Разговор Похмельного с высланными и переселенцами словно взломал некую запруду. Масса мелких дел и просьб нахлынула на него, захватила и понесла так, что он, оставшись к ночи один и подводя итоги прожитого дня, с недоумением убеждался, что день, несмотря на непрерывную суету, ничего существенного не принес.
С утра до позднего вечера в правлении толпился народ, в основном оставшиеся в селе и приходившие с покосов старики. Похмельный почему-то считал, что с ними будет легче. Оказалось - наоборот. Если мужикам еще можно было что-то доказать, убедить, прийти к какому-то общему решению, то старики с трудом вникали в суть дела, во всем усматривали обман или нежелание пойти им навстречу. Особенно донимали старухи. Эти не поддавались ни на какие уговоры. Обещания на них не действовали, и переубедить их было невозможно. Они тянули его во дворы, показывали обнищавшие хозяйства, перекошенные двери, окна, облупленные стены, дырявые крыши; просили выбить леса на ремонт, расширить ясли, куда теперь мечтали сбыть многочисленных внуков, попрекали тем, что правление разрешило отдать в ясли многих детей высланных, а им, местным, отказало. Требовали открыть должность фельдшера, какой добились в задрипанной Кошаровке, плакали в правлении, приведя с собой детей и жалуясь на холода зимой, просили дров.
Потоку просьб и жалоб способствовал он сам, разрешив высланным поочередно вывозить сухостой из лесу. Узнав об этом, к нему с покосов ринулись колхозники. На каком основании, орали они, он потакает выселенцам, предоставляя возможность заготовить дрова первыми, к тому же из ближних лесков? Им, колхозникам, придется возить издалека, да и хватит ли на всех той жалкой сотни кубов сухой осины? Похмельный оправдывался, говорил, что пока есть продых в работах, надо помочь высланным. Для колхозников-то он всегда добьется дров и на их вывоз даст сколько угодно быков и помощников из тех же выселенцев. Многие требовали коней - привезти дерну, камыша, глины, съездить в город в больницу и магазины, к родичам в соседние села.
Он бежал из правления в конюшню, оттуда на стройку; со стройки отзывали к кладовым выдавать продукты бригадам на полевые станы; надо было смотреть скотные дворы, отвечать на записки из района, организовывать людей на чистку нескольких колодцев с хорошей водой, заплывших по весне илом, встречать жуликоватых заготовителей и отказывать им в закупке скота.
Со всех сторон умоляли, просили, клянчили, грозили, предлагали магарычи, иногда выдавливали обещания, которым, впрочем, не верили; он хитрил, изворачивался и сам порой орал, отказывая, исчерпав все доводы и убеждения, как это, например, случилось при требовании местных стариков расширить огороды за счет съехавших и высланных гуляевских кулаков, ибо тем самым урезались бы огороды новопоселенцев...
Вечером он, измочаленный, падал в постель и в ожидании сна с тоской глядел в потолок; ему казалось, он никогда не выберется из этой суеты, увязнет в ней и на главное дело уже не хватит сил и терпения. Впервые он с сочувствием подумал о Гриценяке и остальных правленцах. Ведь до сей поры к ним обращались со всеми просьбами люди села. Он же не то чтобы определенно отказывался решать мелкие вопросы - скорей всего, старался не вникать, меньше замечать, не задумываться, оправдываясь занятостью более важным, но, как понял теперь, - попросту уклонялся.
"Ты же недавно хотел знать все стороны жизни села, - ехидничал он над собой в минуты раздумий. - Даже обижался на людей за недоверие. Вот она, эта жизнь, во всей красе. Вникай! От тебя ныне ничего не скрывают!"
За эти несколько дней ему до того обрыдли люди с их нескончаемыми просьбами, что, когда в село вместе с Гарькавым вернулись коменданты, он словно гору с плеч сбросил и тем же днем уехал на покосы.
Покосные земли Гуляевки, как и пахотные, землеустроительные конторы определили еще в начале века. Два земельных передела двадцать первого и двадцать шестого годов не намного убавили их площадь, изменили границы.
Выкашивали в основном меж березовых колков, где разнотравье выше, гуще, не так выгорает под сухими ветрами, поэтому початый даже в крещенские морозы прикладок лесного сена обладал нежным земляничным запахом минувшего лета...
