Магия бумаги
И на этом месте приходится признаться, что я , грешный, давно уже сдался на милость электронного чудовища, что за компьютером мне пишется охотней, думается веселее, глаза не боятся, пальцы не устают, да и бумаги жаль. Посуду локтем отодвинешь, пристроишь ноутбук с краю стола, да и стучишь себе, не шаля , и никого не трогая.
Но привычка, даже безобидная, чревата тем, что однажды ты оказываешься в роли курильщика в самолете, где, как известно, курить нельзя даже в форточку. Вот и сейчас: меня ждет дорога. Та самая, по которой пятки чешутся с позапрошлого года, тысячелетняя и скоротечная Santiago de Compostela, на которой набито уже сотни тысяч мозолей, начато и завершено сотни амурных историй, да и сказано о ней не намного меньше, чем пройдено. Дорога, на которую я возвращаюсь, и еще, наверно, вернусь. Впрочем, для нашего рассказа значение имеет лишь одно обстоятельство : идущий по дороге, все свое несет с собой, и чем меньше своего, тем лучше. И уж конечно, ноутбука по неровному пути не потащишь, и без того в избытке за спиной познавательных материалов о местах, через которые собираешься пройти. И все на бумаге, разумеется, прошел через город , и выбросил пять листов. Бумага, она тоже вес имеет. Сколько ее, белой и ароматной, гладкой, какой не бывает дорога, переведено ради набивания моей головы , за которую все равно дорого не дадут, всякой информацией, никому кроме меня, не нужной. И ведь каждый раз, собираясь в путь, распечатываю все, что мимоходом привлекло внимание, как будто неизвестно мне, что после первых пяти километров почувствуется вес каждого тоненького листика с парой тысяч печатных знаков информации. И начнешь потихоньку избавляться сначала от всего прочитанного, а потом и от бегло просмотренного , а потом… Нет, не глядя я пока ничего не выбрасывал, последний лист перед последним переходом, так будет и на этот раз.
А между тем, ноутбука при себе нет, а привычка-то, зловредная привычка постукивать по клавишам уже сидит внутри, требует своего, и начинаешь откашливаться, как все тот же курильщик, отлученный от соски. За иллюстрацией даже ремень отстегивать не надо : пальцы у соседа тянутся к пачке, вытаскивают сигарету, и испуганно заталкивают обратно. А потом сосед сочувственно смотрит на мои беспокойные пальцы. Нет в небе клавиатуры , но бумага-то есть !!! Целая обратная сторона всей этой ерунды для любознательных! Кстати, не все и ерунда. Я сейчас пишу на обороте Песни о Сиде, которую ни за что не взялся бы читать, если бы не направлялся в места, где герой песни совершал подвиги, отстаивал честь, добивался своего, и даже немножко просто жил. Так что, самолет летит, Сид добивается прощения у короля, а на меня смотрит белая бумага, и белизна ее требует заполнения. Я понимаю, что записав свою мысль на обороте, уже не смогу выбросить подвигов Сида, и понесу их с собой, сквозь Кастильский пейзаж, пока несут ноги, пока не придет пора садиться в обратный самолет, и лететь домой к компьютеру.
