Купаленка

Светлана Корнюхина
    Все началось с пустяка. Искал в домашней библиотеке редкое старинное издание - книгу Забылина «Русский народ» - про обычаи, обряды, предания, суеверия. Уж очень нужен был яркий эпиграф к  новому рассказу моего давнишнего друга, писателя - мистика Севы Верхотурова. Честно признаться, звонок Севы прозвучал, как всегда, некстати. Моя Муза, что помогала мне работать над новым романом, была сегодня столь капризна, что за всё утро вдохновила меня всего на один лист печатного текста. От того  и нервничал, когда  отвлекали.

    Но что поделать? Сам вчера на творческом  «междусобойчике» московских литераторов, когда Сева делился замыслом нового рассказа, припомнил, что есть у меня такая книга, которая интересует Севу, и эпиграф в ней, похоже, подходит по теме. И потом. Как не выручить друга, если его светлая писательская голова просто устроена по–другому? Утверждая, что  эпиграф  - квинтэссенция всего рассказа, некая заявка на его будущее содержание, своеобразная интрига для читателя, он  мистически верил в него, как в талисман. Мол, нашел эпиграф, потом пишется легко и свободно.
               
    Ага, ну вот, и я нашел. Открыл титульный лист. И, правда, готовый эпиграф для Севы:   
    «Благословите, братцы, старину сказать,
    С обычаев, поверьев, предрассудков,
    Сняв маску старины,
    На правду указать».

    Не зря в  творческом кругу нас с Севой  называли «гоголелюбами»: один  «набивал» руку на эпических «полотнах», другой -  исключительно на мистических рассказах, но оба считали себя последователями именно гоголевского письма. Оба любили приходить в дом – музей Николая Васильевича за вдохновением, веруя в то, что там бродит дух великого писателя. Оба уверяли всех и вся, что второй том «Мертвых душ» не сожжен автором, а где–то спрятан и ждет своего часа. И, разумеется,  оба были солидарны с мастером в главном: ничего более не боится человек, чем смеха над собой.  Поэтому в свои произведения мы старались обязательно вплести мягкую ненавязчивую иронию, и были благодарны своему «крестному литературному отцу» за эту, найденную в свое время, тонкую особенность его творчества.

    Держу одной рукой книгу, другой  - набираю Севин номер, радуясь в душе, что  снова вернусь к своему роману. И вдруг цепляюсь взглядом за ту же  книжную полку. «Почему здесь? Почему не на полке с поэзией?»
    Телефон, тем временем, на мои попытки сразу прорваться к Севе, не реагировал.  Я машинально взял в руки сборник, чтобы поставить его на свое место.  «Это же тот самый, Варькин!» И  рука невольно открыла его там, где была закладка – лист засушенного папоротника.  Я почувствовал, как повеяло холодом… 
 
   «Купаленка, Купаленка, темная ночка.
    Темная ночка, это моя дочка.
    А её батька, её батька – ясный месяц,
    Ясный месяц всю ночь светит…»

    Старинная песня – не то сказание, не то заклинание на оберег – зазвучала тихо внутри меня. Стихотворение «Разрыв – трава»… Я читал глазами знакомые строки и  явно слышал её, Варькин, волшебный голос:
    «В Иванов день набраться духу
    И в лес идти в полночный час,
    Где будет филин глухо ухать.
    Где от его зеленых глаз
    Похолодеют руки – ноги,
    И с места не сойти никак.
    Где уже нет другой дороги,
    Как только в самый буерак…

  Словно яркая фотовспышка – воспоминание из юности: темный, заросший  густым высоким папоротником лес, куда едва пробивались лунные блики, жуткое уханье филина – невидимки. Мои,  синие от страха губы, шепчут Ей: «Нет!  Я не пойду!  Сказки всё это! Давай вернемся!»

    От влажных запахов цветочных
    Начнет кружиться голова.

    Ещё вспышка. Она  обернулась, засмеялась, словно серебристый горный ручеек. Вырвала из венка, сплетенного из двенадцати трав, одну, прошептала заклинание, схватила Меня за руку и потащила вглубь леса: « Мы найдем его, глупенький, мы его обязательно найдем!»

    И будет в тихий час урочный
    Цвести огнем разрыв - трава.

   Третья вспышка. Я споткнулся о трухлявую корягу и провалился в глубокую яму, вскрикнул от страшной  боли, а когда попытался выбраться, ухватившись за края ямы, увидел, как Она медленно шла далеко впереди, протянув руки к  красному огоньку, мерцающему на поляне…

    Схвати цветок, беги по лесу,
    Он все замки тебе сорвет.
    Освободит красу – принцессу
    Из-за чугунных тех ворот.

    Последняя вспышка.  Налетевший непонятно откуда ветер отчаянно раскачивал верхушки деревьев, приглушая уханье филина. Громко хлопая крыльями, он стремительной тенью  перелетал с места на место, будто уводил из чащобы, заманивал на ту таинственную поляну. «Вернись, Купаленка, вернись!» - прошептал Я, теряя сознание. Вспыхнуло яркое красное зарево, и Она исчезла. Исчезла навсегда.

    Заиграла телефонная мелодия, высветился номер Севы.
    - Алё, Сева! Я нашел тебе эпиграф. Погоди благодарить. Не это главное. Послушай, ты можешь бросить все дела в столице и поехать со мной дня на три в Преображенское? Почему завтра? Потому что завтра 6 июля. Любитель мистики и чертовщины отказывается провести ночь накануне Ивана Купала на Ведьминой косе? Ну, то–то же.  А послезавтра… Ты в календарь, вообще–то, заглядываешь? Послезавтра - 7. 07. 07! Сакральное число!  Что?  «Мартобря 86 числа»? Ну, при чем здесь гоголевские «Записки сумасшедшего»? А - а - а, продолжение напишешь. Шутка юмора принята. Нет, панночки в гробах летать не будут. Но русалки, ведьмы, лешаки всякие – в ассортименте. А китч, стало быть, тебя не интересует… Понятно. Сева! Вот только что я….  А что мой роман? Все равно не пишется… Короче, собирай рюкзачок, старичок, да «технику» прихвати, по дороге всё расскажу.
 
    А наутро мы с Севой уже ехали на моей старенькой «ладушке» по Владимирке. Передо мной на панелке стоял Севин диктофон, и я рассказывал ему историю моей юности, которая произошла со мной в российской глубинке, где жила моя любимая бабушка Нюша, и где я  проводил почти каждое лето. Семнадцать лет прошло. Уже семнадцать?  Даже не верится…
 
    - Эх, Сева, какие там  божественные места! Тихая извилистая река, золотистые песчаные плесы, березовые рощи, постепенно переходящие в смешанные леса. На зеленом холме  - белая церковь Преображения Господня, а вокруг чистенькое село с таким же светлым названием – «Преображенское»… А какие акварельные закаты!
    - Прямо пасторальная картинка! Эдакий  банальный лубочный пейзаж! – Сева нетерпеливым жестом поправил очки. – Ну, и?..
    - Не спеши! Тебе сразу мистический триллер подавай.
    - Хочешь сказать, что «не Шекспир главное, а примечания к нему»…
    - Вот-вот. Наберись терпения и не нарушай композиции. Ты даже не представляешь, как мне нелегко это вспоминать.
   
    Итак, пролог. Два лучших друга у меня  были там – Семка, соседский пацан, и Варька, девчонка–сорванец, что жила на соседней улице. Сама – то она из Владимира, а наши бабушки подругами оказались. Вот Варька, которая терпеть не могла пионерские лагеря, и крутилась с нами, наслаждалась свободой. Одевалась по–мальчишески, и была, как говорится, своим парнем  - никогда не ныла и даже верховодила порой. Все трое были одногодками  и сразу стали  друзьями «не разлей – вода»:  вместе на велосипедах гоняли, рыбачили, наперегонки плавали, с «тарзанки» прыгали, вместе учились держаться в седле и выезжали в «ночное», сидели у костра на берегу, смотрели на обалденно крупные звезды и мечтали.

    Однажды, когда нам было уже лет по четырнадцать, вышли, как обычно, в «ночное», расположились у костра. Рядом лежал верный пес Самурай, названный так потому, что у него был узкий разрез глаз с черными подпалинами.  И еще он был прекрасным телохранителем c реакцией ниндзя. Слово за слово, и мы завели разговор о том, кто кем будет во взрослой жизни.

    Я тогда ни о какой литературе и не думал, мечтал о конезаводе по европейскому образцу, где мог бы разводить чистокровных скакунов. Здесь, в селе, был свой конезавод. Я обожал лошадей и часами проводил время с Кузьмичом, большим знатоком по этой части и отличным тренером по верховой езде.

      Варька, любившая читать, мечтала о библиотечном институте, чтобы до конца жизни не расставаться с книгами. Семка удивил всех, категорично заявив, что станет бизнесменом.  А когда разбогатеет, построит в селе рядом с церковью звонницу, чтобы колокольный звон  отгонял от этих мест все беды и возвещал  по всей округе о предстоящих праздниках. Мы спросили его, с чего  вдруг? А он  сказал, что недавно был в церкви. Так зашел. Потянуло. Отец Олимпий в это время беседовал с каким-то старцем. И Семка невольно услышал их разговор. Они вспоминали  про колокольню, разрушенную еще до войны, сетовали, что даже простого колокола нет, чтобы созывать мирян на службу. Вот Семка и подумал: как разбогатеет, обязательно в селе звонницу построит.

     Мы не смеялись над Семкиными фантазиями, просто  разговор стал оживленнее. Время было непростое: кончались восьмидесятые, перестроечные годы. Всё зыбко, никакой уверенности в завтрашнем дне. А тут мы со своими запросами к жизни…

     Как вдруг среди мирного пофыркивания пасущихся лошадей мы услышали тревожное ржание. Пес насторожил уши, недовольно зарычал. Варька сделала знак рукой, и мы незаметно добрались до кустарников. Там и залегли, наблюдая за табуном. Самурай  тихо лежал рядом и ждал команды.

    - А помните, Кузьмич рассказывал, что  пропали две лошади, а потом их нашли мертвыми в Ерошкином овраге? – шепотом напомнила Варька.
    - А может, это цыгане? – предположил я, а Семка тут же возразил:
    - Цыганам нет никакого резона сначала воровать коней, а потом бросать мертвыми. Смотрите, вот они! Видите, возле Гнедого и Звездочки?
      Ночь была лунная, и мы  сразу  заметили, как мелькнули две тени под крупами коней, что паслись ближе всех.
    - Варька, бери Самурая и мухой лети к Кузьмичу, пусть поднимает рабочих конезавода. Да галопом к Ерошкиному оврагу! А мы тут проследим, разберемся, что к чему.
      Варька  и Самурай мигом растворились в темноте, а мы с Семкой выдвинулись на ближние позиции, откуда были ясно видны фигуры двух невысоких парней.
    - Путы снимают, сбруей бряцают… Слушай, Сем, надо что –то делать. Уйдут!
    - Не уйдут. Они коней сначала по–тихому выведут, а уж потом.… Знать бы, что потом? - Семка перевернулся на спину и на миг застыл, глядя на звезды. Потом снова лег на живот, довольно улыбнулся: - Узнал я их, Ваня, «сфотографировал»: пацаны с  Выселок, что на окраине села, но не цыгане. А вот в чем их интерес?
 
    Тем временем ночные «гости», взяв под уздцы лошадей, не спеша повели их к проселочной дороге, что шла вниз под уклон, к Ерошкиному оврагу, который стали так называть после гибели здесь глухонемого Ерошки, сельского пастуха.

    - Уйдут, Семка, ей богу, уйдут! – Снова заволновался я.
    - Не дрейфь, догоним! Или ты не джигит, Вано? – Он выждал еще минут двадцать и скомандовал: - А вот теперь по коням, Иван! 
   
      И, согнувшись в три погибели, мы  рванули вперед, к табуну. Путы сняли быстро, оседлали коней, ухватившись за гриву, да так и пошли вслед воришкам, прижавшись всем телом к прохладному  стану лошади.

      Я всегда удивлялся Семкиному хладнокровию, самостоятельности и степенности, не свойственной в такие годы нам, городским мальчишкам. Уважал и  подражал. Нас тянуло  друг к другу, как разные полюса…
    - Тебе бы, Семка, опером работать! А то бизнес – фигнес…
    - У нас в селе каждый второй – опер. Жизнь заставляет.
    - Ну, если  каждый первый – вор, тогда да…
    - Давай – ка, прибавим шагу. Слышишь? Галопом пошли, «загуляли»…

     Не знаю, как Семка, но я, честно говоря, дрожал совсем не от холода. Одно дело втроем сидеть у костра, теребить холку верного Самурая, разговоры разговаривать, другое – ночью, одним, преследовать «преступников» при полной неизвестности ситуации. Но дрожь, как ни странно, прошла сразу, стоило почувствовать себя всадником. Мы быстро сократили расстояние.  Перед оврагом снова перешли на шаг, спешились, привязали коней, а сами перебежками достигли края. Из оврага доносились жуткие звуки: гиканье, улюлюканье, трехэтажный мат и возмущенное ржание обезумевших коней.

    Я первым глянул вниз: неглубокий, но довольно широкий и пологий овраг одним концом упирался в высокий холм, а другим, длинным, словно  огромный драконий хвост, выходил в чистое поле. И овраг, и прилегающее поле, были сплошь в зарослях высокой травы. И по этим «джунглям» то, уходя в глубину оврага, то, выскакивая из него, и делая круги  по полю, на огромной скорости гоняли, не жалея коней, двое наездников. Взмыленные, загнанные животные хрипели и были готовы рухнуть от бессилия в любую минуту.

    - Аллюр в два креста! – Вырвалось у меня ругательное выражение Кузьмича. - Это что же они творят, гады? – Голос у меня сорвался, а глаза заморгали часто – часто.
    - «Дурь» вышибают. Как я сразу не догадался? Сейчас и мы из них ту дурь повышибем. – Ответил помрачневший Семка и, заслышав собачий лай, добавил: – А вот и подмога!
    Улучив момент, когда оба «брата – акробата» были в овраге, Семка  встал во весь рост, свистнул в два пальца и, выставив вперед, словно ружье, подобранную по пути дубину, крикнул:
    - Эй, залетные! Вы окружены! Быстро спешились! Рылом в землю! И без глупостей!

      И тут прозвучал выстрел. Это Кузьмич дал предупредительный в воздух из своего дробовика. Один из «залетных» от неожиданности резко натянул поводья, лошадь встала на дыбы и скинула наездника. Самурай бросился на него, хватая зубами штанину. Мы с Семкой его тут же и повязали. Второй пытался скрыться на коне, но обессиленное животное споткнулось уже  через минуту и рухнуло на землю, придавив  беглецу ногу. Варька и Кузьмич повязали второго…
      
    - Вот так, Сева, я, городской интеллигентный подросток, с  удивлением узнал, как на селе  делают «дурь»: гоняют ворованных лошадей  до пены по зарослям  цветущей конопли, потом скребут ту пену с прилипшей пыльцой и катают «катышки» - или  на продажу наркоманам, или себе, если сам уже «подсел». Чего ждать, когда созреет та конопля?
    - Изуверство чистейшей воды! – Возмущенно и непосредственно отреагировал Сева. Похоже, он тоже впервые слышал об этом. - Спасли лошадей – то?   
    - Выходили. А Кузьмич  в знак благодарности разрешил нам выездку на лучших рысаках,  которых берег, пуще своей печени.
    - А что у него с печенью? Пил, наверное?
    - Печенка в полном порядке. Смеяться будешь: конюх – трезвенник. Сам не пил и другим запрещал подходить к «благородному животному», дыша перегаром. Коневед, коневод, конелюб и отличный тренер по всем аллюрам! У него половина всех ипподромов страны скакунов приобретала, жокеев обучала. Так вот, представляешь, что еще учудил Кузьмич? Пошел в сельсовет и потребовал, чтобы собрали родителей той «конопляной шпаны». Пока, мол, суд да дело, пусть вместе со своим «отродьем» в качестве меры пресечения пойдут на исправительные работы. Каждому вручил по литовке и заставил выкосить под корень всю коноплю в окрестности и сжечь…

    Такое вот приключеньице…. А сколько их было! И плот на реке в грозу переворачивало. И на велосипедах с трамплина летали, руки, ноги калечили. И пропавших в лесу детей из пионерлагеря искали вместе с Самураем. И на свадьбах  невест «краденных» возвращали,  привозили в расписной карете, запряженной тройкой лошадей, с бубенцами под дугой. Это Варька придумала. Неплохой бизнес по тем временам!

    - Весело! – Позавидовал Сева. – Мне всегда говорили: «Не смотри на жизнь мрачнее, чем она на тебя», а я не верил.
     - Зря. И я где–то слышал: оптимисты, Сева, отличаются от пессимистов тем, что первые убеждены - смерти нет, а вторые – что и жизни – то не было.  Отсюда вывод: когда случается неприятность, успокаивай себя мудрой фразой - «В каждой жизни должно быть немного дождливой погоды»…
     - Не накаркай! Нам  сейчас ни дождей, ни приключений не надобно. Одну минутку, переверну пленочку.

    Пока Сева  возился с диктофоном,  я подумал: « А ведь я сейчас кинулся именно за этим. Оно мне надо? Столько лет прошло! Друзей с того света не вернешь. Чувство вины  постепенно стерлось временем, как ластиком неверный рисунок. Жизнь идет размеренно, от романа к роману – и в смысле работы, и в смысле личной жизни. И вдруг накатило…»
    - Готово! Продолжаем интервью известного романиста Ивана Казакова. Вопрос на засыпку: «Так куда уходит детство?»
    - Наверное, я тебя разочарую, но детство, Сева, уходит в отрочество, отрочество – в юность и далее по сценарию жизни… 
   
    Когда нам  с Семкой по  шестнадцать стукнуло, стал я замечать, что лучший друг перестал радоваться моему приезду. В последнее лето  после окончания школы, ни  я, ни Варька не ездили в Преображенское – поступали, кто в техникум, кто  в институт. Договорились встретиться после первого курса, обменяться  впечатлениями  о студенческой жизни.
 
    И вот прошел год. Помню, ехал в автобусе,  и только одна мысль не давала покоя. Семка поступил в экономический техникум во Владимире, Варька – в библиотечный. Они жили в одном городе, ходили по одним улицам, вместе писали мне редкие письма. А я сам вдруг выбрал литературный институт, отдалился от них и выбранной профессией, и местом жительства. Не начинаю ли я ревновать Варьку к лучшему другу? Как–то они встретят меня?

