О себе
I
Черт знает, кто догадал меня родиться в столице русского ислама! И не он ли внушил мне с детства, чтобы я не обольщался? Заплутав в лабиринтах веры, я хватался за клубок Ариадны, всегда готовый размотаться с языка моей словоохотливой мамы. Наивный, я еще не научился задавать ответы:
- Зачем Грозный царь бил пушками по Казани?
Мама, отрезая курице голову, вздыхала:
- Чтобы построить там родильный дом, сыночек.
- Где родился дедушка Ленин? – вопрошал я с надеждой, что и мой портрет повесят над классной доской, а, еще лучше – мне построят мавзолей на Красной площади.
- Дурачок! Не он - ты родился в том же роддоме, что и Давид - брат твой. А вождь всех евреев родился на другой дороге – в нашем университете.
- И тателе – тоже?
- Твой отец стриг Господу бороду на облаках, откуда и свалился на мою голову...
Я плакал от обиды: “Почему я тоже не родился на облаках? Я-то уж точно знаю, кому хочу свалиться на голову в нашей школе”. И еще я рыдал, что вместе с Володей не разжигал из искры пламя, бунтуя против погрома еврейского местечка, где жила моя бабушка с безногим дедушкой. А, еще пуще, оттого, что маленький ангел Ленин из вестибюля нашей школы (ус ему подрисовал Жорка–балбес, второй же завиток сделать не успел: после урока рисования он куда-то исчез навсегда) не родился, как и я, в Лихачевском роддоме.
- Жалко, что я не родился в той же палате, что и Ленин, - сокрушался я, закрывая птичке глазки.
Мама трогала мою голову в поисках шишки мудрости или дырки шлимазла, приговаривая:
- Ты должен думать о такхлес. Бог за тебя думать не будет.
- Могла бы для меня выбрать и настоящий роддом...
- Зато в нем родилась сама Гала...
________________________________________________
Тателе (идиш) - папочка.
Шлимазл (идиш) - неудачник, недотепа.
Такхлес (идиш) - толк, прок, предназначение.
О, это дивная история! У мамы в пятнадцать лет нарисовался художник, который клялся отвезти ее в Америку и написать портрет ее белокожей невинности - величиной с нью-йоркский небоскреб. Но бабушка испугалась наглой кисти малера, которая вздумала изобразить ее фейгеле голой - еще до хупы! И мама отвергла богохульника и выбрала парикмахера. Однажды отцу предложили набор трофейных опасных бритв. Сердце цирюльника было готово выскочить из груди и расцеловать непревзойденной крепкости и остроты лезвия. Долго торговались. “Так и быть, Абраша, я тебе к бритвам добавлю еще открытку”. С открытки на отца смотрела спина, плавно переходящая в тухес, неотличимый от богатства его любимой жены. На обратной стороне открытки была надпись на вражеском языке.
- Что здесь написано? - отец лихорадочно крутил в голове все “за” и “против”.
- “Моя жена, обнаженная, смотрит на собственное тело, ставшее лесенкой...”.
- А почему у нее вместо груди яблоко? Моя Чара может обидеться.
- Зато волосы, точно как у твоей. Да и зад – тоже.
- Откуда ты про ее зад знаешь?! - выхватил отец одну из бритв.
- Не переживай так, Абраша. Ее звать Галя, а по-ихнему – Гала, и ты не поверишь – она родом из Казани, а сейчас работает женой одного сумасшедшего художника.
- И что я скажу моей Чаре?
- Скажешь, что ее художник прислал ей привет из Америки. Не поверишь, но она спать с ней будет!
- Аф алэ сойним гезукт! Нет, не возьму.
- Но почему?!
- А куда она смотрит? Что за ходули растут из ее головы?
- Ты не туда смотришь. Смотри не на тухес, а на нахес. Если бы твоя Чара поехала с тем художником в Америку, то она тоже превратилась бы в ходули с лесенкой. А ты стрижешь деньги!
_________________________________________________
Фейгеле - (идиш) – птичка.
Хупа - свадебный обряд у евреев.
Тухес - зад (идишизм).
Нахес - (идиш) – счастье.
Аф алэ сойним гезукт! - (идиш) Чтоб всем врагам так было!
Волосы – не мысли. Растут и у идиотов.
Бритвы отца я сломал, подтачивая ими карандаши – точилка только крошила грифель. Что это были за карандаши! Они пахли мечтой и сосновым лесом. Коробка не лежала, а стояла. Когда через много лет впервые увидел на обложке пластинки орган, я воскликнул: “Эти трубы, как мои карандаши!” Они стояли тремя ярусами, и были видны все! – сразу. Так Баха я узнал раньше, чем услышал его музыку. Эти 72 цветные колонны Парфенона стоили того, чтобы сломать о них папину трофейную коллекцию бритв.
Мама привезла в Израиль эту открытку, и теперь она – то немногое, что осталось от моего детства в Миассе – крохотном городке, затерянном в Ильменских горах. Кроме маминой открытки, чудом сохранилось еще несколько фотографий, с которых на меня смотрит пацан - совершенно незнакомый. Учился ли он когда-нибудь? Вряд ли. Школа напрочь забыла своего ученика, не способного запомнить ни одной даты, ни одной стихотворной строчки. Дома говорили только на идише. Странно, но и он мне тоже не давался. А русский язык для меня был языком пришельцев, может потому, что о них неустанно твердил мой друг Володька. В отличие от меня, он шпарил Маяковского наизусть и знал число ; до сотого знака. Я же в слове “культура” делал четыре ошибки, и до сих пор “искуство” пишу с одним “с”. А за диктант, состоящий всего из одного слова – “творчество”, я получал устойчивый кол. Формулы же, похожие на пауков, так и норовили вцепиться в мою беспомощную память. Как отец умудрялся переводить меня в следующий класс - с хронической двойкой по русскому языку? Хотел бы я выбить эту тайну на его могильной стеле красного мрамора, которую я трактором приволок на новое Миасское кладбище.
Ума не было, но был - ПЛАН! Один - с братом на двоих! Стоило нам, мальчишкам, подняться на гору за домом, и в заброшенных штольнях можно было откопать друзу хрусталя (и у нас она была, и не одна!), случайно наткнуться на чёрный турмалин или глаз голубого топаза. Были в нашей коллекции и другие камни, и даже малахитовые яйца. Не было только самородка золота - самого большого в мире! Так думали мы – пионеры и хулиганы. А самородок свободно лежал под стеклышком в краеведческом музее на углу нашей – Первомайской и Октябрьской улиц. Надпись под ним гласила:
26 октября 1842 года близ города Миасса, на прииске Царево-Александровский, нашли самородок весом 2
пуда 7 фунтов 92 золотника (36,01 кг).
И мы решили украсть чудо-самородок. В музее братья-еврейчики были своими – на доверии, хоть наш городок, как и весь мир, был наполнен детьми - теми немногими, кто выжил после войны. По музею вечно шмонались малолетки: юркий насекальщик Санёк с ватагой своих - из фэзэушки при “Напилочном заводе”; дерзкий детдомовец Гриб и друг его – Упырь, а с ними голодные сироты, и просто обделенные заботой и лаской дети – готовые на все. Стырить в музее можно было, если постараться, от чучела синицы до двухметрового мишки вместе с бревном, которое он держал в косолапах. Если с этим не повезет, то и гнутое ведро для мытья полов можно было прихватить и сбагрить. Краденое мы меняли на базаре у барыги, по кличке Зарывка, на подшипник для самоката или ржавый перочинный нож, а то и на мелочь, легко превращаемую на рынке в пирожки с капустой или пучок кислицы.
Нас же с братом числили в хороших мальчиках: на пионера вся страна смотрела! Давида любили за страсть к уральским камням, а меня - юного натуралиста - за любовь к речке Миасс, текущей золотой лихорадкой. И хотя в нашем замысле хулиганы пересилили пионеров, мы все равно избегали слова “украсть”, но и подобрать подходящее словечко (иногда мы употребляли романтическое – “похищение”) вряд ли мы тогда сумели бы, как, впрочем, и сегодня. У кражи, как и у Бога – тысячи значений.
Но в нашем плане была непреодолимая трудность – вес самородка! Додик попробовал поднять двухпудовку (за нашим домом была продуктовая база), так у него чуть пуп не развязался. Тогда мы решили тренироваться и уговорили отца (в Миассе он из парикмахеров перековался в снабженца) распилить для нас на заводе бракованный распредвал от ЗиСа. Додик был старше меня на пять лет, поэтому он с легкостью ухватил кусок вала. А я лишь сдвинул его с места. “Ты пока тренируйся на гвоздях”, - издевался он надо мной.
_____________________________________________________
ЗиС - завод имени Сталина в Миассе.
Пришло время рассказать, зачем нам все же был нужен двухпудовый самородок золота. Коллекция брата была лишь
прикрытием. Я сразу поставил условие, что отпилю для себя три кусочка, тем более, что каждому кусочку золота я уже дал имя. Первому – Торгсин. Второму - А идише мазл. Третьему... С третьим именем была загвоздка. Последний кусочек золота я решил потратить на себя, но... Я уже знал, чем заканчивается “Сказка о золотой рыбке”, и выбор самого-самого оказался для неокрепших мозгов нерешаемой задачей.
Но все по порядку. Слово “Торгсин” в нашем доме звучало
слишком часто. Когда впервые я его услышал, то подумал, что это такая бомба, которую американцы хотят сбросить на советские мирные города – прямо на наш подвал, где мы ютились на Первомайской улице. Но потом понял, что “Торгсин” - самая большая мамина боль. И почему я, а не Додик, должен отдавать самый лучший свой кусочек золота? Как приближается гроза – все знают, ибо не раз были свидетелями этого. Словно неизвестно откуда на небо вползает брюхатое чудовище, изрыгающее огонь и воду под ужасный грохот. Так и с мамой. Ее глаза из голубого бездонного неба с искорками солнечных лучей неожиданно (и не углядишь сразу как) проливаются дождем слез, а рот извергается громом проклятий. Но нам не страшно, так как мы видим в этом лишь мамину беспомощность и отчаяние. Вероятно, страшное слово “Торгсин”, вызывающее грозу в мамином лице, прячется в черном зеве русской печи, или пробирается в наш дом с черного хода.
