Гордей Гриценяк решительно настоял, чтобы в первую коллективную косовицу выходили так же, как выходили при единоличии: косари - с восходом солнца, бабы-грабельщицы - позже, перемыв горшки и сготовя детворе на день. Ему особо не перечили. В эту пору только и работы что с рассвета до полудня, ибо к середине дня утреннее ласковое тепло переходило в нестерпимую жару. Небо белесо выгорало, по окоему мережили дымно-лиловые занавеси, пересыхали долбленые корытца, куры до вечера отсиживались в бурьянах, где, наполовину погрузившись в земельный прах, неподвижностью своей напоминали булыжники, тупо грудились в тени стен и навесов телки и, судорожно передергивая кожей, яростно смахивали хвостами слепней; в такие часы все живое искало тени и прохлады.
И как же был подавлен Похмельный, когда, возвратясь со сборов, узнал, что в первый день на косьбу, а заодно и на стройку не вышло около полусотни колхозников и двадцать два бригадника из числа выселенцев: отмечался простенький религиозный праздник.
Накануне косовицы правленцы гадали: как оплачивать работу? Разъяснений из района пока не поступало. Трудоднями - накладно для колхоза, не платить вовсе - кого же ты, кроме выселенцев, в поля выпроводишь? И тут с подсказки Гриценяка правленцы приняли соломоново решение: трудодни не начислять, а оплатить работу сеном: за десятидневку добросовестной работы - три центнера себе; за месяц - арбу сена во двор. Такой расчет, рассуждали в правлении, и колхозу, и району выгоден: меньше уйдет урожайного зерна осенью на оплату трудодней. Согласились все: косовица-дело веселое, всесемейное, даже старики столетние выходят погреть-поразмять косточки, приятной тяжестью налить усыхающее тело, да и как бы ни заверяли в один голос председатель колхоза с секретарем райкома, что, мол, любой труд колхозника оплатится, люди все-таки сомневались. Уж больно много за последние двенадцать лет выехало из села груженых подвод и слишком мало в него въехало, чтобы поверить в то, будто человеку, работавшему, положим, на заготовке самана или все лето считавшего звезды в сторожах, вдруг выдали бы осенью хлеба наравне с пахарем. Свое же, хоть и хиленькое, хозяйство осталось у многих, поэтому в случае какого-нибудь очередного обобществления или - упаси Господь! - недорода, а то и прямого обмана со стороны власти только своя животинка спасет от голодовки. Потому-то Похмельный удивился невыходам.
- Не ожидал, мужики. Кажется, договорились работать без выходных, все праздники на зиму оставили - и на тебе, - недоумевал он. - По-вашему, если трудодни не начисляем - значит, не стоит и сено косить? - мягко, помня недавний попрек Семена в чрезмерной требовательности, корил он невышедших колхозников. - Чем плохо? За сенокос с верхом запасетесь кормом. Можно будет в аулы продать. Нужда в сене весной везде скажется. Было же время, отдохнули...
Зато дал выход негодованию, собрав правленцев:
- Вас для чего назначили? В холодке отсиживаться? Даром жалованье получать? - обрушился он на комендантов. - Высланные - и не вышли на работу! Где это видано! Да они с петухов должны стоять у вас под окнами просить задание... А ты, Гордей Лукич, опять только красиво усмехаешься? Вот он, списочек. Двадцать два выселенца не вышло. Перебор правлению! Сколько я один могу ругаться?
Гриценяк, по обыкновению многозначительно намекнув на обстановку, посетовал на обилие бумаг, которые требовалось ежедневно составлять, привлекая комендантов, вскользь заметил и об излишестве рабочих рук, упомянул и праздник...
- Какой праздник! - взбеленился Похмельный. - Где Семен?.. Вам мало? Да что за село... Сколько можно бока мять! Неделю после дождей дурака валяли! С таким отношением к работе у нас колхозный скот зимой с голоду подохнет!.. А ну, Сеня, поясни-ка мне, как твоя церковь праздники расставила, как она о мужике заботится? Или я твоего друга не так понял?
