Я нашла его, мой дневник. Нашла, когда решила сделать генеральную уборку и, наконец, впервые за много лет, добралась до антресолей. Антресоли в квартире – то же самое, что чердак в частном доме: там годами собирается всякий хлам, который сначала почему-то жаль выбросить, а потом просто руки не доходят. Неизвестно, сколько времени еще могло пройти, пока я решилась бы вычистить эти «авгиевы конюшни», помогло банальное происшествие: у соседей сверху случился потоп, последствия которого пришлось ликвидировать и мне. И я нашла его, среди груды старых газет и журналов, пустых стеклянных банок, каких-то тряпок, коробок и коробочек с давно не нужным никому содержимым.
Вот он, мой юношеский дневник, мой некогда сокровенный собеседник и лучший друг, которому я доверяла свои размышления, тревоги и радости – обычная общая тетрадь объемом 96 листов в зеленой клеенчатой обложке. Каким чудом сохранилась эта тетрадь, почему не попала в кипу школьных и институтских конспектов, которые я без всякого сожаления давным-давно отдала юным сборщикам макулатуры? Я не знаю, не помню, но обрадовалась своей находке так, как радуются, неожиданно получив весточку от друга детства, который, казалось, навсегда исчез из твоей жизни.
Я начала вести дневник, когда училась в седьмом классе, не по потребности, а следуя моде: тогда практически все девчонки, войдя в определенный романтический возраст, начинали вести либо дневник, либо песенник. Выбрала дневник, поскольку мне казалось глупым переписывать в тетрадь модные песенки, вклеивая рядом с ними портреты неизвестных красоток, вырезанные из иллюстрированных журналов. На титульном листе округлым девичьим почерком выведено: «Клавдия Воронцова, ученица 7-Б класса …ской средней школы №20. Личный дневник».
Итак, первая запись в дневнике датирована именно тем периодом моего незамутненного пионерского детства, последняя сделана сразу после поступления на режиссерский факультет нашего института культуры. Надо признаться, никакой системной хронологии я не соблюдала: могла две недели подряд ежедневно доверять тетрадным листам свои переживания, а могла объявить перерыв на два-три месяца. Вследствие такой неаккуратности в тетради осталось полно свободного места.
Забыв на время об уборке, неторопливо перелистываю страницы. Боже, какие смешные пустяки меня серьезно волновали когда-то, из-за какой ерунды я могла прийти в отчаяние! Выпущенная мною к Новому году стенгазета не понравилась старшей пионервожатой - целое море слез. Задали на дом сочинение на тему «Как я провел лето». Из всего класса его почему-то написала одна я, но, о, ужас, забыла тетрадь дома. Не на шутку разгневанная учительница литературы всем без исключения влепила единицы в дневники – ужасная несправедливость, я же написала это треклятое сочинение.
А, вот, первое по-настоящему стоящее переживание: я влюбилась.
Костик Николаев появился в нашем классе в середине учебного года: его отец был военным, и семья часто вынуждена была переезжать с ним из города в город. Костик был сероглазым красавцем с копной кудрявых смоляных волос. А самое главное, он был высоким: всем известно, что в подростковом возрасте девчонки, как правило, значительно обгоняют мальчишек в физическом развитии, поэтому их мало привлекают низкорослые сверстники и они поглядывают на старшеклассников. В Костика, разумеется, сразу же «втрескались» все мои одноклассницы, в том числе и я. Но если другие девчата откровенно обхаживали новенького, всячески демонстрируя ему свою симпатию, я страдала тайно: во-первых, потому, что была слишком гордой, во-вторых, как мне тогда искренне казалось, абсолютно непривлекательной. Не было ничего удивительного в том, что избалованный девичьем вниманием Костик оказался ветреником. За те два с половиной года, которые его семья провела в нашем городе, он баловал своим снисходительным вниманием не одну из одноклассниц, а также девочек из параллельных классов. Но на меня внимания так и не обратил. Сколько бессонных ночей, сколько горьких слез видела моя девичья подушка из-за юного ловеласа! Вон, даже на страницах дневника, посвященных моим любовным переживаниям, чернильные строчки в некоторых местах расплылись от попавшей на них соленой влаги.