Давид родился в сентябре 35-го, но еще в мамин день рождения - в пятницу, 13 мая врачи сказали ей, что беременность под угрозой, и может спасти младенца и ее саму только один человек в Москве. Но это стоило денег - и больших денег!
Спустимся от этого события по реке времени на тридцать лет назад. Мой дед Арон в октябре 1904 года вернулся с Русско-японской войны калекой. Ноги он потерял при осаде японцами Порт-Артура. Мама путано пересказывала рассказы дедушки
_______________________________________________
Торгсин - Всесоюзное объединение по торговле с иностранцами (Торговый синдикат). Создано в январе 1931 г., ликвидировано в январе 1936 г.
А идише мазл - (идиш) - еврейское счастье.
Арона. Окапываясь в гарнизоне, солдаты уверяли друг друга, что японцы, от страха перед великой Россией, в штаны накладут – и были правы. “Вся эта мелочь пузатая, - бахвалились они, - Корея, Япония, Израиль...” Стоп, стоп! Откуда дедушка знал про Израиль? Наверное, мама все перепутала. Не утерять бы ниточку... Не успел дед Арон толком обжиться в своем местечке под плач и сочувствие всех многочисленных родственников, как ровно через год покатились еврейские погромы. Надо было приструнить этих жидов – вечных зачинщиков всех революций. Наши родственники давно собирались (среди них были и богачи) в Америку. Бабушка, если бы даже захотела – с беспомощным мужем-калекой вряд ли выдержала бы дальнюю дорогу. И она осталась. На совете держал слово бабушкин брат Мойше – владелец сахарного заводика, а ему не возражал и второй брат – Яков, сидевший на всех кирпичах Каменец-Подольской округи. И они решили оставить бабушке и безногому дедушке бесценную семейную реликвию: золотую менору. Яков плакал, вручая бабушке семейную святыню, и говорил: “Хоть новые ноги на нее и не купишь, но спасти, если придет лихое время – сможет!”
Не успела весть о коварной беременности мамы долететь до местечка, как бабушка, пробив дочери телеграмму, переодетая нищенкой, в драном мешке привезла менору в Москву со словами: “Когда Бог захочет, то и здоровье купить можно!” Долго рядили, врачу ли отнести золотой семисвечник, или сдать в “Торгсин”. Решили – в “Торгсин”. Одному врачу – слишком много будет. Но взвыла мама: “Не отдам!” Да кто ее спрашивал! Все ей врали: выкрутимся и выкупим обратно.
А теперь садитесь в лодку, и по реке времени поплывем вперед на пятнадцать лет. Только хорошо держитесь: гроза на кухне не утихает. Отец наш так съежился, что от него остался один лепет. А мама бушует:
- Почему ты не идешь на речку мыть золото? Что ты сидишь на этом заводе?
- Мы не сможем выкупить ее. Торгсин - не ломбард, да его и закрыли давно! – отбивается отец.
- Как это закрыли? Все ходят в Торгсин и сдают золото...
Чтобы понять до конца истоки семейного разлада, я попробую описать разделившуюся на два фронта нашу семью: в одном лагере были мы с мамой, во втором – Абрам Давидович – мой отец и Давид Абрамович – мой брат. Партия традиционалистов - мы с мамой, - против партии большевиков. Назвать наши партии – партиями верующих и неверующих, принципиально было бы неверным. Ибо в глубинах позиций обеих наших партий пряталось сомнение: каждый из нас был обагрен советской властью, но каждый – по-своему. Это имело и свое противоречивое продолжение: я, как и отец, стал членом большевистской партии, а брат, хоть и был большим начальником – не стал коммунистом никогда. Если для мамы ее вера сливалась с человеческим достоинством, которое она (по мере натиска жизненных обстоятельств, как умела) пыталась защищать, то для отца главным было - слияние с коллективом. Для человека, любившего поесть и пригульнуть, партийный устав, замешанный на слепой вере и безоглядном подчинении, был не помехой, а средой обитания. Лучшего места, чем партсобрание, для свиданий и соображений на троих – не было. Подвыпить или приласкать чужую жену - не так зазорно, как испачкать корочку партбилета национальным пятном, или заразой, проникшей сквозь железный занавес. А мы, их дети, наследовали всего понемногу. Когда вам опять запоют хором неуемные гуманисты всех мастей о духовной пропасти между поколениями отцов и детей, наплюньте на их должности, звания и премии. Дети очень быстро вырастают и сами становятся отцами; и традиции, а не пропасть между молодостью и мудростью плавно перетекают к новым поколениям.
А, теперь, представим золотую менору во всем ее величии и красоте. “Светильник Господень”, - только так, а не иначе, называла мама утраченную семейную реликвию. Когда зажигали менору по субботам, то всем казалось, что даже непокорный огонь застывал в изумлении перед душами молящихся.
Тут стоит унять грозу и кое-что прояснить. Подавляющее число народа жило в своих домах, выходящих огородами или на пруд, или на речку. Ковыряешься на грядках - побежал на речку ополоснуться. Тряхнул два раза решетом – смотришь, а у тебя уже три крупицы золота. Если не лениться, то в конце недели можно было золото обменять на продукты и вещи. По старинке, пункт обмена все еще называли Торгсином. И я поклялся матери, что намою для нее золота, и мы вернем ей ее семисвечник. Я стал бегать на речку подглядывать за старателями. Давид смеялся надо мной и говорил, что через сто лет я намою наперсток золота, которое у меня все равно отберут или украдут...
Едва он произнес – “украдут”, как тут же и возник этот простой до гениальности план: похитить самородок из музея, а вместо него подложить крашенный золотой краской муляж. Благо, фото самородка валялось в музее на каждом углу. Оставалось только найти место, где бы мы в тайне сумели его изготовить и незаметно принести в музей, а потом и заменить на настоящий.Вы еще не забыли про моего друга, шпарившего Маяковского наизусть? У Володьки планов было – громадьё. Правда, последний провалился начисто. Володьке приснилась идея создания живой карты. Рисовать карты – было его коньком. Когда на городской площади Труда ему не удалось сделать живую карту Миасса, он вознамерился найти место, длиной не менее четырехсот километров, взять заем у Америки и построить натуральную карту мира с континентами и океанами, только в сто раз меньшую, чем сама Земля. “Человек на ней будет почти в два миллиметра, - горячился Володька, а Эйфелева башня - больше трех метров. Про Эверест и говорить не надо – придется нанимать экскаватор, и не один”. Володьку сняли с поезда аж в Павлодаре и не дали вступить на свою карту в казахских степях.
Последней идеей Володьки была башня - напротив нашего дома, во дворе 1-ой школы. Если вы и сегодня отыщете каменный минарет, вымазанный белой известью, то на высоте полутора метров от земли – не более, вы увидите процарапанный по штукатурке до кирпичей рисунок Пизанской башни. То ли Володька хотел повторить опыты Галилея, то ли опровергнуть их, но он вознамерился сбрасывать с минарета разные предметы. Но Володька не был бы Володькой, если бы не захотел башню мечети наклонить, наподобие Пизанской. Если бы мы взяли Володьку в компанию по похищению самородка, то, клянусь, он бы сказал, что наш план - яйца выеденного не стоит, а вот его... При этом Володька становился в позу и изображал греческого героя Геракла.
_______________________________________________
Минарет - В конце XIX века на улице Волостной (ныне – Первомайской) была открыта мечеть, к которой пристроили каменный минарет - многогранную башню на кубическом основании со срезанными углами.
Но нам было необходимо уединенное место для изготовления муляжа, а лучшего, чем внутри минарета, было не найти. Высокий арочный вход в башню был заколочен досками, но это первое препятствие мы давно преодолели. Год назад к нам в город приезжал фокусник. Чем его только не привязывали и не обматывали, даже замки пудовые на него навешивали. Если честно, то на фокус мы смотрели так себе, а вот от девицы с голыми ногами, что мелькала вокруг фокусника, мы глаз оторвать не могли. Столько обнаженного женского тела мне прежде не доводилось видеть. Правда, однажды, когда закрыли на ремонт мужское отделение бани, мама взяла меня мыться к себе. Но в памяти ничего не осталось, кроме того, как меня тискали и прижимали к разгоряченным грудям. Да и тетки в нашей бане – так себе, и не женщины вовсе. А вот та девица с бантом на заднице нас покорила. И мы решили с Володькой пробраться в клуб с черного хода и в щелку подсмотреть, как девица раздевается. Но увидели совсем другое: тайну фокуса. Никуда его не приковывали, а все эти ремни и цепи навешивали на раму. Сзади фокусник мог спокойно выходить за одну секунду. Так и у нас. Стоило потянуть за секретный гвоздь, как две доски, намертво прибитые, отодвигались, и мы пролазили в башню.
Уже второй месяц Володька делал подкоп под башню и уверял нас, что она уже наклонилась. Для проверки надо было залезать наверх; выползать на площадку с кованой решеткой карниза; просовывать отвес с гирей в виде еловой шишки от ходиков, чтобы проверить – отклонилась башня или нет. Наверх вели прогнившие винтовые ступеньки. Часть из них была треснута пополам, а с сороковой по сорок третью - ступенек не было вообще. Когда Володька в изнеможении уползал домой, мы пробирались с братом в башню, зажигали свечи и старыми газетами обклеивали камень - по размеру подходящий для самородка, вонючим клеем, который мы выпросили на телеграфе. Когда медленно, но верно стало из-под наших пальцев выходить нечто, похожее формой на самородок, мы задумались о золотой краске.