    Они уже ждали на автобусной остановке. Из окна вижу: Семка  стоит, мрачнее тучи, а Варька… Варьку я тоже не узнал. Помнишь, у Пушкина? «Но царевна молодая, тихомолком расцветая, между тем росла, росла, поднялась – и расцвела…»  Это про Варьку, Варёнку, Варёныша. Куда делись эти острые, вечно в синяках,  коленки? По – мальчишески приподнятые худенькие плечи? Где стрижка « а ля Гаврош»? Я был потрясен настолько, что не помнил, как вышел из автобуса, как подошел к ним. Передо мной стояло юное создание в воздушном платье и таким же воздушным перманентом на длинных, до плеч, волосах. Тонкие каблучки делали её фигурку еще выше и стройнее. В руках – не  букет, а огромное облако  белых ромашек, над которыми лучились васильковые глаза…

    - «Белолица, черноброва, нраву кроткого такого…» - в тон задумчиво процитировал Сева.
    - Не дождетесь! Варькин характер остался при ней, как репей при штанине. Это я потом на сто рядов убедился.
    - Ну а роль королевича Елисея кому из вас досталась? Классический любовный треугольник. Не находишь? «Слева кудри токаря, справа – кузнеца»…
    - Увы! Вся фишка в том, что у меня сердце  чуть не выскочило в этот момент. А она, когда вручала букет, вмиг остудила, сказала шепотом: «Мы с Семкой поссорились из–за тебя. Верни мир, пожалуйста».
    - И ты благородно «вложил меч в ножны», отпрыск папы, третейского судьи…
    - А то? Дружба дороже. Правда, мир оказался хрупким и недолговечным. Через три дня на Ведьминой косе…

    Машина, будто споткнулась, пошла рывками и остановилась.
    - Ну вот, помяни ведьму к вечеру, - проворчал недовольный прерванным рассказом Сева и выключил диктофон. – Может, керосин кончился?
    - Какой вечер? Какой керосин?  От силы  сто километров  проехали.
    - А мы не на «знаменитом» ли сто первом километре? – Сева протер очки, вышел из машины и с любопытством огляделся вокруг. – Интересно, за какие грехи? Не за твои ли, друг сердечный, Ваня? Кстати, а ты с какой ноги сегодня встал?

    Я вышел из машины, нервно открыл капот:
     - Послушай, профессор черной магии и кислых щей, я встал с правой ноги, зеркала не разбивал, черная кошка мне дорогу не перебегала, тёток с пустыми ведрами не встречал. Понял? Сейчас поменяю свечу и поедем! Видишь придорожный ларек, палатки торговые? Пройдись, тут всего метров тридцать. Купи  водички в дорогу, да бутерброды. Я позавтракать не успел. Давай, давай, шевели клешнями…

    Не прошло и минуты, как  я произнес эту грубую для интеллигентных ушей Севы реплику, вдруг слышу громкий визгливый гомон и непонятную тарабарщину – так кричат гуси, садясь большой стаей на тихую гладь озера. Я поднял голову. Моя машина была облеплена со всех сторон цыганятами - с ведрами, губками, тряпками.  Они  быстро мыли и терли каждый свою часть машины, а самый маленький лихо отплясывал «цыганочку», подстегивая себя криками: «Хоп, хоп! Ходи, ходи, чавела!» Одно мгновение, и  моя «ладушка» превратилась в аппетитный блестящий «оладушек». 
    Невольно вырвалось:
    - «Гуси, гуси! Га, га, га! Есть хотите?..
    - Да, да, да…» - смешливо завершила фразу стоящая на обочине цыганка средних лет.
    Мама – «гусыня» смотрела на меня пристально – вопросительно, и я сам полез в карман за кошельком. Она усмехнулась:
    - Не копайся в машине, дорогой. Сама поедет.   
      Отдавая деньги, я без страха  заглянул ей в глаза:
    - Уж не ты ли, красавица, остановила её?
    - Рука судьбы, бриллиантовый, рука судьбы. В прошлое своё спешишь? Сердце твоё правду говорит. Будет встреча. И не одна. Только помни: радость и печаль рядом ходят. Не ошибись на этот раз, яхонтовый. Обо мне никому не говори: удачу спугнешь…

     - Что с тобой, Иван? – Сева протягивал пакет с покупками. –  Проблемы с машиной?
     Я оглянулся вокруг: никого.  «Что это было? Мираж? Дьявольское наваждение?» Захлопнул капот, быстро сел за руль и повернул ключ:
    - Все в порядке, Сева, садись, поехали.

    Машина легко снялась с места. Сева удивился:
    - Ты что, все «нутро» поменял? И когда успел машину «вылизать»? Блестит до неприличия. На, возьми свой «дежурный» бутерброд. А знаешь, что по этому поводу  говорят в Венгрии? «Быстрая еда – это оскорбление для желудка».

       Чтобы отвлечься самому, и прервать болтовню Севы, я включил авторадио, но не тут – то было. Словно нарочно возвращая нас к прерванному разговору, два молодых голоса, женский и мужской, пели песню про русалкин бережок. «Свихнуться можно! Я ж как раз хотел рассказать Севе про русалочью неделю…»
    - Ну, на чем мы остановились? – повеселел после прогулки Сева и нажал кнопочку. – Так что там, на Ведьминой косе? Русалки шалили, парней щекотали…    
    -  Неплохо поверья знаете, господин мистификатор.

    Так вот. Незадолго до Ивана Купалы, на русалочьей неделе, высвистала нас Варька во двор и назначила «стрелку» на Ведьминой косе, сразу как стемнеет.  А сама села на велосипед и поехала в сторону магазина, помахав на прощание рукой. Мы с Семкой пошли каждый  своей дорогой, гадая: что там Варёнка задумала - замутила? И только начал я во дворе укладывать дровишки в поленницу, как снова услышал знакомый свист. 
    - Семка где? – шепотом спросила Варька, выглядывая из-за сарая.
    - Домой пошел. А что случилось?
    - Мне с тобой наедине переговорить бы. Не возражаешь?

    Я не возражал, но сердце, честно говоря, упало от  нехорошего предчувствия. Уж очень странное лицо было у  Варьки – серьезное, сосредоточенное  и, одновременно,  с признаками какой – то безнадеги.
    - Иван, дай слово, что не будешь смеяться и поможешь мне.
    - Варька, да я для тебя…
    - Знаю. Поэтому и прошу. Клубные работники решили возродить древний обычай Иванова дня и впервые провести праздник на  Ведьминой косе. Там по сценарию выбирают Ивана Купалу и Купаленку прямо из хоровода молодых парней и девчат. Так вот. Начали искать, кто  подходит на роль  Ивана Купалы. Перебрали всех сельских  по имени Иван. Условие такое, чтобы всё по правде.  И не один не подходит- то мелкий, то кривой, то увалень, двух слов связать не может. Предложили тебя. Ты вроде, как наш.  Видный,  и без комплексов. Выручишь?
    - Ну, ты даешь, Варёныш! Какой из меня артист? А …кто  Купаленка?
    - Я, Ванечка...
    - Согласен.
    - В том – то и беда… Семка совсем рехнется.  Я вчера с бабой Шурой советовалась. Говорю, если среди Иванов не найдем, пусть Семка сыграет. Он – самый статный  на селе, стихи в школе читал лучше всех. А она мне: «Семке нельзя в такие игры играть». Я не поняла. «Почему?», спрашиваю. Говорит: «Ты взрослая уже, Варвара, скажу, если будешь язык за зубами держать. Сам Семка того не ведает».
Поклянись самым дорогим, Иван, что ни Семке, никому, никому не расскажешь!
    - Клянусь, Варька, нашей дружбой,  моей…любовью!

    Она внимательно посмотрела на меня, услышав такое необычное признание в любви, порывисто поцеловала и сказала тихо и просто:
    - Я верю тебе.
    То, что рассказала Варька, повергло меня в шок. Помню, весь день не знал, как мне с этим жить. У меня всё было написано на лице, но потом, ближе к вечеру, справился.
    - А знаешь, почему Семку так назвали? – спросила меня Варька. Я замотал головой. – Потому что он в «семик» родился, на русалочьей неделе. Слушай, что баба Шура рассказала…
 
    Оксана, мать Семки, в молодости в селе на промыслах работала, золотошвейкой в цехе по пошиву одежды для церковных служащих. А рядом цех открыли по производству художественной керамики, типа гжельской. И мастеров пригласили обучать гончарному делу, да майолике. Жила Оксана одна, родители умерли. Там тоже целая история.
    - Так и расскажи. Или торопишься куда?
    -  Никуда я не тороплюсь. Ну, я вкратце, тезисами.
    Дед Оксаны в двадцатые годы был батюшкой в нашем селе, где больше половины дворов считались крепкими. Началась коллективизация, и всех «крепких» мужиков  объявили кулаками. Настал день выселения «мироедов» в Сибирь. Вот  батюшка и решил провести в церкви прощальное богослужение. Сначала, говорит, стояла мертвая тишина. А потом – все в слезы, поняли, что и батюшке теперь не сдобровать. Когда подводы с раскулаченными отправили в Сибирь,  на следующее утро батюшку нашли повешенным на колокольне. НКВД сработало оперативно. После похорон колокольню снесли до основания. А церковь не тронули, но службы запретили, превратили её в склад для хранения зерна из раскулаченных хозяйств. Потом война. Отец Оксаны два года воевал, был ранен и вернулся  в село калекой. Добился, чтобы церковь снова стала действующей, чтобы люди молились о спасении страны, о скорейшей победе.  А колокольню так и не возродили. Вскоре отец умер, а за ним и мать.

    Теперь ты понял, откуда у Семки этот интерес к церкви?  Не подозревая  ни о чем, он тогда услышал историю  своего родного прадеда…. В крови это у него, в генах.

    Так вот.  Оксана осталась одна, тихая, богобоязливая, нелюдимая. Вот и взяла на постой  двоих мастеров - молодую семейную пару. А в доме по соседству поселился красавец – гончар. Приглянулась ему чернобровая Оксана, завязались отношения, а время пришло уезжать, сознался, что женат, и подался в свои края. Словом, как в песне поется: «А он прощения не попросил…»  Через месяц Оксана, поняв, что беременна, уехала от позора к дальним родственникам, оставив дом под присмотром той семейной пары, что жила у нее. У тех договор с предприятием  был заключен на целый год.

    И вот однажды, как раз на русальной неделе, рано поутру, вывела баба Шура свою козу  на пригорок, чтобы привязать к колышку, где обычно паслась её кормилица. И вдруг видит: на  Ведьминой косе девица, вся в черном, стоит, ребенка на руках держит и на воду смотрит. Узнала она Оксанку, заволновалась, козу к колышку быстро  привязала, а когда на реку глянула, Оксаны уже не было, а на берегу ребенок лежит и следы к воде…. В пеленках записку нашла. Оксана просила отдать дитя её постояльцам, мол, бездетные они, Семка в радость им будет. Так всё и случилось. Погоревали постояльцы по Оксане, ночью собрались и уехали в свой поселок. Семку оформили, как сына, втихаря покрестили, чтобы греха на нем не было. А через три года вернулись  жить в наше село…

   Представляешь, Иван, баба Шура уверяет, что Оксану русалки утащили, и она сама превратилась в русалку, потому как утопленница. Так что нельзя Семке в такой день с водой «заигрывать», всякое может случиться... Разве что ведущим предложить? Голос у него громкий, красивый…
   
    -  А  вот и славный град Владимир! Как ты относишься к небольшому привалу?
    - Индифферентно. – Пожал плечами Сева, никак не желавший прерывать разговор.
    - А скажи мне на милость, друг мой Сева, давно ли ты ласкал взглядом старину этого древнерусского города? Свечи ставил в святом соборе, с богом разговаривал?
   - Да лет пять назад было дело – путешествовал по «Золотому кольцу». -  Припомнил Сева, ерзая на сидении, будто виноватый.
    - Так то туристом! Галопом по «Европам»! А молитва – дело интимное…. Надо тебе, Севушка, покаяться в том, что все эти годы чертовщиной увлекался, бога гневил… Ладно, на обратном пути непременно заглянем сюда. А сейчас передохнем малость, совершим трапезу и снова в путь!..

     Какая – то непонятная сила заставляла  меня сделать эту остановку. Разумом понимал, надо ехать, чтобы успеть засветло, найти ночлег, устроиться, потому что бабы Нюши уже не было в живых, и  дом её продан. А еще Севе с бабульками побеседовать, фольклором пропитаться. Может, и с праздником повезет. Но мои ноги сами шли в  ближайшую  кафэшку, где мы неспешно ели русские блинчики, запивая вкусным топленым молоком. А потом стояли на видовой площадке с чудным видом на реку Клязьму.

    Сева после сытного обеда с удовольствием поглощал десерт -  ледяное мороженное, конусы которого держал в руке, словно букет цветов. А я глядел на легкий бриз темных  глубоких речных волн и вспоминал тихое течение светлой реки моего детства.

    - Так что там за «страсти по Варваре»? – начиная вторую порцию, спросил нетерпеливый Сева. – Пока десерт докушаю, тебя, мон сир, послушаю. - И положил на парапет диктофон, нажав заветную кнопочку.
    - Горло не простудишь? Дорвался до бесплатного...
    - Цитирую: «Сахар и соль – белая смерть. Водка и лес – зеленые друзья. Ледяное мороженное …
    - …Кишки  отмороженные!» - Засмеялся я, глядя, как Сева вдыхает теплый воздух, растапливая большой кусок во рту. Сам я нынешнее мороженное не ел – безвкусное, хотя и с наполнителями всякими. – Поехали уже.
 
    Я выключил диктофон, положил Севе в карман, и мы направились к машине. Пока Сева ел первые две порции, третья подтаяла и потекла. Чертыхаясь, он бросил её в урну и, расстроенный,  начал искать носовой платок. Я открыл машину, мягко заметил в тон его голосу и предыдущей реплике:
    - Цитирую: «Жадность фраера…
    - Согласен! Перевел добро на дерьмо…- Поднял вверх руки Сева, самокритично осуждая себя. Высокий, худой и звонкий, он снова свернулся клубком, чтобы сесть в машину. Не преминул  поворчать в мой адрес:
     - Нет, это не «Опель», не «Пежо», и я родился не ежом…-  Хлопнулся на сидение, почти распрямился. – А с другой стороны, «подставы» на дороге минуем. Кому нужна твоя старушка  «ладушка»? - И намеренно громко поставил диктофон. – Главное, не отвлекайся, не выходи из темы…    
    - Технику побереги, великовозрастное  дитё чревоугодия. Ну, слушай дальше…

    …В назначенный час я шел на «стрелку», не шел, а летел, чтобы опередить Семку, успеть поговорить с Варькой. Не получилось. Семка догнал меня как раз на полпути, «пришпорил», не успокоив дыхания, выпалил: «Как хочешь, Иван, хоть ты мне и друг, а Варьку тебе не отдам!» Не останавливаясь, и, главное, стараясь не глядеть ему в глаза, я буркнул равнодушно: «А с чего ты взял, что я собираюсь…» Он не дал договорить, повернул меня к себе лицом: «Вижу! Не слепой!» Я пожал плечами, вырвался, побежал с горки вниз, услышал вдогонку: «Ни за что не отдам! Понял? Катись в свою Москву!» Я остановился, посмотрел на него серьезно, потом улыбнулся и сказал: « И я тебя очень люблю, Семка!»

    Варька  уже ждала нас на нашем месте. Мы его сами оборудовали несколько лет назад, прикатив из затона  небольшие бревна. Сложили квадратом, а по центру устроили костровище. С тех пор тихими вечерами собирались здесь, пережарили картошку, делали «шашлыки по – преображенски»: на сломанной, еще сырой ветке нанизывали вперемежку  куски ржаного хлеба и сала. Потом конец ветки расщепляли камнем, чтобы куски не съезжали в огонь. Поджаривали «шашлыки» на среднем огне и  уплетали за обе щеки, «поливая» еду  «соусом» разных небылиц и жутких историй…

    Варька сидела и смотрела на огонь. На коленях у нее лежал томик стихов, но настроение, чувствуется, было далеко не романтическим. Она подбросила пару веток в огонь, обвела нас серьезным взглядом:
    - Поговорим? Значит, так: мне нужна ваша помощь…

   И она стала рассказывать о празднике, в основном, обращаясь к Семке, наблюдая за малейшими изменениями на его, застывшем от ожидания новых неприятностей, лице. Она показывала рукой место на реке, где девушки будут бросать венки и где парни ловить их, чтобы, по преданию, жениться на  избраннице. Веткой она чертила на песке места, где будут проходить события основного действа: хороводы, игрища, прыжки через костер. Обозначила лесок, через который пойдут пары  искать  сказочный цветок папоротника, что, якобы, цветет раз в сто лет, и где их будут преследовать русалки, ведьмы и другая нечисть. Нарисовала кружком  поляну с сюрпризом для тех, кто первым выйдет на неё. И, наконец, открыла томик  Солоухина, и с чувством прочитала стихи  под названием «Разрыв – трава».

    - Ну, вот такой этот древний праздник Ивана Купалы, - с улыбкой завершила Варька. - Своеобразный обряд очищения водой и огнем, сказка, в которую  раньше верили люди, а теперь хотят возродить, как игровое  фольклорное представление. Здесь он проводится впервые, все участники волнуются, а я тем более: мне доверили играть Купаленку. Ивана приглашают на роль Ивана Купалы, потому что по имени подходит. Тебя, Сема, – ведущим, как лучшего декламатора, да и опыт ведения школьных мероприятий у тебя был. Вторым ведущим будет Люда, культработник из клуба. Уж вы меня не подведите. В «ночное» сегодня не ходите, я договорилась на конезаводе. Отсыпайтесь, учите тексты. Вот возьмите  сценарий. Репетиция завтра в клубе в шесть вечера. - И она протянула каждому напечатанные на машинке листки, просительно улыбаясь и  не принимая возражений.

    Мы оба молчали. Я – потому, что  уже дал согласие, а Семка – потому, что в нем боролись два чувства: ревность и невозможность отказать Варьке. Победило второе.
    - Спасибо. Вы – настоящие друзья! -  Проникновенно сказала Варька и тут же свела брови. – Но чтобы вы всегда помнили об этом, мы сегодня дадим клятву верности.
    Она достала из–под бревна небольшой охотничий ножик. Подержала его над огнем, и сделала легкий  надрез, крест накрест, у основания большого пальца  на тыльной стороне левой ладони. Появившиеся тут же капли крови она зажала губами и молча передала нож мне.
     - Ты чего, Варька? – поразился я. – К чему это дикое кровопускание?

    Семка, итак белый от переживаний, побледнел еще больше, выхватил у меня нож и, ни слова не говоря, быстро сделал надрез себе на правой руке. Он был левшой. На его лице заиграли отблески костра, и мне показалось, что, прижимая руку к губам, он улыбнулся какой–то дьявольской гримасой. Оба смотрели на меня и ждали. «Право, как дети…» Я выдохнул и тоже совершил этот чертов, никому не нужный ритуал. Именно «ненужный»: слово  чести, считал, дороже.

    - Он что, больной? – отвлекся Сева, увидев, как слева пошел на обгон нашей «лады» черный джип с затемненными стеклами, готовый в любую секунду чиркнуть машину по дверцам. Я, не останавливаясь, вильнул  резко вправо, выровнял машину:
   - Не ушибся? Очки не разбились?
   - Я – то нет, и очки целы. -  Поправил Сева свои окуляры. - А вот диктофон… - И он наклонился за ним, чертыхаясь в адрес водителя джипа. – Козел! «Крутого» гнёт! Чтоб ты рога пообломал, придурок с тремя шестерками!
    - Звучит весьма поэтично. – Засмеялся я и выдвинул свою, не очень оригинальную  версию:  - Может, пьяный…. А номер с тремя шестерками – это он действительно зря. Не дразни сатану, иль потянет он ко дну. Ну что, диктофон в норме?