Итак, Сид заложил ларец с песком у еврея, сел на коня, и поехал на юго-восток заниматься вплотную тем, что впоследствии назвали реконкистой. – А я ? – Я – то о чем напишу? – Путевые заметки? Нет и нет, и дело не в том, что сети мировые ломятся от этого жанра, просто путь еще впереди, а руки чешутся сейчас. Руки чешутся, крутят ручку, купленную только что в аэропорту в предчувствии того самого бумагомарательного настроения, и …. Нет, не скажу, что не о чем писать. Еще позавчера мысли зашкаливали , и необходимость завершать приготовления к поездке слегка раздражала, и это легкое раздражение боролось с предчувствием дороги, и из этого коктейля вырывались пузырьками еще и еще мысли, и где все это теперь? Смотришь на бумагу, и понимаешь - не годится это. Вдруг, оказалось, что иные фантазии требуют головы поднятой, взгляда перед собой, положения рук, разброса пальцев, да мало ли чего, о чем еще успеем подумать. А чтобы водить ручкой по бумаге, приходится опускать взгляд, сжимать перо в руке, заботиться хотя бы чуть-чуть о разборчивости написанного, и совершенно иные сюжеты откуда-то входят в опущенную голову. То по бумаге пробегут мавры, прогоняющие Сида далеко за Кантабрийские горы, то рука соседа вместо сигареты гневно загонит меч в ножны, то ухо наклонившейся не к тебе стюардессы заалеет на фоне льняных волос, но не от духоты, а от смущения. Конечно, от смущения, если девушка представила себя персонажем рассказа. Нет, не скабрезного, но фривольного рассказа, вроде и ничего особенного , и если бы это было о ком другом, то можно посмеяться, и посчитать его почти безобидной шуткой, но если это о себе… Нет, нет, себя в такой рассказ впустить нельзя, но и ханжой выглядеть не хочется, сначала надо покраснеть, а потом, а потом придумать тысячу отговорок, чтобы только не иметь к этому отношения.
Да, такое дело : бумага есть, времени – два часовых пояса, а тема едва возникнет в иллюминаторе, и тут же за ненадобностью закрывается тремя слоями облаков. Самолет летит, Сид выдает дочек за аристократов, ручка рисует каракули, левая рука отстегивает ремень, и чешет пуп. А из этого места, видимо, и всплывают разные воспоминания, никаких сюжетов, приключений, переживаний, одно пережевывание, не тема даже, а так, повод для гимнастики ума, не более. Этот анекдот выплыл из глубин памяти пару дней назад, в разгар предотпускных приготовлений. И к чему вспомнился? – теперь уже эту логическую цепочку не восстановить. А анекдот был такой: впрочем, это настолько ничтожно, детство, подростковые глупости, стоит ли этого даже обратная сторона средневекового эпоса? Не лучше ли и вовсе ни о чем не писать, а углубиться в бумаги, дочитать, например, Песню о Сиде хотя бы до середины. Или узнать что-нибудь о Бургосе, через который через пару дней предстоит пройти при помощи ног. С соседом поболтать в конце концов, со стюардессой шутками обменяться, да мало ли найдется занятий куда более достойных, чем перевирать анекдот, которым со мной поделились на перемене классе этак в пятом. Ну что могли пятиклассники друг другу рассказывать, захлебываясь от смеха, вызванного собственными словами, если представления об отношениях полов и у рассказчика, и у слушателя самые приблизительные, а вот интерес у обоих неимоверный…. Понятно это и простительно, но начать обращать эти глупости в историю – позор один, не смешно, одно лишь недоумение, все равно что пересказать шуточку про комбата, что ходила у нас в полку, и понятна была в равной мере офицерам, солдатам, офицерским женам, но никому за пределами гарнизона не интересна.