Сходили к художнику Никольскому, и Додик наврал ему с три короба, что хочет разрисовать свой альбом для марок. Оказалось все просто, но очень... сложно! Во-первых, была нужна бронза. Во-вторых - тончайший напильник, чтобы напилить из бронзы порошок. Мы стали вынюхивать, где достать бронзу. Отца просить – значит насторожить его и выдать себя. После долгих попыток достать кусок злополучной бронзы, мы выкрутили на одну единственную и правильную дорогу – к памятнику Ленина у Напилочного завода, хотя забрели мы на нее по случаю. Нам надо было добыть напильник - настолько мелкий, чтобы каждая частичка бронзовых опилок давала золотой блеск. Ловили мы у проходной почетного, как и сам Владимир Ильич, насекальщика - Эрьку Альтмана. Он тоже был филателистом, и все время обменивался марками с Давидом. Несмотря на то, что Эрька выдавал на гора Советской власти больше всех напильников, в душе он был ее врагом, так как, насмотревшись зарубежных картинок на марках всяких там Европ и Америк, он опечалился и прозрел. И еще (страшно подумать!), он говорил все время про евреев, о которых мы - сами евреи (согласно классному журналу), совершенно ничего не знали.
Вот прячемся мы за памятником, ждем Эрьку. Додик плачет. В кармане у него - плата за напильник: рублевая марка “300-летие открытия Дежневым пролива между Азией и Америкой”. Сзади памятника - щит с буквами: “В. И. Ленин. Почетный насекальщик”. Видимо, когда устанавливали щит, то поцарапали черную краску, а под ней сверкала золотая задница вождя. “Бронза!” – только и вскрикнул Додик и тут же позабыл о своем бесценном сокровище, которое надо отдать Эрьке. Утащить весь памятник в башню - покруче, чем самородок - из музея. Тут Додику никакой распредвал не поможет. Решили отпилить кусок, но так, чтоб было незаметно. Я предложил попробовать отпилить пальцы той руки, которую Ленин держал в кармане.
- Дурак ты, Яшка! Это же скульптура. Там нет ничего в кармане.
- Я слышал от Эрьки, что в кармане держат фигу. Нам как раз бы ее на краску хватило.
- Лучше кусок от пальто. Скруглим - и дело в шляпе.
- Давай, лучше, каблук. Его пилить можно незаметно.
- Каблук нельзя. А вдруг Ленин упадет?
- Точно, упасть Ленину никак нельзя. Один Эрька столько
напильников не насечет.
- Тебя, Яшка, снова надо сдать в детский сад. Где ты видел, чтобы Ленин напильники насекал?!
- Прямо над тобой написано: “Ленин - почетный насекальщик”.
- Как же он, мертвый, насекать будет? У меня даже и марка есть, что Ленин умер.
- Ты Володьку послушай. Он Маяковского знает, а значит умней твоей марки. “Ленин - жив, Ленин - будет жить!” Если Ленин жив, то как же он умер?
- Вот говорят: Бог есть, а его нет... Нет, наоборот: Бога нет, но он есть...
Додик споткнулся о свои мысли и задумался.
- А мама говорит, что Бог есть. Выходит Ленин – Бог?
- Только Бог мог изобрести лампочку Ильича.
- Какую лампочку? – теперь уже задумался я.
- Электрическую, что в каждом доме висит.
- Расскажи.
- Однажды прятался Ленин от белых разбойников в шалаше в глухом лесу...
- Разве бывают белые разбойники?
- Всякие бывают: и красные, и зеленые. А в лесу темно, даже звезд из-за деревьев не видно. А Ильичу надо написать воззвание к рабочим, чтобы они нашими напильниками точили штыки. Вот почему Ленин у нас – главный насекальщик. А света нет. Вот тогда-то и придумал он электрическую лампочку. Помнишь, нам мама читала: “И сказал Бог: да будет свет. И стал свет”. Так и Ленин. Изобрел лампочку и сказал: “Да будет свет в каждом доме!”
- Если Ленин – Бог, то зачем в него стреляли? Разве в Бога стреляют?
- Эрька говорит, что у Ленина в корешах были одни евреи. Вот и Каплан была еврейкой. Но от любви она ослепла.
- Кого она любила?
- Как кого? Ленина. Метилась в Крупскую, а попала в Ильича.
В это время из проходной повалил народ, и Эрька тут же нарисовался.
- Принес марку? – работяга смотрел на мелюзгу снисходительно.
Додик похлопал себя по карману рубашки.
- Тогда идемте в сквер.
Устроившись на скамейке, Эрик достал лупу и уткнулся ею в марку.
- Скажи, Эрька, а где твоя марка? Вместе же покупали.
- Собака-дура съела. Форточка открылась, марку со стола сдуло, но она и полетать не успела, как эта дрянь ее налету проглотила. А на марке карта нарисована. Сами смотрите, - и Эрька дал нам лупу...
В этом месте надо прервать бег наших слов, и поговорить о Эрьке Альтмане. Он сам нам все время рассказывал, что его дед в далеком 15-ом приехал в Миасс из Риги, вместе с пилозубным заводом и кучей латышей. Как среди них оказался его дед – еврей, Эрька не знал. Но зато сам он был в почете, особенно после того, как в годы войны, мальчишкой, работал на самом тяжелом участке – пескоструйке, и даже медаль за это имел, а на проходной даже висел его портрет. Поэтому сердце Эрьки, как он сам говорил, было родом из Риги, а, значит, из-за границы. Вот туда-то и направлялись все его помыслы.
Мы стали через лупу рассматривать марку, но ничего на ней интересного не обнаружили.
- Да вы сюда, сюда смотрите! Видите линию? Написано: “Путь Дежнева”.
- Видим, ну и что?
- А то, что если попасть сюда, - Эрька ткнул в марку, - то через пролив можно свалить в Америку.
- И как ты туда попадешь?
- Я уже договорился с вашим другом – Володькой.
Не поверите, но от нашего смеха, оттого, что наши задницы тряслись, как отбойный молоток, одна из досок не выдержала и треснула.
- Напрасно смеетесь. Журнал “Пионер” в честь 300-летия организует экскурсию, и Володька уже записался. А я, как взрослый, буду его сопровождать.
Эрька вытащил из-за пазухи напильник и протянул его нам.
- Зачем он вам?
И тут пришлось Додику врать про альбом, про золотую краску и бронзу.
- Да я вам этой бронзы с завода натаскаю – только марки готовьте.
Эрька снова полез за пазуху и вытащил картонку, перехваченную резинкой. Как выдержало сердце брата - и представить нельзя! Между створками картонки в черной бумаге сиял почтовый блок “150 лет со дня рождения А.С. ПУШКИНА”.
- Где ты взял?!
Мы сидели на скамейке рядом с заводом на площади Труда, на которой тоже стоял Ленин, только он уже не держал фигу в кармане, а возвышался над городом золота с рукой, протянутой к коммунизму. Старухи рассказывали, что площадь эта раньше называлась Церковной, и на ней, пока не родился мой брат, стояла Петропавловская церковь, но потом ее разрушили. И те же старушки уверяли, что земля на площади была намоленной, и от всяких криков вздрагивала и волновалась. Стоило воплю Додика долететь до земли, как она качнулась, Ленин повернулся и рукой стал показывать на нас, а сам - глаз прищурил, и в нем мы увидели отблеск заходящего солнца.
- Мне выделили, как почетному пескоструйщику. Из парткома позвонили в КОГИЗ, и мне дали - и не один, а целых два!
- Не залупайся, Эрик. У моего отца тоже медаль есть, и он позвонит в КОГИЗ.
- Пусть звонит, только блоков там уже нет – все расхватали.
- Для тебя нет, а он достанет. И каталог из Москвы мне привезет. Посмотрим, как ты свой язык напильником укоротишь.
Они еще долго препирались, хвастались своими коллекциями. И каждый из них безбожно врал, что у него есть такая марка без зубцов и с опечаткой, что показывать ее никому и никогда нельзя: свет портит рисунок, а сглаз может и продырявить.
На ту беду близехонько бежал мой друг Володька. Эрька сразу протянул ему лупу и марку.
- Ты видишь ширину пролива? Вплавь не добраться, - от волнения Эрька заикался.
- А грелки на что?! Надуем и поплывем на них. Ты у Додика веревку спросил? – видимо Володькин план был продуман до мелочей.
- Что за веревка? - насторожился мой брат.
- У тебя отец в снабжении работает. Пусть достанет веревку -
___________________________________________________
КОГИЗ - книжный магазин (Книготорговое объединение государственных издательств). Почтовые марки продавали там же.
Каталог - Первый послевоенный каталог включал все марки РСФСР и СССР, выпущенные с 1918 по 1948 год.
метров сто. Крючья я уже сделал. Будем Америку брать на абордаж.
- Зачем вам Америка? – Додик не мог скрыть своей насмешки.
- А ты Фенимора Купера читал? - почему-то Володька накинулся на меня.
- Я книжек не читаю, - лепетал я.
- То-то и оно. Я стану вождем краснокожих.
- Но “Вождя краснокожих” написал не Купер, а О. Генри, - от насмешек Додик перешел на издевательский тон.
- Да что вы понимаете – евреи необрезанные?!
К таким оскорблениям Володька прибегал только в пылу сильного гнева, хотя на речке давно понял, что мы с братом – обрезанные. Потом он извинялся, а за что – и сам не знал. Как приговаривал доктор Блох, заглядывая мне в полипы: – Антисемитизм, как и инфлюэнция, заражает, не спрашивая, косит всех подряд.
