Такое уединенное и святое место, казалось бы, может оно конечно так и было, однако мое представление о святости оставляло желать лучшего. Как сказал бы заезжий в наши края американский батюшка Иосиф, что покаяние и еще раз покаяние, постоянное причастие и усердная молитва помогут осветлить мою темную душу. Ну и ладно, что это я вдруг Иосифа вспомнил, иностранца окаянного, меня ли будет учить этот чуждый для русской души человек? Хоть и кричали все, что он схимник, святейшей души благочестивец, однако приехал он к нам с чемоданом денег, а когда уезжал - то брал с собою уже три. Пес его знает, что он тут делал? Все с матушкой шарился, во Псков ездил, вроде бы как паломником, но по сути решал черствые вопросы своего семейного бизнеса.
А матушка то краса, в белом нарядном куколе, надела какие-то бретельки с бубенцами поверх золоченых крестов и ходит все цокает бубенчиками: дзинь, дзинь, ну а мне слышится: цок, цок, цок. «Ах ты козочка, - думаю под слегка залитый глаз я, - ах, хулиганка распрекрасная». Мне кажется, что матушка вздумала за мной следить и ходит с румяным, беленьким личиком, прямо кровь с молоком, глазки голубенькие и чуть сощурены, - видать задумала чего. Ходит она, все ходит за пьяным электриком и лишь бубенцы звенят за моим ухом – дзинь, дзинь, а прислушаюсь получше – цок, цок, цок. «Может она еще и каблучки со шпильками надела и рясою до самой земли прикрыла роскошь мирскую? - думаю я, а самому кажется на все сто процентов, что это она нарочно, чтоб мне понравится».
Между тем матушка красавица, мне уж больно и так нравится и на каблучках и без них. Такая высокая, румяная, бровки густые, прям как на пасхальном яичке личико у ней рисованное, кукольное, божественное, внеземной красоты.
«Что ж она все ходит за мной, зараза? Неужели заняться ей нечем? – думаю с треволнением я, и петляю по монастырю, пытаясь уйти от преследования, и от назойливого цокания».
Через пару минут устаю от нелепой беготни, поворачиваюсь к матушке:
- Благослови матушка, раба своего, не нарочно я ухожу от вас, - произношу я покорным голосом и встаю перед матушкой на одно колено и целую здоровенный золотой крест на ее груди.
- Почему дежурный свет не подсветил в архиерейской? – хмуря брови, матушка сурово посмотрела на меня сверху вниз.
- Прости матушка, прости голубушка моя, сейчас все сделаю, уже бегу за лесенкой. Подсвечу все немедленно.
- Нет! – строго оборвала меня матушка. - Теперь я сама, а ты стой рядом и лесенку держи.
- Благослови матушка, прости голубушка, как скажете так все и сделаю, помоги мне Господи.
-Закрой рот свой, болван, нужно было, чтобы раньше тебе Господь помогал.
Держу лесенку, а матушка чуть подол приподняла и взбирается по ступенькам. Господи боже, а из под черной рясы у ней и впрямь длинные белые каблучки вылезли. Такие шикарные я только на свадьбах у невест видывал. Влезла она самый верх стремянки, но тут я и ахнул совсем, ноги-то у матушки волосатые, с рыжим плотным ворсом, как у коровы, а коленки то и вовсе назад смотрят, и низенько так, словно пятка вторая. Не прошло и минуты, как матушка прыгнула мне на шею, обхватив плотно мою голову ногами, а я схватил ее для удобства за волосатые икры и стал скакать под ней как конь. Ее попа, которую я не мог обмерить глазами раньше, оказалось слишком огромной и тяжеленной, она заняла все мои широкие плечи и даже местами вылезла за мой мускулистый контур широченными буграми. Я стал громко ржать как конь пожарный, и носится по палатам как ужаленный, а потом, выпрыгнул в высоченное окно, моя тяжелая ноша понесла меня по воздуху над храмами и кладбищем. Мы кружились над городом высоко в небе, пока матушка не разжала свои ноги над огромной радугой, по которой я и пролетел в розовое облако и очутился в поднебесье, среди пустынных полей и проносящихся всюду как вихрь белых Пегасов.