И все же, дожевав макароны с соусом, и выпив того, что в самолетах всех компаний называют кофе, не могу не задаться вопросом : а почему я вообще эту историю до сих пор не забыл? Это было бы так естественно. Я же не помню, чему меня учили в школе до и после перемены, на которой я услышал нелепый анекдот. А ведь я в те времена любовных записок на уроках не писал, и анекдотов соседу не нашептывал. Ладно, уроки, сдал и забыл, но сколько я всякого в жизни перезабывал, что ужасно хотелось бы запомнить, да и кстати бы оно было, и к месту, и для дела, и для души, и для ума. Но нет, в памяти держится всякая дрянь, и чем дряннее, тем крепче. Я бы и не против удалить эти две минуты школьной перемены из папки, а освободившуюся память заполнить чем-нибудь если не имеющим практической пользы, то по крайней мере, достойным внимания. Впрочем, теперь уж признаюсь, что однажды мне довелось и из этой глупости некоторую пользу извлечь. Случилось мне валяться на койке, приставленной к стенке, синей до уровня глаз, и белой от глаз до потолка, в Военно-медицинской Академии в травматологии, что на углу Боткинской и Лебедева на втором этаже в палате человек на десять под новый год. Публика была душевная: шахтер с переломом трех ребер, армянин с плохими тормозами , преподаватель Макаровки, забывший о гололеде, остальные – офицеры и курсанты, не разучившиеся громко смеяться. Всем хочется домой, печальные и забавные истории о как сюда попал, рассказаны со всеми полуправдами и подробностями, каких и быть не могло, о женщинах говорить – на больное жать, и осталась лишь одна почти неисчерпаемая тема – анекдоты. По кругу, по второму, против часовой, в шахматном порядке, Василий Иванович взмолился, обманутые мужья вот-вот ворвутся, и учинят погром. И когда в тридесятый раз очередь дошла до меня, обвел я взглядом бело-голубые больничные стены, и в голове откуда-то взялся именно этот анекдот, и я его рассказал, сдобрив подробностями, каких в пятом классе никто мне рассказать не мог. И ведь слушали умудренные дяди внимательно, и хохотали секунд тридцать, и всяких там «ну даешь» выдали сколько в таких случаях положено. А тот, что у окна на вытяжке лежал так, что его ногу было видно с той стороны улицы, так и сказал : а у нас в Калининграде похожий случай был. Служил со мной один каплей отвязанный… Но тут ходячий курсант привскочил на здоровый ноге, стукнул костылями об пол, и чуть не прокричал : ребята, пока не забыл, анекдот про каплея вспомнил. И рассказал. Но сколько я не напрягаю память, не могу припомнить ни одного анекдота про каплея. Но и к случаю с отвязанным морским офицером из Калининграда разговор больше не вернулся. Да и мой анекдот, думаю, позабыли мои слушатели, едва их переломы заросли, и даже на погоду не вспоминают. Но случилось один раз освежить в памяти сюжет, почему в другой раз не случится? И так ли уж он нереален? А не могло ли при каких-то обстоятельствах, и при определенных особенностях персонажей и вправду подобное произойти? Впрочем, это сколько же звезд должно в одну линию построиться, чтобы именно такие люди с таким-то жизненным опытом, характером, и прочим, и прочим, встретились при таких обстоятельствах, чтобы давняя шутка показалась не такой уж и глупой. Итак, еще одна попытка начать рассказ.
Звонок. Нет, лучше мелодия домофона. Молодая женщина, назовем ее Светой. Молодая, а как же, пусть у нее сын – подросток, в том самом возрасте, когда резко возрастает интерес к анекдотам об отношениях полов. Сейчас он в школе. Но этого мало, ничего не выйдет, если не рассказать немного о Светлане. Надо объяснить, почему она дома посреди рабочего дня, хотя она уж точно не домохозяйка. Думаю, что она – врач. Анестезиолог в больнице скорой помощи. Загнул, да ? - Ну хорошо, она… Ну уж конечно не хирург. Не представить мне ее хладнокровно копающейся в дышащей плоти – это все же в первую очередь мужская работа. А Света – женщина, не склонная к борьбе за эмансипацию даже в пространстве домашней кухни. По этой же причине я не думаю, что она со скорой ездит по вызовам – она работает в больнице на своем постоянном рабочем месте.
Так что, она дежурила ночью в больнице, делала анестезию на ночных операциях, впрочем, сегодня операция была всего одна, но ночь все равно получилась дерганой. Вернулась утром, в дверях встретила мужа, уходящего на работу, и сына, спешащего в школу, хлебнула чаю, и легла спать. Но ночные дежурства – дело привычное, через пару часов вскочила свеженькая, включила утюг тем же отработанным жестом, каким многие включают, просыпаясь, компьютер, щелкнула по горячей поверхности пальцем… А тут – домофон.