Дни Похмельный проводил большей частью среди молодежи. Пока терпела некогда пораненная левая рука, сам косил косой, оставляя по неопытности искромсанные делянки, подпрыгивал на железном седельце конных сенокосилок, подбадривал молодых косцов рассказами о комсомолии на его родине, иногда привирая для пользы дела, а в перерывах отдыхал в лесной тени и вместе со всеми собирал букетики земляники.
В один из перекуров к нему подошел местный паренек, Артем Шаповалов, и попросил разрешения работать отдельной бригадой. С родителями не хочется - им все не так: не так косишь, не так гребешь, не так копнуешь и ворошишь, долго прохлаждаешься. И вновь Похмельный удивился своему тугодумию: как же он сам не догадался предложить то, что сообразил бойкий паренек? Мало того, что молодежь, доказывая самостоятельность, наверняка станет работать с завидным трудолюбием, - это готовое ядро комсомольской организации.
Похмельный горячо одобрил желание создать отдельную молодежную бригаду и послал Артема в Басырь - пусть покажут аульчане, где и какие травы косить на корм лошадям, что гуляевцы брали на время. Взрослые недовольно пожимали плечами, глядя на его затею с молодежью; определенно высказался один Иващенко: "Шо то будет за бригада? Блуд повальный, а не бригада. Накосят три копицы, а сраму на весь район. Я б такой, шоб против!".
Похмельный, услышав, насупился: всякое упоминание о блуде и сраме ввергало его в уныние. Дело заключалось в том, что скоро месяц как он живет у Зорничей. Согласился на это, как он теперь считал, в недобрый час, движимый лишь чувством мстительности: ни взволнованной приветливости старухи, с какой она вернула его в хату, ни смирению Марии, тут же сделавшей все необходимое для удобного постоя, он не поверил.
Уже на новой квартире, оставшись в горенке один, он пнул ногой чемоданчик под кровать, лег, и только тогда в голову ему просочилась, с каждой минутой все больше поражая своей простотой, мысль: а чем, собственно, перед ним виновата Леся? В чем ее вина? В том, что, несмотря на его просьбу в комнате начальника вокзала, она не осталась в Лебяжьем? Но это только сказать легко - останься. Как же она могла оставить отца и брата? И здесь: "Пришла бы и сказала"... Попробуй приди и скажи, они бы в тот же день ее своими руками задушили, с них станется, еще те звери. Понятно, он с ее отцом и братом, что называется, на ножах, но Леся-то при чем? Или мало она хлебнула? Мало ее попрекают теперь за те встречи с ним? А он, вместо того чтобы помочь ей, поддержать, - еще сам добавил. Получи, девчушка, и от меня за все хорошее: я теперь у молодой безмужней бабы квартирую!
Он в растерянности сел на кровати. Мысли о Лесе полностью овладели им, причиняя боль; он вскочил, закружился по горнице, со злостью подумал о приятелях: "Услужили! Позаботились, растак вашу мать! Плохо, видишь ли, ему было у Сидорчихи. Оголодал совсем. Хоромы требуются. За своим "я" совесть отшибло! - злобился он и на себя. - Что же теперь делать? Может, вернуться к старухе?". Но как бы он ни клял себя и приятелей за опрометчивое решение, как бы ни терзался состраданием к Лесе и возможным зубоскальством в селе по этому поводу, - возвращаться на старую квартиру было еще смешнее.
У Зорничей ему, конечно, куда лучше, чем на прежней. Первые дни Мария дичилась его. Любой пустяковый вопрос приводил ее в смятение, взгляд становился растерянно-злым, щеки заливало болезненно-багровым румянцем, но отвечала она ему коротко, дерзко. Глядя на нее, с трудом верилось, что она почти три года прожила в замужестве. Похмельный понимал: за грубыми ответами Мария каждый раз пытается скрыть непонятное ему смущение - и веселился: чем же кончится этот постой? Когда же Мария грубила особенно зло, он вспыхивал - да сколько можно! В такие минуты хотелось закатить ей хорошую оплеуху и вернуться к Сидорчихе, тем самым покончить с унижающей двусмысленностью положения, тяготившей обоих.
Но время шло, и мало-помалу Мария привыкла к нему. Общались они редко. Как бы рано он ни просыпался, видел ее на ногах, умытую, свежую со сна, привычно сосредоточенную, в туго и строго повязанном белом платке, убиравшуюся по хозяйству. Завидя его, она тотчас уходила к околице, где у мельницы собирались женские бригады, работавшие на баштане и чигире. А вечером, когда он, по привычке холостого человека допоздна засидевшись в правлении, возвращался домой, Мария уже отдыхала за ширмой, и ему всегда казалось, что он точно знает, спит она или затаилась, услышав его шаги. Он никогда не видел ее заспанной, неряшливо одетой или праздно коротающей время.