Но всех прервал Эрька. Я только взглянул на него и обомлел. Передо мной сидел все тот же молодой парень, в грязной рваной рабочей робе, но слово “Америка”, тянулось, как бикфордов шнур, до самых его глаз. И шнур этот был сродни упоминанию о стране - такой же далекой, как и Марс, куда мы с Володькой собирались отправиться. И когда шнур догорал, глаза Эрькины взрывались, и мы отправлялись в путешествие. В Штатах и Канаде я побывал уже много раз, но клянусь: Америка засела в моей голове не тогда, когда я, ошеломленный, стоял посреди декоративного Манхеттена на Таймс-сквер (он горел, но не взрывался), а тогда, когда Эрька безбожно врал и пересказывал свои сны об Америке, и глаза его взрывались счастьем.
К Америке я относился очень плохо. Там Ку-клукс-клан вешал на крестах и поджигал негров и евреев. Так говорил одноногий ____________________________________________________
Эрнст Яковлевич Альтман - последние сведения о нем те, что он стал профессором одного из престижнейших университетов Америки и ведущим специалистом в мире по закалке инструмента токами высокой частоты. Правда, имя и фамилию он там сменил.
Владимир Николаевич Андреев - закончил Ленинградский военно-механический институт, работал в области космонавтики. Сегодня на пенсии. Живет в Санкт-Петербурге.
дядя Миша. Он жил в соседнем каменном доме на втором этаже и заведовал продуктовой базой. Американцев ругал, а погорел на тушенке, полученной по Ленд-лизу. Однажды за дядей Мишей
пришло НКВД, и больше мы его не видели. Дядя Миша предчувствовал, что скоро за ним придут, и старался избавиться от неприличной роскоши, и нам достался патефон. И еще несколько пластинок: Клавдии Шульженко и Лидии Руслановой. Была и еврейская пластинка - кто бы мог подумать, что дядя Миша – еврей? Я тысячу раз послушал и запомнил: “Ой, Ицик из а хосн, ин таш нито кейн грошн...” Мама так мне объясняла: Ицик хочет жениться, а невеста не красавица, а замуж ей всё равно хочется.
Я уже рассказывал, что в моем отце мирно уживалось два человека, и проявлялось это буквально во всем. Если бы отец сегодня был жив, то он мог бы гордиться тем, что стал родоначальником огромного племени, для которого двойная жизнь стала естественной нормой существования. Сколько я его помню, он всегда ходил с газетами в руках, а из кармана торчала обложка “Огонька” или “Крокодила”. И, как правоверный коммунист, он свой голос присоединял к рупору партийной прессы, когда ее особенно неутоленная часть истово сожалела, что наши танки не дошли до берегов Атлантического океана, придавив по дороге этих трусов – янки. Но когда в доме появился первый приемник, отец с таким же вожделением ловил вражеские голоса, и если и долетали несколько слов через хрипы и треск глушилок – он им безоговорочно верил.
Не таким был Эрька. Он был крепок, закален и чист в своих помыслах, как напильник. Он был предан Америке, хотя о ней, если и имел какое-то представление, то чисто географическое, хотя и эта часть познаний жила в его голове вместе со снами и фантазиями. Откуда у него появилась карта USA (размером со стол, со всеми непонятными названиями городов и рек) - даже бог не знал. Наверное, из всех нас, именно я знал об Америке больше всех. Мне доставалось и от отца, и от Эрьки, и от марок брата, и из рассказов мамы о хорошо устроенных наших родственниках, письма которых чудом появлялись в нашем доме - через мамину сестру, тетю Цилю, крепко осевшую в Москве. Скоро ее крохотная комнатка на площади Борьбы станет моим вторым домом.
- Так зачем вам Америка? – продолжал донимать Додик Эрьку и Володьку.
Устойчивый миф, что американцы, как и евреи, не хотели и не умели воевать, - полностью завладел умами тех, кто жил с нами вместе и рядом. И, при случае, они не уставали об этом нам напоминать. Лучше всего, американцы (как и евреи, впрочем) воевали чужими руками, а если евреев все же и загоняли палками на фронт, то они загибали стволы у своих ружей и пушек, чтобы стрелять из-за угла – ведь еврейский шнобель виден и без оптического прицела. А когда перестали евреям доверять, то они сделали атомную бомбу и стерли япошек в золу, и тут же нацелились на мирные советские города. А вчера я впервые увидел, как отец плачет. На работе ему на стол кто-то подложил журнал “Крокодил”. Слезы отца мне запомнились еще и потому, что накануне мы всей семьей ходили на “Волгу, Волгу”. У отца тоже были слезы – только от смеха. Весь вечер и следующий день он напевал:
Америка России подарила пароход:
С носа пар, колёса сзади,
И ужасно, и ужасно,
И ужасно тихий ход...
На обложке журнала нарисовали дядьку, у которого за поясом торчал нож в виде пера. Видимо, он этим пером писал нехорошие письма. Из каждого его кармана торчала бумажка с заголовком “Клевета”. Но все было бы хорошо, если бы не чемодан в его руке, из которого письма с клеветой на русский народ сыпались, как песок из худого мешка. Наклейки с именами мне тогда ничего не говорили: Сартр, Гриффит, Липпман. Но Андре Жид бил наотмашь! “Андре” вообще никто не замечал, зато слово ЖИД! было змеиным жалом, цапнувшим отца в сердце. Надпись под картинкой была: “БЕСПАЧПОРТНЫЙ БРОДЯГА”. А внизу еще приписка:
...признаюсь, жалки и неприятны мне спокойные скептики, абстрактные человеки, беспаспортные бродяги в человечестве. В. Г. Белинский.
И только многие годы спустя у меня в доме появились зеленые тома полного собрания сочинений Белинского, и я прочитал начало
_____________________________________________________
Обложка журнала Крокодил № 8 от 20 марта 1949 года.
его фразы: Терпеть не могу восторженных патриотов, выезжающих вечно на междометиях, но...
Может тогда я и понял со всей ясностью: для очернения моего народа всегда прибегают ко лжи и подлогу, и прикрываются при этом восторженными клятвами патриотов, похожими на вздор мычащих коров или брехню гавкающих псов.
Мама сразу увидала черное лицо супруга.
- Что случилось, Абраша?
Отец молчал.
- Скажи, ты что-то потерял?
Отец, пряча глаза, бросил на стол журнал. Мама даже не взглянула на него! Она схватила чугунную сковородку с жареной картошкой, тяжелую, как камни мавзолея, и грохнула её на журнал.
- Я тебе говорила: народ любит своих лжецов! Зачем связался с большевиками?! Стриг бы потихоньку, как Ёська Окунь! Дал бы детям образование, раз сам – дурак! Нет, ты медаль захотел!
- Ты не понимаешь, Чара! – взревел отец. - Это не про меня, не про тебя, и не про наших сыновей - это про всех евреев! Нам угрожают. Мы спаслись от Гитлера, но как спастись от... - отец метнул палец в потолок, но попал в бумажный абажур и проткнул его..
- Чтоб наше счастье прикончило все несчастья!
И тогда мама решительно достала заветный холщевый мешочек из почти развалившейся тумбочки, которую она любовно называла: “Мой Арончик” и из него извлекла стакан, завернутый в слегка пожелтевшую тряпицу. О тумбочке. Моего деда звали Ароном, как первого еврейского первосвященника – так говорила мама. Вообще-то, с нашими именами была полная неразбериха и загадка - без отгадки. Если кругом были одни Лехи и Сереги, а Володек – вообще пруд пруди, то я – Яша, был как перст – один. Правда Яшками любили называть поросят и прочую живность с гастрономическим уклоном, и это меня очень напрягало. Если бы я тогда знал, что совсем недавно, в краю, куда дед Корней не пускал гулять детей, родилось государство Израиль... Не знал в семь лет... Но в конце 48-го отец вернулся с работы позже, чем обычно и был навеселе. Они с мамой закрылись от нас в кухне и возбужденно, перебивая друг друга, шептались на идише. А утром, мама, как бы невзначай (радость ее переполняла до потери всякой бдительности), обронила слово “Израиль”.
- Мама, кто он - этот Израиль? – любое новое имя в доме я связывал, прежде всего, с получением какого-нибудь подарка.
- Это ты, мой Янкеле, мой Иаков!
Вы мне только скажите: слезы счастья и слезы горя – одинаково соленые?
- Какой я тебе Иаков?! – сделал я обиженное лицо.
Но хорошо, что в нашем доме имелась книга, которая в руках мамы отвечала на любые вопросы. Мама открывает нужную страницу и начинает читать: “И сказал ангел: как имя твоё? Он сказал: Иаков. И сказал ему: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь”.
Так я впервые узнал о своем втором имени. И я бы мог свое уничижение переплавить в гордость, если бы что-то понимал. Через пару лет я лихорадочно искал в первом географическом атласе, который купил Давид, свое имя на крохотном ножичке в углу Средиземного моря, но вместо имени там торчала цифра – места даже на имя не хватало. Радость от моего имени пришла с другой стороны. Журнал “Иностранная литература”, к чтению которого я пристрастился лет с четырнадцати, намекнул мне, что где-то существует самый знаменитый роман всех времен и народов – “Улисс”, и написал его мой тезка – Джеймс. Но вот Казановы из меня точно не вышло, хотя и его тоже звали, как и меня – Джакомо. Давиду повезло больше. Он сразу где-то раздобыл фото микеланджеловского Давида из Флоренции и, заштриховав его письку (слишком она была маленькой), показывал всем девочкам в своем классе.
