Возвращение

               
               
Была зима. Алёнка лежала в больничной палате. Скучно. А всё из-за того, что набегавшись во дворе, схватила разгорячённым горлом горсть снега. К вечеру поднялась температура, мать вызвала «скорую»,  и с ангиной  Алёнку увезли в больницу.
Тоскливо тянулись две недели, и, наконец, врач сказал:
- Завтра, дорогуша, пойдёшь домой.
О том, с какой радостью Алёнка восприняла это известие, рассказывать не имеет смысла, это ведь так понятно!
Утром, сразу после завтрака, она аккуратно сложила в пакет свои нехитрые пожитки: цветные карандаши, журналы-раскраски, прочитанную книгу про Робинзона Крузо, туалетные принадлежности и подошла к окну. Алёнка видела уже примелькавшуюся картину: в снежном уборе тихий больничный парк, по тропинкам которого чинно расхаживали вороны – это их территория! Глядя на изрисованный птицами снег, слушая пронзительное карканье ворон, Алёнка знала, как сейчас весело и шумно у неё во дворе, представляла, как сегодня она встретится со своими друзьями. «Ну, где же мама?» - волновалась девочка.
- Алёнка! За тобой пришли, - улыбаясь, сказала вошедшая в палату медсестра, и на прощание добавила: - Больше не ешь снег!
Алёнка живо взяла свой пакет, попрощалась с подругами, и весёлой птичкой выпорхнула из палаты. 
Мать стояла на лестничной площадке лицом к стене, будто прячась от людей, но, услышав торопливые детские шаги, обернулась. Увидев отёчные глаза матери, скованное выражение лица, Алёнка испугалась. Мать протянула к ней руки, прижала к себе и заплакала.
- Почему ты плачешь, мамочка? Я ведь выздоровела! – взволнованно спросила Алёнка. – И какая-то ты совсем не нарядная.
Мать вздохнула, вытерла платочком глаза и нос и чуть слышно ответила:
- Горе большое, доченька, ох, горе! – и снова заплакала, протянув Алёнке телеграмму, в которой было напечатано только два слова: « Умерла бабушка». Прочитав телеграмму, Алёнка сильнее прижалась к матери, уткнувшись головой в её грудь.
- Мы с тобой сегодня поедем на похороны, билеты на поезд я уже купила.
Алёнка никогда ещё не встречалась вплотную со смертью, она не теряла своих родных, а родных-то было всего - мама да бабушка, хотя не раз видела чужое горе, слышала, как кричат в голос люди, потеряв близкого человека.
Раньше она с мамой жила в небольшой комнатушке, а когда дом сломали, им  дали однокомнатную квартиру. Радости не было предела. На новоселье приехала бабушка, она тоже была довольна, но, поглядев в окошко, покачала головой: там виднелся овраг, а за оврагом – кладбище.
- Ой, дочка! Что же это дом-то возле кладбища построили? Как-то не               
               
хорошо. Смотришь, и будто конец свой видишь: вот он погост-то, рядышком.
Мать засмеялась:
- Да когда мне в окошко смотреть? Радость-то какая, мама, живём – сами себе хозяева, хочешь - спи, хочешь – песни пой!
Каждый день Алёнка видела, как на той стороне оврага чёрной стайкой стояли люди, слышался протяжный завывающий плач, и по округе разливались печальные звуки духовых и ударных инструментов. Постепенно Алёнка привыкла к этой картине и уже не слышала ни плача, ни похоронного марша.
На лето мать отправляла Алёнку в деревню, поесть клубнички, овощей с грядочки. Там, на деревенском раздолье,  девочка набиралась сил, помогала бабушке по хозяйству, чем могла, познавала мир, слышала, как в кукурузном поле звенело лето, жевала, как жвачку, пахучий вишнёвый клей, вдыхала запах картофельной ботвы и больших мясистых помидоров, плескалась с подружками в прозрачной воде тёплого озера и даже научилась плавать до дальнего островка...