- Кто там? Федя? – Ну, заходи.
Федя – друг мужа. Мужа для контраста назовем Артуром. Но Федя – не только друг Артура, но и коллега по работе. Их рабочие отношения – весьма деликатная вещь, и мы в этом постепенно разберемся. То есть, Артур Феде не начальник, и теоретически – равноправный коллега, но на самом деле, все, включая Светлану, понимают, что Артур немножко равнее. И быть друг семьи сейчас должен там же, где и Артур, пока один при деле, другому болтаться по городу некогда. Да Федя и приходит в рабочем комбинезоне, таком же, как и у Артура, только на пару номеров поменьше. Федя худ , как оголенный провод, Артур, нет, не толст, но солиден, как силовой кабель. И почему-то именно сегодня эта разница бросается в глаза. Когда Федя приходит в гости на праздник, или по пути, бывает, заглядывает, на нем вся цивильная одежка висит мешком, сразу видно, что никакая женская рука о нем не заботится, и разница в весе двух друзей не так заметна. А рабочая одежда, она подогнана, чтобы случайно ничего не задеть. Света впервые обратила на это внимание, и тут же вспомнила электромонтера, которого привезли на прошлой неделе на реанимационной машине. Откачали ведь, хотя поначалу вместо пульса там была какая-то дрожь осинового листа. Вчера Света его в коридоре встретила, проковылял мимо, не узнав своей спасительницы, и едва не волоча за собой какие-то тесемки от больничной пижамы, что висела на нем таким же мешком, как на Феде наспех поглаженная рубашка. Заметим в скобках, что в больнице Света вернула к жизни электромонтера, а наши друзья – инженеры – электрики. Они вместе учились, но потом жизнь их развела на какое-то время. Но вот настал момент, когда Артур перетащил Федю к себе, и уже несколько лет однокурсники не только работают вместе, но и крепко друг друга в работе дополняют и поддерживают. Но обо всем своим чередом.
Итак, нежданный гость вошел, да и что ему в дверях стоять, он тут свой, у него даже тапочки любимые есть. Впрочем, на этот раз он по задумчивости влез в тапочки хозяина, и если бы хозяйка обратила на это внимание, то , возможно, поняла бы, что в голове у электрика идет какой-то хаотичный процесс. Гость прошел в кухню, а куда же еще, от чаю не отказался, да и Света за компанию себе налила, после дежурства толком и не завтракала.
- А ты прекрасно выглядишь, по тебе и не скажешь, что с ночи .
- Федя, меня не обманешь, такие комплименты говорят, когда хотят что-то скрыть. Ты почему не на работе? – Что-нибудь случилось?
- Не бойся, никаких несчастных случаев, Артур в полном порядке, но в запарке, такой, что ему и позвонить некогда.
- Срочный заказ?
- Нет, авария на подстанции в Пензе, никто не пострадал, но три цеха стоят как паровоз Ленина, и никто кроме Артура, не разберется, что он там нагородил. Там заведомо нельзя было все на одну подстанцию вешать, но кругом экономия, сама понимаешь. Приезжал заказчик на мерседесе с личным шофером, и умолял на чем-нибудь сэкономить. Кроме Артура, никто бы им ничего при таком бюджете не придумал. Но ты не бойся, он не виноват, они там постоянно запредельную нагрузку давали, и профилактику плановую проигнорировали. Но расхлебывать Артуру. Он сейчас в документации увяз, одни пятки торчат.
- А ты-то почему не на работе?
- А что мне там делать, без Артура вся остальная работа встала.
Вздохнули, переглянулись, обоим показалось, что говорить больше не о чем.
- А Андрюха твой сегодня борется?
- Да, прямо из школы на тренировку, бутерброд в фольге с собой.