Зато с теткой Дусей он в больших приятелях. Похмельный и не предполагал в себе такого добросердечия, с каким подолгу выслушивал ее нескончаемые рассказы, странно и весело расцвеченные диковинным узором наивной простоты, но и наполненные мудростью старого наблюдательного человека.
В первый же вечер он промыл в керосине ржавые ходики (к его изумлению и восторгу старухи, часы пошли), на второй день - прибил шесты к куриному насесту и приклячил дверцы в сарайчике, чем окончательно покорил ее. За одно присутствие в хате здорового мужика, так сладко напоминавшее былые замужества - свое и Марии, не говоря о помощи в хозяйстве, тетка Дуся отвечает ему вниманием и заботой. Когда собираются все трое, например за столом, то позволяют себе осторожно подшучивать над Марией.
Больше всего Похмельного беспокоило, как воспринимают его новый постой гуляевцы, особенно те, с кем он состоял в добрых отношениях. Повод для осуждения был, и серьезный. Он умышленно заводил разговор о старом, полуразвалившемся саманном сарайчике Зорничей, где ему, хочешь, не хочешь, придется поработать, сам же зорко вглядывался в лица собеседников, пытаясь уловить в них скрытые веселые ухмылки. Но, к его удивлению, обошлось без непристойных намеков и шуточек, большинство знакомых восприняли новость равнодушно, правленцы одобрили и обещали помочь, в чем потребуется. Ровным счетом ничего не изменилось в его отношениях с высланными, в том числе и с Гонтарями, - он даже почувствовал некоторое разочарование и окончательно успокоился.
Сегодня тайком, стараясь быть незамеченным кем-либо из просителей, он пришел в село, чтобы помыться, дать отдохнуть руке и сменить бельишко. Утренней зарей рассчитывал вернуться на стан.
В хате от дневной жары спасалось несколько старух - товарок тетки Дуси. Приветливо здороваясь, а втайне раздражаясь их присутствием в кухне, Похмельный прошел к себе в горенку, лег поверх покрывала и теперь валяется, курит, ждет, когда старухи разойдутся, и со злостью думает об их неспешной беседе: им бы, клушам старым, самое время о своем последнем часе речь вести, а они былому умиляются, кости моют молодежи. И тут его осеняет любопытное соображение. Он на босу ногу быстро одевает сапоги и выходит на кухню.
- Я слышу, вы все про Бога толкуете... Мне тоже интересно. Хочу, дорогие бабули, праздники религиозные записать, запомнить. Может, сгодится в жизни.
Он достает из шкафчика тетрадь и карандаш. Не столько любезность, сколько сама просьба изумляет старух.
- Да ты ж партийный! - шепчет хозяйка, округлив глаза. - Зачем тебе?
- Партийцы обязаны знать, чем живет народ, - спокойно отвечает Похмельный и садится к столу. - Особенно в праздники. Церковь - это вам не что-нибудь. Она... это... много дала народу! Человека воспитывает, веру дает, от грехов спасает. Только в ней чистыми слезами...
Одна старуха торопливо добавляет:
- В страхе, в страхе человека держит!
Похмельный обрадованно поднял к ней голову.
- Во-о, именно в страхе! Царя скинули, Бога, кричат, нету, партийцы для них - дело временное, высылать больше некого. Нету страха. Пропал. Никого и ничего, выродки, теперь не боятся!
Старухи, потрясенные таким откровением партийного председателя, согласно закивали головами.
- Так-так...
- С кого начнем? - Похмельный деловито постучал карандашиком. - Может, сначала ваши, польские праздники запишем? - обратился он к старой переселенке Клепарской, которая только что безудержно рассказывала о свадебных обрядах на своей родине. - Или ты, тетка Дуся, про наши растолкуешь? - Но заметив, как в нетерпеливом желании говорить первой встрепенулась переселенка, поспешил успокоить: - Запишем! Все до последнего праздничка зафиксируем. Вы только внимательно, чтоб не упустить какой. Мы им быстро учет наладим... Ах, жаль - нет чеченок! Может, позвать кого?
