Мне в этот миг это запросто.
Голова кружится. И я как какой-нибудь расхристанный анархист как раньше с бомбой за пазухой иду по улице. Прохожие пугливо озираются и шарахаются в стороны.
Я таким прихожу домой, подступая к Маше и ожидая, спрашиваю: «А может быть, совершить?»
Маша сурово смотрит на меня и отвечает: «Не надо.»
Я вообще-то не знаю, что я смог бы совершить, но все равно чувствую, что смог бы. Но раз Маша не велит, то не надо. Маша у меня умная.
ЧЕРЕЗ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ.
Я перечитал книгу «Собор Парижской богоматери» через двадцать лет. Совсем другие мысли пришли мне в голову. Раньше что – читал эту книгу в шестом классе и помню только то, что мне было жалко Эсмеральду, когда ее сожгли, ну чуть ли не до слез. Еще я очень сочувствовал Квазимодо и лютой ненавистью ненавидел священника. Когда Квазимодо сбросил священника с колокольни, то я ликовал и чуть ли не хлопал в ладоши. Больше тогда ничего не вынес из этой книги.
А теперь вдруг почему-то задал себе вопрос: а почему Эсмеральду сожгли? Что у нее опасные мысли завелись для тогдашнего общества, обнаружились склонности к колдовству? Чепуха. Просто она такое тихое, наивное, беззащитное существо, что не смогла постоять за себя.
Попробовали бы сжечь какую-нибудь базарную торговку – она б сумела защититься. Да те, что пришли бы забирать ее, и сами бы были не рады, что связались с ней. Да она б откупилась в крайнем случае. Да она бы и не сгорела на худой конец – огонь бы ее не взял.
А Эсмеральда такая невинная, что слова не могла сказать в свою защиту. И ей легче сгореть, чем оправдываться. И даже в огне не просит пощады – так ей больно из-за того, что нет справедливости. И Эсмеральда сгорела в огне такой же чистой, невинной и беззащитной.
Пришел я в отдел, а в углу сотрудница сидит на минимальном окладе, а работу выполняет самую сложную. Я раньше проходил мимо, пожимал плечами, не понимая ее, а теперь присмотрелся к ней и поразился – да ведь это Эсмеральда. Я встретился с ней через век с небольшим.
Присмотрелся я к ней и вдруг вижу, что она прехорошенькая. Только ее очарование скрыто под маской разочарования, неверия, боязни опять ошибиться, из-за того, что туфли на стоптанных каблуках и платье на ней дешевенькое.
А как чуть что, главный не подымая глаз буркнет ей: «Сделайте то или это», - и она тут же послушно идет исполнять приказание.
А когда куда-нибудь кого-нибудь отправлять на базу или в командировку, то в первую очередь кивают на нее. И она не перечит. И вдруг мне показалось, что и наша Эсмеральда нового века тоже горит на огне. Только на медленном. Отложил я книгу в сторону и десятки «почему» вспыхнули в моем мозгу.
Я пока что только ищу на них ответы. И, может быть, классика мне в этом поможет. Я решил перечитать всю классическую литературу еще раз.
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА.
Я заканчивал утренний бег. Бежал тяжелым, заплетающимся шагом, мечтая только о том, что скоро доберусь до цели и встану под холодный душ.
И вдруг из-за угла вышла ОНА. В белой пушистой шапке, с милым румянцем на щеках, со светлыми, как у Снегурочки, чертами лица. В руках она несла нотную папку.
Конечно, музыкантша, - подумал я, - и издает своими прелестными пальчиками такие же чудные звуки, как она сама. Это явление так поразило меня, что я несколько раз оглянулся, прежде чем прелестное создание не скрылось из виду.
Воспрянув душой, я уже не чувствовал усталости. На душе стало так же легко и ясно, как у новорожденного младенца. Шаг мой снова стал мощным и пружинистым.