Оправдание вышло слабеньким - службы в церкви не было, отец Василий ни при чем... А вот с бумагами дело обстояло действительно плохо. Перед отъездом в Москву в одной из записок, помимо прочего, Гнездилов просил подыскать жилье для одинокого счетовода, с тем чтобы тот наладил правильный учет в большом и запущенном хозяйстве села и ввел строгую отчетность колхоза перед районом по всем статьям. Впервые записка обрадовала: в колхозных бумагах давно требовалось навести порядок. Но счетовода все не было, поэтому весь учет велся так: кто свободен из правленцев, тот и пиши, кому что выпадет, а бумаг собиралось множество. Уже в который раз требовали списки всех высланных: кто, откуда, по какой статье, состав семьи, социальное происхождение до третьего колена, на какие работы привлекается в настоящий момент. В поимущественно-посемейных списках должны были быть представлены сведения о гуляевцах: сколько лиц мужского пола, сколько женского, какого года рождения; сколько иждивенцев и работающих, детных и бездетных, вдов и вдовцов, молодых - до тридцати лет и старых - после шестидесяти; число колхозников и единоличников, демобилизованных и призывного возраста, размеры личных наделов и колхозных угодий - пахотных, сенокосных, баштановых, чигирьных и луговыпасных земель; сколько скота - коров, быков, лошадей, верблюдов, свиней, коз, овец, нетелей, бычков; инвентаря - плугов, конных грабель, сенокосилок, сноповязалок, сеялок, борон, триеров; требовали списки верующих и атеистов, грамотных и неграмотных, число и состав школьников всех групп, сводки по борьбе с насекомыми и грызунами и еще десятки вопросов, а вместе с ними - указаний: исходящих, напоминающих, обязывающих, рекомендуемых, порой своей глупостью приводивших в ярость, и на которые, чтобы не портить отношения с районным начальством, все-таки надо было отвечать. Казалось, все организации, какие только существуют, от районных и выше, занимаются этой раздутой до устрашения статистикой.
С началом косовицы резко изменилась расстановка рабочей силы. После праздника на покосы ушло все село. Вместе с колхозниками ушли почти все женщины-выселенки, чтобы хоть этим отблагодарить гуляевцев за помощь в обустройстве. И поскольку в луга уходили и правленцы с активом и комендантами, то готовить саман надо было одним высланным и руководить ими... Кому ими руководить, Похмельный понял по смеющимся глазам Гриценяка.
- С немощными стариками да детворой оставили, - хмуро подытожил он заседание. - Случится пожар - тушить не с кем.
- С высланными, - улыбнулся Гарькавый. - Под твоим началом полсотни мужиков, потушат.
- Пока они добегут с озера... Хоть кто-нибудь останьтесь со мной!
- Ты баб с ясель пожарной командой зачисли, - посоветовал чем-то обиженный Иващенко. - Пятеро кобылиц возля детей отираются. Да и слова ей не скажи, будто страшно наработалась за день... Ты приступи до них! Они тебе сами, без коней, водовозку в один момент в любой конец села домчат!
- Твою тоже запрягать? - съязвил Похмельный коменданту, жена которого работала нянечкой.
- А мою - коренником взнуздай! - горячо и серьезно ответил комендант.
- Ты и один ладу дашь, - успокаивал Гарькавый. - Мы недолго. Начни с чеченов. Найди на них управу. Один Хаджикоев кузнечит, а остальные на шо рассчитывают? Позавчера прихожу к Алимханову, к тому, кого ты в сарай отца Василия вселил, приношу рыбки немного, спрашиваю: "Чого ты на стройку не ходишь?". Он пальцем в грудь тычет, кашляет и живот надувает - мол, болеет, нельзя тяжелого поднимать. А как, спрашиваю, зимовать будешь? Трудодней-то нет. Смеется, говорит, власть выслала, пусть она и кормит. Вот и возьми такого за рупь двадцать! - восхищается Гарькавый беспечностью чечена.
- А мне советуешь? - злится Похмельный. - Ну их к черту! Не хотят работать - не надо, не подчиняются - не обидимся. Доложу в райкомендатуру, пусть что хотят, то и делают с ними.