- Не надо! - замахали руками старухи. - Знаем. Там знать нечего: у них як у киргизов: - Навруз весной да на году Рамазан с Уразой - пост по-нашему. По месяцу постятся, грехи замаливають.
- О размах! - восхитился было Похмельный, но старухи тут же охладили его в чувствах:
- А до нашего не дотянули. Наш пост на десять дней дольше. Да и то: им Аллах только днем не дозволяет есть и пить, а ночью ешь, сколько хочешь и пей всего, окромя араки.
- На таких-то условиях и я пару грехов замолить не против, - разочаровался Похмельный. - Зато вам Бог постное и днем вкушать разрешил. Уравнял с мусульманами. Ничего, дойдет и до них черед...
Он раскрыл тетрадь, на первой странице слева вверху крупно вывел "Январь" и спросил Клепарскую:
- А по-вашему? Стычень? Отлично! Так и будем писать: слева наши, справа ваши, а место останется - про Уразу запишем.
Хозяйка озабоченно покачала головой.
- Гляди, дойдет до партии - с тебя взыщется!
- Молебен по моей душе закажете. Диктуй.
Мать Алексея Кудели подозрительно поинтересовалась:
- А чого ты до батюшки не сходишь? Сходил бы. Мы-то всего не упомним, можем пропустить какой, а у него в календарях записано.
- К батюшке? - озадаченно спросил Похмельный и, чтобы сдержать неуместную улыбку, принял вид глубокой задумчивости: он тотчас вспомнил страх и растерянность худенького, слабого отца Василия, когда заявился к нему со знакомством, заодно приведя на поселение в поповский каменный сарай семью чечена Алимханова. - Что ж, можно и к батюшке, да только, боюсь, поймет неправильно. Еще подумает, под него яму рою, выжить намереваюсь. Давайте не будем, бабули, тревожить особу духовного звания. Тем более, что он может и не знать про католические праздники... Ну, с кого начнем? Давай ты, тетка Дуся. Что у нас первого января? Кому из них открыть реестр? - и он задрал голову, оборотясь к створчатому иконостасу.
С первого же престольного праздника, отмечаемого католической и православной церквами, началось расхождение в числах: католики отмечали святые дни по Григорианскому календарю - новому стилю, православные верующие продолжали пользоваться Юлианским календарем - старым стилем, что составляло разницу в две недели. Поскольку Похмельный требовал подробного перечисления, старухи вспоминали все главные храмовые праздники и так называемые "присвятки". Исписал два листа, начал третий, от непривычно быстрой писанины устала рука, и он с недоумением посмотрел на взволнованных старух: прошло около получаса, а они добрались только до благой вести о непорочном зачатии.
-Десятого мареця - День четыредзести мучеников, девятнадцатого День свентого Юзефа, двадцать пятого - Звествованья найсвеншей Марии панны... - Клепарская рассказывала с таким удовольствием, словно сообщала о своих ближайших родственниках.
- Не так быстро, не успеваю, - буркнул Похмельный. Оживление его угасло, и писал он уже без всякого интереса. На весенних мясопустных и сыропустных пасхалиях он вообще зашел в тупик. Старухи путали дни месяцеслова с храмовыми праздниками, общецерковные - с днями местных святых, сердились его непониманию, а он озадаченно рассматривал длинный перечень множества имен святых и угодников, недель и дней, исправленных и вновь перечеркнутых чисел и стал уставать от их обилия. После Пасхи, вопреки его ожиданию, количество праздников не уменьшилось, и он, стыдясь в душе неоправданно злобного, полупьяного выпада в разговоре с Никитиным, на этот раз вспомнил о нем со злорадством.
- Если второго мареця Попелик, то семнадцатого квенця - Велик день, а пятого червиця - Зеленый свент - Троица, - разъясняла Клепарская. - Перед Велик днем, в пятницу, - День Матки Бозки Болесной Ружацовой. Тшеця среда после Велика посца - Вручисты свентого Юзефа-патрона. После Зеленых свент первша недиля - Свента Троица пше на свенци, або Вручисты зыслания Духа Свентого. Десятый четверг - цё свято Божьего Цяла... Ты розумиешь, шо я кажу? - участливо спросила Клепарская.
- Розумию, - бормотнул Похмельный и судорожно сглотнул слюну.
- А третьего мая - Зналидзенье свентого Кшижа и потом, восьмого мая, - Станислава Безкупа. В цей день не можно...