Замечу в очередной паузе, что я не зря назвал сына Светланы Андреем, так звали одноклассника, подавшего мне идею сорок лет назад. Но в этой паузе хозяйка и гость снова переглянулись : получается, кроме них, довольно долго дома никого не будет. И Света опустила взгляд на Федины руки. – Да это не руки, это два паука! Левая кисть была повернута ладонью вниз, пальцы слегка подобраны, как будто в попытке вырвать из земли плоский камень. Правая рука, тем временем, жила мирной жизнью чаевничающего гостя : большой и указательный пальцы всего лишь держали чайную ложку. – Но как они ее держали ? И пальцы ли это? – Скорее, средний палец превратился в тестер, а большой и указательный – в плоскогубцы. А ложка ? Чем была ложка? – Но Федя не дал времени подыскать аналогию. Он аккуратно положил ложку на скатерть вогнутой стороной вниз, и перевернул обе руки ладонями вверх. Теперь все пальцы слегка согнуты. В них бы по грейпфруту, и слегка сжать, чтобы на кожуре остались ямочки. Или по огромному Ташкентскому румяному яблоку из советского детства. Таких размеров, что не надкусить. Или … И Света покраснела не хуже яблока. Но нет, гнать к чертовой матери идиотские мысли о белой обезьяне, встать, и проверить утюг.
И в тот момент, когда она взялась за провод, давно, впрочем, извлеченный из розетки, опытный электрик выдохнул ей в спину :
- Света, я ждал этого дня много лет.
Она застыла , не оборачиваясь, но специалист подошел к ней сзади, и едва скользнув рукой по халату, взялся за провод. И провод в его руке стал послушен, как кобра перед факиром, и честно выполнил свою профессиональную функцию передачи энергии : по женской руке прошли мурашки от пальцев до плеча, но женщина осторожно разжала пальцы, и отошла на два шага в сторону.
- Федя, давай, не будем.
- Давай, не будем, только сама потом жалеть будешь.
- Может быть, и буду жалеть, но уж рук на себя не наложу. Давай, Федя, ты сейчас уйдешь, а когда следующий раз заглянешь, мы уже забудем этот разговор.
Она вышла в коридор, и зажгла свет в прихожей. Но гость прошел в кухню, уселся на табурет, прислонился спиной к стенке, прикрыл глаза, расстегнул одну пуговицу на спецовке, сложил руки на груди, все равно, долго хозяйка в прихожей не пробудет. Хозяйка зажгла свет, взглянула в зеркало, провела рукой по светлым , чуть рыжеватым волосам, не знавшим краски, проверила пуговицы на халате, убедилась, в том, что под глазами никаких следов бессонной ночи… Уже через полминуты она стояла в дверях кухни, и смотрела на сложенные на груди руки.
- Федя, можешь оставаться, ты мне не мешаешь. Но извини, дел полно. Вари себе кофе, читай любую книгу, а то, если хочешь, подкину тебе дело. А я – к утюгу.
- На горячее потянуло?
- Да, и тяжелое, если что, сам понимаешь.
- За кого ты меня принимаешь?
- А я уж теперь и не знаю.
- А вдруг, мне захочется, чтоб у меня на шее остался след от твоего утюга?
- Не выдумывай, в твоих глазах ничего такого нет.
Федя открыл глаза, и улыбнулся.
- А где у тебя анестезия?
- Как будто не знаешь?
- Нет, я лучше что-нибудь из теории почитаю. Смотришь, и я когда-нибудь руководить начну.
- Бери Федя, ты же знаешь, где теория, а где беллетристика.
И она ушла в комнату к не глаженому белью.
Гость высидел пару минут, пока утюг разогреется, прошел в комнату, постоял у полки с книгами по электрике, вытащил одну, открыл, и тут же закрыл.
- Не могу я их читать. Как схему увижу, сразу руки чешутся.