- Да я к чому, Максим, может, их на время косовицы в сторожа или к быкам пристроить? Ведь не саман тягать, не свиней пасти - должны согласиться. Шо с них взять? Непривычный до нашей жизни народ. Нехай хоть по сотне трудодней к зиме наберут. Они тоже семейные...
- Ага! Позаймут места, потом палкой не выгонишь, как Хаджикоева с кузни. Пусть уж добросовестные колхозники на этих должностях сидят, у кого действительно здоровье слабое. Вот время настало: им высылку отбывать, а об ихних детях нас обязали думать и заботиться! Ладно, поговорить с ними я поговорю, но нервы трепать не собираюсь. Вы скажите, чем с казахами за лошадей рассчитаемся? Встречался с Байжановым в районе, говорил с ним. Людей у него маловато. Вернее, люди-то есть, но... Тоже, видать, животами страдают, похлеще Алимханова. Казах, правда, не напоминал, да тут и без напоминаний понятно - надо отблагодарить. Поэтому попрошу всех вас, особенно тебя, Гордей Лукич: объясните на сенокосе людям. Я думаю, надо накосить сена столько, чтоб хватило на прокорм в зиму всем лошадям, что выпросили на пахоту... Это тебе, комендант, кажется, что много, а я как подумаю, что в следующую весну снова в ауле шапку ломать, - в самый раз выходит. Поговоришь, Гордей Лукич? Или опять мне самому надо? Вы тоже не молчите, поддержите председателя сельсовета... Все! Давай печать.
Из колхозного правления в девять человек Похмельный остался в селе один. И несмотря на то что почти каждый вечер кто-нибудь из правленцев, возвращаясь в село на ночевку, заходил к нему с рассказом о косовице, с советами, в которых он еще нуждался, коменданты наведывались с проверкой выселенцев, в общем-то давно ненужной, и тоже шли к нему с разговорами и подсказками, - несмотря на это у него росло опасение: а не сложится ли у людей впечатление, что без помощников он как руководитель ничего не стоит? Опасение возникало оттого, что все мелкие работы в селе, какие можно было бы проводить с теми высланными, кто по старости или слабости здоровья не мог работать на заготовке самана, замедлились, а то и совсем не велись.
Вернулась с подрядов обиженная лесхозом небольшая артель местных мужиков, и ему подумалось: вот кого лучше всего послать в лесничество за строевым кругляком; но разрешения на свал дерева у села не было, и артельцы, пообещав привезти сосну, когда он такое разрешение получит, ушли вслед за всеми на покосы.
Приказал он, собрав чеченские семьи, расчистить пустырь возле будущего коровника, где планировали соскирдовать колхозное сено, - работа легкая, без комендантских понуканий. Заодно поговорил с ними. Слова и доводы старался приводить попроще, доступнее. С трудом продираясь сквозь исковерканную акцентом немногословную речь, настороженность и неожиданные ответы, добивался осознания самими чеченскими семьями своего трагического положения, при котором сам здравый смысл подсказывал бы им житейскую выгоду добросовестной и безотказной работы. Казалось, поняли, к вечеру сообщили: сделано. Пошел проверил - на пустыре подобрали лишь то, что годилось на топку, заросли бурьяна по всей площади остались нетронутыми. Попросил переселенцев, кому не под силу было работать на стройке, отремонтировать перекошенные рамы в скотных дворах. Тоже, не возражая, согласились. И тоже так сделали - лишь бы с рук долой. А большинство старух-выселенок вообще отказались от стариковской работы - помочь в прополке баштанов, пока молодые на косовице, хотя обещал доставлять туда и обратно на лошадях. Детей, объяснили они, не могут оставлять без присмотра. Да и другие его распоряжения, ясные, простые, доступные по исполнению, принимались поначалу без возражений, но, как только выселенцы приступали к порученному, вся простота куда-то исчезала, словно выветривалась по дороге от правления к месту работы, возникали какие-то сложности, затем следовали неизбежные мелочные оправдания собственной лени, беспомощности...