 Алёнка с матерью ехала в поезде на похороны. Она достала из кармана пальто матери телеграмму, прочитала в который раз  два страшных слова, и её душа никак не соглашалась с тем, что она больше никогда не увидит свою бабушку, добрую, ласковую, тихую. Будут пролетать утро, день, ночь, будет идти снег, светить луна и солнце, будут каркать вороны, чирикать беспокойные воробьи, всё будет, как было, а бабушки нет? Это казалось невероятным, и, глядя на убитую горем мать, девочка тоже тихо плакала...
Редкий день к бабушке не заглядывала какая-нибудь соседка. Чаще всех приходила тётя Маня, у которой в саду росли сладкие яблоки, и ребята тайком по ночам воровали их.
Алёнка узнавала тётю Маню сразу, как только она входила в сени, по её тяжёлым шагам, с трудом несущим грузное тело. Тётя Маня, улыбаясь, открывала дверь и  доставала из кармана непростиранного фартука гостинец для Алёнки - яблочко или маленький огурчик в колючих пупырышках -  и говорила:
- Ну, здраствуишь! Пришла к вам погутарить.
Она без приглашения садилась на лавку, что стояла возле двери, крепкую, добротную, потом открывала свою коробочку-табакерку и начинала нюхать табак.
Табак Маня выращивала у себя на огороде, сдавала прибыток государству, но немного оставляла себе, толкла в ступе, просеивала через сито и для аромата добавляла мятных капель.  Привычка нюхать табак появилась у неё ещё в молодости, когда наравне с мужиками работала обходчицей на железной дороге. Мужики идут курить махорку, а бабам что делать? Вот и нюхали они табачок своего производства. Пальцы у бабы Мани были большие и толстые, как у мужика, с въевшейся под кожу землёй, а ноздри носа узкие, но она справлялась: поднесёт щепотку табака к одной ноздре, вдохнёт глубоко               
аромат смеси, потом  к другой ноздре и сидит, чихает до слёз.
На эту же лавку садилась и Шурка-почтальонша, бабушкина племянница, которая приносила бабушке не только пенсию, но и новости про всю округу. Шурка, подвижная, громогласная, в косынке, завязанной на затылке, из-под которой выбивались русые кудри, сама уже стала бабушкой. Рассказав про внучонка, посмеявшись над какой-нибудь историей, выпив чайку, она ловко взбиралась на свой велосипед, по-молодецки перемахнув ногу через раму, и уезжала.
Алёнка радовалась, когда к бабушке приходили гости, потому что, во-первых, они всегда девочку за что-нибудь хвалили, во-вторых, каждый вносил с собой в дом доброту и неповторимый запах земли, угля, сухих трав, а, в-третьих, уж больно певуче шёл про меж подружек разговор про  житьё-бытьё, о тёлке, которая вот-вот должна отелиться, про корма для кур и про прочие житейские заботы, а иной раз старушки перемолвятся парой слов и сидят молча, покачивая скрещенными ногами, не мешая друг другу думать о своём...
По воскресениям, отстояв в церкви обедню, к бабушке приходила её старшая сестра Марфа, круглолицая, с добрыми глазами цвета неба.
С её приходом по дому разносился запах ладана. В широкой длинной юбке из тёмного сатина, в нарядной  ситцевой блузке, застёгнутой наглухо на все пуговки, в цветном штапельном платочке, повязанном под подбородком с аккуратно разглаженными концами, Марфа была похожа на матрёшку. Бабушка называла её «нянькя», а Марфа  бабушку – «сестричкя». Алёнка чувствовала, как они любят друг друга, как их уважают люди,  какая между сёстрами крепкая связь, потому что большая разница в возрасте (четырнадцать лет) и сиротство заставили Марфу взять на себя материнские заботы. В воображении Алёнки никак не укладывалось, что её бабушка когда-то была маленькой девочкой.