- Я знаю, Федя, руки у тебя золотей золотого.
И хозяйка потянулась за очередной тряпкой. Федя отвернулся от книжной полки, и положил сухую руку ей на руку. Ничего более, жест допустимый между друзьями. И так они постояли секунд десять.
- Федя, у тебя какая-то особенная рука.
- Конечно, этими руками приходится пробираться в такие горячие точки, где простым ожогом не отделаешься.
- Знаешь, дорогой, мне вот этими руками – и она осторожно высвободила кисть из-под крепкой, и одновременно легкой, как из титана сделанной, руки мастера – тоже приходится в миллиметре от смерти работать. К нам кого только не привозят – и со СПИДом, и с сифилисом. В какие только вены я не попадала, какой кровью перчаток не пачкала.
- Ну так ты должна меня понимать , - и он опять накрыл ладонью ее руку, мягкую и нежную, вывалянную и выдержанную во всех известных телевидению кремах и лосьонах.
- Федор Палыч, утюг горячий. Не прожги робы, если тебе своей шкуры не жаль. – и женская рука снова аккуратно выскользнула из-под мужской.
- Не жаль, не жаль, да мне ничего не жаль.
- Вот, ничего и не надо. А то находятся герои на каждом шагу. Ни крови не щадят, ни самой жизни… Оставь это для военной присяги. Все эти клятвы – это скучно, пошло, неоригинально.
- Жизнь, не жизнь, но знаешь, то есть, не знаешь, ты сказала, что уже не знаешь, за кого меня принимать, так вот и я не знаю.
- Погоди, я все-таки с ночи, а у тебя в одной фразе столько звенящих и жужжащих звуков. В этом ухе звенит, а в этом – жужжит.
- Ты меня запутала, но кажется, я хотел сказать, что тоже не знаю, за кого себя принимать - и он расстегнул еще одну пуговицу спецовки.
- Ну, не обижайся, Федя, лучше …
- Вот, и ты не обижайся. Но я тоже ни за кого тебя не принимаю, и ничего плохого о тебе не думаю, но я готов ради тебя голым по миру пойти. – он сунул руку в нагрудный карман, слегка оттопыренный, Света только сейчас это заметила, и начал бороться с заевшей горизонтальной молнией.
- Голым? – не надо.
- Хорошо, просто по миру. Вот, вот они, когда речь идет о таких суммах, обычные представления не работают. – и он выложил на гору белья пачку стодолларовых бумажек. – Вот, тут десять тысяч.
- Федор, уж не знаю, как и звать, да я тебя сейчас не то что утюгом, я тебе дам банальную пощечину.
- А я еще раз повторяю : тут не те деньги, чтобы можно было говорить о чести и продажности. Вот, еще. – и из другого кармана появилась еще одна пачка таких же зеленых бумажек. – Двадцать тысяч. – И он накрыл их рукой, не потерявшей своих магических свойств. – Ты знаешь, Света, что для меня это почти состояние. Когда человек выкладывает все , что у него есть, это надо уважать.
- Нет и нет, принять я этого не могу, и понимать отказываюсь, и не могу сказать, чтобы твоя щедрость изменила мое отношение к тебе.
Федя приподнял щедрую руку, сжал кулак, и пристукнул по бумажкам не очень сильно, после чего вдавил их кулаком в белье. Света не сводила глаз с длинных пальцев, как-то неестественно сжатых в кулак.
- Убери деньги.
- Не уберу. Я лучше сейчас уйду, а деньги пусть останутся. А от своего слова я не отступлюсь. Мне они не нужны. – И он взял хозяйку дома за локоть. Не больно, но так, что не вдруг вырвешься.