    Сева  сдул пылинки с техники,  бережно протер носовым платком, проверил:
    - Живой.  Я тоже жить хочу. Я тебя умоляю, не делай так больше. И вообще, тише едешь… Вам бы все с места – в карьер!
    Сева, забыв про интервью, еще минут тридцать не мог успокоиться, ворчал, вспоминал аварийные случаи, возмущался. В конце концов, начал жалеть о поездке, но потом стих, изредка умоляя сбавить скорость и не спешить.
    - Да мы итак плетемся еле, еле…. Видишь, пробка впереди, как в Москве. Выгляни, Сева, что там?
    Сева высунулся по грудь в окно:
    - Не поверишь! Авария! ГАИ направляет всех из нашего ряда на объездную дорогу, останавливая каждую машину. Больше ничего не вижу...

     Мы приближались к месту аварии, и уже издали стало видно, что затор на дороге был капитальный. Огромная фура с помятым передом лежала на трассе, словно бегемот, выкинутый из воды. В стороне от неё  успокоился тот самый черный джип, но уже не «крутой», а «всмятку», еще дымился. Несколько машин попали  под «раздачу». «Скорая» загружалась тяжело раненным. На обочине трассы лежали два  упакованных трупа. Пожарная, машины ГАИ… - в общем, полный  дорожно-аварийный  «набор» ДТП.

     - Вот! – Поднял палец Сева. – Бог шельму метит! Пообломал – таки рога… - И, спохватившись, сообразив, что не по -  христиански это, что вроде   сам «накаркал» беду, тихо произнес: - Только бы других жертв не было. А нас - то бог миловал! Спасибо тебе, Господи.

     У меня внутри что-то оборвалось. Выходит, если бы мы не задержались тогда на трассе, не остановились во Владимире, то вполне могли попасть в эту неприятную кучу?  «И цыганке спасибо большое…»

    Инспектор  притормозил жезлом нашу машину, быстро спросил:
    - Куда едем?
    - В Преображенское.
    - Наконец – то! Место свободное есть? – Я кивнул. - Подбросьте, пожалуйста, легкораненого пассажира. Ему первую помощь оказали, в больницу ехать отказался. Домой просится, а его машина, сами понимаете, не на ходу. Легко отделался…
    - Конечно, конечно… Ему помочь идти?
    - Да нет,  проезжайте туда, ближе к «скорой», - показал инспектор и крикнул второму, пожилому инспектору: - Егорыч! Нашел до Преображенского! Давай раненого!
      - Да, действительно легко, - оглянулся на пассажира Сева, когда машина съехала на объездную дорогу.

    Молодой человек лет двадцати, с повязкой на голове,  неглубокими порезами  на лице и перебинтованной рукой, попытался улыбнуться:
    - Ерунда. Несколько царапин. Вот руку жаль, да костюм. Мне это сейчас некстати.
     - А что? Аварии бывают и кстати?  - неловко  пошутил Сева. И не дожидаясь ответа, оглядев белый костюм юноши, забрызганный в некоторых местах кровью, тут же спросил:  - Наверное, вечеринка сорвалась?
     - Вообще – то, я из Владимира в Суздаль по делам ехал. – Смутился юноша. -  Колокольный концерт завтра в Спас-Евфимиевом монастыре. А теперь, куда я в таком виде?
     - Ну, прикид  можно поменять, и с утра в Суздаль успеть. В толпе туристов на ваши бинты никто не обратит внимания. – Пытался утешить пассажира неугомонный Сева. – Все будут смотреть на колокольню, на звонаря.
    - Видите ли, я и есть звонарь. Это мой сольный концерт. А рука… - И он снова, словно извиняясь, улыбнулся.

    Немая сцена в машине,  не в пример гоголевской, длилась недолго.
    - Сочувствую. Извини…– Выдохнул Сева, сразу перейдя на «ты» и, заглаживая неловкость,  как будто зная всех в селе наперечет, спросил: –  А куда тебе в Преображенском?
    - Дом отца Мефодия, возле церкви, пожалуйста. Я ему уже позвонил.
    Мельком взглянув через зеркало на пассажира, я почему–то сразу вспомнил про Семкину мечту:
    - А что, в Преображенском звонница есть? Помню, давным - давно один подросток очень хотел её построить…
    - Есть звонница. Отец Мефодий и построил. На деньги инвестора, разумеется. Уж лет пять тому. Я свои импровизации  на той звоннице играю. Воздух в селе чистый, густой. Звон летит далеко по округе, до каждой души доходит.
      И в Суздале просторно, благостно. Посмотришь с высоты в окрест на монастыри, соборы, церкви и церквушки, дух захватывает. Струны души сами настраиваются, слух обостряется, тела не чувствуешь. И когда извлекаешь звуки из  металла, понимаешь, что каждый из 19 колоколов имеет свой неповторимый голос. А твои руки  эти голоса приглашают то солировать, тонко или гулко; то «петь» вместе, сдержанно и слаженно; то вразнобой, игриво и весело. Слушаешь и веруешь: колокол – не просто  обиходная вещь при церкви, а уникальный инструмент  и великий посредник между небом и землей.

         - Да ты философ, маэстро. – Восхитился Сева. – И где же учат столь уникальному искусству?
         - Мне повезло. Я в Архангельске учился. У самого Ивана Васильевича Данилова, « крестного» отца первых фестивалей колокольного звона. Кстати, - снова вздохнул и потускнел попутчик, - скоро я должен ехать в Ярославль на Международный фестиваль «Преображение» с сольным концертом. А тут…
    - Это в конце августа?  В Спас-Преображенском соборе музея - заповедника? – Уточнил всезнающий Сева. – Ничего, за месяц заживет. А я бывал там.  Грандиозная программа! Впервые увидел, чтобы звонарями были девушки. А однажды попал на такое ночное шоу, как «Колокола и джаз». Честно говоря, удивился.

    - А я думаю, не надо путать божий дар с яичницей. Духовное направление – одно, а «прикладное» творчество - совершенно другое.  – Решил и я вмешаться в умный разговор, заодно и закончить диспут. -  А зовут – то тебя как, юный служитель духовной Музы? – уважительно спросил я,  снова глянув в зеркальце. Нет, ни одна черта приятного волевого лица не всколыхнула в памяти никого из знакомых. Так ведь и  годков, сколько прошло – проехало!
    - Иваном. –  Выдохнул тот устало, и прикрыл глаза. Фамилию называть не стал, может, посчитал лишним.
    - Тезки, значит…. Ну, ты вздремни, отдохни  от стресса. Скоро будем дома.

    И чтобы не беспокоить больше утомленного происшествием пассажира, мы с Севой переглянулись и  тоже замолчали. Другу молчание было тяжким испытанием, и он вскоре  с удовольствием составил Ивану компанию, прижавшись головой к стеклу и мирно посапывая.
 
    А я с замиранием сердца уже угадывал знакомые пейзажи, боясь и желая новой встречи с детством. « Какой встречи ты ждешь? С кем?  Какая сила несет тебя сюда? Зачем? Разве что могилки навестить, попросить прощения…. Но что ты мог сделать тогда, лежа в сырой яме с поломанной ногой? В чем твоя вина? Не остановил, не уберег. Какие уж тут оправдания? Значит, судьбе угодно, чтобы я все пережил заново. Еще одно испытание? Или расплата? Или?..»
    Наверное, я еще долго терзал бы себя, но уже показались первые дома, огороды. Я свернул на улицу, что вела на холм, к церкви, издали примечая новую звонницу. «Просто и гармонично.  Семка бы порадовался».

   Почувствовав остановку машины, проснулись мои пассажиры.
   - Этот дом, Иван? Как ты себя чувствуешь?
   - Да в норме, спасибо большое. Может, зайдете? – Иван, придерживая больную руку, открыл дверцу.
   - Спасибо за приглашение, но мы спешим. Береги себя, тезка. А не скажешь ли, Ваня, жива ли баба Шура Томилина? Дом на улице Пролетарской…
   - Как же, жива и здорова. Ей нынче  юбилей справили: 75 лет исполнилось. А она еще  и козу держит, и на покос сама ходит. А вы ей кто будете?
   - Так, давние знакомые. Остановиться у неё хотим. Спасибо, Иван, до встречи!
   - Увидимся! – Пообещал с улыбкой и Сева.  – Как–нибудь  приедем послушать твои колокольные импровизации!

    Дорога за церковью спускалась  по другой стороне холма в ту часть села, куда мы и направлялись. Меня охватило жгучее желание задержаться на высоте, посмотреть  на село  сверху, как мы это делали не раз в детстве, и, чуть проехав за церковь, я остановил машину. Сева тоже с удовольствием вышел размяться.
    - Это и есть ваша «белая лебедь русской архитектуры»? – Сева откровенно любовался изящным белоснежным зданием церкви. – Хороша!  И звонница её не портит. Грамотно поставили. И набор колоколов шикарный! -  Увидев, что я обозреваю окрестности, присоединился, вздохнув полной грудью: – Божественно! Не обманул, старик, с пасторальной картинкой. Извини за сарказм, думал, преувеличиваешь, как это часто случается с романистами.  Удивительно! И как это в таком божественном, намоленном месте можно заниматься  язычеством, всякой чертовщиной? Уму непостижимо!
    - В каждом веке свое средневековье… -  Рассеянно припомнил я и  вернулся к машине.
    - А что, и вовнутрь не зайдем? – Кивнул Сева на церковь, догоняя меня.
    - Завтра. – Я открыл дверцу, и снова повернулся, показывая рукой в сторону соседнего холма.  - Вон там видишь погост? Завтра сходим на могилки и зайдем в церковь поставить свечи за упокой. А сейчас поехали, Фома неверующий.

    Сева почувствовал  себя неправым и не возражал.  Было далеко за полдень, и надо действительно успеть устроиться. По пути заехали в магазин смешанных товаров, набрали продуктов, запасных батареек для диктофона, полюбовались изделиями местных промыслов, даже приобрели несколько симпатичных сувениров и подкатили к дому бабы Шуры в полной «боевой» готовности.

    Дом, видимо, не хотел стареть вместе с  хозяйкой, и выглядел, как и много лет назад, крепким  и опрятным: те же резные наличники, свежевыкрашенные ставни с росписью под «гжель», чистое крылечко со сменной обувью. Приметив знакомые калоши для работы в огороде, удивился: как и тогда – две пары. Еще пара женских босоножек. Знать, не одна живет. Может, мы и не ко двору. Несмело постучал:
    - Есть кто дома? Баба Шура, можно войти?
    Тишина. Сева нерешительно топтался возле крыльца:
    - Иван, тут семечки рассыпаны. Может, курей пошла кормить?
    - Баба Шура всегда в приметы верила. Не жареные семечки у порога – злой человек не переступит. В дом не войдет. – Я сел на крыльце и, смеясь, предложил Севе  - Ну, попробуй. - Сева недоверчиво переступил семечки и присел рядом со мной. – Стало быть, ты с добром пришел. И в доме – по углам у неё всегда лавровый лист разложен – оберег от сглаза. За иконой – освещенные в церкви ветки вербы – скотину стегать, чтобы не болела…
    - А вы откуда знаете? – Прозвенел рядом девичий голос. Из–за дома вышла стройная девушка лет шестнадцати, в руках большая миска, полная спелой жимолости, на ногах – огородные калоши.
    «Третья пара» - Отметил я про себя. - «Не повезло с постоем»...
    - Вы к бабе Шуре? Так она скоро будет.  За козой пошла, на выпас. – Она поставила миску на крыльцо, отряхнула ладошки и протянула мне руку: - Иванна.
     Я вежливо ответил:
    - Красивое имя. Иван. А это Сева.  Мы хотели устроиться на ночлег дня на три. Но я гляжу, постояльцы уже есть. – И  кивнул на обувь. Иванна рассмеялась:
    - Да это мы с мамой забегаем иногда помочь по хозяйству. Молочка козьего хотите? У бабы Шуры утрешнее осталось. Я сейчас принесу.
    И она ушла в дом, а я медленно потер лоб: что–то неуловимо знакомое  показалось в лице Иванны. Глаза….  Где  я мог видеть эти  карие глаза?
    Сева, ошалело молчавший всё это время, тихо спросил:
    - Ты на себя в зеркало давно смотрел?
    - Да утром брился. –  Пожал я плечами, не ожидая подвоха.
    - Плохо смотрел. Лицо не запомнил. Иванна – точная твоя копия. А её имя никого не напоминает? – И понизил голос до шепота. - Признавайся, Казанова, с кем шашни водил по молодости лет?
    Ответить я не успел. Вышла Иванна с крынкой и двумя кружками. В мимолетном взгляде на меня читался вопрос, в сдержанной улыбке – легкий испуг:
    - Угощайтесь. А я сбегаю к бабе Шуре, помогу козу привести. 
    Мы не успели сказать «спасибо», как она упорхнула, больше ни разу не подняв глаз, прихватив в руках  босоножки, чтобы не задержаться на лишнюю минуту.
     - По–моему, она тебя вычислила. Умная девочка. Колись, герой–любовник…
Сева разливал  молоко, а я, потеряв дар речи, молчал, потому что знал: этого не может быть, потому что просто быть не может.
    - Мистика, какая – то… - тряхнул я головой.
    - А это уже интересно. По моей части. Так что, с этого места поподробнее, пожалуйста. Ну–с, видишь, какой я голодный? -  Недвусмысленно поторопил  Сева и  налил вторую кружку.
    - «Еще одно последнее сказание, и летопись окончена моя…» - Сдался я, с трудом уходя в прошлое после только что пережитого стопора от сумасшедшей Севиной версии...
   
    …В тот вечер, когда мы у костра сидели, клятву давали, всё это и случилось. Мы проводили Варьку до крыльца, попрощались, и она, незаметно от Семки, сунула мне в карман записку. Когда я  уже дома прочитал её, боялся задохнуться от нахлынувших чувств. Варька сама приглашала меня на свидание:  «через час на нашем месте». Этот час показался жутко долгим и ужасно мучительным.  Я пережил и  взрыв радости – « Варька моя!», и угрызения совести – «А как же Семка?», и сомнения – «А если просто опять придумала что – нибудь?»

    Все улетучилось, когда я шел через покос к берегу и услышал тихий голос:
    - Пришел Иван,  не ждан, не зван. И сам не ведает, с кем отобедает...
    - Варька, выдумщица, ну что опять случилось?
    - Не случилось, но случится. Станет женщиной девица…- Варька взяла меня за руку и потащила к копешкам свежескошенного сена.  Её жаркий шепот сводил меня с ума:
    - Ванечка, любимый, там, на берегу, я себе ещё одну клятву дала – любить всегда только одного, кого сердце давно выбрало. Не упрекай, боюсь потерять тебя. Предчувствие у меня нехорошее.  Пусть будет эта ночь нашей. Люби меня, Ванечка…   
    А потом был этот чертов праздник. Сначала всё шло по сценарию – и венки в реку бросали, и хороводы водили, и через костер прыгали. А когда молодежь парами разбрелась по лесу в поисках  сказочного цветка, мы с моей Купаленкой первыми оказались у поляны сюрпризов. Варька так вошла в свою роль, что ни за что не хотела отдавать первенства другой паре. Завидев красный огонек, одна бросилась вперед, а я рванулся за ней, зацепился за корягу и провалился в яму, повредив ногу и потеряв от боли сознание.

    Меня нашли ближе к утру, с помощью верного друга Самурая. Говорят, какой – то паренек нес меня всю дорогу на руках, до самого дома. Утром, когда я пришел в себя, узнал, что  в эту ночь пропали ещё двое – Варька и Семка. Самурай вывел по следам к реке, сел у прибрежных кустов, где плавали два венка, и горько завыл, подняв свою преданную морду высоко в небо… Мужики побежали в село за баграми, искали долго, да так никого и не нашли. Говорят, если русалки утащили, то обратно не вернут, даже мертвыми.
 
    В этот же день примчались родители из Москвы, увезли меня  в столичную больницу, раз и навсегда запретив поездки в село. Я не мог долго успокоиться, не верил в гибель друзей, просил родителей дозвониться через почту до бабы Нюши, узнать, нет ли каких новостей. И всегда мне отвечали: «нет».

    Я поправился, вышел на учебу в институт. Баба Нюша после всех этих переживаний заболела, а вскоре сердце и вовсе остановилось. Родители, видя, что мой нервный стресс затянулся, поехали на похороны одни. Дом потом продали, и Преображенское для всех осталось в прошлой жизни.
   Вот такая «Санта – Барбара», Сева, на русский лад…

     Сева даже забыл включить  диктофон. Так и слушал, приподняв от удивления брови, и держа кружку в руке. Потом, сам себе возражая, сказал:
    - Но ведь факт на лице! Нестыковочка, сир…. Без вариантов, Варвара жива!
    - Конечно, жива, а чё ей сделается?  -  Баба Шура, сухонькая подвижная старушка с живыми, лукавыми глазами,  громко открыла калитку батожком, строго наказала смущенной И ванне, что сзади вела строптивую козу: – Ты, Ванесса – принцесса, отведи козу в стайку, да подои. А уж потом  беги на свои купальские  затеи. И завтра к полудню, чтобы как штык! -  Улыбнувшись мне, мягко сказала: - Ну, вот бог и услышал наши молитвы! Здравствуй, Иван! Прошу в дом, гости дорогие!

     Она хлопотала за столом, искоса поглядывая на меня, угадывая смятение, упреки, вопросы на моем  лице и радуясь тому, что я не обрушил на нее сразу этот ушат с застоявшейся колдовской водой из прошлого. Начала рассказывать сама, без обиняков и извинений.