В десятом классе красавчик Костик нас покинул в связи с очередным переездом. С его исчезновением иссякла и моя первая любовь, и я забросила дневник до самого выпускного вечера. Что же заставило меня взяться за перо после длительного перерыва? Ага, конечно, нешуточное «горе». «… Все девчонки придут на выпускной в модных мини, одна я, как дура, буду в платье ниже колен. Потому что мои родители считают, что сверкать голыми коленками на школьном балу – это пошлость и разнузданность. Хоть вообще не ходи на этот проклятый выпускной, чтобы не позориться!» Ниже еще одна запись: «Я думала, что никогда не привлекала ни одного парня в классе. Оказывается, ошибалась. На выпускном меня пригласил на вальс наш отличник и зубрила Вовка Брусин. Ну и что с того, что он ниже меня на полголовы и вообще, толстый, рыжий, некрасивый и неуклюжий – во время танца оттоптал мне новые туфли. Зато, краснея и заикаясь, Вовка признался, что влюблен в меня с первого класса, а не решался сказать о своих чувствах потому, что я кажусь слишком гордой и неприступной. Он мне ни капельки не нравится, но все равно приятно…».
И, наконец, последняя запись: «Уррра!!! Меня приняли на режиссерский факультет института культуры. Было семь человек на одно место, а я прошла! Конечно, не «Щука», о которой я так мечтала, но тоже неплохо. А в Москву я все-таки поеду, обязательно поеду – вся жизнь впереди, прекрасная, творческая жизнь!».
Больше я к своему рукописному другу не возвращалась. Почему? Наверное, потому, что дневник ведут только очень счастливые или, наоборот, очень несчастные люди. А моя жизнь до недавнего времени текла достаточно ровно, без особых радостей, но и без тяжелых потрясений. Ни в какую Москву поступать я, разумеется, не поехала: так случается с юными мечтателями – волны их грез часто разбиваются о скалу реальной жизни. На последнем курсе института благополучно вышла замуж за хорошего парня, через год родила дочь Маринку. Из отпуска по уходу за ребенком вышла раньше положенного срока – мне предложили работу в городском драмтеатре. Правда, не совсем по специальности - и режиссер, и помощник режиссера в театре уже были, и покидать его пока не собирались. Я стала актрисой и, как будто, неплохой, по крайней мере, очень скоро зрители стали активно ходить именно на те спектакли, где играла я. У меня не было одного амплуа, мне одинаково хорошо удавались любые роли, лишь бы пьесы были написаны талантливыми авторами.
За 35 лет службы в театре я переиграла едва ли не всю отечественную и зарубежную театральную классику, на которую решались замахнуться наши режиссеры, и, конечно, современный репертуар. Актрисы, как и женщины любых других профессий, живут на земле, а не порхают в небесах, и их одолевают те же обычные, земные проблемы, такие же, как у всех, горести и радости. К юбилею театра мне, одной из немногих, присвоили звание «заслуженной». Маринка окончила фармакологический техникум, вышла замуж и вскоре уехала с мужем на ПМЖ в Германию. Я, наоборот, развелась: мой «хороший парень» встретил другую, помоложе и подомовитее меня. И в этом же году один за другим ушли из жизни мои родители – такая вот лебединая верность. В общем, жизнь рассыпала на моем пути не только розы, и по шипам пришлось походить достаточно. Но меня спасала любимая работа: те, кому выпало такое же счастье, меня поймут. И вот все изменилось. Нет, из театра меня не уволили – кто же посмеет без особой надобности тронуть «заслуженную», шесть раз в неделю я продолжаю выходить на знакомую до последней щербинки сцену, с таким же сердечным трепетом встречаю глаза своих зрителей, внимаю их благодарным аплодисментам. И все же все изменилось. Так что, видимо, неслучайно нашла я сегодня свой старый, неоконченный дневник…
«12 сентября 20… года.