- А ведь у него действительно удивительные руки – подумала Света. – У моего теоретика таких нет. – и ей показалось, что это анестезиолог накладывает жгут ей чуть выше локтя, и проглаживает со средней силы нажимом лишь ему известную вену, через которую лекарство переливается из тела в тело, и растекается, и смешивает чувства, и мысли, и представления. Ей вспомнился советский учебный фильм, обязательный к просмотру курсе на втором или на третьем: фильм был из тех черно-белых времен, когда еще бытовали эфирные маски, больного там просили считать, пока не уснет. И едва досчитав до двадцати, больной начинал сбиваться, повторяться, опять повторяться, как сейчас : сопротивляться еще можно, но новых слов уже не найти.
- Убери руку.
- Пожалуйста.
- Теперь убери деньги.
- Не уберу.
- Убери.
- Не уберу.
Вечный шах какой-то – подумала Света, и протянула руку к запечатанным пачкам. Уже взяла одну пачку двумя пальцами, и отпустила. Ей представилось, что сейчас придется эту пачку запихивать постороннему мужчине за пазуху, куда-то в потное неподатливое пространство между спецодеждой и тельняшкой, а он будет вырывать ее руку, деньги упадут, а руку он не отпустит… Что делать? – в карман, за шиворот затолкать сакральные бумажки? – Начать их рвать в его присутствии? – Женская рука снова слегка прихватила обе пачки разом, и отпустила, как будто это были два свинцовых бруска . Деньги соскользнули на пол. Они оба невольно проследили падение взглядом, и взгляд женщины снова невольно остановился на руке, на костяшках пальцев, на манжете, опять на руке, сжавшейся в кулак, и быстро разжавшейся. Никто из них не решался поднять то, что упало. Она обменялась с другом мужа быстрым взглядом, случайно задела босой ногой беззащитную пачку, отдернула ногу, попыталась нащупать потерянный тапок, наступила на ногу стоящему вплотную мужчине, хотела снова посмотреть на пол, и не посмотрела.
- Не отпускаешь? – не то спросил, не то констатировал голос, ставший вдруг таким убедительным.
- Отпускаю – ответила она, уже не веря самой себе. И вдруг, неожиданно для себя произнесла вслух мысль, которая лишь на долю секунды промелькнула в самых запутанных закоулках сознания :
- Когда-то это должно было случиться.
И это случилось.
А едва случившись, отпустило. Они сидели за столом, и пили кофе. Она смотрела на руку, держащую ложечку, и не находила в ней никакой магии. Мало ли таких рук тянется каждое утро к перекладинам в метро… Они выпили по рюмке коньяку, потом еще кофе. Послевкусие никуда не девалось. Федя что-то еще говорил о Пензенском объекте, о том, что никто, кроме Артура, не смог бы там найти решения, и никто, кроме него, Феди, не сумел бы смонтировать самые ответственные узлы. Все эти нюансы трудового симбиоза давно были Свете известны, и проговаривались просто потому что надо же о чем-то говорить, нельзя же молча разойтись после такого дела. Она тоже что-то напела о больничных делах, о школьных, об отпускных, и испугавшись паузы в разговоре, предложила еще кофе, но Федя не большой любитель. Да и сидят они уже минут сорок, для приличия вполне довольно. Федя встал.
- Но деньги ты все-таки забери. Сам понимаешь.
- Не заберу. Я не хочу тебя обидеть, но обещал – значит обещал.
- Обещал – ничего не значит.
- Но и в мое положение войди : мне бы следовало прокатить тебя с ветерком, завести в ресторан, бросить к твоим ногам шубу, что там еще делают в старинных книгах? Но я не могу ничего такого тебе предложить, Все что могу….
- Подними деньги.
- Мне не поднять такую сумму. Спасибо тебе, Света, за все, пойду я.
Пока Федя надевал пыльные ботинки, она подняла деньги с пола, подошла к нему, сидящему на табурете, и положила ему по пачке на каждое колено. Он мог бы их стряхнуть, но нет, он взял деньги, встал, и засунул их за Крымский пейзаж , висящий себе в прихожей на одном гвозде. Вынуть проклятые банкноты из-за деревянной рамы можно было только с понятной осторожностью, и пока Света возилась, гость ушел, не зашнуровав ботинок.