«Кого она мне напоминает? – мучительно рылся я в памяти, - кто-то точно как она поразил меня при первой встрече». Но кто? Стал перебирать лица, в поисках равных ей среди знакомых женщин, но вскоре убедился, что там равных ей нет. А может быть, что-то подобное я видел на портрете? Разве она не достойна кисти великих? «Незнакомка», «Мона Лиза» - рисовал я в памяти образы любимых картин. Но нет. Ничего подобного и там. Даже нашел, что эти великие образы несколько сухи и академичные по сравнению с моей незнакомкой.
И тут меня осенило: ну конечно, жена. Вот кто при первой встрече так же сразил меня красотой и обаянием. А что из этого вышло?
Я с горьким чувством махнул рукой и, преодолевая усталость, потрусил дальше. Шаг мой снова стал тяжелым и заплетающимся.
ДВЕ СТОРОНЫ ОДНОЙ МЕДАЛИ.
Я еще помню время таких мальчиков. С одним таким я пришел на практику в цех. Мастер строго взглянул на него, сдвинув брови, и приказал: «Пересчитай гайки в ящике».
Мальчик побледнел, качнулся от сознания порученного дела и как клятву выкрикнул: «Сделаю!»
И стал считать. К обеду доложил: «Пять тысяч триста семнадцать гаек».
Но мастер нахмурился, сурово глянул ему в глаза, и как приговор произнес: «Неправильно. По отчетам выходит больше».
Мальчик качнулся, побледнел и потерял сознание. Его отвезли домой, но тут Катя Иванова, сознательная комсомолка, воскликнула: «Не может быть, чтобы Вадик ошибся. Он не такой».
Она сама пересчитала гайки и точно – их оказалось пять тысяч триста семнадцать. И одну гайку она нашла у станка слесаря Мефодьева, который халатно относился к порученным обязанностям и толкнул ее ногой под станок. Катя прибежала к мастеру в слезах и выкрикнула: «Вадик такой мальчик, а вы, а вы…» - и мастер, сурово каясь, чугунным голосом произнес: «Это моя ошибка».
И все заспешили к мальчику Вадику. И мастер с коллективом цеха, и Катя Иванова с сияющей улыбкой и с цветами. И Катин дедушка, пенсионер в пенсне, семеня с тросточкой, кашляя, чтобы сказать Вадику, что верил в него и не ошибся.
Мать Вадика с всемирной правдой в глазах открыла дверь. Мастер только было сказал ей: «Я сказал, что ваш Вадик ошибся», но она с трагедией в глазах откачнулась от него и воскликнула: «Он не такой».
И мастер всепрощающе воскликнул: «Он не такой. Это я ошибся, а ваш Вадик человек с большой буквы.» И тут все прорвались к кровати, на которой лежал Вадик, ослабленный от всяких чувств, стали кричать ему: «Мы верим в тебя!» - и лицо Вадика расплылось в победной улыбке, и он задышал вдвойне чаще. Так, что и все стали надеяться, что завтра он пересчитает не пять тысяч гаек, а сто тысяч гаек.
Господи, как недавно было это время. Я еще застал его. Теперь в цех приходят другие мальчики. И к нам пришел недавно один такой. Не Вадик, а Вальдемар. Мастер, морщась, посмотрел на него и, сомневаясь в оправданности своих слов, больше попросил, чем приказал: «Надо пересчитать гайки в ящике» - повернулся и отошел.
Вальдемар спросил у одного рабочего: «Сколько примерно гаек в этом ящике?»
Тот, проходя, ответил: «Тысячи четыре будет».
Второй сказал: «Тысяч шесть».
Вальдемар взял среднее арифметическое пять тысяч и для верности прибавил число тринадцать. Потом пошел, слоняясь, по заводу к дружку, у которого были патроны для забивания дупелей. Уже с дружком пошли к забору завода и занялись рэкетом. Проходит старичок, а дружок как жахнул патроном, а Вальдемар бросил перед старичком гайку, она покатилась, и он завопил: «Следующую в тебя! Гони рубль!»
Вскоре добыли трояк. Но тут к ним прилетела Катька Иванова. Глаза ее блестели. Она крикнула им: «Меня поставили клеить резину, я подогрела клей, нанюхалась и теперь ловлю кайф.»
