БАБКА
Вообще-то бабку звали Вера, но об этом никто не помнил уже так давно, что она и сама себя называла просто бабкой.
«Всё, бабка, пора идти пока не забыла,— напомнила она себе,— обед готов, так что Витьке – это внук бабкин – будет что поесть. Давай, собирайся». И вправду, пора уж. Оделась потеплее – на улице хоть и апрель, но уж больно холодный нынче – взяла в каждую руку по клюшке и выползла за дверь. Решила чуток посидеть на скамеечке перед хатой. Время всё тянула, потому, как не любила, да и побаивалась за калитку выходить, где стремительно рос город, который она перестала узнавать.
Всё казалось чужим, хоть и прожила здесь бог весть сколько. Вон домищи какие вокруг вымахали, даже голова уже не задирается, чтобы последний этаж увидеть. Раньше тут сплошь домишки, вроде бабкиного, стояли, а теперь таких раз, два и обчёлся. Ждут, когда и их снесут. Витька у бабки умный – подпёр двумя брёвнами стену, чтобы дом совсем не упал, говорит, чего зря деньги на ремонт переводить, и так доживём до новой квартиры.
Ох, как суставы ломят, никак к снегу. «Совсем спятила, старая. Какой снег в апреле. Давай-ка, двигай дальше». Но «двигать» не хотелось. За калиткой народ бежит незнамо куда, машины гудят разные. Боялась она этих машин, страсть. А впереди ей нужно будет дорогу переходить. Там правда светофор есть, но и он какой-то страшный. Вернее, не сам светофор, а строгий голос, что из него говорит: «Проход через улицу Полежаева разрешён». Потом начинает метроном бумкать: бум—бум—бум, потом часто так бум-бум-бум – торопит.
Бабка даже захихикала, вспомнив, как перепугалась, когда первый раз его услыхала. А кто бы на её месте не испугался. Что там голос из светофора говорил, она не поняла, совсем плоха на уши стала – восемьдесят два года как-никак – а метроном услышала. Ох и запаниковала – в бомбоубежище намерилась бежать. С войны помнила, что так при воздушной тревоге было. Мать хватала её за руку и тащила бегом в ближайшее укрытие. В мозгах так и сработало; задёргалась она, в голове туман, схватила кого-то за рукав, давай спрашивать, бежать-то куда прятаться? Народ, что рядом был, со смеху попадал. Так она и сама, когда поняла свою оплошность, посмеялась. Ну, дура дурой. В этом городе бомбёжек-то отродясь не было. Да и не война сейчас.
«Ты, бабка, давай, заканчивай со смешками, так и до вечера досидисси». Покряхтела, раскачалась маленько и, опершись на клюки, встала. Платок на голове поплотнее подтянула, пальто древнее одёрнула и – Господи, благослови – пошаркала. За калитку выползла и стала вспоминать, в какую сторону следовать. Вспомнила. Сейчас ей нужно под горку, это обратно тяжелее будет идти. Ничего, передохнёт по пути на скамеечке, так и дойдёт. «Ну, бабка, побежали». Сказала себе, и веселее на душе стало. «Это ить када, дурища ты старая, бегала. Ползи, знай». Когда-то, действительно, даже не бегала, летала. До консервного завода – где он сейчас-то, позабыла уж – минут за двадцать добегала. А домой ещё быстрее, хоть и в горку.
Шаркает бабка чунями по асфальту, улыбается про себя. А мысли бегут и бегут. И что удивительно, складно так в голове всё получается, а начни говорить – слова пропадают, и никто ничего понять не может. Беда. Передохнуть пора. Путь до поликлиники, где зубы лечат, долгий, целых два квартала, да ещё потом метров двадцать в сторону.
Остановилась, упёрлась в клюки, глаза прикрыла.
— Бабуся, тебе плохо?— девчачий голос. «Чё она спросила-то?».
— Ай…? Чё?
— Тебе помощь нужна, может?
— Не…, сама ишо…, снег ноне будет….
— Ну, смотри.
«Убежала егоза. А, видать, хороший человек. Другие вокруг шмыгают – шмыг, шмыг – толкаются, а спросить, или помочь, не дождёсси. Вот еслив шмякнисси, ну, тоди, да.
Уснула, что ли, старая? Беги дале, давай».
Дальше «побежала». «Да, есть люди хорошие. Вот, взять, Витька. Другие бабки к помойкам ходют, роютца. А я дома жую, хотя кака помочь от меня. Поесть сготовить, да помыть. Но ведь не отдаёт в дом для стариков. Ещё и шутит – на тебя, грит, бабка, метры лишние дадут – и регочет. Нет, он хороший. Вот жена его, Лизка, вреднючая была, зараза. Всё кричала на него, долго я вас всех кормить буду? Ишь, паликмахерша…. А Витька работу ищет, дура глупая. А то ещё, купи машину стиральную, мол, вода есть, свет есть. Правильно внучек ей сказал – зачем машинка, у нас бабка есть, без лектричества работат. И весело так смеётся. А эта не понимат, деньги копить надо, мебель в новую фатеру покупать. Слава богу, ушла. Спокойнее стало. Витька, правда, друзей чаще водить стал. Так ведь с тоски выпиват. И что, выпьет? Дела не забыват, главное. Я вот уже забыла, а он мне вчера и напомнил. Где, грит, бабка тот зуб золотой, что в прошлом месяце тебе выдрали? Забыла? Так чеши завтра в полуклинику и пусть отдают, а то сам к ним приду».