А вот с именем моего деда мне совсем не повезло, ибо оно означало - шкаф. Это было даже похуже козла Яшки. Мама успокаивала меня, что это совсем не тот шкаф, у которого моль сожрала все дверцы, а шкаф для хранения свитков Торы. Но это не утешало, ибо Тора звучала для меня как торба, с которыми подозрительные личности крутились в нашем дворе, где пряталась продуктовая база. Мама из последних сил пыталась и дальше меня утешать, рассказывая, что это не просто шкаф, а Ковчег Завета, или Ковчег Откровения - но и это не помогало. Тогда мама прибегала к последнему средству: она доставала Библию, которой было лет двести, и читала мне про каменные Скрижали Завета с Десятью заповедями, про посох Аарона, про сосуд с манной - или мацой? Кусочек ее всегда был в нашем доме, и раз в году мы с Додиком его искали, как сумасшедшие, чтобы получить подарок. Почему мама из шкафчика с веселым названием “Мой Арончик” доставала заветный стакан только раз в году, она мне объясняла так: “Рядом с Ковчегом хранился свиток Торы, написанный самим Моисеем, и в Святая святых разрешалось входить одному первосвященнику и только раз в году, в День Искупления - Йом Киппур”. Тут уж мои мозги совсем расплавлялись
Так же и мама, словно первосвященник из храма, доставала этот сверток, но не на Йом Киппур, а на день их свадьбы - 8 марта, и еще два раза в год – в дни рождения своих сыновей. Почему она сделала это сегодня, когда отец принес в дом угрожающую весть для евреев? Мудрая мама понимала, что выжить мы сможем, если будем веселиться, а не плакать. И пусть убоится страх и покинет наш дом! А страх поселился в доме с недавних пор, и тут я вынужден перегородить плотиной плавное течение рассказа, чтобы познакомить вас со злым гением нашей семьи... Могу дать ему лишь вымышленное имя – Анатолий Шнейвас. Первый раз в наш дом его привел мой брат. Шнейвасу тогда было лет восемнадцать, а может и больше, так как он уже работал экономистом на Автозаводе. Встретившись случайно в КОГИЗе, за пустым разговором о том, о сём, Додик похвалился, что у нас в доме есть довоенный Зощенко. “Приключение обезьяны?” “Конечно, есть!” “Как же есть, когда он написал рассказ в 45-ом?” Додик, как всегда все перепутал. “Пойдем к нам домой – сам увидишь”.
Так Анатолий Шнейвас впервые попал в наш дом. А рассказ про обезьяну у нас был, но только не в книге, а в журнале. Двоюродная сестра отца жила в Ленинграде, работала в журнале “Звезда”, и когда отец бывал в командировке (а он из них не вылезал), то она ему на посошок давала в дорогу почитать журнал. Услышав про папину родственницу и журнал, Шнейвас на наших глазах превратился в сумасшедшего. Но, странным образом, его сумасшествие отца не насторожило, а, наоборот, расположило, и к к концу пребывания в нашем доме, нежданный гость удостоился вишневой наливки. Чем он взял отца? Тем, что он знал и виртуозно рассказывал о таких вещах, которые отцу даже не снились. После третьей рюмки, журнал уже был подарен Шнейвасу, и сам он получил постоянный пропуск на посещение нашего дома.
Дальнейшее событие и череда других, за ними последовавших, требуют оговорки - почему я все же вынужден был воспользоваться вымышленным именем. Когда появляются свидетельства о еще живых людях, и ты не волен ни врать, ни говорить правду о них – это проблема. Но если даже упомянутое лицо в твоих свидетельствах все же отмучилось, всегда найдутся родственники или наследники, готовые судиться с тобой за каждую букву и цифру. Последняя моя информация об Анатолии Шнейвасе пришла с Волжского автозавода, где он стал ведущим экономистом, а так как все евреи живут до 120-ти, то не стоит беспомощную память ребенка возводить в ранг серьезных свидетельств. Не поможет и всякая попытка реконструировать события дней минувших – это занятие, еще более удаляющее от истинного прошлого.
Анатолий собрался домой и предложил Давиду проводить его, а я увязался за ними. Жил он с родителями в самом последнем доме у подножья горы. Анатолий донимал брата разговорами о жизни и смерти, и я, придавленный их рассуждениями, понуро молчал и только слушал:
- Вот скажи, Давид, что такое жизнь человека? В какие рамки она вмещается?
- Ну, человек родился – тогда-то или тогда-то, а потом – проходит жизнь и ..., - Давид еще не научился говорить о смерти, и потому мямлит, - некоторые умирают...
- А вот и нет! Только надгробие думает, что человек жил от даты рождения до даты смерти. На самом же деле, человек жил задолго до своего рождения, а способен жить, и живет - и после смерти. Возьмем жизнь до рождения человека: она тоже состоит из нескольких частей. Каждый атом твоего тела (а они все время обновляются) когда-то был сотворен, и может быть, до того как он на время поселился в твоем теле, пребывал в какой-нибудь звезде, со звездным ветром попал на Землю; на миллиард лет притаился на вершине Гималаев, или на дне Мариинской впадины; затем поселился в птице или рыбе, перекочевал на землю и жил долго в племени первобытных людей, пока не попал в кровь какого-нибудь римского императора. И вот он уже добрался до тебя и поселился в твоем сердце. Вторая часть – кровная. Все поколения людей, твоих предков - вплоть до Адама и Евы, нанизаны на историю твоей судьбы...
Давид молчал, сраженный непонятными речами. Я же прикипал то к Анатолию, чтобы лучше слышать, то хватал Додика за руку - хотел поддержать его и не дать ему, ослепшему от речей, свалиться в канаву. Казалось нашему новому другу мы, в качестве разинувших рты слушателей, были не нужны. Не было бы нас, он обратился бы к небу, к покосившимся заборам или к забулдыге, который, покачиваясь, шел нам навстречу.
- Кто более жив, - продолжал вещун, показывая на подвыпившего мужика, - он, или Аристотель?
Насчет мужика я ничего не знал, а Володькину собаку, по кличке – Аристотель, я вчера гладил за ухом.
- Конечно, Аристотель! – зашмыгал носом я от гордости, что участвую в таком важном разговоре.
- Молодец, пацан! Жизнь после смерти – это не кладбищенская ограда, а память в веках.
Родители Анатолия были настолько худы и высоки, что казались продвинутыми пришельцами с далеких звезд, у которых - за ненадобностью, отмирало тело, кроме головы, но ее было достаточно, чтобы без умолку говорить:
- А наш Толик роман написал...
Дом был большой, и весь завален книгами. Они были везде, и столько не было даже в нашем КОГИЗе. Откуда Анатолий узнал, что отец снова едет в командировку в Ленинград? Только в субботу он уже сидел у нас дома и ждал отца, теребя в руках потрепанную папку. Так - с романом новоявленного писателя отец уже в среду на следующей неделе сидел в приемной редакции журнала “Звезда” и ждал свою двоюродную сестру. В редакции творилось невообразимое. Все бегали с таким видом, словно ждали погрома. Редакция готовилась к партийному собранию. Ждали кого-то сверху. На отца никто не обращал внимания. Улучив замешательство, Майя (кажется, так звали двоюродную сестру) подсела к столу и шепнула брату: закрыли “Геймланд” и “Дер штерн”. И нас закроют. Только бы не расстреляли. Уходи отсюда, а то и тебя в космополиты запишут.
За окном ночь. Взвыл муэдзин напротив моего дома в арабской деревне. Значит, половина пятого утра. Компьютер уточняет:
альманахи “Геймланд” (Москва) и “Дер Штерн” (Киев) на языке идиш.
27.10.12. Воспоминания уперлись в прошлое и не находят опоры в провалах памяти. Google. Поиск. Вот и книга. В Питере – полседьмого. Разбужу. На мою просьбу, мой питерский друг разразился матом.
- Они Жданова, даже в дворники – подметать Смольный бы не взяли. У нас днями отменили спектакль по набоковской “Лолите”...
- Кто отменил? – кричу я.
- У нас опять в городе объявились казаки с шашками. Скоро они зарубят и Сокурова. Они готовы запретить и секс и аборты – одновременно. Мадонну вызывают в питерский суд...
Еще долго надрывался мой друг, но я оставлю его наедине со своим бессилием и вернусь, вместе с отцом, из Ленинграда. Через день у нас в доме нарисовалась и тощая оглобля Анатолия. Выслушав рассказ отца, и получив обратно свой роман, он задумался.
- Возможно, они и правы. Национализм – коварная штука. Зачем нам быть евреями, если мы все – советские люди? От антисемитов нас воротит, а сионисты – чем они лучше?!
Тут уж взвились мы с братом. Мы перебивали друг друга, кидались, то на романиста, то на отца, а то искали сочувствующие мамины глаза.
- Если мы - советские люди, то почему в моей библиотечной карточке написали не советский человек, а еврей?
- А меня почему бабка прогнала от церкви и обозвала басурманином?
- У них - куличи, а у нас – маца...
- И почему мы обрезанные?!
- Почему у нас два языка, а у них – один?
- Ты не прав, Яшка. У них тоже два языка – русский и матерный.
- И зачем нам тогда узбеки и татары?
- Я, что ли, – воробей? Мелентьевские все время кричат, что я – жид пархатый.
- А дядя Миша говорит, что мы никакие не евреи, а - аиды.
______________________________________________________
Дружинин П.А. Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы: Документальное исследование. - М.: Новое литературное обозрение, 2012.
- А почему у нас, у всех, имена такие – не русские?
- А за что мы Христа распяли?!
- И маленького мальчика съели...