Придя к бабушке, Марфа садилась возле окошка за громоздкий стол-тумбу с двумя дверками, закрывающимися на вертушку: здесь хранились продукты, купленные в «сельпо», от которых исходил какой-то необъяснимый запах деревенского магазина, особенный, не такой, как в городе. Марфа всегда доставала из спрятанного в складках кармана юбки петушка на палочке и говорила Алёнке:
- Накося ледок. Только зубками не грызи, а то ненароком поломаешь зубки-то.
Бабушка ставила на стол чугунную сковороду с  жареной на постном масле картошкой, румяной,  с хрустящей корочкой, приносила толстопузые помидоры, свежие огурчики, квас, нарезала большими ломтями чёрный непропеченный хлеб, и они неторопливо ели, беседуя о том, о сём. Выпив кваса, бабушка Марфа вытирала рукой губы и нахваливала:
- Хорош квасок у тебя, сестричкя!
Как-то раз Марфа жаловалась бабушке на трёхлетнего правнука:
- Вчерась Витюшкя-то наш что учудил! Наварила я квасу да бражку для
Захара поставила. Этот пострел пристал ко мне: «Я пить хочу!» А мне, сестричкя, не до того: в огороде картошку полола, руки в земле по самый локоток. Я его в сенцы-то и направила, мол, попей кваску, он  на лавке стоит, там и черпачок. Пока я  на грядках-то возилась, головы не отрывая, он раза три за квасом бегал, вернётся, губы рукавчиком вытрет и приговаривает: «Халос квасок!» А я радёшенька, что дитю угодила! Пришла с огорода и ахнула: Витюшкя-то в саду пьяный лежит. Ох, и пясочили меня Шуркя с Валькей  ( внучкой Марфы, матерью Витюшки), так пясочили! А дед мой только сидит в доме да в окошко покрикивает: «Стяпанна! Бражку неси!» Я ему: «Так ведь надысь наливала!» А он окаянный за своё: «Кончилася! А Стяпанна-а-а - молодец!  Стяпанна-а-а! Ты молодец!»
Бабушка смеялась до слёз, представляя эту картину, покачивая головой, но в душе жалея Марфу за судьбу её трудную, за мужа Захара, хоть и фронтовика, но  никудышнего.
Дед Захар, контуженный в годы войны, с носом, похожим на спелую клубнику, с голубыми глазами, теперь почти выцветшими, по обыкновению сидел в доме у окна, частенько возле него, не сходя с места, сидя спал,  из этого окошка наблюдал жизнь: кто пришёл, куда направляется, что несёт. Основной его заботой было бить мух в доме мухобойкой собственного производства из куска мягкой чёрной резины, оторванной от старого сапога, прибитой к деревянной палке. Этой мухобойкой он гонял и кота, когда тот забирался на стол, а ещё тряс перед носом правнука Витюшки, донимавшего Захара визгом. Больше ни к чему дед не был приспособлен, и все заботы лежали на плечах бабки Марфы...
Поезд шёл целый день, останавливаясь на каждом полустанке. Уже смеркалось, и снег за окном плацкарта искрился в свете придорожных фонарей. Сквозь чёрные ветви деревьев уже с трудом просматривались тёмно-синие простыни полей. Пассажиров в вагоне было мало, никто не лез в душу матери с разговорами, видя её заплаканное лицо. Мать безотрывно глядела в окно, будто ехала совсем одна, вытирала глаза мокрым от слёз платочком и  обречённо причитала:
- Мамочка! Прости меня! Больше я тебя никогда не увижу…И зачем я не забрала тебя в город, пожила бы ты, моя родная, подольше.
Сколько раз мать звала бабушку  к себе, да только без толку. Бывало, приедет она в город к дочке зимой, маленькая, сухонькая, в чёрной плюшевой жакетке, из-под которой выглядывала длинная юбка на резинке из простой ткани, а на голове большой шерстяной клетчатый платок с бахромой, один конец которого обмотан вокруг шеи, а другой нарядно расправлен на груди, гостинцев деревенских привезёт: пей, ешь – не хочу! Мать говорила:
- Давай купим тебе пальто и шапку меховую.