Сегодня, делая вынужденную генеральную уборку в квартире, нашла на антресолях свой неоконченный юношеский дневник и решила его продолжить. Так случилось в моей жизни, что именно он вновь стал единственным собеседником, которому я могу доверять полностью. Единственным, если не считать кота Барсика, два года назад подобранного мною возле мусорного бака промозглым осенним вечером. После случайной гибели под колесами соседского автомобиля горячо любимой пинчерши Жульки я на две недели попала в неврологическое отделение горбольницы. Выписавшись, дала себе слово: никаких животных в моем доме больше не будет. Но котенок был таким крохотным, таким мокрым и несчастным, все его тощее тельце сотрясала такая крупная дрожь, что я не смогла просто так повернуться и уйти в теплую квартиру, оставив его пропадать под холодным моросящим дождем. Первые дней десять мой найденыш жил безымянным, ел все, что ни положишь ему в блюдце, послушно спал на старом вязаном свитере, постеленным ему в прихожей, и, что меня особенно умилило, самостоятельно, без всякой подсказки стал делать все свои кошачьи дела прямо в унитаз, рискуя свалиться в его фаянсовые недра. У моего нового квартиранта, когда его тщательно отмыли, оказался необычайно красивый окрас: шкурка была жемчужно серой, шелковистой на ощупь, с симметрично разбросанными по спинке темными пятнышками – барс, да и только. Так я его и назвала. Едва котенок обрел имя, его характер резко изменился, и не в лучшую сторону. Утвердившись в доме, он решил продемонстрировать, кто теперь здесь хозяин. Первое, с чего начал, категорически отказался спать в прихожей – не царское это ложе. Перебрался Барсик прямиком на мою кровать, причем предпочитал укладываться не в ногах, а возле моей головы, на подушке. Днем, в виде исключения, соглашался подремать в кресле, но при одном условии – если ему стелили там теплый шерстяной плед. В качестве второго решительного шага к самоутверждению он стал перебирать харчами: раздраженно фыркая, воротил мордочку от хлеба с молоком и вареного яйца, которые еще недавно уписывал за обе щеки. Привлекало его только качественное мясо (барс он или не барс?), как компромисс – не слишком костлявая рыба. Из его прежних хороших привычек сохранилась лишь одна – Барсик по-прежнему исправно ходил на унитаз, так что, по крайней мере, отпала проблема неприятного амбре в квартире. Теперь, два года спустя, маленькое, несчастное создание, некогда из сострадания подобранное мною на помойке, превратилось в здоровенного, абсолютно независимого, нагловатого котяру, который, не стесняясь, диктовал мне условия нашего общежития.
«Барсик, иди сюда, посмотри, что я нашла». Кот приоткрыл глаза, зевнул, сладко потянулся и, нехотя спрыгнув с кресла, неторопливо приблизился. Обнюхав тетрадку, недоуменно посмотрел на меня. В его взгляде явно прочитывалось: Ну, и что это такое? Лучше бы ты нашла добрый кусок парной говядины или, на худой конец, филе минтая!» «Обойдешься, свин неблагодарный! Раньше воскресенья о мясе можешь даже не мечтать!» - позлорадствовала я. Презрительно фыркнув, Барсик вернулся в кресло.
Если бы моя мама увидела эту картину, она непременно сказала бы: «Да-а, Клашенька, допрыгалась ты в своем театре – кроме кота и пожелтевшей тетради, и поговорить не с кем». Ты была бы, как всегда, права, мамочка. Маришка со своим бюргером не появлялась в родном доме уже несколько лет и, судя по всему, не приедет и этим летом: импортного зятя не привлекает отдых на «экологически небезопасном Черном море», он предпочитает вывозить семью на чистое и комфортное Средиземноморье. По Вальтеру я как-то не особо скучаю, а вот дочь очень хотелось бы увидеть. И еще, конечно, внука – Сашеньку. Мальчику уже восемь лет, а за все время я видела его всего два раза: годовалым крохой, неуверенно ковыляющим по квартире, и серьезным пятилетним мальчуганом, абсолютно не говорящим по-русски, но таким родным, близким до ноющей боли в сердце. Укладывая внука спать, я тихонько пела ему детские песенки, все, что помнила, а он, не понимая слов, внимательно слушал и прихлопывал в такт ладошкой по одеялу. Когда же мы теперь увидимся, солнышко мое?!