Мы еще долго искали отличие советских людей от евреев, пока родители не прогнали нас спать. Поженились мои родители в 32-ом, в Москве. Мама жила тогда у своей сестры Цили, в крохотной комнатке полуподвала на площади Борьбы. Отец, после работы в парикмахерской, где он стриг и брил рабочий класс и недобитую буржуазию, зашел за мамой, чтобы отправиться гулять в парк Центрального дома Красной Армии, целоваться в лодочке, есть мороженое и танцевать на веранде. Заскочили в Аннушку... и не повезло! В каком-то переулке трамвай увидел на рельсах кошку, взвизгнул тормозами, и сердце его оборвалось. Влюбленные отправились в парк пешком. Вышли к музею Достоевского, и им повезло больше, чем трамваю: на их пути встретились молодожены, вышедшие прямо из ЗАГСа. Отец решительно вытащил из сердца стрелу Амура и переломил ее: “Хватит романтики! Мы идем с тобой регистрироваться”.
- Где здесь загс? – спросил отец обалдевшего от счастья новоиспеченного мужа.
- На Третьем Самотечном...
Так поженились мои родители. Я же не стал сопровождать их в загс, а остался стоять у трехэтажного дома, напротив музея.
На самом деле, я стоял здесь в конце июня 1954 года - от площади Борьбы, где жила тетя Циля, - пятнадцать минут хода. Моя первая поездка в Москву. В этот год я закончил 8 классов. Мой брат уже учился в Ленинграде и стал неподъемным грузом на финансовых плечах родителей. Даже если он сдавал сессию на четыре (а это было через раз), то его смехотворной стипендии хватало всего на
_________________________________________________________
Заскочили в Аннушку - трамвай № А (Аннушка) - популярный маршрут города Москвы.
напротив музея - во флигеле этого дома при Московской Мариинской больнице для бедных, Мария Федоровна Достоевская 30 октября 1821года родила сына Федора. Будущий писатель прожил в этом доме до мая 1837 года.
одну неделю, а остальные три - оплачивали родители со своей нищенской зарплаты отца. Пошла работать и мама в какое-то
жуткое место.
Первый день каникул. В предвкушении свободы, я разобрал до
последнего винтика свой велосипед, и готовился дать бой всем окрестностям и весям, лесам и тропинкам, озерным кручам и диким спускам нашего неповторимого миасского ландшафта. Подходит отец:
- Ты помнишь мамину скалку для теста? Сам же выточил. Говорил, что влюбился в токарный станок.
Я молчал, не понимая, куда клонит отец.
- Не, пап, я лучше сгоняю с Вовкой на озеро.
- Сгоняешь, сгоняешь! Только я записал тебя в техникум. Холодная обработка металлов. Станков тебе будет: и токарных, и фрезерных, и строгальных...
- Но Анатолий говорит, что я могу стать писателем.
- Так ты пиши, не останавливайся. Про рабочий класс напишешь. Он у нас на первом месте – в передовиках. И мы с мамой решили так: велосипед у тебя есть, фотоаппарат и собака тоже. Поедешь в Москву - к тетке своей. Но потом сдашь в техникум экзамены.
Все было просто: Росинант два института не вывезет. Так я оказался перед домом, где родился Достоевский, о котором я ничего (так – школьные сопли и бессвязные тирады Анатолия) не знал. Круг моего чтения в 14 лет: Конан Дойль, Жюль Верн, Марк Твен и, немножко, – Шолом-Алейхем. Попадались и одиночные книжки – всякие там оводы и хижины. Гайдара терпеть не мог, Кассиля никто не подарил. Правда, кроме беллетристики, я запоем читал брошюрки про науку, технику и звезды. Были у нас и домашние книги: Библия и пухлый том “Артиллерия”.
Подробности упущу, так как я тороплюсь в следующий день. 16 июля 1954 года все было - впервые. Первая поездка на метро. Красная площадь. Нескончаемая очередь к Ленину и Сталину. ГУМ. Но все было пустым – неживым. Можно выспренно сказать, что червь познанья грыз меня и торопил на Кузнецкий мост - за “Братьями Карамазовыми”. Что ж такое случилось в музее Достоевского, что за один день сопливый мальчишка превратился в охваченного огнем знаний и сомнений подростка? Если бы я тогда знал, что моя душа напоролась на отравленную иглу, которая отравит всю мою жизнь поисками несуществующих ответов на вечные вопросы, то я бы... А, впрочем, какой у меня был выбор, какой расклад? Чтобы быть одержимым и сумасшедшим, надо, по крайней мере, иметь задатки гения. У меня их не было! Значит - жить, как все, а перед собой вечно разыгрывать вынужденного неудачника, аутсайдера, которого обгоняют все, кому даже в голову не приходит ни одно из миллиона терзаний, опутавших меня липкой дрянью беспомощности. Но позволить себе быть Григорием Перельманом я мог бы с таким же успехом, как стать праотцем Авраамом или Иисусом Христом. Но в одном я не мог себе отказать: способности видеть и слышать.
Никто меня не прогнал из Лавки писателей и даже не поинтересовался, чего я там кручусь и лезу всем под ноги. В руке зажаты деньги на книжку, и они давно отсырели от пота: я никак не могу улучить мгновение, чтобы подойти к строгому дядьке и спросить про Карамазовых. В лавке людно. Все волнуются и что-то горячо обсуждают. На самом деле, в лавке не одна кучка людей, а несколько, и у каждой – свои разговоры. Я подкрался к самой шумной. Говорят о предстоящем вручении Нобелевской премии по литературе. Все сходятся на том, что дадут Хему. Только раз я уловил, что Хем – это Хемингуэй. Но и короткое имя, как и длинное - мне ни о чем не говорили.
Подкрадываясь ко второй группке, не менее шумной, я заметил лестницу, ведущую на второй этаж. Лестница пророческая. Когда я впервые в мае 93-го приехал в Иерусалим, то моим соседом оказался некий “К”, ему я поклялся не разглашать настоящее имя.. Где-то через полгода знакомства с ним, “К” признался мне, что написал роман. Одна из героинь романа попадает в Париже в знаменитый книжный магазин “Шекспир и Ко”. И “К” рассказал мне абсолютно подлинную историю, как его героиня пришла в этот магазин и обнаружила в нем на втором этаже поэта Бодлера, спустя столетие с лихвой после его смерти.
________________________________________________________
магазин “Шекспир и Ко” - в 1921 году Сильвия Бич открыла в Париже на Одеон,12 книжный магазин, и назвала его “Шекспир и Ко”. Именно здесь впервые в Европе зазвучали имена молодых талантливых американских писателей, таких как Хемингуэй и Фицджеральд. В 20-е годы этот магазинчик посещали: Бернард Шоу, Поль Валерии, Андре Жид, Эзра Поунд и Джеймс Джойс.
Вы скажете – это бред, потому, что - этого не может быть! Не могла героиня “К” увидеть в магазине Шарля Бодлера, когда он, к тому времени, спокойно покоился (уже целый век) на кладбище Монпарнас и никого не трогал. Тогда объясните мне: а Лев Николаевич в 1954 году мог сидеть в сибирском лагере? Говорят, что через год после смерти Сталина происходили странные чудеса (да и сама его смерть была чудом!). Мне ли было не знать Льва Николаевича?! Сказка Толстого “Маша и три медведя” была не просто любимой моей, но и действующей сказкой. Когда Додик брал мою вещь, я орал: “Кто взял мою любимую...?!” Так вот – во второй группе, куда я незаметно подвалил, разговор как раз шел о Льве Николаевиче и его супруге... Тут в моей голове вскипела первая бороздка памяти. Мама всю жизнь рассказывала историю, как моя бабушка ездила в 18-ом году в Ясную поляну и встречалась с женой Толстого – Софьей Андреевной. Тогда почему они ее называли – Анной Андреевной? И пересказывали ее письмо в прокуратуру, в котором та умоляла спасти своего единственного сына, находящегося в исправительно-трудовом лагере? Я где-то слышал, что Толстого отлучили от церкви, но, чтобы – мертвого! Сталин сумел засадить в лагерь?! А вы говорите – Шарль Бодлер. В кучке было человек пять, и скоро они стали размахивать руками перед носами друг друга и кричать. Выделялся один – с пронзительным фальцетом: “Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Вся интеллигенция виновата, вся, сударь мой. Пока это еще студенты и курсистки — это честный, хороший народ, это надежда наша, это будущее России, но стоит только студентам и курсисткам выйти самостоятельно на дорогу, стать взрослыми, как и надежда наша и будущее России обращается в дым, и остаются на фильтре одни доктора-дачевладельцы, несытые чиновники, ворующие инженеры”.
Кто-то зыркнул в страхе на меня – не шпион ли я? Я испугался и отбежал под лестницу. А вы говорите - чудес не бывает. Еще вчера мы с тетей Цилей ходили в кино на ее любимый фильм: “Верные друзья”. Еще вчера артист Меркурьев распевал песенки с экрана, а сейчас он большой и даже очень живой сидел под лестницей и листал книжку. За его спиной было удобно прятаться, но я сам уперся в стойку и чуть не свалил фото в траурной рамке: “Светлой памяти Дзиги Вертова. 12 февраля скончался кудесник киномонтажа, человек с киноаппаратом – Дзига Вертов”. Артист Меркурьев, видимо, заметил мой испуганный и растерянный взгляд.
- Как тебя зовут, мальчик?
- Я... Я...
- Говори же, не бойся.
- Яша, – наконец выдавил я.
- Хочешь, я подарю тебе книгу?
Меркурьев захлопнул книжку и протянул ее мне. Обложка ее была темно-синей, как небо перед сном. Желтой вязью выведено: Le Petit Prince, а сверху заглавия был нарисован странный маленький человечек.
- Но она же не русская?
- Французская, но зато с картинками и про такого же мальчика, как ты. Только тебя зовут Яша, а его – Маленький принц.
Я открыл книжку. Наглый рыжий мальчишка (что тут такого? – я тоже с рыжинкой!), засунув руки в зеленые штаны, топтал огромный резиновый шар, из пипок которого вылетал воздух.
- Ее написал Антуан де Сент-Экзюпери. Он военный летчик. В этом месяце – 31 июля, будет ровно десять лет, как он погиб.