     - Объявились они с Семкой на второй день, сказали, что заплутали в лесу. Участковый уже дело завел, расспрашивал, что да как. Варька и рассказала, что когда на ту поляну вышла, перед ней вдруг сноп огня загорелся. Какой – то «леший» схватил ее, в лес потащил. Она закричала, отбивалась, как могла. Семка  оказался неподалеку, они с  культработником тоже на ту поляну шли, на финал сценария. В лесу гам был немалый: и ведьмы с лешими кричали - колобродили, и русалки с деревьев парней приманивали. А он её голос сразу услышал, первым прибежал. «Леший» ножичек к Варькиному горлу приставил, говорит, чтобы Семка убирался по добру – по здорову, иначе обоих прирежет. Тут Варька и узнала его – пиротехник, что должен был на поляне зажечь… как их, слово – то нерусское… фальшфейеры, вот. Но только тогда, когда вся молодежь на поляне той соберется. Потом прознали, что был он нехорошим человеком, в тюрьме когда–то за разбой сидел.
     Ну вот, пока все хороводы хороводили, пиротехник не скучал в лесу, изрядно на грудь принял. А увидел, что девчонка на него из леса выходит, одна, рядом никого, вот и решил позабавиться. Варька и говорит ему: «Отпусти, никому не скажу про тебя. Обещаю. Иначе тебе хуже будет». А он: «Ах, ты мне угрожать, фря городская!» В это время в кустах зашумело, зашуршало. И звук такой, будто камень упал. Этот поганец  обернулся на шум. Тут Варька ему промеж ног  своей ногой и саданула, да так, что бедный пиротехник скрючился и потух, как его этот самый фальшфейер. Ну, ты  Варьку знаешь! Семка Варьку в охапку и бежать  из лесу, а там - к реке. Бросились в воду, а сил – то плыть  и нет уже. Да и водовороты там жуткие. Ко дну их потянуло, и уже под воду ушли, как неведомая сила вытолкнула обоих и потащила к берегу. Сказывают, то русалка спасла их, на другой берег выбросила…
    - А - а – а…
    - А два веночка? Так мало ли чьи прибились? Вон их, сколько в реку побросали.
    - А - а-а…
    - А почему тебе не сообщили, что живы? А то ты Варьку не знаешь? Всех обежала, клятву со всех взяла, чтоб не говорили тебе. Мол, утопли и всё. Видать, крепко обиделась на тебя, соколик.
    - Но я ведь…
    - Говорили, Ванечка. Говорили, что ногу сломал, без сознания нашли. Уперлась и всё. Пригрозила, если скажем тебе, утопится по правде. Вот окаянная!
     Странный это был разговор. Словно баба Шура не со мной, а с глухонемым разговаривала. Словно жалела, не давала говорить, знала наперед все мои вопросы.
    - Пиротехника того нашли  привязанным к дереву. Кто привязал, неведомо. На допросе уверял, что не знает этого человека. Осудили поганца, дело закрыли. Все живы остались, слава богу. А праздник власти запретили с той поры. Правда, года три, как снова молодежь ночь «Творилы» в селе устраивает, куролесит на Ведьминой косе, но без этих «фальшей». А песни красиво поют, фольк – шоу теперь называется…

      Баба Шура сделала паузу и внимательно посмотрела на меня, потом на Севу. Мимо мышкой прошмыгнула Иванна и тихо прикрыла за собой дверь. Проводив её взглядом и предупреждая мой следующий вопрос, старушка кивнула:
    - Твоя «фотография»,  чего уж… - И твердо добавила: - А больше, соколик, не спрашивай ничего. Варвары в селе нет. Семена тоже. Завтра сам всё узнаешь. Видать, время пришло.

     Я пытался обуздать клокотавший внутри меня вулкан чувств, не выдержал, встал,  заходил – замаячил по комнате, но, зная, что  кремень – старушка не скажет больше ни слова, вежливо попросил:
    - Баба Шура, мы завтра утром на кладбище хотим съездить.  Могилку бабы Нюши покажете?
    - Святое дело, Иван. Козу подою, отведу на выпас и попроведаем подругу, царствие ей небесное…

    Перекрестившись на образа и вздохнув, она принялась прибирать со стола почти нетронутую пищу, приговаривая: – Вот непутевая хозяйка, весь аппетит гостям поиспортила. Ладно, у меня пост, а вы–то чего не ели? – И, не дождавшись ответа, скомандовала: -  Тогда чего сиднем сидеть, штаны зря протирать? Иван, покажи другу село. Говоришь, за фольклором приехал? – И она, прищурившись, оглядела Севу с ног до головы. Тот заерзал на стуле, пряча глаза, словно нашкодивший школьник. - Так этого добра у нас хоть лопатой греби: в каждой избенке певуньи–бабенки, в каждой избушке мужичок с частушкой. К клубу идите, оттуда  народ на Ведьмину косу потянется…

    - Иван, какая «Санта – Барбара»? Тут мистическая драма, не меньше! -  Восклицал возбужденный услышанным Сева.
    Мы шли с ним пешком по улице, что вела к сельскому клубу. Я – налегке, он - обвешанный фотоаппаратурой, в наушниках. Искал паузу в записях на диктофоне и одновременно брал реванш за долготерпеливое молчание во время нашего разговора с бабушкой Варвары. – Твоей бабе Шуре детективы писать! Видал, как интригу держит? – И он собрал пальцы в кулак, потрясая им в воздухе. –  Клещами не вытащишь! На дыбе не расколется! Инквизиция отдыхает…. А может, всё проще, Иван? Как там у Солоухина?
    И чудеса ушли из леса.
    Там торф берут среди болот.
    А синеокая принцесса
    Газеты в клубе выдает…
    В это время от клуба послышались звуки баяна, женские голоса  распевались: «Выходили красны – девицы в вечеру гулять по улице»… И Сева тут же, не сбавляя шага, переключился:
    - Байку помнишь? Пришли красны девицы к добрым молодцам чайку попить. Пили, пили…. Пили, пили…. И молодцы стали красными, а девицы добрыми. – И сам засмеялся, довольный тем, что вспомнил шутку к месту.

   В конце улицы появились  первые группы в нарядных костюмах, окруженные ребятней. Они приостанавливались у подворий и клали к воротам жгучую крапиву, приговаривая:« Крапивушка–берегиня, дом от ведьм стереги, хозяев от напасти охрани». А девушки зазывали народ: «Девки, бабы, на Купальну, ладу – ладу, на Купальну! Ой, молодицы, выйдите на улицу, вместе пойдем на Купальницу!»

    Сева моментально вскинул фотоаппарат, сделал издали пару кадров, вытащил  диктофон и направился быстрым шагом в «народ».
    - Стой, Сева! А ведь ты  прав. Может, действительно все проще? Ты иди вместе с ними, а я… заскочу в клуб на минутку. Встретимся на Ведьминой косе!
    Не знаю, почему, но я сразу зацепился за эту строчку – «газеты в клубе выдает». Варька училась в библиотечном…. А вдруг? Я порывисто вбежал на крыльцо и еле втиснулся в дверь против движения артистов в костюмах леших, ведьм, русалок, которые со смехом и шумными криками вываливались из здания на улицу. Повернул  из гулкого холла в узкий коридор, ведущий к библиотеке, и остановился перед дверью в полном смятении.

   «Пришел Иван, не ждан, не зван» - всплыла певучая фраза голосом Варьки. Я резко открыл дверь и с силой захлопнул за собой, словно сжигал все мосты нерешительности. Тишина и безлюдье книжного  царства сразу отрезвили меня. Пожилая седоволосая женщина, похожая на учительницу, сидела одна за столом, подняла на меня удивленный взгляд поверх очков:
   - Так громко жаждем почитать? 
   - Извините, я… ошибся дверью.
    Я смутился, как мальчишка, повернулся к выходу и услышал голос цыганки:
    - Дверь – не жизнь, другую найдешь. Авось и правильно попадешь…

    Я  оглянулся: библиотекарша продолжала перебирать формуляры, не обращая на меня никакого внимания.  «Вот уже и голоса чудятся. Хреново, брат Иван!»

    Выйдя на залитую солнцем улицу, я присел на крыльце, охватив руками голову: «Куда? В какую дверь постучаться, чтобы найти, эти чертовы ответы? Господи, дай мне терпения до завтра! Почему завтра? А-а, ну да…7.07.07. Значит, счастливый день завтра, а сегодня – день испытаний. Мне кажется, я действительно начинаю верить в эту мистическую чушь.  Дожить бы до завтра! ».
    А под горою уже начиналось купальское представление. Звонкие голоса выводили:
    Сёдни Купала, завтра Иван,
    Сёдни Купала, завтра Иван.
    Будет лихо, мальцы, вам,
    Будет лихо, мальцы, вам…
    «А мне уже лихо. Ой, как лихо!». Идти на Ведьмину косу, где все напоминало о прошлом, не хотелось. Не до веселья было. А Сева сам справится. Его теперь за уши не оттянешь - «преданья старины глубокой»… Я встал и побрел вниз по улице, носком  туфли подбрасывая вверх  редкий галечник и футболя его, как в детстве…

    - Поберегись! – Грозный окрик и топот копыт заставили меня отпрыгнуть чуть ли не в кювет. Мимо меня пронеслись один за другим три  всадника на отличных рысаках. Первым шел молодой красавец конь  белой масти, которым управляла…Иванна! Она великолепно держалась в седле! Аккуратно повернула на развилке и понеслась вскачь на зеленый простор, слившись с конем в единое целое, иногда поворачивая голову назад и крича что–то другим наездникам.

     Моментальная вспышка памяти: Варвара, Семка и я птицами летим на конях по зеленому бархату поля. Далеко впереди – Варька, «Преображенская амазонка», прозванная так с легкой руки Кузьмича. Вот она оборачивается, смеется, кричит мне: «Догоняй! Или ты не джигит, Вано?» Но меня обгоняет Семка и идет вровень с Варварой. Я кричу вслед: «Бог троицу любит!», и мы с Гнедым через минуту уже идем ноздря в ноздрю  с остальными всадниками. И я, уверенный и счастливый, снова кричу во всю мочь: «Эх, тройка, птица – тройка! Жизнь прекрасна! Варька – а - а! Семка – а – а!»

     - Аллюр в два креста! Ну, чисто Преображенская амазонка! – Восхитился рядом чей – то хриплый голос, выводя меня из картинки прошлого. Я оглянулся. Рядом стоял и любовался Иванной поседевший Кузьмич. Не глядя на меня, он протянул руку и, запросто, будто только вчера виделись, сказал: - Здорово, Иван! Вот сколько раз ей говорил, что не годятся эти сосунки для состязаний в конкуре. Слабаки! Безбашенные! А она, знай, твердит: «Я из них все равно джигитов сделаю!» Вся в мать, упрямая, норовистая.  А ведь с виду и не скажешь. С виду – ангел во плоти.  Совсем, как ты в детстве, тихая, воспитанная. А как сядет на коня – чисто ураган калифорнийский!

     Я слушал его и чувствовал, как  к горлу подкатывает нервная осиплость:
    - Господи, Кузьмич! Конных дел мастер! Cлавный  Преображенский рыцарь Донкихот! Дай обниму тебя, сивый ты мерин!

    Обнять не получилось: Кузьмич  обмельчал и подсох, как все старики в  его годы, но я с удовольствием приподнял его и  прижался к небритой щеке, чувствуя его волнение и запах крепкого табака.
    - Поставь «отечественного производителя» на место! – Шутливо приказал Кузьмич, тоже стирая навернувшуюся слезу. - Ну, ты загнул! Донкихот! А приятно… Что? Помнишь еще уроки старого конюха? – И он совсем по-детски шмыгнул носом.
    - А то! Урок первый:  «Лошадь – самое умное и преданное на свете животное. После лошади самый умный – Кузьмич. А потом – уже все остальные, по количеству извилин в мозговой периферии. Отсюда вывод: слушайте Кузьмича и любите лошадь – источник ума и верности».
     - Я всегда говорил, что у тебя способности. – Потряс Кузьмич у меня перед носом корявым указательным пальцем. - Характера маловато. Был бы характер, нарисовался бы раньше….  Ну что? По пивку за встречу?

    Кузьмич взял меня под локоть, и повел обратно, к ближайшему ларьку.
      - И с каких это пор самый трезвый конюх России стал пивком баловаться?
      - А с тех самых, друг Ванюша, как все пошло коню под хвост. Хлыст перестройки прошелся и по нашей жизни, да так, что  рубцы и сегодня не зажили. Видал, сколько еще домов в селе, крест накрест забитых, с заросшим «по самое не могу» бурьяном в огородах? То–то…. Даже «промысловики» стали разбегаться. Денег не было, зарплату стали выдавать изделиями. Вот они, кто на трассе, кто по поездам и копытили, сувенирами торговали, копеечку для семьи зарабатывали. А мне, скажи на милость, что было делать, если я жокеев обучал, да за лошадьми убирал? Дерьмом зарплату получать?  Торговать не умею, да и не хочу. Не по мне это. Я лошадей люблю! Звезды и те на моей стороне: в год Лошади родился. И фамилия у меня лошадиная, если помнишь, – Уздечкин. У меня два высших образования: зоотехническое и спортивное – по верховой езде! А теперь представь, что я рысачу по вагонам с клетчатыми сумками на горбу и кричу: «Граждане, поддержите отечественного производителя! Купите ребенку свистульку!»

    Я засмеялся, представив эту картинку, но смех получился грустным.
    -  Как бы сказал мой друг Сева, зайдя в свой цитатник памяти: «Не вписался в поворот судьбы».
    - Точно! Умный друг, познакомь. Ну, вот. А как совхоз развалился, конезавод  стал обузой: ипподромы в округе позакрывались,  спроса на рысаков не стало, их и распродали  для  хозработ. Осталась одна конюшня со старыми клячами. И я при них.  Запил я тогда, Ваня, крепко…

    Мы стояли  за круглой уличной стойкой, взяв по кружке золотистого напитка, и я не торопил Кузьмича, понимал: наболело, и  ой как надо высказаться, снять с души накопленную годами муть. Это вам не пену с пива сдуть. И я расслабился, загнав свои вопросы на дно кружки.

    Пошарив в холщовом подсумке, Кузьмич ворчливо достал вяленую рыбешку:
    - Мелочь пузатая... Даже рыба путная перевелась. Ну,  да с пивом потянет. Угощайтесь, господин литератор, не побрезгуйте. Как там, в песне поется? «Еще бокал и будет, как на дискотеке»… Ну, по «стременной»? – И он с наслаждением оттянулся пивом, пока не ополовинил кружку. А, заметив мои смеющиеся глаза, оправдывался: - Ты не думай, у меня смена закончилась, к лошадям не пойду.  Мой принцип знаешь. Вот ты мне и скажи, Иван, это ж какой хомут реформ надо надеть на человека, чтоб всю холку до крови стерло? – Закончил вопросом свою предысторию Кузьмич, и, не дождавшись ответа, вздохнул: - «Народ безмолвствует».  Если бы не Варвара с Семеном, сгорел бы и я от пьянки, лежал бы давно на погосте, куда половина села ушла вперед ногами…

    Я снова напрягся, почувствовав, что Кузьмич  дошел до главного.  Переминаясь с ноги на ногу, все–таки не выдержал, засуетился, стал открывать новую бутылку пива. Кузьмич взял меня за руку:
    - Осади, Иван. Не копыть  землю. Вижу, как ноздрями пышешь. Перехожу на иноходь. – И он взялся за другую рыбешку, собирая на сморщенном лбу нужные мысли в кучку. - Варвара и Семен, когда закончили свои экономические   «университеты»… Да, да, Варька библиотечный бросила, когда Иванку родила, зато  потом заочно поступила на экономический. Приехали они как–то в село на побывку. А с ними еще один «конь в пальто», однокурсник Семена, сын бизнесмена, балбес и кутила. Я сразу просек, что село наше ему до фонаря, лучшие Багамы видал, а клеится он к нашей Варваре. Ну, это дело второе, а первое – то, что Семен уговорил этого балбеса сделать два благородных дела.

    Видишь ли, у этого владимирского «небожителя», отец, перебравшись в Москву, стал вскоре, ни много, ни мало, – олигархом.  А как ответственно заявил  Петросян, «олигарх – это человек, у которого зарплата больше, чем бюджет всей страны». Так вот, захотел папаша отправить  сынка  на учебу в Лондон, да не успел: погиб на перелете из Греции в Англию в авиакатастрофе. По завещанию половина наследства -  вдове, половина  - непутевому сыну. Так этот жеребенок – сосунок в Англию ехать отказался, а что делать с прорвой денег, тоже не знал. А Семка его с собой в село на каникулы возил, к коням приручил. И вообще для него авторитетом был. Вот  как-то поехали они коней прогулять, а тот снова волыну завел про свои миллионы. Семка тогда и спрашивает: «Ты любил отца?» Тот говорит: «Любил, только виноват я перед ним, не оправдал его надежд». «Так ты покайся и исправься, - советует  Семка – часть денег на благотворительность отдай, все равно от народа отнятые. Часть в дело пусти, часть в акциях держи, ну, и себе, на жизнь отложи. Тебя чему, в конце концов, учили? А вот на какое благо, и в какое дело  пустить твои «зеленые», есть одна мысль»…

     Вот и звонница в селе появилась, и конезавод воскрес с манежем, классным ипподромом, школой жокеев и полем для конкура. И я ко двору пришелся: старый конь борозды не портит. Сразу «завязал», как только строительство началось.      Честно говоря, я не верил поначалу. Ну, нет таких граблей, чтобы гребли от себя. Правда, и наш «олигарх» созрел не сразу. Но, как представил ему Семен Варвару, будущего управляющего конезаводом, как увидел он  в седле нашу Преображенскую амазонку, так  и пропал, бедолага…

    - Почему «бедолага»? – наконец прорвался и мой голос, хотя ответ я уже знал.
    -  А то  ты Варьку не знаешь! Ну, «на ход ноги»?

    Кузьмич выдержал паузу, сердито колотя рыбой по столу, искоса поглядывая на мою реакцию. Добил:
    - Если уж Семка замуж не уговорил, то, что там  о  залетном жеребце говорить, пусть даже с полной телегой денег? Как ни обхаживал, не сумел « подковать» Варюху. Что, не ожидал? А то ты Варьку не знаешь… - И  как будто, между прочим,  спросил: - Сам–то женатый?
 
    На Ивана не смотрел, словно боялся услышать не тот ответ. Я не стал его разочаровывать, ответил просто:
    - Не случилось…
    - А я что говорил? – Мигом оживился Кузьмич, кому–то, возражая, и тут же похвалил себя:  - Ай да  Кузьмич, старый хрыч, наш теперь магарыч!
    - Хочешь сказать, что у вас и букмекерская контора имеется? Ставки делаете? И не только на рысаков? И каков куш за мою персону, позвольте узнать? – Наконец – то, и я дал волю своей обиде, этому джину, запечатанному в бутылке на семнадцать лет. Всё. Вылетела пробка. – А не кажется ли тебе, Кузьмич, что это жестоко. Столько лет скрывать, что Варвара и Семен  живы! А ведь я жил с этой виной. Что у меня есть дочь, которой все эти годы был нужен отец! А я жил для себя. Очень жестоко. За что вы так со мной? С дочерью?  С другом Семкой? С Варварой?
    - А то ты Варьку…
    - Да что вы все заладили? Знаю я Варьку, знаю! В индейцев ещё не наигралась, Чунганчук в юбке! Клятвы, видите ли, со всех взяла. Что? Обещала отравленную стрелу в спину? Или ещё пострашней? А что может быть страшней семнадцати лет, вычеркнутых из жизни? Кузьмич, ты понимаешь? Я любил их! Я семнадцать лет  ставил в храме свечи за упокой Варвары и Семена! Как вы могли?..

     Голос у меня сорвался. Я с грохотом поставил  кружку на стойку, положил деньги, прихлопнув ладонью, и пошел прочь. Понимал, что Кузьмич здесь не при чем, просто попался под горячую руку.  Прорвало…

    Я долго бродил по опустевшему селу, по знакомым с детства улицам, постоял у дома бабы Нюши. Сердце заколотилось сильнее, когда увидел под козырьком крыльца пучки целебных трав.