Похмельный попытался найти объяснение и после недолгих раздумий пришел к выводу: его попросту не уважают. Не за что. Не заслужил. Да и не опасен, несмотря на должность. Можно пренебречь. Возможно, дают о себе знать слухи и сплетни, ходившие по селу не без помощи высланных земляков. Стоило подумать о сплетнях - и опасения тотчас сменились гневом. Он приказал всем, кто был в селе, собраться с утра у правления. Начал со "своих".
- Вы почему работаете через пень-колоду? Почему не выполняются мои приказания? Бригадиров и комендантов вы, значит, уважаете. Слушались, тянули работу. На меня плюете. Мои слова для вас - пустой звук. Это потому, что вы немного подзабыли выселение, забыли, кто вы есть. Сейчас я вам напомню... А ну, Андрей Повязкин, подойди сюда. И вы, Майкута с Сичкарем, подойдите. Иван, подходи и ты и батька с собой веди... Все подходите! - крикнул он и сбежал со ступенек. - Ну, голуби, что скажете? - подошел он к собравшимся. - Ожили? Чуть пригрело - и ожили, как змеи. Презрение мне выказываете. Козни строите, брехни распускаете... А хотите, и я вам собачью морду сострою? - Он не торопясь ходил между молчавшими людьми, пугающе заглядывал в лица. - Хочешь? - наткнулся он на Сичкаря. - Вот возьму и составлю списочек в райкомендатуру или того лучше - в окружное ОГПУ. Сегодня отправлю его, а завтра тебя... да всех вас! - отведут верст за сто отсюда, в глухую степь, на точку. Там всего будет, всего предоставят, помогут, накормят... Ты этого хочешь, старик? Чего молчите? - И вдруг опять на весь двор припадочно вскрикнул, словно ударил: - Ну?! Отвечать!
У Сичкаря, стоящего перед ним, задрожали губы, он хотел что-то сказать, не смог, запнулся, неопрятно заросшее, морщинистое лицо жалко потянуло.
- Максим... - только и выговорил он, неотрывно, с несказанной болью, глядя на Похмельного. К ним, расталкивая мужиков, быстро подошел Повязкин.
- Стыдись! - злобно кинул он Похмельному и бережно отвел к навесному столбцу заплакавшего Сичкаря. - С такой кормежки только бы ноги не протянуть, а ты работу!.. - ненавидяще косился Повязкин. - Говори спасибо, что хоть на это сил хватает.
Неожиданные слезы Сичкаря сбили Похмельного: словно очнувшись, он смотрел на собравшихся.
- Да? Вот новость: я еще должен спасибо говорить за то, что вы работаете! Выходит, местные за вас работали? Вы - соломку в ямы трусить, а им - глину ворочать? Я пишу вам, как им, по трудодню в день. Должны оправдывать!
Тут за спиной Похмельного, как бы обрадовавшись его гневно-несдержанному крику, отозвался старый Гонтарь:
- Я когда сюда шел - думал: вдруг собирает нас, шоб помочь чем. Обещался! Может, думаю, дошло, проняло человека. Зря подумал. - И, оскалясь злой улыбкой, смерил с головы до ног повернувшегося к нему Похмельного: - Все такой же. Ни стыда ни совести. Нас чужие люди не попрекают, а он вынюхал, собрал... Ты чего хочешь от нас? Добить у тех ям? Так не напрягайся особо. Ты свое сделал, остальное без тебя довершат.
У Похмельного, мгновенно вскипевшего бешенством, одеревенели руки, тело, отстраненно поплыли лица собравшихся, - все напомнило недобро памятный отъезд, что и отвело его от непредсказуемого и непоправимого тяжестью поступка. Он огромным душевным усилием заставил себя остаться на месте и долго молчал, глядя под ноги Гонтарю, пока не почувствовал, что отпустило скулы и он может свободно дышать и говорить.