Подруг у меня нет. Вернее, нет настоящих друзей. Для меня понятие «подруга» - это значит «поверх друга», что-то поверхностное и несерьезное. Таких возле меня полно – и в театре, и вне его. Но глубоко впускать их в свою жизнь, делиться сокровенным, нет никакого желания. Пусть лучше так, как есть, с Барсиком и старым дневником.
Хотя нет, один закадычный дружок в моей жизни все-таки был – Катя Погодина, милая моя Катюшка. Мы дружили с нею с детского сада. Меня отдали туда поздно, почти перед самой школой, когда неожиданно умерла бабушка Зина, и присматривать за мной стало некому. Я попала в спаянный детский коллектив, и этот коллектив категорически не принял чужака. Если бы не Катюшка, меня бы просто затравили: дети могут быть неоправданно жестокими. С первого же дня мне устроили жесткую обструкцию – толкали, щипали, отнимали игрушки. Только одна девочка взяла меня под свое покровительство: охотно становилась со мною в пару на прогулке, стала моим единственным постоянным партнером в играх. А однажды, когда несколько мальчишек, зажав меня в углу, принялись обстреливать жеваной бумагой из трубочек, маленькая, хрупкая Катюша с юлой наперевес храбро бросилась на мою защиту, что пробудило и мое мужество, и мы вдвоем заставили обидчиков ретироваться. С тех пор наш отчаянный тандем боялись трогать.
Естественно, мы пошли вместе в одну школу и целых шесть лет просидели за одной партой. Почти не расставались мы и после школы, постоянно бывали друг у друга дома. Катюшкина мама, тетя Зоя, тихая, болезненная женщина, воспитывающая дочку одна, часто баловала нас вкуснейшей выпечкой. А потом тетя Зоя тяжело заболела и вскоре умерла. Катюшку определили в интернат для сирот. Я сразу решила, что единственный мой дружочек ни за что не останется в казенном доме, устраивала настоящие истерики родителям, требуя забрать ее к нам. Родители сдались под моим напором и начали процедуру оформления опеки над Катей. Все почти получилось, но тут вдруг объявился Катин отец, который оставил семью, когда Катюше не было еще и года. Когда выяснилось, что его вторая жена не сможет иметь детей, он вспомнил о своем подросшем ребенке. Битву за Катюшку мы проиграли, и новоявленный папаша увез ее в далекую Уфу. Так я познала вторую после смерти бабушки горькую потерю в своей жизни. Несколько лет мы активно переписывались, а затем я перестала получать письма. Став взрослой, я пыталась разыскать своего друга через адресный стол, но мне ответили, что адресат выбыл. Где ты, Катюшка, как сложилась твоя жизнь, смог ли кто-нибудь заменить тебе меня?
13 сентября 20… года.
Не люблю число «13», и вовсе не из суеверия. Никогда особо не увлекалась нумерологией, но уверена, что у каждого человека есть свое роковое число, связанное с неприятными, а то и трагическими событиями в его жизни. Известно, что для последнего императора России Николая Александровича таким числом было «17». 17 октября 1888 года, когда Николай был еще наследником престола, неподалеку от Харькова, на одном из железнодорожных переездов, специальный царский поезд потерпел крушение. Были жертвы, и только чудом царская семья осталась невредимой. 17 мая 1896 года после коронации императора Николая Александровича в Москве на Ходынском поле были устроены народные гуляния с бесплатным угощением и раздачей подарков, закончившиеся давкой и страшной паникой: более тысячи человек были раздавлены и затоптаны, столько же получили ранения и увечья. Манифест об усовершенствовании государственного порядка, серьезно ограничивающий абсолютную власть монарха, был подписан 17 октября 1905 года. Григорий Распутин, который неоднократно публично заявлял, что пока он жив, живы и последние Романовы, был убит 17 декабря 1916 года. В 1917-м произошли известные революционные события, которые привели к отречению Николая Второго от престола. Наконец, 17 июля 1918 года семья императора была расстреляна в Екатеринбурге.