    Вспомнилось, как баба Нюша  разбирала травы, приговаривала: « Под Ивана Купала травы собирала,  земля силу им давала, чудным действом наделяла». А вязала пучки, тихо пела:
    Купаленка, Купаленка – ночь маленька,
    Купаленка.
    Медуница, медуница  мядовая,
    Э, мядовая.
    Кто йдеть, - ня йдеть, кто йдеть–ня йдеть
    Медуницу рвать.
    Кто йдеть – ня йдеть?
    Девки йдуть, девки йдуть – медуницу рвут,
    Девки йдуть.
    Вяночки вьють, Вяночки вьють, на голову надеють,
    Вяночки вьють.
    Так, Ванюша, моя матушка пела, а ту её матушка научила, как повелось исстари. На селе лекарствами не разживешься, вот лес и  был  всегда народной аптекой, лучшим целителем. Надо только знать, когда какую траву брать.
    - Ба, а крапиву зачем? Она же жгучая, злая?
    - Злая для болезней, да для худых людей, плохих, значит. Помню, как–то по осени, пришла к моей матушке молодая соседка. Говорит: «Горе у меня. Мой Егор на заработки ушел к лесорубам, на  месяц, сказал. А уж третий пошел. Ни слуху, ни духу. Я к цыганке, на Выселки ходила. Та смерть увидела, от руки врага, а больше ничего не говорит. Что делать – то?» Повела её матушка в огород, где крапива растет, нашла ту, которая потеряла летнюю злость, и говорит: «Води рукой по стеблю и называй имена тех, кто мог желать смерти мужу. Как только назовешь имя «врага», крапива и ужалит».
     - И крапива «сказала»?
     - «Сказала». Когда взяли убивца, сам сознался. Оказался, бывший дружок мужа, что соседку замуж звал, а она вышла за другого, которого любила. Вот он и отомстил,  лишил жизни по дороге к дому. Думал, никто не видел, всё шито–крыто. Ан нет, земля всё слышит, всё ведает»…
    
    Собачий лай вывел меня из воспоминаний. Ко мне подкатился пес с подпалинами под узким разрезом глаз и завилял хвостом.
      - Самурай?! – Я присел и потрепал его за ушами. Тот и не думал сопротивляться.
      - Самурай – 3.  – Уточнила, улыбаясь, Иванна, выходя из-за угла вместе с Севой. - Собаки столько не живут. Ну что? Пошли в дом, отец… - И, открыв калитку, первая направилась к крыльцу.

     Я будто врос в землю. Во–первых, слово «отец» она произнесла так же буднично, как Кузьмич здоровался при встрече. Словно я жил здесь всегда и просто вышел покурить во двор. Во–вторых, дом моей бабушки…
       - Как? Это ваш дом? – Переспросил я, еще ничего не понимая.
       - Давно уже. – Снова буднично ответила Иванна, открывая дверь ключом и распахивая двери. – С тех пор, как бабушка Вера  решила продать его. Вот мама и купила дом через дядю Семена.
       - Ба…буш…ка  Вера? – Я мучительно соображал, не смея двинуться с места. – Моя мама?  Моя мама всё знала?

    Севе пришлось меня поторопить. Видя мое состояние и объясняя свою наглость, он подталкивал меня к крыльцу и скороговоркой произносил:
      - Понимаешь, старик, у меня на празднике авария случилась. Какой – то леший
в свалке с ведьмами мне фотоаппарат испортил. А Иванка говорит, что может выручить. Ей мать из-за границы  крутой цифровик привезла. Вопрос жизни и смерти. Ты меня слышишь?

      Я слушал, но не слышал, пытаясь переварить всю массу информации, что выдали мне здесь всего за две минуты. Сева оставил меня дальше « переваривать», а сам  поспешил вперед. И был тут же наказан: крепко приложился к притолоке, не рассчитанной на таких высоких и звонких, как он.  Зажав «звон», он, тем не менее, моментально оценил технику, которую уже несла ему навстречу Иванна, уверяя, что все заряжено, все в порядке. Повернув обратно, Сева снова столкнулся со мной на пороге, посмотрел на меня, как на больного, вздохнул и вынул очередной шедевр из своего «цитатника»:
     - « Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!» Отомри, Фамусов.

      За это притолока на выходе одарила его  еще одной шишкой, и он исчез, поминая чертей и всю остальную нечисть. А Иванна, тихо светясь от счастья, будто ребенок, долго ждавший хорошего конца страшной сказки, сложила кулачки на груди и  сказала:
     - Если б ты знал, как я рада! Здравствуй, отец! - Она подпрыгнула на месте и бросилась ко мне на шею. Жарко зашептала:  – У меня получилось! Сейчас я тебе всё расскажу. - И потащила в комнату, служившую, видимо, гостиной. - Даже мать не знает! Представляешь? Только дай мне слово, что ничего ей не скажешь?

      «Кажется, мы это уже проходили…» - успел подумать я, улыбнулся и, принимая игру, таинственно прохрипел:
    - А клятву на крови принимать будем?
    - Зачем? Я тебе верю. –  Совсем по-взрослому ответила моя внешняя копия с характером и темпераментом её мамы. Дочь села на диван, подобрала коленки и начала рассказывать. Я же, наоборот, будучи  впервые в доме, осмотрелся: « Мебель другая, портьеры, ковры. Живут, наверное, в городе, а здесь, как дача». На подоконниках экзотические цветы с надписями на горшках. А этот еще не расцвел. «Ишь, как бутон надулся! «Эхмея»…Чудно!» На столе – ноутбук, папки с бумагами. «Берет работу на дом, бизнесвумен». Подошел к книжному шкафу, открыл, потрогал руками корешки классиков… и застыл. Отдельно на полке стояли томики романов с моей фамилией. «Варвара следила за моим творчеством, не упустила ни одного издания!» Рядом стояли фотографии: на первой – мы втроем: Варька, Семка и я, в жокейских шапочках, на второй – Варька с малышкой, на третьей – моя мать с трехлетней Иванкой на руках. «Мой бог! Они все эти годы были вместе, переживали трудности,  радовались жизни, воспитывали мою дочь. А меня, как изгоя…»
     Я повернулся к дочери. Она, не замечая, какие страсти бушуют сейчас во мне,  с тем же  счастливым настроением продолжала свой эмоциональный рассказ.
   - И вот, когда мне исполнилось шестнадцать лет, я уже не спрашивала, кто мой папа, жив ли он. Я уже знала, что ты есть. Взрослые придумали банальную версию: папа с мамой развелись. Не сошлись характерами. И я с этим долго жила. А теперь узнала, кто ты.  Накануне дня рождения…
    - Извини, а когда у тебя день рождения?
    - 7 марта. Правда, прикольно? Ну вот, я накануне прибиралась в квартире, и у матери на столе в кабинете увидела новую книгу, автором которой был Иван Казаков. Я и раньше видела эти книги, только в Преображенском, но не задумывалась. Мало ли однофамильцев? А эта книга была открытой, а там твоё фото.  Меня осенило.  А когда на следующий день приехала  бабушка Вера на день рождения, я её зажала в уголке и потребовала, если она мне сейчас всё не расскажет и не даст адрес отца, я сегодня же повешусь. И день рождения станет днем моей смерти. Нет, говорю, у вас такого права от дочери живого отца прятать. У него другая семья? Баба Вера оторопела: « Нет, так и не женился».

    Я с восхищением смотрел во все глаза на мою кровинушку, мысленно констатируя: «Так, нашего полку прибыло. Дочь в одном стане с отцом»…
    - Представляешь, баба Вера ничуть не испугалась, засмеялась и сказала: «Как же вы похожи с Варварой!», а потом вздохнула: « Нет его сейчас.  В командировке он, на Дальнем Востоке. Материал для нового романа собирает». А я и спрашиваю: «А ключи вам оставил? Цветочки поливать… Вы не бойтесь, я одним глазочком только посмотрю, как он живет, полью цветочки и уеду.  Вы только маме не говорите». Баба
Вера странно посмотрела на меня и  прошептала: «Хорошо, пусть это будет нашей с тобой тайной. Чему бывать, того не миновать»…

    -  Понятно. Так томик Солоухина – твоих рук дело?
    - Ну да. Я когда узнала, из–за какого пустяка весь сыр – бор, подумала: «Какая вопиющая несправедливость! Я должна в это вмешаться. Игра пойдет по моим правилам». А тем более, когда я увидела на  твоем столе фотографию мамы, поняла, что ты любишь её, всегда любил. Правда?
     - Правда, доченька.
     - Ну вот, я потом в церковь пошла, свечку поставила Святителю Николаю Чудотворцу, попросила сделать так, чтобы все мы были вместе. Вот, чудо и свершилось…. Ты не сердишься на меня?
     - Что ты, моя хорошая. – Я присел рядом, обнял, поцеловал в кудри. – Ты  - просто умница. И самое, что ни на есть, чудо…
     Она уткнулась в свои ладошки и заплакала:
      - Мне так тебя не хватало.
      - А Вар… мама…  где? - Успокаивая её, боясь, что сам растрогаюсь, перевел стрелки на другую тему.
      - За границей. В Австрии контракты подписывала. Сегодня обещала быть…
      - Ну, вот и ладушки.  Давай вытрем  морось на лице. Жизнь продолжается, Ванесса – принцесса! Наверное, и принц уже есть на примете?
      - Есть. – Кивнула головой, смутилась и рассмеялась: - Я вас потом обязательно познакомлю. Мне еще целый год в школу бегать, папочка! – Подошла к окну, закрыла шторы: - Уже почти темно. А  пойдем на праздник! Там сейчас огненное шоу начнется. – И запела легко, свободно и игриво: «Купаленка, Купаленка, ночка маленька. Будем глядеть, будем глядеть, куда ведьма пойдет…»
       
     …Боже мой, как давно я не видел такой закат!  Солнце разливало свои последние оранжево – красные всполохи на окрестные холмы и горушки,  еще доставало верхушки деревьев и плавилось червонным золотом в темных густых водах реки. Мы остановились на пригорке, дальше ноги просто не шли, и присели на большом, еще теплом от дневной жары валуне. Рядом пристроился полусонный Самурай, положив морду на лапы, недовольно реагируя на громовые раскаты эстрадной музыки и  кричащий голос ведущего, усиленный многократно микрофонами.

      Зрелище было феерическое! Сотни венков с зажженными свечами  уплывали вниз по течению, напоминая упавший в воду звездный млечный путь.  В воздухе летали десятки легких бумажных шаров - фонариков, освещенных изнутри  подрагивающими  от встречного воздуха  огоньками. А с земли запускали все новые и новые. И желающих загадать  желание и вверить свою судьбу небу оставалось немало. На берегу догорали костры, через которые с визгом  прыгала ребятня. Видимо, фольклорная часть шоу закончилась, и началось эстрадное представление.

    На импровизированной площадке, окаймленной по периметру горящими факелами, выступали приглашенные из столицы артисты огненного шоу, виртуозно жонглируя и рисуя в воздухе огненными нитями невероятно красочные, графически точные, ирреальные картины, которые  сменялись вдруг неожиданным выбросом ярких снопов огня. «Восставшие из ада» то и дело срывали аплодисменты публики, что  стояла плотной массой  вокруг, или сидела террасами на пригорке, как в римском Колизее.

     Похоже, прослышав о невиданном  коктейле языческого праздника с цирком, сюда приехал люд со всех окрестных деревень и поселков – кто на мотоциклах, кто на машинах и, даже группами, на автобусах. В отдалении стояли машины службы обеспечения безопасности –  милиция, скорая, пожарная.
      - Масштабно. Впечатляет… - Оценил я труды культработников. - Как  меняются времена! Одно не понятно, «откуда деньги, Зин?»
       - Есть тут один «богатенький Буратино», Олег Смирнов - владелец конезавода, ипподрома. - Спокойно ответила дочь. - Должен  речь в конце толкнуть. А еще народ пригласить на  праздник Преображения Господня, на  День села, 19 августа. Типа как у вас День города.
       -  Логично. А не много ли увеселительных мероприятий при таких разбитых сельских дорогах?
       - Па, ты не оригинален. Тут один районный депутат перед выборами приезжал, обещание сельчанам давал: « Я, говорит, все ваше село в асфальт закатаю». Ему в ответ: «Верим». И не выбрали на следующий срок. Кому хочется под асфальтом лежать? Шутка. А наш спонсор уже дорогу к храму сделал, бетонку на ипподром, щебенку по автобусному маршруту от трассы.  Центральную площадь плитами выложил, памятник павшим воинам отремонтировал, озеленение  ведет по особому плану. Не все сразу, па…. И праздники людям нужны.
    - Хороший из тебя адвокат. Молодец!  На юрфак не собираешься?
    - Па, ну что они видят тут в селе? Телевизор  и тот полтора канала показывает.
    - Почему полтора?
    - А второй без звука идет. Вот, если в Австрии сделка состоялась, спонсор  ретранслятор  вон на той горе поставит.  «Кажется, дождь начинается»… - Зябко поежилась дочь и подставила ладошку первым каплям. - « На Ивана дождь – хлебу радость, травам – горе»  - говорила баба Шура. – «Сену – плохо, зерну – хорошо».

     За разговором не заметили, как потянуло прохладой, тучи мгновенно заполонили все небо, и начал накрапывать мелкий дождь. Затарахтели мотоциклы, стали разъезжаться машины, народ потянулся к домам. Шоу тоже решили свернуть пораньше - по причине непогоды, да так и не появившегося спонсора. Иванка свистнула Самурая, и мы поспешили домой. 
    -  Если я правильно понял, мама и этот спонсор…
    -  Не правильно понял, па.  – Засмеялась  дочь и снова, в который раз за вечер, достала мобильник.  -   Они партнеры по бизнесу. У него семья,  дети. Ну почему она молчит? Видишь, абонент не доступен. - И снова многозначительно улыбнулась.
    - Это ты меня неправильно поняла. Я хотел спросить, мама и спонсор вместе должны были в село приехать?
    - Ну да. Одним рейсом летели, на одной машине из аэропорта…. А почему ты спрашиваешь?
    - Какая у него машина? – С тревогой спросил я и отвел глаза.
    - Да ее тут все в округе знают – черный джип. Три шестерки.

    Я остановился. Ноги парализовало, меня затрясло, как тогда, ночью в лесу,  в холодной, сырой яме, от жуткого страха и собственного бессилия. Перед глазами ясно проявилась картина аварии на трассе: искореженный джип, два мешка с трупами на обочине…
    «Так, без паники». Я пытался взять себя в руки, достал телефон, набрал номер Севы. Вместо смешной фотографии всклокоченной головы друга на экранчике проявилось лицо той самой цыганки: «Помни. Радость и печаль вместе ходят»… И она подмигнула. Или мне это показалось?
    - Бред, какой – то…
    -Что с тобой, па?  На тебе лица нет. – Иванна не могла не заметить моего состояния. Но и я не мог ничего ответить и снова лихорадочно  искал номер Севы.
   - Батарейка разрядилась. -  Захлопнул я телефон – Как некстати!
   - У меня тоже.  Идем  скорей. Дома зарядное есть. Вон уже почти пришли.

    Дождь усиливался. Молодежь, прыгая через первые лужицы, со смехом обгоняла нас. Более предусмотрительные шли под зонтами, но, все же спешили укрыться под родными крышами. В  окнах домов один за другим вспыхивали желтые  огоньки. Мы завернули за угол. «Слава богу, пришли».  Но, взглянув на дом, я снова остановился.
    - Иванка, ты, когда из дому выходила, свет выключала?
   - Конечно. – И она бросила быстрый взгляд на дом. Во всех окнах, что выходили на эту сторону, горел яркий свет. Иванна просияла:
  - Ой, мама приехала! – И опрометью бросилась к калитке.

    А я стоял во дворе, исхлестанный дождем, битый наотмашь событиями ушедшего дня, и уже не ждал ничего хорошего: «В каждой жизни должно быть немного дождливой погоды». Да, Сева, ливануло, так ливануло…
    - Как говорил попугай Кеша из популярного мультфильма, «после такого дождя жди хороший отел»…
     Это Сева, беременный аппаратурой, спрятанной под мокрой рубахой, выпрыгнул из–за угла, как черт из табакерки:  - Кому стоим? Полночь уже.
    Я смотрел на желтые пятна окон сквозь пелену дождя и чувствовал, как  мое сознание постепенно гаснет, вызывая поющие голоса из прошлого.

   «Иван молодой, Иван молодо–ою,
   Ня стой над водой, ня стой над водою.
   Не маши рукою, не маши руко-ою.
   И так с тобою девки, так с тобою де-евки
   Идут си шнурочками, идут си шнуро-очками.
   Тебе поцалують, тебе поцалу–ують.
   В твои алые щечки, в твои алые ще-очки».

    Два хоровода – девушек и парней – распались, образуя  два ряда, лицом друг к другу. От девушек  выходит Купаленка, берет за руку Ивана, ведет в центр, другие тоже разбиваются парами, образуя новый хоровод вокруг первой пары…
    Кого ты полюбишь, кого ты полю-убишь,
    Того поцалуишь, того поцалу-ишь…
Он  целует Купаленку, шепчет тихо: « Я люблю тебя, Варька, я самый счастливый Иван на свете…» Она смеется, игриво качает головой: «Ох, Иван, Иван»…
   
    - Ох, Иван, Иван, - вздохнул надо мной грудной женский голос.
    Я открыл глаза.  Желтое размытое пятно сфокусировалось сначала в оранжевый абажур, затем в обеспокоенное лицо Варвары.
    - Варька… Живая. - Слабо улыбнулся я и попытался подняться. – Варька, мне так много надо тебе сказать…
    - Лежи, лежи…. Вот лучше чайку с травами попей.  Наговоримся ещё…

    Я послушно выпил горячего ароматного чая, и  теплая дрема снова сковала мне веки. Я стремительно проваливался куда–то. В дремучее, темное забытье? В ту проклятую сырую яму?  И, уже засыпая, услышал ироничный голос Севы:
    - Он всегда был слабым на голову. Удивляюсь, как он романы пишет?
    - «Ну, Сева, ну, вражий сын, закопаю»…
   
    … Могилка  бабы Нюши была  простой, но чистенькой, ухоженной. Она покоилась рядом с дедом, ушедшим на пять лет раньше её. Баба Шура прочла молитву, поклонилась в пояс, подошла ближе, протерла фотографию:
     -  Вот, Нюша, и внук твой любимый приехал повидаться. Радуйся, дева божья…

    Я перекрестился, поздоровался с фотографией, положил свежие цветы, которые поутру срезала у себя в ограде баба Шура. Попросил прощения за всё: за хлопоты и неприятности, что причинял в детстве, за  то, что не смог приехать на похороны, за долгое отсутствие. Наверное, в таких скорбных местах человеческая душа становится чище и прозрачнее: вспоминаешь и думаешь о том, что в суете буден никогда и не вспомнится. А тут посмотрел в бабушкины глаза, и сразу выплыл из памяти тихий вечер.
 