- Не надо, Лукьян Несторович, - тихо ответил он. - Теперь ничего у вас не выйдет - не сорвусь. Это на этапе ты мне мог душу выворачивать, но ныне кончилось. Не замечаешь? - он вздохнул так, словно вынырнул на поверхность. - Не грожу я вам, люди. Не нужна мне твоя смерть, старик. Я дело спрашиваю. Для вашей же пользы спрашиваю... Ведь был у нас разговор. Все объяснил, разжевал, в рот положил. Вижу: тяжело, трудно, голодно. Но вам сейчас надо, пока есть возможность, как можно больше трудодней набрать. Чем больше вы их заработаете, тем больше получите хлебом. А как я могу писать вам по трудодню в день, когда работа стоит? Что я колхозникам, тем мужикам, кто вместе с вами на стройке работал, отвечу? Вам они не говорят, жалеют, а с меня спросят! Вернутся с покосов и потребуют: а ну, председатель, покажи-ка нам, сколько ты высланным за это время записал? И окажется, что у вас работы нет, а трудодней больше, чем у них. За то, что помогают вам в жизни. Отблагодарили, называется! Вместе с председателем... Вы вот поносите меня, за спиной грязью поливаете, а я не погибели вашей хочу, но жизни лучшей...
Он тоскливо посмотрел вслед уходившему со двора Сичкарю и под общее молчание тяжело взошел на крыльцо... Черт, да долго ль еще жить ему среди них не отпущенным грешником! Когда же кончится эта пытка?
- Вот и поговорили. Во второй раз поговорили. Ладно. Подожду до третьего... Ну а вы, ясновельможное панство, чего дурака валяете? - спросил он у поляков. - Тоже кормежка плохая? Вам-то грех жаловаться, вы в лучшем положении. Клепарский, подойди-ка ближе... Чего это вы отдельно стоите? Я к вам обращаюсь, полуграждане переселенцы! Вы не слишком отдаляйтесь от них, - указал он на высланных лебяжьевцев и нескольких чеченов, тоже стоявших отдельно. - Вы для меня все равны. На учете в спецкомендатуре все состоите. С вас спрошу больше, чем с остальных... Клепарский, я тебя назначил старостой-десятником. Почему не докладываешь вовремя о невыходах? Почему бездельничают твои люди?
Староста оглянулся, из его людей никто не ответил, и он покаянно развел руками.
- Ты думаешь, мое дело ходить вокруг ям и подгонять? Мое место здесь. - Похмельный похлопал по перильцам. - Ходить и проверять вас я не собираюсь, поэтому слушайте меня внимательно, полуправные! Вы - не они. Ваша судьба меня как-то не холодит, не греет. Список ваших фамилий я пошлю в ОГПУ с чистой душой. Переселить вас куда подальше...
Пока говорил, староста пошептался со своими, хотел что-то возразить, но Похмельный не дал:
- Не надо, я все ваше знаю: "Цё важко, цё тяжко, цёго не треба робыть". Только паек получать не важко... Какой установлен... Да не попрекаю я хлебом, Бузанивьский, не попрекаю, носи ради Бога, поддерживай семью, но и работать не забывай!.. Эй, братья чечены, о чем вы там? Вы не горгочите, а тоже слушайте, я ведь и для вас говорю. Вы вообще не работаете... Алимханов, Иргашев, вы почему не пришли, когда я вызывал?
Чечены, о чем-то зло и громко заспорившие на своем языке, умолкли, и Алимханов, небольшого роста кавказец, рыжий, ловкий, с голубыми, постоянно слезящимися глазами в красных, немного вывороченных веках, сделал вид глубочайшего внимания и досады, что не все понимает в русской речи председателя.