- Погоди, - остановил ее Похмельный, вытирая испарину, - погоди, бабуля. Ты опять вперед выскочила... Давай, тетка Дуся, православные!
У тетки Дуси было не легче.
- Это какой - летний? - уточнял он. - Не бывает, говорить, летних... А-а, это Никола летний и зимний. Весенне-осенних нету? Слава Богу... Егорий? Это который? Победоносец? А число? Ему дать или отнять четырнадцать дней?
Еще через полчаса он жалобно улыбнулся старухам:
- А может, не стоит писать присвятки? Запишем остальные, когда грех работать.
Но и без "присвятков" дело пошло не намного быстрее. Он поражался человеческой фантазии и даже некоторой изощренности в создании различных вех, зарубок, отметок в виде праздников и дней, облаченных в церковные одежды. Удивляла их гибкость: если число месяца сообразно срокам ускользало от праздника, он неумолимо и неизбежно падал на любой день, будь то воскресный или будничный.
- ...Тринадцатого червиця - День свентого Антонега, двадцать четвертого - Народзенье свентого Яна-кжежися, двадцать пятого - Матки Бозки неустанной моци...
- Да я не про моци тебя спрашиваю, - сердился Похмельный.
- В день этого... нарожденья святого Яна.... как его? - он передернулся.
- В его день работают?
- Як то можно! - вознегодовала Клепарская. - Першого липця, в День пана Иисуса не можно, и двадцать шестого, в День Анны - матки найсвеншей Марии панны грех працюваты!
- Так ведь была уже найсвеншая панна Мария! - свирепел Похмельный, уличая переселенку. - Сколько можно!
-А-а, то не так! - радовалась Клепарская. - То було звестованья, а цё другое!
- Ну, а в День Казанской Богоматери - можно?
- Нельзя! Нельзя! - тоже кричали ему православные старухи, окончательно впадая в великое благочестие. Каждому празднику они давали подробное объяснение, при этом порой сердились друг на друга, добиваясь особой точности и соответствия канону.
- Ничого нельзя, - назидательно и важно говорила мать Алексея Кудели. - Церква так требует: в той день не сечи гречки, не стрижи овечки.
Некоторые праздники имели только ограничения. Например, в День Иоанна Крестителя среди прочих запретных дел категорически запрещалось есть арбузы.
- Почему? - вяло спросил Похмельный, уже с трудом постигая смысл сказанного.
- Потому шо резаный гарбуз похож на усекновенную главу Предтечи и учителя Христа, - сердилась тетка Дуся на тупость постояльца.
Старухи "упомнили" многое, и чем дальше, тем больше Похмельный насчитывал праздников. Помимо церковных толкований, не приминули напомнить и о своем.
- Писарь пишет - бумагу мажет, так запишет - як пан скажет, - хихикала переселенка.
- Спросит Спас, шо ты на зиму припас, - прозрачно намекала мать коменданта.
- Так, так! Придет Покров, а ты без сена, я без дров! - злорадно шпыняла наболевшим тетка Дуся.
К "Ноябрю" он, очумелый от несметного сонма православных и католических святых, угодников, мучеников и мучениц, покровителей и целителей, заступников и "претерпевших", чисел нового и старого стилей, уже ничего не соображая и не возражая, механически дописывал последние листы тетради.
"Этому году когда-нибудь будет конец?" - с тоской думал он и куда ни попадя ставил крестики, обозначавшие нерабочие дни.
- Пиши, пиши, председатель, - одобряли старухи.
- Ты просил подробно!
- Пиши: двадцать первого ноября - Михайлов день - це по новому счислению. Можно не работать.
- Двадцать пятого - свентой Катежины, пилиповки... А ни одного чоловика за працею!
- Двадцать седьмого - наше Заговенье...
- Двадцать девятого - День свентого Анджея. В листопаде бильше нема свята, а в грудне - первых два: свентой Барбары и Непокаляны поченции найсвеншей панны Марии... Теж кресты ставь!
- О-о-о... - вдруг прошептал Похмельный и бледный, с диким взглядом, оторвался от тетради. - Сколько же их... Нет, с меня довольно... - И заорал старухам: - К черту! Хватит! Никаких свентых Барбар! Грудень, титень, пупень... Три праздника устанавливаю: майские, октябрьские и Новый год. Все!
Он швырнул тетрадь на подоконник и, захватив со стола кисет, выскочил из хаты, оставив в полной растерянности старух, совершенно не ожидавших такого поворота.