    Его, шестилетнего мальца, баба Нюша укладывает спать. Дочитывая сказку, улыбаясь, закрывает книжку: «Они жили долго и счастливо и умерли в один день». Я не понимаю: «Почему в один день?» У бабушки влажнеют глаза: « Те, кто любят по - настоящему, не могут причинить горя другому. Сам посуди, на свадьбе каждый клялся в верности. И вот Его, или Её,  нет, а ты живешь»…

    « Права, баба Нюша, ой, как права. Когда умирает дорогой тебе человек, жизнь теряет смысл. Да, ты живешь, но это уже другая жизнь. И ты другой…»

     - А знаешь, Иван, – вздохнула рядом баба Шура, - уж на что я, старая, во все приметы верю, а тут не поверила. Шли мы как–то с соседкой Ефимией мимо дома Нюши, беседу вели, а  Ефимия вдруг подняла свою клюку и говорит мне: « У подруги твоей филин в доме под стрехой поселился. Быть беде ». И вот оно: сначала детвора набедокурила на Ивана Купала, потом и сама Нюша ушла…
     Помню, с полгода прошло, как вы все разъехались. Зима стояла лютая. Пошла я поутру  на двор, а Самурая нет, отвязался, убежал. Ну, думаю, побегает, да вернется. Не впервой. На всякий случай покликала за забором. Не отозвался. А тут соседский мальчишка прибегает, говорит: «Ваш Самурай у дома бабы Нюши сидит, воет». Примета верная – к покойнику. Я приковыляла, стучусь, никто не отзывается. Двери сосед помог открыть, да поздно уж, остыла вся. Видать, ночью случилось. И правнучке не порадовалась. Господи, прости мя, грешную…

     Я стиснул зубы, едва сдерживая вновь подкатившую к сердцу волну вины. Поклонился могилке и вышел, пропуская Севу с цветами, который деликатно стоял за оградкой, не мешая нашей встрече. По его лицу было видно, что он еще не отошел от вчерашнего «информационного взрыва».
    - Ты, Сева, поезжай  на машине до церкви, а мы тут с бабой Шурой напрямки пройдем, через пригорок. Не трудно, баба Шура?
    - Что ты, родимый! Я за день на «трех» ногах  такой километраж выдаю, марафонцу и не снилось…

     И мы пошли по узкой тропке к церкви, откуда стайками уже расходились верующие после утренней службы. Баба Шура, опираясь на батожок, шла впереди и ворковала о правнучке, что наезжала летом на каникулы, как мы когда–то с Варькой, и благодарила бога за эту милость. Я слушал её, а сам смотрел  поверх  темного платка на белую чудо – церковь и думал: «Господи, неужели всё это происходит со мной наяву и провидение существует?» Всё не верил и переживал заново сегодняшнее утро, подарившее мне новую жизнь...

    …Когда я проснулся, первым  моим ощущением был стыд. Я вдруг понял, что лежу совершенно голый под кучей одеял. Глаза машинально обшарили комнату, остановились на стуле, где висела высушенная и отглаженная одежда. И снова краска залила мое лицо уже от мысли, что  я стал  причиной чьей – то бессонницы, лишнего беспокойства. И вдруг, словно ток прошел по телу: «Господи, о чем ты, дурья башка? Очнись! Варвара жива! Варька, Варенка, Вареныш!»  Я попытался встать. Голова кружилась, в теле  ещё сидела занозой предательская слабость, но я нашел в себе силы подняться и одеться. Сел за стол, сцепив подрагивающие пальцы, окончательно растерявшись и лихорадочно думая о том, что и как говорить.

    А она вошла, излучая теплый  взгляд, покачала головой, мол, не говори ничего, молчи. Подошла, обняла за плечи и сказала:
    - Прости меня, Иван. Я – глупая, самолюбивая индюшка. Сначала я тебя не могла долго простить, потом поняла, что ты меня никогда не простишь. Вот и развела наши жизни на две параллельные, чтобы нигде не пересекались. Но, видать, у судьбы  своя математика…. Как же я счастлива, что мы снова вместе! – И она прижалась прохладной влажной щекой к моей, еще горячей от ночного простудного жара.
    - Судьба тут не при чем. - Вздохнул  я с облегчением. – Просто у нас замечательная дочь… - И третий раз в жизни поцеловал  мою Варьку, нет, уже Варвару, умудренную жизнью женщину, но такую же  любящую и, видит бог, невероятно красивую…
     - А поцеловать замечательную дочь? -  Иванка стояла в дверях и лукаво улыбалась. Потом не выдержала, заверещала и бросилась до кучи.

    Уже за чашкой утреннего кофе я вдруг снова вспомнил про автокатастрофу и спросил Варвару:
    -  Варька, представляешь мое состояние, когда Иванка сказала, что ты должна приехать на черном джипе с тремя шестерками? Второй раз пережить твою смерть я просто бы уже не смог. Мы с Севой видели эту жуть на дороге. Выходит, ты  приехала на другой машине? Тогда кто же попал в аварию?
    -  Водитель Олега Смирнова, бизнесмена, о котором, я думаю, ты уже наслышан. Когда мы улетали в Австрию, Олег дал ему отгулы, и  тот попросил машину на эти дни съездить со своей пассией на пикник. Как потом выяснилось, за рулем  была именно она, причем в крови обнаружена изрядная доза «кокса». Погуляли…. Ну а мы управились с контрактом раньше на два дня,  на праздник хотели успеть. А тут такое… Олег привез меня в Преображенское, а сам поехал на опознание, дознание и прочие выяснения обстоятельств. Тут уж было, сам понимаешь, не до праздника…
     - Понимаю…. Кстати, мы одного легкораненого из Преображенского  подбросили, к дому отца Мефодия. Иваном зовут…
     - Иван? Попал в аварию? -  Дочь  медленно поставила чашку на стол, резко вскочила и пулей вылетела из-за стола. – Я сейчас, я мигом!

    Дверь взвизгнула, а я вопросительно взглянул на Варвару. Она в ответ вздохнула, молча и утвердительно пожала плечами.  «Принц», - догадался я, а вслух успокоил Варвару:
    - Там ничего страшного: царапины, да с рукой что-то…. До свадьбы заживет.

    …Мы перекрестились у входа в церковь, и я пошел покупать свечи. Баба Шура, завидев батюшку, беседующего с прихожанами, пошла к нему испросить благословения. Я тоже был должен сделать то же самое, поэтому передал свечи Севе, который мялся у входа, не зная, как вести себя в божьем храме, куда поклоны бить, на какой образ креститься.

    - Спокойствие, Сева. Не волнуйся так. Хочешь, притчу расскажу? Однажды в храм вошел паломник и начал  кланяться. Прихожане удивились, что он кланяется не в ту сторону, позвали священника, чтобы тот его наставил. Священник сделал замечание, а паломник ответил: «Я кланяюсь богу и не знаю той стороны, где его нет».  Походи пока, осмотрись. Здесь бог везде.  Потом вместе свечи поставим…

      Я подошел к священнику,  наклонил голову и, сложив перед собой руки, тихо сказал: «Благословите, батюшка». Тот повернулся, осенил меня  крестным знамением и подал руку, как полагается для поцелуя. Не поднимая глаз, я приложился к руке. И вдруг заметил у основания большого пальца  два, крест – накрест, давних рубца. Я обомлел.  Медленно поднял глаза и встретился сначала с окладистой бородой, потом  с густыми усами и, наконец, … Семкиными глазами.

    - Семка?  - Не подумав, воскликнул я.
    - Кому Семка, а кому отец Мефодий. – Хмуро ответил низкий голос. Священник перекрестился на образа: – Услышал бог мои молитвы. Здравствуй, Иван! – И первым раскрыл объятья. Уткнувшись в его бороду, пахнущую ладаном, я понял: после всего, что произошло в эти два дня, я выдержу и этот  удар. Он отнял меня от своей могучей груди, сдержанно произнес: - Ну, ты иди, Иван, ставь свечку за упокой души рабы божьей Анны, вон там, у распятия. Да помни: скорбеть можно, унывать нельзя. И выходи на двор, потолкуем…

      Потолковать сразу не получилось, хотя я, выходя из церкви, как бы сказал Сева, накидал в уме пару – тройку жгущих меня вопросов. Отец Мефодий стоял на том самом месте, где вчера мы с Севой любовались  окрестностями Преображенского. Но не успел я сделать и пяти шагов, как к церкви подкатила пестро украшенная таратайка, запряженная парой лошадей с бубенцами. За ними – кавалькада иномарок, в цветах, лентах, воздушных шарах. Разгоряченная и уже подпитая «свадьба» окружила отца Мефодия, о чем–то громко упрашивая.

      Тот отрицательно крутил головой, спокойно отвечая и даже  убеждая. Но, видя всю тщетность своих слов,  сказал коротко: «Поезжайте с богом!», повернулся и пошел мне навстречу. Тогда его окружили новые действующие лица – пассажиры иномарок, выползавшие из машин, словно ресторанные тараканы – сытые и довольные, не терпящие отказа. Назревал нешуточный конфликт.

     В это время из церкви вышел Сева, на груди которого, как всегда, висел фотоаппарат. И я решился на безумный шаг, шепнул ему на ухо пару слов, и мы оба решительно подошли к толпе. Сева, скрестив руки ниже пояса, закрыл своей длинной фигурой отца Мефодия. Тот почему–то заволновался, уставился Севе в затылок и сдвинул брови, напряженно думая о чем–то.  А я достал красные корочки и сурово произнес:

     - Тихо, граждане! Служба безопасности Преображенского прихода! Если через минуту вы не покинете пределы вверенной нам территории храма, я вызываю наряд милиции. – И для пущей убедительности достал мобильный телефон. – Продолжение свадьбы в обезьяннике всех устраивает?  Пресса обеспечит «пиар». – И кивнул в сторону Севы, который тут же  начал вынимать фотоаппарат из футляра.

     Никого упрашивать не пришлось. Толпа рассосалась мгновенно, и уже через минуту молодожены и их гости «попылили»  в сторону трассы. А редкие прихожане наблюдали странную картину: возле церкви  стояли с батюшкой  двое приличных мужчин и все вместе, громко, до слез хохотали, Господи, прости…

     - Ну, спасибо, выручили. И какими же корочками ты их так напугал? – вытирая слезу рукавом рясы, спросил  такой узнаваемый и родной Семка. – Уж не удостоверением ли члена союза писателей?
     - Угадал. Другого у меня просто нет. А Верхотуров хорош! Профессионально подыграл. Нет, ты видел, как тело перекрыл? Ну, Сева, ну, секьюрити…
    - Кстати, познакомьтесь. Сева. Семен. То есть, отец Мефодий.

      На Севу было больно смотреть. Только что его петушиная грудь ходила ходуном от гордости за себя, любимого, и тут же сдулась, как воздушный шарик, при новом повороте событий. Сева мигом вернулся в волчью шкуру добытчика литературного материала.
    - Тот самый Семен? –  Его глаза округлились, и он двумя руками взял и потряс руку батюшки. – Очень, очень рад познакомиться.
 
     Я бы не сказал, что у Семена были слабые руки, но  заметил, как подействовало на него это рукопожатие. Рука безвольно выпала из Севиных клешней, а  в глазах читалась растерянность. Но я не придал этому значения, потому что Сева возбужденно продолжал:
    - Невероятно!  Скажите, а Иван, звонарь…
    - Мой сын. – Отвлекся  и Семен. - Извините, не успел поблагодарить. Спасибо вам за помощь. Отлеживается…
    - Да не за что. Просто оказались в нужное время в нужном месте. - Снова чувствуя себя героем, скромно ответил Сева, не зная, куда деть свои длинные руки, и  «гоголем» посмотрел на меня. Но, увидев, сколько вопросов металось на моем лице,  тут же откланялся: - Я, с вашего позволения, несколько снимков сделаю. Потрясающая церковь! А звонница! Нет слов! – И, распечатывая на ходу фотоаппарат, поспешил  на поиски удачного ракурса.

      Вдалеке  голосила  на всю округу пьяная «свадьба». Глядя им вслед, отец Мефодий  вздохнул и с горечью заметил:
    - Ничего святого! Городские тешатся. Экзотики захотелось: венчаться в сельской церкви! Невеста возжелала романтики, как в повести Пушкина «Метель». Я им говорю: «Заказы на метель в небесной канцелярии не принимаются. Да и венчаться нельзя. Вот Петров пост закончится и приезжайте. Или после Успенского. Во время поста венчание церковь не проводит». А «дружка» тычет в меня бутылкой шампанского и нагло  так говорит: «Мы  тебе, ряженый, столько бабла отвалим, сколько твой приход и за год не заработает». Пена!  Горе - «нэпманы» двадцать первого века… Ничего святого! Ну, да бог им судья…

     Я молчал. Понимал, что Семену нужна эта пауза, чтобы собраться с мыслями. И потом, я как–то уже привык в эти дни больше слушать, нежели говорить. Не давали. Не то щадили, не то боялись упреков.
    - Давай присядем, Иван. В ногах правды нет. Вижу, не все тебе успели поведать.  –            

    Мы расположились на одной из резных скамеек, что были заботливо поставлены для пожилых прихожан в небольшом скверике – все же путь из села не ближний, и службы стоять нелегко.  Аккуратные голубые елочки, густые кусты уже отцветшей сирени и еще  цветущего миндаля, цветники с яркими пятнами скромной среднечерноземной флоры – все располагало к уединению и размышлению.

      Семен, увидев мое смирение и одновременно нетерпеливый, вопрошающий взгляд, усмехнулся в усы:
     - У меня такое чувство, что я у тебя на исповеди. Помилосердствуй, каяться не буду. Не в чем.
 
    …В ту злополучную ночь на реке, когда нас с Варькой вынесло на берег, я еще на что–то надеялся. Зная Варьку, понимал, как ей сейчас тяжело: пережитый страх нападения, нож у горла, жуткий водоворот, тащивший на дно, и ко всему этому куда – то пропал ты. Мокрые, продрогшие, мы сидели на другом берегу в кустах тальника и  слушали вой Самурая, не имея никакой возможности развести костер и скрыться от начинающегося мелкого нудного дождя. Вспомнили, что неподалеку когда–то был добротный рыбачий шалаш, и пошли его искать. Нашли и шалаш, и небольшой схрон: в полиэтиленовом пакете лежали спички, соль, сухари. Мы обсушились и решили заночевать здесь. Укрывая Варьку, я обнял её, пожелал спокойной ночи, а она уткнулась мне в плечо и заплакала: «Семка, прости меня. Я Ивана люблю». Я,  вздохнув, ответил: « Знаю, Варька. Но и ты знай, я  всегда рядом». Она улыбнулась: «Ты - хороший друг, Сема, ты – лучший. Спасибо тебе». А потом нахмурила брови и добавила: «Но для него мы умерли».  А когда через день узнала, что с тобой стряслось, прибежала ко мне снова в слезах: « Я его винила, а ему тоже нужна была помощь. Выходит, я его тогда в лесу бросила. Семка, какая же я дура. Теперь точно всё кончено. Он меня не простит». Я посмотрел на нее, развел руками: «Меня -  тоже. Оба мы с тобой, дураки, потеряли друга».

    - Понятно. Все мы виноваты. – И я решил сменить тему. - А как же это тебя, Семен, угораздило в служители культа пойти? Прости…

    - Не извиняйся, понимаю. Но и ты меня пойми. Я надеялся, что Варька даст согласие выйти за меня замуж хотя бы после рождения Иванки. Каково без отца дите растить? Но отказала и на этот раз, и не только мне. Еще желающие были предложить под венец. Всем, шутя, отвечала: « На Ивана Купала нареченной стала. И теперь Купаленка, как цветочек аленький: или только ему, или вовсе никому».

    Я окончательно понял, что Варька никогда не будет моей. Очень плохо мне тогда было. Отец Олимпий, царствие ему небесное, когда я пришел к нему в церковь исповедаться, увидел мое состояние и посоветовал  уйти от мирских дел, хотя бы на время. Тем более, говорит, у тебя другой крест. Душа твоя к богу тянется. Не противься ей. И стал готовить меня в духовную семинарию. Спустя два года сильно занемог, подал прошение в епархию, чтобы меня направили в Преображенское. Уже на смертном одре призвал меня, исповедался, прощения просил за то, что раньше не рассказал о моем прадеде. Еще сказал, что моё предназначение – через веру поднять село, куда пришла разруха, и в жизнь людей, и в их души.
     - «А тайну родителей унес с собой в могилу. – Отметил я про себя. – Что ж, по – божески».
     - Олимпий преставился, а я принял приход  с именем отца Мефодия, так прадеда звали. И еще более укрепился в желании звонницу построить. Потом  женился на прихожанке одинокой, взял с ребенком. Сердце оттаяло. Жена  - милая, спокойная женщина, Иван – славный сын, талантливый музыкант. Колокола – это его хобби. На летних каникулах в Суздале подрабатывает. А так он учится на органиста.

    Помню, лет двенадцать ему было, поехали с детьми в Москву, на экскурсию. А жили мы на Грузинской, в квартире Олега Смирнова, моего однокурсника. Она Олегу от отца осталась. Так вот, на той улице есть церковь Непорочного Зачатия. Зашли мы  помолиться, а там орган играет. Иван как услышал, так и простоял всю службу. Потом подошел к старенькому органисту и спрашивает: «Дяденька, это вы сейчас с Богом разговаривали? Научите меня!» Тот прослезился, обнял его, поцеловал, а мне и говорит: «Первый раз в моей жизни ребенок так точно определил суть моей  работы. Приводите, я буду его учить…»  А потом, с божьей помощью Иван и в консерваторию поступил…

    Знаешь, он хоть и неродной мне, а я его очень люблю. Когда с Ольгой решили быть вместе, впервые знакомился с ним, услышал имя, у меня  сердце екнуло. Будто ты снова рядом.  А потом еще троих бог дал. Представляешь, Иван, как были рады родители появлению внуков! Я – то у них один. Мы и горя не знали с воспитанием наших сорванцов. Пожурить порой не дают. Там такая броня! Так вот и живем…

    -  Ты всегда был основательный, надежный, Семен. Я рад за тебя. А мне сказали, что тебя нет в селе.
    - Правду сказали. Я уже был в дороге. В Суздаль надо было по делам, праздник у нас скоро. А  Иван позвонил об аварии, я и вернулся.  – Вздохнул Семен и медленно поднял на меня глаза. – Скажи, Иван, а  этот Сева у тебя давно в друзьях?
    - На первом курсе института познакомились, в одной группе учились…. А что? Не понравился? Это он на вид нескладный, легкомысленный баламут, а так умный, добрый.  Когда меня с переломанной ногой в больницу привезли, он каждый день навещал, лекции приносил, чтобы я не отстал, да  анекдотами развлекал. Вот и сдружились. А потом в одной редакции работали, в одном творческом направлении… Тебя что-то смущает?
     - Побойся бога, нет, конечно. Просто я заметил, что при разговоре он почему–то в глаза не смотрит. Так делают люди, которым есть что скрывать. Ну да бог с ним. Тебе виднее.  Прости еще раз великодушно. -   И тут же  просветлел лицом. - Знаешь, Иван и Иванка…
    - Догадался. Дай–то бог! Может, породнимся, батюшка.