- Ты не придуривайся, Алимханов, - печально посоветовал ему с крыльца Похмельный. - Когда паек получаешь - грамотный: гирьки щупаешь, весы проверяешь, с завхозом ругаешься, да так складно, будто баба хуторская, а как работать - баран бараном. Некрасиво спекулировать своей нацией. Я собрал всех вас в первый раз. Хотелось, чтобы по такому поводу - в последний. Вас на данный момент в селе почти восемьдесят работных мужиков. Да с такой силой можно черту рога свернуть, а мы за три дня две сотни саманин из решет не вытянули да на скотных дворах без толку провозились! Разве это работа? Поймите, что ваше спасение - всех, без скидки на нации и безграмотность, - в зажиточном колхозе. Все, что делается на пользу колхозу, пойдет на пользу и вам. Но паразитировать на его трудовом теле я никому не позволю. Запомните это, как "Отче наш". Лучшего места вам не предоставят. Вам и так повезло дальше некуда - в селе живете, а не на номерной точке. Не набиваю я себе цену, но и лучшего председателя для вашей судьбы вам не встретить. Я ведь, честно говоря, этот коровник только ради вас затеял. И за камнем хочу вас послать, и за лесом. Все тяжелые работы в селе - ваши. Ибо нет у меня другого способа вам помочь. Иным путем спасать вас мне тоже никто не позволит. Хоть это вы понимаете? Вы, конечно, можете не выходить на работы, сослаться на слабость, но в таком случае после отмены пайков и не имея большого числа трудодней вы обречены на голод. И опять виновным окажусь только я... А, Лукьян Несторович? - голосом без гнева и злорадства спросил Похмельный и таким же опустевшим взглядом посмотрел на высланных сверху. - Все. Расходитесь по работам. Видеть здесь вас подобным скопом я больше не желаю. В восемь вечера жду старост с докладами... Иван, и ты, Лукьян Несторович, зайдите в правление.
Старый Гонтарь, войдя, угрюмо сел на лавку, а Иван с любопытством осмотрелся, заглянул в соседнюю комнату, где конюх Илько Пашистый прятал двенадцать хомутов, и, догадываясь, о чем пойдет разговор, взглядом указал мальцу-рассыльному на выход. Мальчишка вопросительно посмотрел на Похмельного, тот разрешающе кивнул.
- Закрой шкаф, - сказал он Ивану, - там нет ничего... В прошлый раз, когда мы с тобой и Павлом ездили к казахам, я просил Байжанова козу присмотреть. Вчера Карабай был в ауле, говорит, нашли, просят приехать посмотреть. Денег я дам, дорогу ты знаешь, коня моего возьми... - И замолчал, настороженно поглядывая на обоих Гонтарей.
- Козу? - удивился Иван и задумался. - А что? Можно.
- Не помешает, - сдержанно ответил Похмельный.
- Старая, нет?
- Черт ее знает! - оживился Похмельный. — Старик говорит, хорошая. Мне-то она ни к чему, а Леся болеет... - и стеснительно улыбнулся: - У них, я слышал, молоко целебное.
- И я слышал! - озабоченно подтвердил Иван. - Только когда это мы тебе долг вернем? Деньги, какие были, давно кончились.
- А-а, нашел о чем! - обрадовался Похмельный. - Знаешь, я уж думал Байжанов забыл, а он, чертушка, запомнил, молодец! Если деньги брать не станут, не давай. Я скоро в район поеду, тебя возьму, может, из лекарства чего купишь или одежку бабью в лавках глянешь...
- В аул одному ехать?
- Бери в попутчики кого хочешь. Езжай вот с отцом, если пожелает.
- Согласен, - просто ответил Иван и деловито поинтересовался у отца. - Ну что, батько? Ехать мне? Меняешь дочь на козу? Да не просто на козу, а козу до-ой-ную!
Старый Гонтарь молчал.
- А ты не спрашивал, Максим, она с приплодом? Нам бы с козлятком! - И по-свойски, указав на отца, подмигнул побледневшему Похмельному. - Раздумывает. Продешевить боится. Была бы там корова с телятком... Не бойся, батько! - закричал он старику. - Бери козу! А приплода нет - не беда: сам с козой договорился, сам и с приплодом поможет. Меняйся, не то передумает!
- Кончай, - тихо попросил Похмельный. - Не надо мной - над сестрой своей глумишься. Отец и брат... Пожалейте хоть вы ее!
- Ты для чего нас позвал? - со злобноватой вкрадчивостью спросил Иван. - Жалость Леське предложить? Ты как, в жены по-прежнему просишь или теперь лишь козьим молоком отделаться хочешь?
- В жены, Иван, в жены, - из последних сил крепился Похмельный, стараясь отвечать спокойно. - Для развлечений Леся никак не подходит, сам понимаешь. Поразвлекаться я могу не с ней и в другом месте.
- Ты уже нашел, чего же тебе еще?
- Не мудачься, Ваня, будь мужиком... Все еще по совести не подхожу?