- Как же так! Я родился 31 июля!
Я снова перевернул книжку и начал бормотать первые слоги. Три класса немецкого языка познакомили меня с фашистским алфавитом. “Леон Верт” – выдавил я, и, обнаглев от счастья, крикнул:
- Я понял. Это книжка про Вертова. Про человека с киноаппаратом, – ткнул для верности я пальцем в фото Дзиги Вертова.
- Действительно, совпадение, - рассмеялся Меркурьев. - Леон Верт – друг Экзюпери, которому тот сделал посвящение. Но и всего-то! Книжка эта - про тех, кто способен отвечать за свою любовь!
_______________________________________________________
Le Petit Prince – “Маленький Принц”. Первое издание. Париж, издательство Gallimard, 1945.
Пролетит с того дня ровно полвека, и, вспоминая свою киношную жизнь, я напишу: “Дзига Вертов - один из основателей и теоретиков документального кино и Леон Верт - друг Антуана де Сент-Экзюпери, которому тот посвятил “Маленького принца”. Кто-то скажет: совпадение созвучий имен - не более того. Тогда почему, - именно эти два еврея, вместе, - провели меня через мою... жизнь врасплох?”.
Как же тогда все сошлось - как в оптическом прицеле! Кто долго вглядывался в мир через окуляр кинокамеры, тот меня поймет. Когда весь мир, все, что у тебя под ногами и над головой - вдруг должно уместиться всего в один кадр. И этот кадр был обязан передать ощущение восприятия мира за его границами... Все, кто потом будут меня сопровождать по всей моей жизни, уместились на нескольких квадратных метрах книжной лавки, и, собравшись вместе, окружили меня и благословили на жизнь и судьбу.
“Братьев Карамазовых” я купил на следующий день - там же, на Кузнецком мосту в “Лавке писателей”. Но это - особая история, к которой я еще вернусь. В эту “Лавку” я буду приходить всякий раз, находясь в Москве. За всю мою жизнь – раз сто! Скоро я узнаю, что доступным мне был только первый этаж; второй же обслуживал писателей Советского Союза. Если на Кузнецком выстраивалась очередь, значит - за подписными изданиями. Дрались за них и писатели. В 72-ом, помню столпотворение за 30-титомным Достоевским. Через много лет в Челябинске последние тома, где печатался “Дневник писателя”, всучивали в нагрузку - читать никто не хотел. Я же не смог расстаться с этими лиловыми томами и привез их в Израиль. Держу в руках четырнадцатый и пятнадцатый тома “Братьев Карамазовых”. Нет! В руках вылизанные и пристойные книги. Мой же первый Карамазов с Кузнецкого был старым, потрепанным томом с недостающими страницами. Объевшись теткиным тортом-мороженым, с дикой ангиной, я лежал в бреду, но, едва придя в чувство, продолжил читать и плакать. Потом я буду плакать, как и Левушка Толстой, над
__________________________________________________________
жизнь врасплох - В 1924 году вышел первый полнометражный фильм Дзиги Вертова “Кино-Глаз” с подзаголовком “Жизнь врасплох”.
Нагорной проповедью. С них и началось постижение главного для меня вопроса истории мира, литературы и жизни, который очень легко формулируется: Кто я?! Кто они – евреи?! Еврей ли я?! Гении и евреи. Моисей, Давид, Соломон и Христос. Братья или вечные непримиримые враги? Смутная тревога поселилась в моем сердце. Неожиданная находка добавила к моим терзаниям еще больше яда. Сколько я себя помню, у нас в доме валялась книжка, в серой, как мышь обложке: “Краткий курс истории ВКП(б)”. И вдруг она исчезла. Как раз, после того, как отец вернулся с романом Анатолия из Ленинграда, и когда он принес домой журнал “Крокодил”. У Додика появился в то время кролик. Как-то раз он забился под наш шкаф, и доставая из-под него глупое животное, я щеткой вытащил злополучную книгу. Зачем отец спрятал ее? Ответ лежал между страниц. Когда Майя, папина сестра быстро спровадила его из редакции, она незаметно сунула ему в карман напечатанное стихотворение на папиросной бумаге. Это были стихи какой-то Маргариты Алигер. Я перепрятал их лучше, чем отец, и часто читал их ночью. Запомнил многое. И слава Богу! Когда я вернулся из армии, стихотворение исчезло из моего тайника. Сегодня было бы легко найти его в Интернете, но мне в тысячу раз дороже извлечь его из своей памяти:
...Разжигая печь и руки грея,
наскоро устраиваясь жить,
мать моя сказала: “Мы евреи.
Как ты смела это позабыть?”
“Мы – народ, во прахе распростёртый,
мы – народ, повергнутый врагом”...
Почему? За что? Какого чёрта?
Мой народ, я знаю о другом...
Приведу лишь заключительную строфу:
_____________________________________________________
стихи какой-то Маргариты Алигер – в 1946 году журнал “Знамя” печатает знаменитое стихотворение Маргариты Алигер “Мы евреи”. Стихотворение изымается и запрещается. Люди, хранившие или распространявшие это стихотворение, подвергались репрессиям.
Голос крови. Тесно слита вместе
наша несмываемая кровь,
и одна у нас дорога мести,
и едины ярость и любовь...
Сколько себя помню, когда я болел – в меня впихивали самые горькие лекарства, а потом давали заедать чем-нибудь сладеньким. Так я и рос: горькая судьба моего народа, прорастающая во мне едва заметными ростками и вся мощь советской пропаганды: безногий летчик Мересьев, разбитый параличом Павка Корчагин, сброшенные в шахту молодогвардейцы, и Зоя (все той же Маргариты Алигер) висела у меня перед глазами, призывая к отмщению. Они были героями, и я был готов совершить - как и они - любой подвиг.
Родины себе не выбирают.
Начиная видеть и дышать,
родину на свете получают
непреложно, как отца и мать.
Но, впереди всех, - в белом венчике из роз - наш еврей Исус Христос. Он всех и всё примирял и уравновешивал. Он гнал меня в библиотеки и книжные магазины, благословлял на преданную дружбу с моим единственным и лучшим русским другом – Володькой. Я умирал и лопался от гордости на вершинах Уральских гор: такая мощь и красота открывалась моему взору!
На этом месте я пока прекращу стоять у дома – музея Достоевского, ибо услышал голоса моих родителей, возвращающихся из ЗАГСа:
- Запомни, Абраша, ЗАГС - это туфта, - наставляла мама новоиспеченного мужа. Не в нем жену приобретают. И я допущу тебя до своей девственности, но только после хупы.
Где же мама могла развернуть хупу в комсомольской Москве? У тети Цили? Там и для зонтика места бы не хватило. И мамина сестра вспомнила, что она уже год, как хранит ключи от покинутой квартиры в том же подъезде. Там и решили устроить свадьбу.
О золотом кольце для невесты и мечтать не приходилось, но
_____________________________________________
Хупа - в иудаизме обряд бракосочетания, названный по одноименному навесу, под которым происходит сам обряд.
отец как-то выкрутился и купил кольцо позолоченное. Сразу же возникла следующая проблема – из чего делать навес? Все предлагаемые тряпки маму не устраивали: ни коврики, ни плюшевые покрывала, ни неизвестного происхождения накидка из приданого ее сестры. И тогда она пожертвовала свою белоснежную простынь, приготовленную стать свидетельницей ее девственной чистоты. Бокал, в который раввин наливает вино и произносит благословение, подарила Циля. Стакан был хрустальный, с росписью золотом. Когда дошла очередь жениху разбить опустошенный стакан, наступая на него ногой, Циле поручили завернуть стакан в полотенце. Никто и не заметил, как она ловко подменила свой подарок на другой стакан: благо наша страна была родиной граненого шедевра. А утром она открыла сестре правду - к огромному удовольствию мамы – и та приняла утерянный подарок вновь, отрезала кусок простыни, которая отслужила и хупой, и ложем первой брачной ночи и завернула в нее стакан. Так и хранился в нашем доме этот сверток.
А я вернусь в тот злополучный вечер, когда отец с партсобрания принес журнал “Крокодил” с оскорбляющим “жидовским” рисунком на обложке. И мама нарушила устоявшуюся в нашем доме традицию. Я уже рассказывал, что она доставала этот сверток на день их свадьбы - 8 марта, и еще два раза в год – в дни рождения своих сыновей. Так почему она сделала это сегодня, когда отец принес в дом угрожающую весть для евреев? Мудрая мама понимала, что выжить мы сможем, если будем веселиться, а не плакать. И пусть убоится страх и покинет наш дом! Надо было нас спасать! С раскисшим от страха мужем, - можно ли было на это надеяться? Надо было изгнать беса страха из слабой души отца. Было ли это наигранным весельем? Она ничего не знала ни о журнале, ни о страдании и страхе мужа, но ее сердце почуяло беду, и стаканом (она так решила) сможет ее отвести – там, в Кремле, ее, конечно, услышат. Я думаю, что строители Кремлевской стены немного просчитались, сделав ее слишком толстой и высокой. Редкая молитва долетает до ее середины. Мама налила красный, как кровь, кагор в стакан и протянула мужу. Из этого стакана он
_______________________________________________________ разбить опустошенный стакан - жених разбивает опустошенный стакан, наступая на него ногой. Это делается в память о разрушенном Иерусалимском храме.
пил вино под хупой и клялся любить и защищать свою будущую жену. Но руки отца не слушались: они дрожали и плакали. Стакан выпал и... разбился. Мама не стала плакать и ругать его. Она только взмахнула руками и воскликнула: “А шейне рейне капойрэ...” И мне показалось, что она кому-то грозила...