     И я, шутя, как когда-то в детстве, боднул его в могучее плечо. Он, смеясь, ответил тем же. На душе стало легко и трепетно, будто разом свалился с меня горб с непосильной ношей прошлого. Захотелось встать и крикнуть на весь мир: « Спасибо тебе, Господи!» И зазвонить во все колокола светлым праздничным перезвоном…

    - Дай слово, Иван, что исполнишь мою просьбу. – Прервал  мое заоблачное настроение  посерьезневший вдруг Семен.
    - Ну, началось… Заколдованное место какое-то: снова все требуют клятв. Даю честное пионерское слово, что выполню твою просьбу.
    - Я серьезно, Иван! Дай слово, что ты позволишь мне обвенчать вас с Варварой у нас в церкви. Любит тебя Варвара. Всегда любила. Я бога молил, чтобы усмирила гордыню, простила и тебя, и себя. Сколько можно! Да ведь ты Варьку знаешь…. Она ни с кем другим счастлива не будет. Как там у твоего  Гоголя в «Ревизоре»? «Да благословит вас бог, а я не виноват»…

    Семен всю тираду произнес быстро, не давая прервать себя ни на секунду.  И когда он замолчал, выжидательно и даже умоляюще глядя на меня, в воздухе повисла непонятная пауза.
    - Как вчера сказал Кузьмич, «народ безмолвствует». Семен, ну, конечно же, да!  А сегодня вечером…
    - На нашем месте…

    … Ах, сколько раз я вспоминал этот, дрожащий в вечерних сумерках, теплый и чистый воздух! Стрекот цикад в пахучих от вечерней росы травах! Жадный треск костра с взлетающими всполохами ярких искр! И приводящий в восторг животный запах жареного хлеба с салом и печеной картошки!
 
    Мы облепили бревна своими недетскими и детскими телами: Семен с  семьей, я с Варварой и  Иванкой, да Сева    в обнимку с фотоаппаратом и кучей анекдотов в кармане. И снова, как вчера, я буквально пожирал взглядом последние солнечные лучи, постепенно превращающиеся в багряный разлив заката.

    Моментально подпалив огненными красками прохладные воды нашей реки, изливающей радость от встречи с нами тихими всплесками гуляющих окуней, умопомрачительное по красоте и сиюминутное по времени зарево заката напоминало о скоротечности жизни. И, словно понимая намеки неба, мы все без устали говорили, говорили, говорили…

    Семен показывал детям, как нанизывать куски на ветки, как их расщеплять. Его жена Ольга жарила «шашлыки по - преображенски» и очаровательно смеялась над Севиными анекдотами, к моему удивлению, абсолютно приличными.

    Звонарь Иван, сидя возле Иванки, смешно размахивал бинтами, изображая ужастик «Мумия возвращается». Иванка  нарочно пугалась, прячась за спину матери.  Верный Самурай -3, сидевший у нее в ногах, сначала облизывался, ожидая угощения. Но воспитание не проешь, и он то и дело вскакивал, недовольно рычал на «мумию», а  на резкие  движения реагировал громким лаем.

    Варвара, глядя с улыбкой  на Ивана,   рассказывала мне о прошлогодней деловой поездке во Францию, когда Иван уговорил взять его с собой, чтобы побывать в Соборе Парижской Богоматери и послушать органиста  Латри, или Лотри. Не знаю, пробел в моем образовании. Notre Dame de Paris не знает только ленивый, а то, что там органист – гений, известно, видимо, только специалистам.  Потом перескочила мыслью на дела конезавода, вспомнила  о Кузьмиче, который ждет нас всех завтра в манеже, чтобы  продолжить уроки верховой езды.

    Я сидел, обняв Варвару, глупо улыбался, обозревая возбужденную кампанию, и думал о превратностях судьбы: «Вот ведь здесь, на этом самом месте, много лет назад мы смотрели на звездное небо и мечтали, уверенные в том, что все мечты непременно сбудутся. А что в итоге? Варька, бредившая книжками, стала отменным предпринимателем – коннозаводчиком. Я, мечтавший разводить чистокровных скакунов, напротив, выбрал путь литератора. А Семка, рвавшийся в бизнесмены, стал священником. Поразительные метаморфозы! Как бы заметил Семен: «Пути господни неисповедимы!» А эта мистическая встреча через 17 лет?

    Стоп!  Даже если это была идея дочери, откуда она знала, что я буду искать именно книгу Забылина «Русский народ»? Иванка в моей голове, как говорится, «не ночевала». Сева….»

    Я встал, подошел к Севе со спины, положил руки ему на плечи и почувствовал, как он вздрогнул и напрягся. Наклонившись к самому уху, я тихо, но настойчиво предложил:
    - Пойдем, Сева, я тебе покажу, как мы в детстве «блины пекли». –  И пошел к берегу, по пути  собирая плоский галечник.  Выбрав самый плоский и круглый камень, я резкой подсечкой запустил его, считая вслух шлепанья на воде. – Семь раз! А когда-то десять «выпекал»! Ну – ка, попробуй!  - И  с силой вложил в ладонь Севы несколько мокрых камней.

    Он посмотрел на меня обреченно, вздохнул и довольно неуклюже бросил первый «блин».  Тот, шлепнув по воде два раза, не «попрощавшись», благополучно затонул. Я ехидно улыбнулся:
     - Песенку запиши на всякий случай: «Первый блин комом, блин второй – знакомым, третий – дальней родне, а четвертый – мне». Или «кашу заваривать» у тебя лучше получается?

     Сева изобразил непонимание и на всякий случай отступил на шаг, снял очки и стал нервно протирать:
     - Я всегда считал тебя, Иван, отличным логистиком и аналитиком. Но поверь, роковое стечение обстоятельств…
    - Не мути! «Колись»! Твое словечко? Считаю до полтора. Раз «полтора»…
    - Хорошо. Сдаюсь. Это была просьба Веры Григорьевны, твоей мамы. Однажды я возвращался в Москву из командировки. Сажусь в автобус, и вижу Веру Григорьевну. Очень удивился. А она мне и говорит: «Севушка, мне тебя бог послал!» И пока мы ехали до столицы, рассказала про Варвару, про  дочь, про Семена. И попросила придумать такой предлог, чтобы ты сам принял решение поехать в Преображенское. Сил, говорит, моих больше нету смотреть на эти шекспировские страсти. А теперь и внучка хочет видеть отца, грозится самоубийством.

     Я, Иван, честно скажу, был в шоке. У тебя взрослая дочь! Но потом трезво подумал и предложил: «А пусть Иванка в кабинете отца, рядом с книгой  Забылина, поставит сборник  Солоухина с закладкой на стихотворении «Разрыв – трава».  А дальше, как сложится, так сложится…»
    - А цыганка?
    - Не проблема. Попросил помочь одну из тех, что крутятся у торговых рядов. За определенную цену. А желающих было, хоть кастинг проводи.
    - А-а-а…
    - А ДТП никто нарочно не устраивал! Случайный, незапланированный, кровавый эпизод в мистической канве сценария. – Прокричал разъяренный Сева.
     - Господи, ну почему нельзя было, как ты говоришь, «проще»? – Я, обессилев, сел на прибрежный галечник.
     - Можно было бы и проще. – Уже спокойнее ответил Сева, ставший для меня еще выше и не доступнее. - Еще раз повторяю, это просьба твоей мамы. Я клятву дал. Она хотела, чтобы ты сам принял решение, выстрадал его и сердцем принял новую жизнь. Не мальчик уже. А если бы не сработало? Может, в твоей душе уже такие угли….  Ну вот, а я подумал, почему бы «страдания юного Вертера» не сыграть в рамках мистического жанра? Тебе, как романисту, полезно.  Цитирую: «Чем ночь темней, тем ярче звезды». Майков.

     Наверное, у меня было страшное лицо, потому что Сева, вначале глянув на меня победоносно, тут же осунулся. Еще бы! Именно сейчас я вспомнил, как уговаривал  этого хлыща поехать со мной в Преображенское, обещая горы поверий и суеверий, а он ёрничал и ломался, как невинная девица…. «Артист погорелого театра! Жалкий психолог–сводник! Ханума в брюках!» 

    Увидев, что я медленно поднимаю с земли мокрую корягу, он выпучил глаза, быстро сунул очки в карман, развернулся и как-то неестественно побежал на своих длинных ходулях вдоль берега. Я ринулся за ним.

    - Ну, Сева, ну, вражий сын, закопаю…

    Криминал в мои планы не входил, поэтому Сева остался «жить». Переместив всю свою злость на корягу, я со всей силы забросил её  далеко в воду, а сам вернулся к костру. И пока шел, усмирял себя мыслью о том, что в принципе Сева и не виноват. Кто знает, если бы не его махровый  авантюризм, не  испытал бы я счастья обретения семьи и друзей. Прощение «за мотивацию» поступков он заслужил, но обида за «методы» их реализации засела глубоко в моем подсознании и только ждала случая, чтобы поквитаться.

     И случай представился на следующий день. Как и обещали Кузьмичу, мы все, кроме Семена и Ольги, занятых на службе, дружненько завалились в манеж. Поприветствовав издали нашего гуру, ведущего занятия с подростками, мы отправились в раздевалку, дабы облачиться в жокейские «доспехи». Завсегдатаи верховой езды имели свою форму, а нам с Севой решили подыскать костюмы в  лавке «Счастливая подкова» при манеже, где продавали разные аксессуары, книги по этой же тематике, сувениры и прочую мелочь. Я быстро подобрал нужные вещи, а Сева, сколько не примерял, все не подходило. Это как раз был тот несчастливый нюанс, когда размер имеет значение.

    Я сначала слегка подтрунивал над ним, цитируя Михалкова-старшего: «Вам, товарищ, с вашим ростом…», «Спать ложился дядя Степа, ноги клал на табурет». Но потом, увидев расстроенное лицо друга, понял, что в этот момент из–за какого-то костюма рушится волнующий дебют – первая посадка и выездка. Сева, как мальчишка, жаждал прокатиться верхом.
    - Ладно, Сева, не журись. Кузьмич разрешит и так.
    Кузьмич, разумеется, разрешил, да и лошадь подобрал старую, спокойную. Посоветовал Севе сначала подойти к ней,  угостить кусочком сахара. Позвал помощника, который и водрузил Севу в седло, вручил вспотевшему от волнения седоку поводья,  взял  лошадь под уздцы и  повел  по кругу. Невидимый звукооператор включил музыку. Наверное, так было задумано коммерческим предприятием. И под сводами манежа сначала тихо, потом мощно зазвучала песня группы «Любэ»: «Выйду ночью в поле с конем…»

    Призванная воодушевлять и поддерживать новичков иллюзией гармонии с природой, великолепная песня, в случае с Севой, вызывала улыбку  пародийностью ситуации. Кузьмич, наблюдая вместе с нами за седоком, готовым в любую минуту уткнуться носом в гриву старой клячи, лукаво прищурил левый глаз:
   - И ты, Иван, еще называл меня Донкихотом? Вот он, настоящий Донкихот Ламанческий: тощий, длинный, ноги до земли. Не хватает только копья и доспехов. А  кляча Милка – чем не Росинант!  Рыцарь печального образа!
   -  Ага. Что характерно, и ветряные мельницы умеет придумывать, и на подвиги его тянет, хлебом не корми…
   - А знаешь, тут у нас в манеже один фотограф – любитель промышляет. У него реквизиту всякого -  завались!  Давай Севе на память фото в «образе» устроим…

     Идея Севе не понравилась, но остальные его уговорили. Варвара с Иванкой сняли очки с его вспотевшего носа и мастерски приклеили длинные усы и жидкую бороденку.  И когда он, изнывая от неудобства бутафорских доспехов, снова водрузился на грустную клячу Милку, гордо выпрямился и взял в руку копье, все пришли в восхищение и сразу облепили новоявленного Донкихота, чтобы сделать фото на память. Я стоял рядом с ногой Севы, которая тут же больно врезалась мне в бок, а голос идальго ядовито  прошипел в мой адрес:
    - Мелкая месть кота Леопольда.
    - Ага. Угадал, картонный идальго. Залезь в свой цитатник, поищи там, у Державина, в «Фелице»: « Храня обычаи, обряды, не донкишотствуешь собой»….

     Сева как–то странно посмотрел на меня. Взгляд был долгий, старчески – мудрый, будто он знал такое, чего мне, наивному, закрыто к доступу. Потом ухмыльнулся, сказал: «Ну-ну…» и  вернул телу гордую осанку.

     Хорошо, что копье  «рыцаря» находилось в другой руке, потому что нога Севы снова угрожающе напряглась…
   - Внимание! Сейчас вылетит птичка! – Любезно выручил фотограф, и вся кампания замерла, искренне желая остановить прекрасное мгновение…
 
                ***

        Утро 19 августа, Дня Преображения Господня, выдалось солнечным, легким и прозрачным. Видимо, сказывалось наступление  ранней осени. Я стоял на крыльце, как художник на пленэре, и вглядывался в голубизну чистого, без единого облачка, неба, в который раз убеждаясь, что природа и есть самый лучший художник,  а люди, как бы ни были талантливы – лишь жалкие копиисты этой божественной «натуры».
 
    Я вернулся в дом, чтобы раскрыть шторы и пустить солнце  в полумрак комнаты.  И чуть не смахнул на пол горшок с экзотическим цветком. Придержал его, да так и не выпустил из рук. В зеленой воронке кожистых листьев, где месяц назад сидел надутый красноватый бутон эхмеи, распустился  поразительной красоты пурпурный шар… «Так как там у Солоухина?
    Нам выпал век науки точной,
    Права, ботаника, права.
    Но я – то знаю: в час урочный
    Цветет огнем разрыв – трава!»

    Что это? Случайное совпадение или знак? Совпадение с чем? На дворе  не Иван Купала, когда якобы расцветает сказочный цветок. Знак чего? А что если…. в святой праздник Преображения Господня небо дает мне знак о преображении моей собственной жизни? Как бы я хотел поверить в эту милую мистику!

     В комнату вошла улыбающаяся Варвара, держа в руках миску с ароматными наливными яблоками.
     - С добрым утром, Иван! С праздником! Вот баба Шура яблоками освященными угостила. Яблочный Спас нынче. Можно отведать, Адам… - И, надкусив хрустящий плод, смеясь, предложила его мне.
     - Доброе утро, моя Ева…. – Обнял я бережно Варвару и с удовольствием захрустел сам. - Спасибо бабе Шуре. Она, как спаситель наш Иисус Христос, взошла на священную гору и освятила плоды. Теперь ни холера нас не возьмет, ни червь в животе не заведется. Так толкуют в народе?
    - Все так. Говорит, с самого раннего утра в церковь ходила, отца Мефодия упросила освятить яблоки до службы. Трудно ей службу стоять, сердце, говорит, сегодня пошаливает. А народу будет немерено, как на Пасху. Навестим ее, Иван?  И еще в нашей программе: праздничная литургия, колокольный концерт  и масса светских  мероприятий: скачки на ипподроме, торговая ярмарка, концерт, ночной фейерверк…
    - И ты везде хочешь успеть?
    - Увы, увы, увы. Но на службу к Семену - обязательно! Колокольные звоны его сына - обязательно! А уж на ипподром – и вовсе без вариантов! – Варька звучно поцеловала меня в еще небритую щеку и потащила на кухню, где вкусно пахло завтраком. - Кстати, Сева звонил. Говорит,  они с Кузьмичом  что-то готовят на открытие соревнований. Сюрприз будет…
    - Давно у нас не было сюрпризов.  – Нахмурился я и покачал головой. - Я даже соскучился…

    Прошедшие полтора месяца были для меня загруженными до предела. Устраивая новую семейную жизнь, налаживая заново отношения с дорогими людьми, я спутал все рабочие планы, нарушил договорные обязательства  перед редакцией, сорвал командировки, плановые сроки выхода нового романа. В моем плане стояло только одно обязательное число – 19 августа, День Преображения Господня. И я спешил уладить все остальные дела, перешедшие в ранг второстепенных, - к этому святому дню. Интуиция подсказывала мне: неспроста…

    После стольких лет долгого одиночества я всем сердцем рвался сюда, в Преображенское, в мое «ювенальное» море любви, где меня ждали преданные и нежные глаза Варвары и Иванки; смиренные и милосердные души Семена, Ольги и их шустрых отроков. А еще возобновленные уроки шебутного и мудрого Кузьмича, что и сейчас скачет на «лихом коне» своих профессиональных амбиций. И, конечно же,  добрые руки неугомонной бабы Шуры, ее милые перебранки с козой Манькой, дающей такое вкусное парное молоко. Меня ожидал даже олигарх Олег Смирнов, желавший познакомиться с таинственным мистером «Икс», которого так верно любила Варвара все эти годы.

     Но иногда, в долгие ночные часы, я узнавал по всем приметам  жалкого червя сомнения, беспардонно ползущего в душу со своими вопросами: смогу ли я найти силы, чтобы не обмануть их ожидания? Не растерял ли по пути ту, юношескую пылкость, что не давала дышать  от распираемой когда-то в сердце любви?

    И слезы катились из глаз, когда понимал: нет, ничего не растерял. Оно всегда оставалось со мной, это великое, однажды подаренное мне свыше, чувство любви. Просто было законсервировано, как хрустящие огурчики Бабы Шуры, и закручено плотной крышкой собственной  вины.
 
   «Вскрытие покажет» - Сказал бы с иронией Сева.
   «Ну вот, друг мой ситцевый,  вскрыли. И не без твоего участия. Клянусь, никакого ботулизма»…
       
    …Варвара была права:  в церкви и возле неё яблоку негде было упасть. В прямом и переносном смысле. Душистый  аромат плодов исходил от многочисленных плошек и корзинок, стоящих на столах, скамейках, даже на окнах внутри храма  и за его, распахнутыми настежь, вратами.  Об этом нам поведал Сева, едва выплывший из народной реки против течения. Он успел сделать несколько снимков внутри храма и торопился к Кузьмичу на ипподром, где уже через полтора часа начиналось торжественное открытие соревнований.
 
    А люди всё шли и шли на призывный звон колоколов, спеша послушать проповедь отца Мефодия, да освятить дары  Спаса яблочного. Варвара, лицом светлая и лучезарная, в белом закрытом платье и белом шарфе, стояла рядом со мной и отвечала на многочисленные приветствия и поздравления легким поклоном головы и доброжелательной улыбкой.  Я не удивлялся, а просто тоже смущенно кивал, даже не чувствуя фальши в своих торопливых кивках совершенно незнакомым людям. Я  помнил с детства, что в селе так заведено: желать здоровья и поздравлять с праздником каждого, кто идет тебе навстречу.
   