- Не подходишь. Ты и раньше не подходил. Так, терпели ради Леськи. Она ведь любила тебя. Ждала. То пирожки затеет, то лапши наварит. Как же, Максим в село приехал, может зайдет по-соседски! Мы с батьком виду не показывали, но знали: для тебя старается. Аж светилась вся! Помнишь ее угощенья? А теперь по твоей милости баланду из лебеды хлебает. Жалостливый... Тебе бы в феврале ее пожалеть, не высылать, а зараз и без тебя жалелыцики найдутся. Упустил ты Леську. Забудь.
- Ты за нее не решай. Она сама вправе выбирать.
- Мы и не запрещаем. Может выбирать кого угодно, кроме тебя. Да ты с чего решил, что нужен ей? - искренне удивился Иван. - Ты говорил с ней?
- Что с ней говорить, она ответит то, что вы приказали... Лукьян Несторович, ты-то чего молчишь? Было время подумать. Или тебя права голоса и в своей семье лишили? Все Иван за тебя решает?
Старый Гонтарь молчал, словно не к нему обращались. Иван ответил:
- Наше условие прежнее: добьешься возвращения - приходи. Но советую поторопиться.
- Да нет, Иван, - негромко ответил Похмельный, - добиваться нашего возвращения я вообще не стану. - И повеселел, объясняя: - Некрасиво выйдет с моей стороны. Перед людьми, перед собой... Поживите-ка здесь лет пять, пока в Лебяжьем колхоз окрепнет, тогда посмотрим... Чем же я не устраиваю вас? Как-никак - я председатель колхоза. Не от комендантов, а лично от меня в вашей жизни много чего зависит... Может, уже нашелся утешитель?
- Ты председатель только до осени, - ухмыльнулся Иван. - Неужто сам того не понимаешь? Кто ты есть? Не задумывался? Подумай. А кормит нас Советская власть, не ты. От сельсовета поддержка, от других товарищей, кто в активистах, в беднячестве; коменданты к нам претензиев не имеют. Мы знаем, чего от тебя Гнездилов требует: помогать нам, чтоб могли жить и работать, пользу государству приносить. Как люди, так и мы, что им, то и нам. Примерной работой мы за год перед партией оправдаемся. А начнешь притеснять - Гнездилову пожалимся. Он с тебя, как с партийца, строго спросит!
Похмельный злорадно засмеялся:
- Ишь, как он заговорил! Сразу все вспомнил! Советскую власть, партию, товарищей. Что, Иван? Доходит помаленьку? Понял наконец, кого они берегут, чьи интересы защищают? Как вам высылка-то мозги в нужную сторону направила! Это хорошо. И мне прояснило... Но хватит. Не смею задерживать, землячки. Мстить я вам не собираюсь. Не в моем характере. Однако ты рано хвост дерешь. Дыхало вам пережать у меня сил хватит и до осени и после. При первой же пакости колхозу пережму... Лукьян Несторович, и все-таки хочу твое слово услышать. Прошу тебя, дай мне поговорить с Лесей. Не грози, не запрещай, пусть от чистого сердца скажет. Да - значит, да, нет - так нет, чтоб уж все узлы развязались и ни я, ни она не стояли друг у друга на дороге... Поговорить я с нею могу? Сюда вызову или сам приду, но мне нужно услышать ее слово. Разрешишь? Надеяться мне?
Гонтарь тяжело поднялся. Уже приоткрыв дверь и стоя вполоборота к Похмельному, он не то ему ответил, не то спросил у себя:
- Если отдам тебе Леську, то як потом называть мне тебя? Уж не сыном ли?
Когда за ним закрылась дверь, Иван с любопытством спросил:
- И вправду, Максим, зачем она тебе? Все еще любишь или слово держишь?
Похмельный достал из шкафа приготовленные деньги.
- Поедешь в аул с Сичкарем. Коня моего возьмете. Я бы его с Карабаем послал, да прихворнул старик... Чтоб к ночи обернулись.
Он кинул деньги на стол и отвернулся к окну. Иван внимательно пересчитал бумажки.
- Зря ты, Максим. В твоем положении...
Похмельный резко повернулся. Иван, увидев его лицо, торопливо сунул деньги в карман и выбежал из правления.