13 мая умерла мама, а ровно через полгода, 13 октября, ушел из жизни папа. 13 августа бывший муж подал заявление на развод. 13 февраля прошлого года наш режиссер Владимир Павлович, с которым я начинала работать в театре, ушел на пенсию, и на его место назначили молодого новатора, свежеиспеченного выпускника того же режиссерского факультета института культуры, который когда-то заканчивала я сама, только с недавних пор этот вуз носит гордое звание «университета». Звать «новую метлу» Игорем Леонидовичем (мне почему-то никогда не нравились эти мужские имена), и фамилия говорящая – Ломакин. Именно с его приходом начался перелом и в театре, и в моей собственной жизни, связанной с театром теснее тесного.
Свою деятельность Ломакин начал с пересмотра репертуара. Из него исчезли «отстойные», по его определению, спектакли по произведениям Пристли, Чапека, Погодина, Островского, Вампилова, Арбузова, которые долгие годы были украшением репертуара. Затем молодое дарование заявило, что оставшиеся пьесы настоятельно требуют современного прочтения, чем он вскоре активно занялся. От результатов подобного прочтения оторопели и актеры театра, и зрители, а помилованные классики, думаю, не раз перевернулись в гробах. В чеховском «Вишневом саде» бизнесмен Лопахин судится со школьной учительницей Раневской, чтобы отнять у нее сад, вырубить вишневые деревья и на их месте посадить ельник. Елки он собирается сбывать местному зеленхозу на похоронные венки. Пообещав материально простимулировать ученика Раневской Петю Трофимова, если он соблазнит свою учительницу, сам Лопахин активно подкатывает к дочери владелицы вишневого сада Анечке, и не без успеха.
Мы все, конечно, изучали новаторский творческий метод театра Мейерхольда, знакомы с достаточно смелыми экспериментами Марка Захарова в «Ленкоме» и Олега Табакова в его «Табакерке», но никто из них не посмел так вольно интерпретировать Грибоедова, Гоголя или Чехова. Я терпела этот идиотизм, сколько могла. Но однажды не выдержала и высказала Ломакину все, что думаю по поводу его экспериментов. Высказалась в том смысле, что если он решил радикально обновить репертуар театра, пусть ищет и привлекает к сотрудничеству современных драматургов по своему вкусу, а классиков оставит в покое. «Уважающий себя артист не может выходить на сцену с воплощением подобных больных фантазий», - примерно так завершила я свою пламенную речь. В репетиционном зале повисла гнетущая тишина. Я прекрасно знала, что так же, как я, думает большинство моих коллег, но в этот момент все сидели, низко опустив головы, делая вид, что внимательно вчитываются в текст новой пьесы. Меня не поддержал ни один человек! Ломакин тоже помолчал, разглядывая меня с брезгливым презрением, как таракана на стенке кухонного шкафа. Потом обратился к остальным: «Кто еще думает так же, как наша уважаемая Клавдия Алексеевна?» В зале раздался шорох, под кем-то скрипнуло сидение – и тишина. «Вот видите, - ухмыльнулся Ломакин, - всех, кроме вас, устраивает поиск новых форм. Все, кроме вас, понимают, что старый театр давно изжил себя, он никому не интересен. Впрочем, я вашу позицию уважаю и понимаю, что в вашем возрасте трудно ломать сложившиеся представления, поэтому, если вы захотите уйти на заслуженный отдых вслед за Владимиром Павловичем, я возражать не буду». Сердце подпрыгнуло, на мгновение остановилось, затем лихорадочно застучало, как мне показалось, сразу в голове, в горле, в ногах и руках, словно оно разбилось на множество мелких кусочков. Машинально сделав несколько шагов в сторону вальяжно развалившегося в кресле Ломакина, я подняла руку, тоже машинально: просто еще от бабушки узнала, что, если сердце внезапно дает сбой, нужно поднять вверх правую руку. У меня на глазах с нашим новатором произошла странная перемена: он побледнел, вжал голову в плечи, в его круглых глазах, еще недавно выражавших самоуверенность и презрение, заплескался испуг. Эта внезапная перемена меня удивила, и вдруг я поняла причину ее – он решил, что я собираюсь его ударить, и испугался. Едва сдержав смех, направилась к выходу. У самой двери повернула голову и очень отчетливо произнесла: «Из театра я не уйду, Игорь Леонидович, не дождетесь!»
18 сентября 20… года.