- Что ты, дочкя, к чему мне рядиться-то, ты вон лучшай на себя деньги трать, да на Алёнку, а мне и так тепло.
Погостит бабушка зимой месяца два и назад – к своей заботе.
- Давай продадим дом, мама! – предлагала дочь. – Хоть на старости лет               
поживёшь с тёплым туалетом.
- Да нечто дадут денег за мою развалюху? А как я Марфу оставлю, ей годков-то поболе моего! Нет, вы уж тут с Алёнкой вдвоём хозяйствуйте, а там у меня свои дела, там я, то туда схожу, то сюда, а у вас в городе только на лавочке возле подъезда сидеть, не по мне такая жизня. Скучно.
Алёнке шёл четвёртый годок, когда бабушка впервые отвела её в гости в Марфе для развлечения и на утяток посмотреть. Жёлтые пушистые шарики на маленьких красных лапках выглядели так забавно, что Алёнка не отходила от них ни на шаг, тем более что запах птичьего двора был терпкий, чуть сладковатый и не такой неприятный, как от поросёнка, которого бабушка кормила и гладила по щетинистой спине, приговаривая: «Ешь, Чушок, ешь, родимый!»
Играя с утятами, Алёнка ненароком придавила одного дверью сарая. Он лежал на земле бездыханный, закатив глаза, скрючив лапки.
- Мафа!  Мафа! – закричала Алёнка. – Почему вутёнак не убегает от меня?
- Ах, ты незадача! – хлопнув себя по ногам, сказала Марфа. – Ты ж придушила его, он теперя не встанет. Сдох утёнок.
Алёнка с горя заплакала, а дед Захар, видя в окно эту картину, незлобно кричал нараспев:
- А Лёлькя-я-я - молодец!
Алёнка не понимала, почему она молодец, но о том, что наказания не последует, смекнула, хотя ещё долго-долго оплакивала смерть несчастного желторотого малыша, который уже никогда не побежит по лужайке, не станет щипать травку, барахтаться в песчаной баньке или в луже.
Теперь, узнав о кончине бабушки, Алёнка вспомнила эту историю, вспомнила и про котёнка, которого прошлым летом принесла тётя Маня. Симпатяга невероятный: спинка и лапки чёрные, грудка беленькая, а под шеей чёрная полоска, будто галстук-бабочка. Ну, чистый франт, точно фрак надел! От того и назвали его Маркиз. «С кем же теперь будет жить бабушкин котёнок? Он ведь тоже умрёт», - подумала Алёнка, и ей стало жалко бабушку ещё больше.
Алёнка взяла телеграмму со столика купе и положила снова матери в карман, будто там могло спрятаться горе. Поздно ночью поезд прибыл на станцию. Их никто не встречал, как бывало раньше. Когда Алёнка вышла из вагона, морозный воздух сильно ударил в нос. Мать наглухо завязала шарфом горло девочки, и дышать стало ещё труднее, но Алёнка не противилась, потому что теперь знала, как плохо лежать в больнице. От влажного дыхания шарф намокал, и шерсть неприятно прилипала к губам, щекотала нос. Впервые Алёнка приехала к бабушке в деревню зимой, всё здесь казалось и знакомым, и неизвестным, каким-то угрюмым. Ночь стояла тёмная, без луны, мороз обжигал щёки, и Алёнка, съёжившись, прятала их в воротник шубки.
Бабушка жила недалеко от станции, Алёнка хорошо знала эту дорогу. Сначала надо идти через большой мост, под которым тянулись нити               
               
перепутанных рельсов. Они сходились и расходились далеко-далеко и весело
блестели в свете горящих семафоров. Спустившись с моста, Алёнка и мать прошли мимо железных столов, на которых днём шла бойкая торговля молоком, мясом, творогом, а летом здесь можно было купить и то, что принёс труд на земле.