- Пыльные, куда их деть? Я, конечно, верну их ему нераспечатанными при первой возможности, он придумал , как мне их оставить, значит, и я придумаю, как вернуть. Но сейчас-то куда их засунуть? - Она вошла в комнату, и взгляд ее уткнулся в кучу так и не поглаженного белья.
- А ведь не будь чертовых купюр на виду, пожалуй, ничего бы и не было. Как это он грамотно рассчитал, будь он неладен. Может быть, где-нибудь вычитал, деньги-то большие, уверена, что такой тактический прием он применяет впервые в жизни. И все же надо поскорее вернуть, он, конечно, не хотел меня обидеть, но у него совершенно деформированные представления о том, что можно, а чего нельзя. А у меня? И почему сейчас ? Ладно бы в прошлом году, когда разлад семейный намечался, но сейчас, когда они вместе все это преодолели, когда все в порядке? Так, стоп, я не о том думаю, эти мысли ко мне еще сто раз придут в самые неподходящие жизненные моменты, а сейчас надо быстро спрятать деньги : с минуты на минуту голодный Андрюшка придет с тренировки. На этой-то мысли и застал ее телефонный звонок. На домашний звонят только Артур, мама, да из всяких обслуживающих структур. Ни с кем из них в эту минуту не хотелось бы говорить.
- Алло, это я. У тебя все в порядке?
- В хозяйстве погрязла, но это же в порядке вещей…
- Слушай, у меня тут авария в Пензе, целый завод встал поперек горла. Я уже по телефону диагностику провел, думаю, что завтра на месте распишу им весь ремонт по пунктам.
- Как на месте?
- А я что, не сказал? – Я уже на пути в аэропорт, самолет через три часа, лечу через Москву, к ночи буду на заводе. За ночь все осмотрю, утром совещание, распишу план работ, еще целый день на дополнительные согласования, а в субботу , послезавтра ведь суббота?
- Да, суббота, я в день.
- Ну вот, в субботу есть прямой рейс, вечером встретимся.
- Ты хоть ел?
- В аэропорту поем, время есть. Но слушай, есть хорошая новость. Не телефонный, конечно, разговор, но мне не удержаться: помнишь мой прошлогодний объект, когда я все время в Чудово мотался ?
- Как не помнить, ты и меня тогда измотал, неделями не виделись.
- Ну так вот, наши мытарства вознаграждены. Премию за него дали, целую двадцатку. Хотя говорили только о десятке.
- Это почти состояние – подхватила Света нарочито радостным голосом.
- В общем, Федя тебе это почти состояние после работы занесет. Не хочу в конторе оставлять. Думаю, что завтра я его потребую в Пензу, но ты ему ничего не говори.
- Ничего ему не скажу. Тем более, он уже был, пришел в подпитии, сказал, что получил премию, попросил похранить до воскресенья, выпил полбутылки твоего любимого хенесси, и ушел только час назад. Такой шутник твой друг.
- Ну вот, я приехал. Целую. Долечу-позвоню.
- И я тебя целую - сказала Света, и дождалась, пока муж повесит трубку. И тут же ей вспомнился услышанный классе этак в пятом-шестом, анекдот, уже тогда не особо смешной. В старой версии женщина откровенно продавалась за деньги, оказавшиеся премией мужа. А она… Она же поддалась магии уникальных рук, только рук, и тут же вспомнила, как минуту назад признавалась себе , что не будь этих зеленых бумажек на виду, так ничего бы и не было… Но этот каков. ..На чужие играл. Швырнуть бы ему в морду, но деньги-то наши, их даже прятать не надо. И она бросила проклятые купюры на стопку белья. В двери загремел ключ. Сын возвращался с тренировки.