Несколько дней не была в театре: репетировали «Вишневый сад» в ломакинской интерпретации. Роли для меня, естественно, не нашлось, и слава Богу, иначе пришлось бы отказываться, что дало бы Ломакину лишний повод обвинить меня в грубом нарушении трудовой дисциплины и саботаже. А сегодня вечером ко мне заглянула моя коллега Ольга Привалова. Мы фактически ровесницы (Оля всего на три года моложе меня), поэтому именно с нею мы наиболее сблизились за годы совместного служения театру. Она принесла мои любимые эклеры, и мы сели пить чай. Я почувствовала, что подруга смущена, не знает, с чего начать разговор, и ждет от меня помощи. Для чего нагнетать обстановку? Решила помочь и задала дежурный вопрос: «Ну что, как обстановка в театре? Как продвигаются репетиции?» Оля явно смутилась, схватилась за спасительную чашку с чаем, шумно отхлебнула, закашлялась и почти скороговоркой начала: «Клавуся, ты только не обижайся, ты много лет играла Раневскую, но в нынешней постановке Игорь Леонидович предложил эту роль мне». Вот оно что – он уже и «Игорь Леонидович», а еще совсем недавно ты, Оленька, вместе с остальными иначе как «Обломакиным» режиссера не называла.
«Оля, - я была само спокойствие, - какие могут быть обиды! От такой Раневской я бы все равно отказалась. Правда, мне казалось, что тебя тоже возмущало подобное прочтение Чехова. Наверное, я ошибалась». На пухлых щечках коллеги выступили алые пятна, как я подумала, от стыда, но, оказалось, от раздражения. Набрав в грудь воздуха, Ольга пошла в атаку. «Конечно, Клавочка, можно держать фасон, перебирать ролями, когда ты одна и у тебя дочь замужем за не бедным иностранцем. А у меня, видишь ли, муж-инвалид, зять перебивается случайными заработками и дочь в очередном декретном отпуске…» Шумно выдохнув, она снова хлебнула из чашки и, поднявшись из-за стола, закончила: «Хочешь знать мнение коллектива? Ты со своей принципиальностью только вносишь разлад в работу театра. Все давно смирились с тем, что характер у тебя не сахар, но нельзя же делать коллег заложниками собственных возрастных комплексов!» «Да, с чаем меня не выпьешь и в тесто для булочек не положишь. А комплекс у меня один, и, я думала, что и у тебя тоже – это преданность своему делу, театру, в котором прошла вся жизнь». «Красивые слова…» - начала, было, Ольга, но я ее прервала. «Ты же прекрасно знаешь, Оля, я не по этой части – красивые слова приберегаю для хороших ролей. Если тебя направили с миссией уговорить меня уйти из театра, считай, что ты сделала все возможное, и не твоя вина, что упрямая, закомплексованная старуха Воронцова добровольно не собирается осчастливить Ломакина и иже с ним своим уходом из театра».
Заперев за Ольгой дверь, я прошла на кухню, машинально взяла тарелку с оставшимися эклерами, чтобы поставить ее в холодильник. Но передумала, и вкусные пирожные отправились в мусорное ведро. Прямо над ведром и разревелась, как последняя идиотка. Несмотря на профессию я никогда не была сентиментальной: выжать из меня слезы – проблема. Не плакала на похоронах родителей, что дало повод досужим кумушкам обвинить меня в черствости. Не плакала от предательства мужа. А теперь вот… Наверное, так подкрадывается старость. Что-то мокрое, прохладное ткнулось мне в ногу – это Барсик подошел утешить хозяйку. Вытерла слезы, погладила его по мягкой спинке: «Спасибо тебе, единственный мой дружок!»
26 сентября 20… года.