     Удивляться пришлось позже, когда  Варвара, взяв меня, как малого ребенка, за руку, повела к служебному входу.  Пристроив меня возле клироса, сама поднялась к певчим, взяла в руки нотные листы и застыла вместе с другими в ожидании начала литургии. Я растерялся. До этого момента я был уверен, что вновь обрел мою Варьку и друга Семена. Но сейчас, слушая, как ведет рассказ о празднике Преображения Господня отец Мефодий, как смиренно и отстраненно от житейской суеты вдохновенно поет каноны Варвара, я вдруг понял, что  пока еще мы – разные планеты на стадии знакомства. И мне заново надо завоевать их сердца, подняться настолько, насколько духовно они выше меня, столичного богемного литератора.  Выше, чище и мудрее…

      Это откровение заставило меня вслушиваться в каждое слово,  впитывать музыку песнопений, вглядываться в росписи храма, в лица прихожан, пропуская свои новые ощущения не через разум, а через сердце, иссохшее с годами от недостатка духовной пищи.

      Я кротко внимал истории восхождения Господа на гору Фавор с апостолами Петром, Иаковом, Иоанном, где Он  явил свою  Божественную сущность. Слушал и причащался, снова примерял эти слова на себя: не я ли тот Иоанн? Не для меня ли эта притча о Преображении?
 
    И отец Мефодий, словно  подтверждая мои мысли, вопрошал свою паству: «О чем напоминает нам Господь своим  Преображением? Не о том ли, что каждый его сын человеческий, заплутавший в этой жизни, терпящий неудачи, живущий без веры, может найти свой путь, на свою гору Фавор, если преобразится сам, найдет в себе  силы отринуть все плохое и наносное, и взлелеять в душе только самое лучшее? Христианство учит: «Человек приходит в этот мир для того, чтобы после него мир стал чуть-чуть светлее и добрее». И еще говорит: «Спасись сам. И возле тебя спасутся».  Да пребудет Господь всегда с вами»…
 
       И я вдруг почувствовал, что прилюдно краснею. Вспомнил, как, беседуя тихими вечерами с Семеном,  удивлялся его начитанности. А он не мог понять, как это я, за многие годы преданного отношения к литературному творчеству мною любимого Гоголя, ни разу не вдумался в его сокровенные мысли. «А ведь это он, Николай Васильевич утверждал: « Хорошо взлелеянные в сердце семена Христовы дали все лучшее, что ни есть в русском характере»… Да-да…. И вот еще одно, очень важное его убеждение: «Есть только одна дверь к жизни, и эта дверь – Иисус Христос»…
 
     Честно говоря, я не был готов вот так сразу перевернуть в моей жизни и этот пласт сознания. Вышел  после службы больше подавленным и затуманенным, чем просветленным. Но задумался о многом. И, конечно же, не мог сразу переключиться от высоких мыслей  на  суету  жизни  грешной земли…

     Зато Варвара вышла из храма легко, с минутной готовностью перейти к другим неотложным делам. Сняла с головы  белый шарфик, перекинула на плечи и улыбнулась:
    - Ну что? На ипподром?

    Сразу было видно, что у нее в душе полное равновесие, все на своих местах, и всему хватает ее внимания и любви. А теперь еще она впустила в свое сердце и меня,  освободив уголок для новых забот, выбросив оттуда ненужные обиды, как старый хлам, мешающий свободно дышать и жить… Я благодарно улыбнулся:
    - Как скажете, моя прекрасная бизнеследи.
   
    После благостной, целомудренной  атмосферы  церкви  ипподром показался мне настоящим вертепом. Гремела музыка, которую пытались перекричать люди, громко выражая свои эмоции при встрече и рассаживаясь группами на трибунах. Ржали в загонах кони, которых готовили к праздничному параду. Щебетали и смеялись девушки – спортсменки с ярким мохнатым реквизитом в руках, готовясь к своему номеру – упражнениям в проходах. Бегали между рядами подростки в жокейской форме, предлагая  громкими  рекламными «кричалками» программки, а заодно и мороженное, пирожное и прочие сладости для общей радости.

    Само овальное поле, расцвеченное треугольными флагами, напоминало остов корабля, на носу которого возвышались стеклянная «капитанская рубка» для распорядителей соревнований и крытая трибуна  для VIP - персон. Тут же, под крышей,  висела корабельная рында, в обязанности которой входило отбивать удары при каждом новом заезде. Внизу располагались касса, букмекерская контора и прочие подсобные помещения. На «корме» - площадка для музыкального оборудования, сцена для ведущих и артистов. Яркие афиши, цветы, гроздья воздушных шаров украшали все сооружения, современное электронное табло и каждый столб на огромном поле ипподрома.

    Конноспортивный праздник должен был начаться с минуты на минуту. Уже заняли свои места приглашенные высокие гости, затихла музыка, застыли в проходах гимнастки, утихомирилась публика. Зазвучали фанфары, и под торжественный марш и приветственные слова ведущего на беговую дорожку выехали спортсмены-мотоциклисты с разноцветными спортивными знаменами, а за ними… экзотическая парочка:Донкихот на   кляче  Милке и его верный оруженосец Санчо Панса на симпатичном пони. Сева, сидевший прочно и гордо, и Кузьмич, похожий на колобка, важно кланялись публике. А та, смеясь, взорвалась аплодисментами, да так и хлопала в такт маршу, пока  славные рыцари, а за ними  все остальные участники соревнований – на одноколках, бричках, тройках – не прошли круг почета и не остановились  возле сцены. Донкихоту подали радиомикрофон.

    - А вот и сюрприз….  Неужели еще и речь говорить будет? – Я и представить себе не мог, насколько далеко простираются Севины актерские способности.  - Фантастика!

     А Сева, этот «неслыханный чудодей», громко распинаясь о современном донкихотстве, под бурные аплодисменты поднял с места  олигарха Смирнова, поклонился Варваре, Преображенской  амазонке, и призвал всех участников - делать подвиги в честь прекрасных дам. Мол, сегодня предоставляется такая возможность – подарить победу своей Дульцинее.  И  поднял копье под фанфары. Это был знак девушкам в старинных платьях и с букетами в руках. Они высыпали на поле, вручили цветы своим рыцарям, взяли коней под уздцы и повели, словно благословляя на тот самый подвиг. Завершали  колонну все те же Донкихот и Санчо Панса, но уже спешившись, и посадив на своих коней детей. Под выстрелы дневного разноцветного салюта  в небо взмыла куча гелиевых шаров с вымпелом, на котором во все зубы улыбалась симпатичная морда лошади.

    Паузу перед соревнованиями заполнили эстрадным номером, а я, находясь под впечатлением  Севиного выступления, взял Варвару за руку, поспешил «за кулисы», к другу, поздравить с успехом. Возле раздевалки принимал поздравления  раскрасневшийся от всеобщего внимания Кузьмич.  Варвара расцеловала его, а я, пожимая руку, спросил:
    - А где Сева?
    - Там твой приятель. – Кивнул  в сторону раздевалки довольный Кузьмич. - Доспехи снимает, автографы раздает. – И уже вслед добавил ворчливо: - Маньяк! Фанатик! Сто потов с меня согнал!

     Я, не пряча улыбки, распахнул дверь и застыл на пороге. На полу кувыркались в зверской схватке два тела. Алые пятна крови на доспехах, брошенных на скамье, следы на полу, на одежде Севы… Незнакомый мужик, пытаясь придушить нашего Донкихота, зло хрипел:
    - Я тебя, дылда, сразу узнал! Ты мне за все ответишь, вышка вертухайская! Я тебе сейчас такой автограф поставлю, мама родная не узнает!
    - Варька, срочно охрану и врача! Только без шума! –  Остановил я Варвару, не давая пройти вовнутрь помещения, и бросился на выручку другу. Поймав занесенную в очередной раз руку  незнакомца, резко заломил за спину и стащил с окровавленного и задыхающегося Севы.  Коленом добавил изуверу в  почки, а когда мужик ослаб, закрутил и вторую руку.
    - Сева! Веревку, ремень, любую тряпку! Быстро!

    Сева, тяжело дыша и харкая кровью, поднялся и, качаясь, почти упал на лавку, успев прихватить шелковый пояс идальго. Подполз ко мне, протянув руку с поясом, а сам, собрав последние силы, упал животом на голову мужика. Оба затихли.
    
     - Сюрприз, однако… - Выдохнул я, садясь напротив лежащего в карете скорой помощи друга, все же радуясь в душе, что серьезных травм у Севы нет, только небольшая потеря крови. Варвара, отдавая кому–то распоряжения по телефону, успела крикнуть: «Я за вами!» И побежала к своей машине.  Медсестра еще возилась с капельницей, когда водитель захлопнул дверцы и сразу отрезал нас от внешнего мира, где стояли  озабоченные происшествием друзья,   и где звонкие  удары колокола, как ни в чем не бывало, объявляли об очередном заезде.  А над полем то и дело поднимался  гул от криков болельщиков. Праздник продолжался.

     «Скорая» тронулась, тихо выехала за пределы ипподрома. И, только выбравшись на центральную улицу, водитель включил сирену. Я смотрел на бледное лицо Севы и не решался потревожить его вопросами.  Но он сам  вскоре открыл глаза и, не глядя на меня, сказал отрешенно:
    - Не мучайся. Эпиграф помнишь? «Сняв маску старины, на правду указать». Это был Леший.
    - Какой Леший, Сева? Ты не бредишь?
    - Нет, Иван. Прости. Но семнадцать лет назад, когда ты после первого курса поехал к друзьям в Преображенское, щелкнула во мне обида: ну чем они лучше меня, если ты, уже студент, рвешься в какое–то село, к своим детским привязанностям?   Вот и поехал  полюбопытствовать. Да так, чтобы ты меня не обнаружил.  Деревенский детектив Анискин в молодости!
 
    Словом, слышал ваши разговоры у костра. И на празднике я был, из кустов на ваши купальские игры смотрел. А когда вы с Варькой пошли на ту чертову поляну, по пятам шел, не отставал. Услышал твой крик, и только хотел тебя из ямы достать,  как Варька истошно завопила. Я туда. Прибежал в тот самый момент, когда Леший ножиком угрожал.  Пошумел в кустах, да отвлек камнем, а тут и  Варвара помогла. В общем, навесил я этому придурку, к дереву привязал его же лохмотьями, а сам за ними бросился, к реке. Мало ли что? И точно. Недолго плыли, под воду пошли.  А я что? Я ж не только баскетболист, я еще и  кандидат в мастера спорта по плаванью! Вытащил обоих. Убедился, что дышат, и обратно, к тебе, горемычному. Собачка помогла дорогу найти. Я-то мало что соображал в вашем лесу. Милая такая собачка, всего один раз укусила, когда я на берегу присел отдышаться после реки.
 
     Так вот. По дороге еще двоих парней прихватил на помощь. Достали тебя. Приношу драгоценную ношу к бабе Нюше, а там еще одна старушка сидит, баба Шура. Вдвоем как завыли, хоть святых выноси….

    Ну, я в стогу переночевал, а утром на автобус и в столицу. Еду и сам себе думаю, на фига мне такие погремушки? В такое кино за свои деньги не ходят…

      Сева закашлялся и  закрыл глаза.
     - Хватит, Сева. Тебе нельзя  говорить… - Я промокнул носовым платком испарину на лбу, и прижался к нему щекой. – Герой! Портки с дырой.… Столько лет молчал, охламон…
     Сева отвернулся, доверяя  корпусу машины свою реакцию на телячьи нежности, проморгался и, глядя уже в потолок, сказал твердо:
     - А ты, ты – хреновый аналитик. До сих пор не задал себе вопрос, откуда я-то знал про Солоухина? Про стихи «Разрыв – трава»? Ну, ладно! Все! Проехали….  Простишь?
     - За что, Сева? За то, что ты всем нам жизни спас? 
     - Главное, оказаться в нужное время в нужном месте….  А кто мне припомнил Державина? «Храня обычаи, обряды, не донкишотствуешь собой»?.. Да если бы не мое «донкишотство»….

     - Господи! Какой же ты еще, в сущности, мальчишка, Верхотуров! Ты литературу со своей жизнью не путай. Ты что думаешь? Если   поигрался в героя на Ведьминой косе, то имеешь право разруливать наши жизни и дальше? Ты хоть понимаешь, что, сделав добро, тут же закопал его: мой клад, никому не отдам. И  «разрыв – травку» сверху посадил, чтобы никто не нашел. А цветочек-то раз в сто лет, но цветет. Не ожидал, что Иванка появится, все карты спутает?  Понимая, что теперь и без тебя найдется «клад», решил реабилитировать себя, поучаствовать, так сказать, еще раз оказаться в нужное время в нужном месте…
       Я вот понять хочу, ты действительно молчал столько лет из дружеских побуждений? Или мстил за  моих преображенских друзей? Неужели ты не понимаешь, что все могло сложиться иначе? И все эти годы мы были бы все счастливы вместе?

       Сева молчал, прикрыв глаза. И я уже спокойно резюмировал:
    - Не буду говорить банальности, что «благими намерениями …»  Вот и получается, что Варька не наигралась в индейцев, ты – в Донкихота, Семка – в строителя, сначала веры, потом своей семьи, потом  звонницы. А мне в этом спектакле роли героя не досталось. Так, эпизод: «Кушать подано!». Да и поделом! Сам виноват. Черепаха в полнолуние приносит в свое гнездо «разрыв – траву», чтобы охранить от разорения. А я сам позволил разорить мое «гнездо»…
    Ладно. Как бы то ни было, Сева, мы обязаны тебе жизнью, и, говоря высоким штилем,  сегодняшним воссоединением. Должок за нами….  Выздоравливай.
    Я мирно улыбнулся, поправил сползавшую простыню и положил ладонь на его руку, пытаясь утешить друга после моего «наезда». Он открыл глаза и беспечно так, всепрощенчески, изрек:
     - Ты сегодня долг вернул. Вторая серия триллера « Месть Лешего». - Сева свел  выпученные глаза к переносице и поднял  растопыренные пальцы.  – А – а - а!
      - Молчи, вражий сын, а то сам закопаю… Сестра, пациент буянит. Сделайте ему еще один укол...

     Мы вернулись с Варварой из больницы буквально за десять минут до начала колокольного концерта.  Иван в ослепительно белом костюме уже был наверху и только ждал сигнала. Остальные наши стояли возле звонницы, чуть поодаль от всех собравшихся слушателей,  ближе к дороге. Завидев  машину, поспешили навстречу, окружили, стали расспрашивать о здоровье Севы, хотя были постоянно на  связи.  Успокоились, когда сказал, что уже через неделю врачи обещали вернуть нашего Донкихота, как новенького. Об истории с Лешим шокировал  тактично, дозировано. Лица у всех были застывшими – от удивления или непонимания. В любом случае, вопросов не было, комментариев тоже. Все молча переваривали новость.

    Семен  отреагировал первым:
   - Так вот почему мне показался знакомым этот затылок с родимым пятном на шее? Помнишь, Иван, как Сева встал передо мной телохранителем? Ну, пьяная свадьба?  Так вот, я увидел этот затылок, и во мне все перевернулось. Будто видел раньше где….  Тревожно стало. Теперь вспомнил: когда он тащил меня на спине, на берег, я на минуту очнулся, открыл глаза, а передо мной только его затылок и шея с родимым пятном. И руки помню, настоящие клешни. А потом снова провал.
    Вот, значит, почему  все время глаза-то отводил….

    Я  достал мобильник, нашел номер Ивана и посмотрел на звонницу.
    - Иван, видишь нас?
     Тот кивнул и помахал рукой.
    - Все в порядке. Включаю Севу… Сева! Тут тебе все приветы передают, а Иван  особый, музыкальный…. По ком звонит колокол? По прошлому, Сева.  Все беды в прошлом. Впереди – только хорошее…

     Праздничный малиновый звон расплескался по всей округе прозрачным и звучным многоголосьем колоколов. Высокий, стройный юноша, словно архангел, сошедший с неба, стоял между такими же, ослепительно белыми, стенами звонницы и творил  удивительной красоты музыку. Начинал с малых, самых звонких колокольцев, напоминавших голоса детей. Постепенно встраивал в звукоряд колокола покрупнее, посерьезнее звучанием, словно приглашая к разговору еще не уверенных в себе юных отроков. И, наконец, нажимая невидимые педали ногами, заявлял в общий «хор» голоса – басы умудренных жизнью старцев, чье весомое слово было солидно и авторитетно.

      Сначала меня это забавляло. Я просто еще не отошел от страстей на ипподроме. Но вскоре я перестал чувствовать окружающих, увлекшись разгадыванием магического кода колокольных переборов, а потом и вовсе отключился от действительности, словно впал в состояние нирваны. Это действо было сродни обряду очищения, когда из тебя, твоего бренного грешного тела, постепенно изгоняли сначала мелких бесов, потом добирались до средних грехов, и, наконец, смывали  черноту самой души, просветляя её, наполняя божественным светом.  Моя кровь отчаянно пульсировала. Душа была обнажена до предела.

    Наверное, то же самое чувствовали все, кто собрался возле звонницы, стоял на пригорках, застыл по пути на дороге, высыпал просто из своих домов послушать необычный концерт. Звоны летели далеко над домами и полями, очищая окрестный мир от беды и печали, как того желал когда–то  мой друг Семка. И не таяли там, за горизонтом, а возвращались звонким эхом, словно сообщали, докладывали о выполнении своей высокой благородной миссии и снова вплетались в музыкальный ряд, порой диссонируя, порой попадая в унисон. И даже из этого  хаоса юный маэстро, «белый архангел», творил гармонию. Поразительно! Такие чувства я последний раз испытывал, слушая много, много лет назад девятую симфонию Бетховена, оду «К радости».

    «Нет, Иван, это не колокол, а ты, музыкант от бога, и есть посредник между небом и землей»…. Я стоял, замерев, смущенно осознавая, насколько вольные колокольные импровизации могут быть такими изящными. Для меня, уже немолодого человека, это было настоящим открытием. Стоял и думал: «Пожалуй, иной экспромт бывает удачнее записанных нотами композиций».

    Вспомнил, что однажды слушал малиновые звоны в Ростовском кремле. Женщина - экскурсовод заученно перечисляла: «Этот звон - на начало литургии, этот – на святой праздник, этот – на печальное событие, а этот звучал на приезд высокого гостя, царя, например». Все  расписано по канонам. Никакой импровизации. А тут…. Как там говорил его учитель из Архангельска? «Играйте между ударами сердца». Мудро. Я почему–то сразу уверился в том, что и органистом Иван будет неординарным…

    Вечернее солнце пробивалось сквозь звонницу и отражалось в каждом из  колоколов сотнями ярких лучиков. Воображение заиграло. Я с мальчишеской игривостью прищурился, сфокусировал лучики в одну точку и… «увидел» отблески свечи в руке Варвары, стоящей перед алтарем. Лучики мягко переместились к моей свече, отразились в золоте головного убора отца Мефодия… «Венчается раба божья Варвара рабу божьему Ивану»… Хор певчих тихо вплетает свои голоса в звуковую  палитру, поднимает их на высокие торжественные ноты. Но вот изображение тает,  а солнечные отблески, искрясь и играя всеми цветами радуги, затейливо сплетаются в клубок, превращаются в пурпурный шар  сказочного цветка…

    «Но я–то знаю, в час урочный
    Цветет огнем разрыв-трава!"               

                2007 год.