Вот и бабушкина улица, надо идти на самый её край. У Алёнки замёрзли пальцы рук и ног, она уже не чаяла скорее добраться до тепла. Снег звонко  хрустел под  Алёнкиными сапожками, а под материными ногами тихо поскрипывал: мать шла медленно, будто и мороза-то не чувствовала. Страшное горе надломило силы, согнуло спину, замедлило шаг.
- Мамочка! Не плачь, - умоляла девочка, и её глаза тоже наполнялись слезами.
Там, где отдалённо был слышен шум поездов и голоса путейных диспетчеров, на тёмной стороне без фонарного столба приютился бабушкин домик, неказистый, в три окна: два на улицу, одно – на огород.
В доме горел тусклый свет. Увидев его среди ночи, поняв, что там стоит гроб, что она больше никогда не увидит свою мать, не сможет поговорить с ней, спросить о том, о чём спросить не успела, женщина зарыдала навзрыд, не боясь разбудить уснувшую улицу, вместе с ней заскулила Алёнка. Дверь была не заперта. Сиротинушки вошли в сени, постучал ногами по половику, сбивая с сапожек снег, вошли в комнату и обомлели: перед ними стояла бабушка. От такого видения мать Алёнки оторопела, потом бросилась к своей матери и, обнимая, целуя её тёплые морщинистые щёки, закричала в голос. Алёнка не осознав того, что произошло, заплакала от радости сильнее, чем плакала от горя.
- Мамочка! Родная! Ты жива! Я не верила, что ты умерла!
- Господи Иесусе! Дочкя! Ты что такое говоришь-то? Ты меня, что ли похоронила?– и бабушка, шмыгнув носом, вытерла рукой скатившуюся слезу. - Это ж Марфа моя померла! Нету теперя моей касатушки…
- А кто нам отправил телеграмму? – спросила дочь сквозь слёзы.
-Так Шуркя. Ей сподручнее, она ведь на почте. Уж убивается, сердобольная, как теперя ей без бабушки.
- Ты посмотри, что она написала нам, - сказала дочь, протягивая матери телеграмму. – «Умерла бабушка»! Её прибить мало за такое сообщение!
- Не серчай ты, дочкя, у нас у всех горе. Нянькя-то её бабушка, вот она и написала «бабушка», видать, о себе думала. Ну и накуролесила! Это ж надо быть такому! Сколь тебе, дочкя,  пришлось пережить? Ну, теперя, кажись, я долго поживу,  –  сказала бабушка, и натянутая улыбка мелькнула на её лице. Она оплакивала смерть близкого человека, это выдавали распухшие от слёз глаза. Но увидев, на пороге дома свою дочку и внучку, горе будто отступило, будто и нет рядом горя. Они так и стояли посреди комнаты, обнимаясь и не веря своим глазам, не понимая, кручиниться или смеяться от радости жизни.
Кот Маркиз, навострив хвост, ласково тёрся возле ног приезжих и ходил кругами.
   Тихо стучали ходики на стене, медленно, будто о чём-то задумались. Бабушка подошла к ним, левой рукой потянула вниз гирьку-шишечку, висевшую на цепи,  а правая рука с такой же гирькой послушно пошла вверх, потом всё повторилось наоборот. Веселее застучали часики, продолжая своё дело без размышления.
Алёнка долго ворочалась в постели, вспоминая прожитый день, но под тихий разговор бабушки и мамы о покойной, о том, как им позаботиться, чтобы все смогли помянуть Марфу, кому, что делать, стала засыпать. Она будто уплывала в страну, в которой жила, где нет горя, много света и радости, где огорчения легки и проходят быстро, как грибной дождь, в страну, которая называется - детство.
Бабушка подошла к спящей Алёнке, чуть коснулась губами её щёчки и ласково сказала:
- Роднушка ты моя! Намаялась в дороге-то. Спи, спи, мы здеся.