С 32-го по 66-ой год мало, что изменилось. Но теперь женился уже их сын, и ЗАГС остался единственным свидетелем святости брака. Да и его-то не было, по причине капитального ремонта, а была - так, временная халабуда. Не было хупы, не было и стакана. Было только необъяснимое чувство, для которого - спустя шесть тысяч лет существования цивилизации, люди так и не придумали ни одного единственного слова, ни целого словаря, чтобы передать состояние той живой материи, зародившейся когда-то в глубинах Вселенной, откуда и явился этот дар на Землю, чтобы стать самым большим чудом деяний Творца: жить и, умирая, передавать свою жизнь по наследству следующим поколениям.
Тогда становится понятным, почему в день нашей свадьбы нам было все равно, что у тети Цили фантазии хватило только на нейлоновую рубашку, а, вместо стекла (чтобы не повторился соблазн и риск), были две серебряные чашечки с позолотой; что не было у жениха даже своего костюма; не было и машин с куклами и лентами, а кольцо только одно на двоих, и то - по справке, после подачи заявления. Но был угар любви. Стрела Амура пронзила наши сердца и головы, и спаяла нас навечно. Теперь и кровь, и мысли объединились, и зажили в двух телах, но в одном организме. И формальная церемония, и некое подобие свадьбы были нужны родителям и родственникам - для соблюдения приличия. Мы же, раскиданные судьбой на 12-ть лет по разным материкам жизни, теперь, когда Всевышний сгреб нас вместе в одну ладонь своего тепла и заботы, спрятались в ней от всего мира, и нам больше никто не был нужен... пока не появился наш первенец.
Но всему этому предшествовала история, сотканная из череды событий, которые принято считать случайностями и совпадениями, но, на самом деле, все шло по строгому плану Божественного ________________________________________________________
А шейне рейне капойрэ – (идиш) дословно: красивое чистое искупление. Смысл этого выражения в том, чтобы Божье наказание пало на разбитый предмет.
провидения.
Давид Марголин вернулся с фронта в свой киевский дом, провоевав лишних несколько дней после подписания Германией акта о капитуляции, так как в эти дни еще освобождал Прагу, где наших в течение 10-13 мая погибло еще более тысячи. Давиду повезло, и он не остался на Ольшанском кладбище в Праге, а, вернувшись с войны, завел трех дочерей, и они ему нарожали кучу внуков, проживающих ныне везде, где есть евреи. Его старшая дочь родилась в Киеве, когда он вернулся к прерванной учебе в Киевском мединституте. В 52-ом году он его блестяще закончил, но на что еврей мог рассчитывать при распределении? Слава богу, что только Урал, а не Чукотка или Сахалин. Вы спросите, а кто должен работать на Чукотке? - и будете правы. Вот Рома Абрамович – тоже еврей (и олигарх - к тому же), а пашет снег на оленях по всей Чукотке, и даже из чукчей сделал отличную футбольную команду “Челси”. Но рука Бога так решила, и только не говорите мне про случайности, так как они все впереди.
Проболтавшись в Челябинске, где так и не нашел пристанища для супруги и маленькой дочки, усталый и голодный Давид забежал в первую попавшуюся столовую. А мой папочка, да будет благословенна память его, очень любил такие заведения (даже
после маминого сытного обеда), где добавлял еще немного борща или пельменей. А в тот вечер он случайно по делам оказался в Челябинске, и в той же самой столовой, которая как раз согревала и успокаивала заблудшие животы. Вот так они и встретились. Ест мой отец тройную порцию сосисок и обращает внимание на глазастого еврея в гимнастерке, от которого остался один нос. Папочка, хоть и не родился в Одессе, но на новые знакомства скор - без всяких реверансов. Видимо, профессия снабженца и бывшего парикмахера его многому научила.
- Зачем тебе этот вонючий Челябинск, где даже снег черный, а воздух - желтый от отравы? Поедем к нам в Миасс, в нашем поселке как раз открывается новая больница. Поживете у нас, пока найдете жилье.
Так на меня негаданно свалилась моя любовь в образе пухлой девочки с пронзительными глазами, кудряшками косичек, и характером – позавидуешь, не позавидуешь! Мне было 12, ей – 5! Все, кто нас помнит тогда - в младенческом возрасте, уверяют, что я сразу объяснился ей в любви. Сегодня, спустя почти полвека, я снова попытаюсь объясниться со своей суженой:
Тебе было 5, мне – 12. Шел 1952 год. Война пощадила и меня, и твоего отца, провоевавшего все четыре долгих года. Не будем про небеса, мистику, про случайности и невозможные совпадения. Тогда мы впервые встретились, чтобы через 13 лет соединиться навсегда. Если нас, в конце концов, обнаружат существа из других миров, возможно, в их словарях будут миллионы синонимов слова “любовь”, а в их прикосновениях и ласках будут пока неведомые для нас способы выражать свои чувства. И они явят нам поражающие воображение ритуалы объяснения в любви, и новые - необыкновенные для людей возможности постижения Вселенной, приближающие нас еще на один шаг к разгадке Творца сущего.
А пока слова нашей цивилизации уже исчерпали себя, и поэты давно проиграли рекламе душистого мыла. Искренности мы стыдимся, а слезы трепета и умиления прячем за иронией и распущенностью. Мы боимся своих чувств, для нас слабость граничит с позором. Не помогут ни миллионы роз, ни корзинки бриллиантов. Но в поисках выхода попробую опереться на образ Сиамских близнецов. С момента рождения, их пытаются разделить. Мы же, явившись на свет, были разделены с тобой временем, городами, событиями и бесчисленными дорогами судеб. Но по воле предрешения и предназначения началось постепенное, но неминуемое сближение наших тел, пока мы не слились в единый организм, в единое существо, вмещающее в себя два тела. Но шли годы, и начался обратный процесс – разделения.
Но наши души, так долго плутавшие в поисках божественного единства, начали сближаться. И чем дальше тела расходились, тем ближе души становились друг к другу, пока не соединились в неразделимое целое. И те же инопланетяне, обнаружив на планете Земля два существа, со слившимися воедино еще неведомыми материальному миру субстанциями, воскликнут: “То, что не удалось Творцу на наших планетах - удалось вам! У нас же Всевышний преуспел в разделении, и только любовь доказала Творцу, как Он ошибался”.
С Днем рождения, Любимая!
Не пора ли нам оставить Америку до того времени, когда мы ее окончательно откроем, и вернуться в башню – одну единственную на нашей Первомайской улице. Без своего близнеца рядом... Не поэтому ли она до сих пор уцелела? Пилить Эрькину бронзовую болванку напильником, который он ласково обозвал – бархатным, дело непростое, и у меня полно времени, чтобы рассказать вам для чего золото было нужно моему брату. И если первый кусочек из
трех, который он собирался, как и я, откромсать от самородка, имел ясную цель, то для второго и третьего – будущее было запутано и противоречиво. Но с первым – все было ясно! Додик должен был сшить новый костюм для отца. Прежний его костюм - совершенно новый - предназначавшийся для собрания, где отцу привинтили к нему медаль, розыгрышем брата был безвозвратно испорчен.
А дело было так. Награда отцу привела к нашему столу несколько еврейских пар: Блувштейнов, Кляцкеров, Мильштейнов и лучшего друга отца – Гельфензона. Конечно же, и папин начальник - Школьников, который торжественно объявил, что медалисту к медали прилагается и квартира в новом поселке Автозаводцев. Я отложу рассказ, как мы с мамой ходим на базар за курицей и щукой, до следующего раза. А на столе, кроме гефилте фиш и фаршированной куриной шейки, мамино превосходное кисло-сладкое жаркое. И к нему - такой же секретный, как Кока-Кола, соус. Мой отец (как и мама, впрочем) за столом рассказывал всегда два анекдота. Рассказывал он их до самой смерти, и его нисколько не смущало, что и анекдоты, и гости – всегда были одни и те же. Первый анекдот - про козу, вы знаете, и я не буду его вам пересказывать, ибо на самом деле это никакой не анекдот, а повседневная практика нашей жизни, правда – анекдотическая.
Второй - про костюм. Жил был бедный еврей, настолько бедный и никчемный, что если он и появлялся (чаще без приглашения) в _____________________________________________________
гефилте фиш - холодная фаршированная рыба. Традиционное еврейское блюдо на Песах.
гостях, то на него никто не обращал внимания, а если и замечали, то лишь для того, чтобы одарить презренным взглядом. И вот однажды этот человек, на которого все плевать хотели, неожиданно приходит чисто-чисто выбритый, подстриженный (тут отец всегда делал профессиональный жест парикмахера) до неузнаваемости и садится за общий стол. Когда настает время всеобщего веселья и бурных тостов, наш гость встает с бокалом в руке. Все замирают в ожидании: уж больно представительно и импозантно он выглядел в этот момент.
В этом месте длинного анекдота (в изложении отца тянувшего на небольшой рассказ из мира Шолом-Алейхема) он делал драматическую паузу и торжествующим взглядом обводил гостей, ни на минуту не прекращающих жевать и болтать о своих делах. Потом он поднимал подготовленный заранее бокал с чистой водой и стучал по нему вилкой. Все на миг замирали в ожидании необычных, или по-еврейски мудрых слов - слов ребе. А отец, поймав этот взгляд, неожиданно начинал на себя лить воду из бокала. Наступала кульминация рассказа - больше похожего на анекдот, чем сам анекдот: “Когда же пораженные участники застолья, опомнившись, спросили – что он делает, гость ответил:
Я хочу напоить и накормить мой костюм. Ведь вы не передо мной раболепствуете - а перед костюмом, и не я, а он, и только он, заслужил ваше внимание”.
Но в этот раз Додик действительно подложил свинью на кошерный стол. Он в последний момент заменил бокал с водой на бокал с соусом. Вышло все очень натурально, вот почему нам приходится теперь грабить музей: чтобы справить отцу новый костюм.
Продолжение следует