(из цикла пародий "Наша Таня...")
Знаете ли вы Альфреда Опанасовича? Нет, нет вы не знаете Альфреда Опанасовича! Нет! Нет!
Впрочем, стоит вам захотеть, вы тотчас узнаете его по нанковым, нечеловеческого цвета панталонам и сюртуку из жёлтой китайки с лиловыми павлинами.
Чудный, необыкновенный человек Альфред Опанасович! Ведя жизнь примущественно холостую и проезжая о запрошлом годе через Гадяч, Альфред Опанасович сумел удивить даже такого знаменитого человеколюбца, каким бывает Артемий Модестович Гузманчук. Как известно, Артемий Модестович по вторникам, отобедав у тёщи своей, Одарки Митрофановны Розенкрейцер, отличается чрезвычайным, непобедимым человеколюбием. Но даже и этот выдающийся человек был вынужден смиренно отойти в тень перед поступком Альфреда Опанасовича, совершённым в Гадяче.
Ибо последний не более и не менее, как купил там гостинчика для Татьяны – толстой и старой дворовой девки своей. Купил ей мячик за четыре полновесных гроша. А? Ну что? Каково? Именно, именно, государи вы мои!
И что за мячик! Ах, что за мячик! Николай Чудотворец, угодник Божий, отчего у меня нет такого мячика? Дивный, необычайный! Весь червоно-красный, а если перевернуть его в руке, то видно становится, что с другого боку он неистово-синий, подобный предгрозовому летнему небу а также и нижней юбке Оккультины Федосьевны Пупердяй-Галушской, дамы ещё молодой, но на удивленье порядочной.
Мало того, снаружи мячик до того гладок и блестящ, что отражает, словно зеркало, небо и хаты, и всякий бурьян, и старую грушу, и скорбного духом белого петуха на заборе. Тогда как внутри того же самого мячика притаилася душная, горькая темень. Страшная, непроглядная… И ни малейшего в ней просвета, никакой надежды… О боги, боги мои…
Одаренная Татьяна впала в тишайшее неистовство. Вечно сонные очи её отверзлись так широко, что Альфред Опанасович счёл за благо плюнуть и перекрестисться.
В перевес отверстым очам, рот Татьянин закрылся – впервые на памяти хозяина, а также и остальных домочадцев. Толстые мокрые губы вытянулись далеко вперёд и преудивительнейшем манером зашевелились, ноздри раздулись и затрепетали. Татьяна поднесла гостинец к лицу и огласила двор нежноутробным мычанием.
- Ми… Ммму… Му-ммму…
И вдруг гикнула, гаркнула, завертелась, скакнула через плетень и диким степным вихрем помчалась прямо к реке.
Чуден Днепр при тихой погоде… Чуден, и нет реки равной ему в мире. Но и страшен, страшен бывает Днепр! Рассердится – и глотает людей, словно мух. Да что людей! А мячики, мячики! Сколько их было упущено в Днепр?
Выдь на реку. Чей стон раздаётся?
В Глухове, Немирове, Чернигове и других городах выбегают дивчины и молодицы всякий день на базар, хватаясь за всех проходящих, распознавая каждого из них в очи, вопрошая, не видали ли они заветного мячика? Нет, не видали, не видали. Все их унёс седой Днепр. Унёс без возврата.
А там, глубоко, под стеклянными водами ощерилось хищное каменное дно. Вся середина дна усыпана редкими, невиданными птицами, не сумевшими перелететь реку. Канули они в быстрые струи и навеки зацепенели в ледяных глубинах. Мёртвого взгляда их круглых медовых очей боятся рыбы, боятся утопленники, даже самые что ни на есть водяные чорты - и те имеют пред ними опаску. Прочь от них, прочь! За мной, читатель! На берег!
На берегу Татьяна плачет. Рыдает, ударяя себя могучими руками в пышные перси.
Татьяна, милая Татьяна! И я рыдаю вместе с тобой!
О мяч! Куда уплыл ты? Дай ответ! Не даёт ответа…
Отчего люди не летают, как птицы? Знаете, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежался, поднял руки и полетел. Отчего я не сокол? Отчего не летаю? Попробовать нешто теперь?
Полечу над землёю высоко-высоко, достигну баштана, который стережёт глухой дид Охрим, соколом паду вниз, ухвачу там звонкий, как бубен кавун и вырежу на нём ножиком сердце.
А потом вернусь обратно на Днепр, утоплюсь на его середине, а кавун вынесет волною к ногам Татьяны. Поймает она его и утешится. И некому здесь надоумить её, что в руки взяла она сердце моё.