«Вот он. Светофор этот. Господи, помоги. Господи, помоги. Успею, ай нет? Какой тама горит? Да голову некогда поднять. Бежать надыть. Метроном уже часто-часто молотит. Тока бы не спотыкнутца. Ну, никак ноженьки за головой не поспевают. Аж взопрела. Всё, перестал молотить. Эко, а мне ещё идти и идти. Торопись, бабка. Слава богу, не давят, ждут, только гудят да кричат что-то. Сочувствуют, поди».
На другой стороне встала отдышаться. Платок распустила, концом его пот с лица утёрла. А ветерок морозный. «Точно, снег будет. Ноги врать не станут». Ещё квартал прошла, теперь направо. Вот и поликлиника. Три ступеньки. Передохнуть надо.
В помещении узнала витрину стеклянную, за которой в белых халатах сидят. Пошаркала к окошку. Наклониться к нему не может, говорит прямо в стекло. Оттуда кричат, что не слышат, но и она не понимает, что ей говорят. Минуты три так «разговаривали», пока одна не вышла из-за баррикады.
— Чего, бабуля, надо?
«Господи, как же сказать-то?».
— Зубы лечить?— медсестра спрашивает.
Головой помотала. Потом протяжно так:
— Зу-уб надо….
— Поставить что ли?
На что уж страдальцы вдоль стен сидят, а и те заинтересовались беседой. Даже помогать стали сестре в переводе бабкиных мыслей. Так понемногу общими усилиями разобрались, что в прошлом месяце бабке зуб золотой удалили, а не отдали. Она ещё добавила:
— Мо-ост.
Сестра пошла снова за загородку, искать бабкину карточку. Нашла. Всё верно. Удаляли. Только врача сегодня того нет.
— Ты, бабка, посиди, пойду в кабинете спрошу.
Бабка села на стул, что ей уступили, привалилась к спинке и глаза закрыла. Слава Богу, всё утрясётся сейчас, порадует внука. Но вернувшаяся сестра надежды эти рассеяла, сказала, что никто ничего не знает. Бабка глаза открыла и посоветовала:
— Санитарка…. Убирала…. Пусть отдаст.
Долго ей объясняла уставшая уже сестра, что никто ничего не знает, и нужно того врача ждать. Бабка глаза закрыла и протянула:
— Ла-адно.
— Так он завтра только будет. Завтра приходи.
Народ отовсюду загомонил, почему, мол, старую одну отпускают, что, мол, за родственники такие. Но до бабки эти голоса не пробивались. Однако, про «завтра» поняла и сказала:
— Не-ет, не дойду. Дочь…, адрес…. Мой….
— Ладно. Есть твой адрес на карточке. Если найдём, принесём.
Бабка облегчённо вздохнула, что дело сладилось, и минут через пятнадцать засобиралась домой. Раскачалась на стуле и поднялась. Пошла-пошаркала. Решила дальше на улице отдохнуть – где заветная скамейка, помнила. Легко на душе стало, даже ноги лучше задвигались. Вот и она. Села и глаза снова закрыла.
И опять думать стала, какая она счастливая. Прожила жизнь хорошо. Отца, жаль, на войне убили. А они с матерью выжили, хоть и тяжко пришлось. Поехали в деревню и выжили. Там и замуж вышла за Степана. Хорошо с ним ладили. Пару раз только и побил. Это когда в город, сюда перебрались. Дом строили вдвоём. Степан-то и надорвался, болеть стал. Вот с горя попивал, и поколотил тоже с горя. А так и пальцем никогда не тронул. Рано умер, оставив их с сыном. Куда он, Гришенька, задевался. Как поехал с женой на заработки, так и сгинул. Три письмеца и прислал всего.
Вытерла бабка слезинки. Да, вот она, жизнь, к концу подходит. Господи, хорошо-то как на воздухе. Солнышка бы ещё. Да и так ладно. Тихо стало.
Никак все машины разъехались и люди разошлись. Забеспокоилась бабка, как бы в потёмках домой не пришлось идти.
Но тут почувствовала, что светло ещё. И даже всё больше светлеет. Батюшки светы, а это кто? Никак Степан привиделся. Эко, молодой какой.
— Здравствуй, Верунчик, здравствуй, красавица моя.
— Стёпушка, да какая я уж красавица. Старая я. Ты пошто пришёл?
— Повиниться хочу. Прощения просить.
— Да будет тебе. Я уж и забыла всё,— говорит, а у самой слёзы потекли – так хорошо от этих мужниных слов стало.
— Пойдём, милая, пойдём. Теперь мы, родная, всегда вместе будем.
Протянул руку. Вера свою подала навстречу. Поднялась легко, и пошли в обнимку.
А снег всё-таки пошёл. Маленькими, лёгкими снежинками ласково падал на землю.
Девчушка где-то удивлённо подумала, что бабка-то права оказалась. Вспомнила и улыбнулась.
Люди шли и шли. Но мало кто обращал внимание на бабку, незряче смотрящую в небо, с которого продолжали лететь к земле редкие снежинки. А кто обратил, невольно улыбался в ответ на застывшую улыбку, которая и теперь отражала счастье.