Ребята пошли с Катькой. Но Катьку перехватила мать. Угрюмая, но не пьяная. Тоже фабричная. Увидев, что Катька балдеет, с яростью накинулась на мастера: «Как вы воспитываете молодежь? Кто же молодых да ранних на клей ставит?»
Мастер, округлив глаза, не сразу понял проблемы клея и стал допытываться: «А что, кто-то посягал на ее достоинство и честь?»
Но мать Катьки чуть не откусила ему нос, заорав на него: «Какая такая честь после двух абортов? Если еще попадется, в поликлинику не поволоку. Деньги на уколы вытребую через профсоюзы».
Но тут подошла милиция выяснять дела с рэкетом, который затеял Вальдемар. Только выяснили, как позвонила мать Вальдемара и спросила: «Как там мой сыночек на практике?»
Мастер не успел опомниться от милиции и рявкнул в трубку: «Вас сын трус, подлец, негодяй, тунеядец и…» - и мастер не мог сразу еще подыскать нужное слово и бросил трубку на рычаг телефона.
Но тут он ошибся. На том конце провода мать Вальдемара, слушая короткие гудки, стала наливаться краской гнева. Минут через двадцать мастера в трубку грубо окликнул начальник цеха и спросил: «Что у вас там происходит в цехе? Почему гробите молодежь?»
Когда мастер с умоляющими нотками понять его, разъяснил суть дела, начальник непримирительно произнес: «Ничего не хочу знать. Две недели, пока у них не кончится практика, вы должны продержаться.»
Потом мастеру позвонил директор завода и стал жестко отчитывать: «Как это получается, что работа с молодежью у вас в цеху проводится не на уровне», - и, не выслушав объяснений, бросил трубку.
Потом гневный голос из министерства распекал мастера: «Как это так получается, что молодежи на производстве вы не даете ходу?»
Потом голос из общесоюзного комитета профсоюзов сурово спросил: «Вы что, не понимаете, что молодежь – наше будущее?»
Потом появился корреспондент из молодежной газеты с вытаращенными глазами и как врагу стал выкрикивать мастеру: «Если даже подросток кого-то ограбил или даже убил, разве можем мы отказываться от такого подростка? Надо бороться за него, дать шанс ему исправиться.»
Мастер попробовал успокоить корреспондента: «Но этот еще никого не убил».
Корреспондент в изумлении еще больше во всю уставился на мастера и выпалил: «Но тогда тем более. Ищите в душе молодежи, выявляйте ее духовные запросы, а главное, не сдерживайте ее инициативы».
Мастер вильнул в сторону и прятался от корреспондента за стеллажами. Но тут его перехватила мать Вальдемара, схватила за грудки и, тряся, приговаривала: «Что вы сделали с моим мальчиком? Он был такой примерный. Ну хотели прилепить к нему попытку изнасилования. Но ведь не изнасиловал. И кто докажет, что не она его, а он ее хотел изнасиловать. А то грабеж? Да я этому старичку сама этот несчастный трояк отдам, лишь бы отвязался от моего Вальдемарчика. А то перепугался старый хрен. Да он уже лишний день прожил.»
Чтоб отвязаться от разъяренной мамаши, оскорбленной в лучших чувствах, мастер выкрикнул ей: «Что вы мне обо всем это орете? Дело-то находится в милиции!»
«Ах, милиция!» - разъярилась мамаша и двинулась на милицию.
Через некоторое время мастера стала мучить совесть, и он позвонил начальнику отделения милиции и предупредил его: «Сейчас к вам явится мамаша того. Ну вы знаете кого. Специалиста по гайкам.»
«Спасибо, что предупредили, - кисло ответил начальник в трубку телефона, - примем меры. Надо сменить дежурного по отделению. Молоденький лейтенантик. Неопытен еще. Поставлю специалиста. Тот справится с мамашей. А лейтенант поедет с группой задерживать преступника.»
Мастер неожиданно подумал: а может устроить стажеру ускоренный выпуск за отличные показатели, проявленные в процессе обучения? С музыкой. С цветами. И бог с ним. А там пусть сами его довоспитывают.