Я не пошла на премьеру новой постановки «Вишневого сада». Не смогла. Но, каюсь, испытала чувство злорадного удовлетворения, ознакомившись с рецензиями на спектакль в двух авторитетных городских газетах. Журналисты в пух и прах разнесли и новаторские идеи режиссера, и игру актеров. А вечером позвонил Ломакин. Он обвинил меня ни много ни мало в организации травли «ЕГО» театра, уже прямым текстом заявил, что дружный коллектив не желает более видеть бессовестную склочницу в своих рядах. В горле Игоря Леонидовича так шипело и булькало, что, если бы я находилась не на другом конце провода, а рядом с ним, оказалась бы забрызганной слюной с головы до ног. Не знаю, откуда нашлись силы выслушать до конца его гневную филиппику. Когда он, наконец, выдохся, я спокойно поинтересовалась: «Вы все сказали?» И повесила трубку. Потом пила сердечные капли, а Барсик ходил возле меня кругами и умильно заглядывал в глаза: «Ну, не будь такой жадиной, поделись валерианочкой!»
12 октября 20… года.
Долго не бралась за дневник. Что я делала все это время? Как выражается дочь моей соседки, «тупо» ходила на службу. Меня игнорировали, со мной не общались, здоровались сквозь зубы. Если кто и спрашивал о самочувствии, то только отловив меня где-нибудь в пустом коридоре, при этом пугливо озираясь.
Ломакин готовил к постановке пьесу Евгения Шварца «Приключения Гогенштауфена» - не самую сильную, на мой взгляд, вещь у драматурга. Но дело не в этом. Ознакомившись со сценарным планом, в разделе «В ролях» я прочла: Бойбабченко, домохозяйка – Клавдия Воронцова. Зачеркнуто и сверху дописано: Ольга Привалова.
Тем не менее, я мужественно посещала почти все репетиции, чтобы не дать Ломакину повода для моего увольнения. Чего это стоило, знаем только я и Барсик. Когда я садилась в зале, вокруг меня в радиусе нескольких метров немедленно образовывался вакуум, как вокруг больного проказой. По поводу костюмов и декораций Игорь Леонидович поинтересовался даже мнением уборщицы тети Паши, мое мнение его, естественно не интересовало. По дороге домой я стала регулярно заходить в кулинарию и покупать то свежие булочки, то печенье, то пирожные – в общем, по давней женской традиции, активно заедала стресс. Опомнилась лишь тогда, когда мои напольные весы бесстрастно констатировали, что я поправилась на десять килограммов. Ну уж нет, Игорь Леонидович, такого удовольствия я вам не доставлю. Села на проверенную овощную диету и быстро скинула набранное.
20 октября 2… года.
Последняя капля унижения – Ломакин распорядился не пускать меня на генеральную репетицию во избежание, как он выразился, «грязных инсинуаций». Ночью меня разбудил какой-то грохот. Показалось со сна, что соседи сверху колотят чем-то тяжелым в пол, и эти звуки отдаются в моей несчастной голове. Но, окончательно проснувшись, я поняла, что грохочет вовсе не у соседей, а как раз у меня в голове. С трудом вызвала «скорую» - диагностировали гипертонический криз. Ехать в больницу категорически отказалась: на кого я оставлю кота? Спасибо соседке по площадке Валечке: она работает медсестрой в здравпункте неподалеку от нашего дома и согласилась два раза в день ставить мне капельницы. Она же позвонила в театр и предупредила о моей болезни.
25 октября 20… года.
Прошла премьера «Приключений Гогенштауфена». Я на нее, естественно, не пошла, потому что все это время из дома не выхожу. Но даже если бы и смогла, все равно не пошла бы из боязни, что моя гипертония не вынесет испытания ломакинским творчеством. Из чувства самосохранения не стала знакомиться и с рецензиями на спектакль. Однако мнение широкой публики все же узнала из беседы с Ксюшей, дочерью Валечки, которая занесла мне молоко и хлеб. Их класс водили на премьеру: билеты распространяли бесплатно, потому как аншлага, мягко говоря, не наблюдалось. По словам Ксюши, «спектакль реально ни о чем, редкий отстой и мутота». Увидев, что я поморщилась от подобной рецензии, девочка добавила: «Не, ну правда, тетя Клава, вы не обижайтесь, пожалуйста, за свой театр, но я не одна так думаю. Да вы газеты почитайте! Вашего режиссера там так по плинтусу размазали…»
Как ни странно, никакого удовлетворения от очередного провала ломакинского эксперимента я не получила. Мне чужд революционный принцип «чем хуже – тем лучше», поэтому невыразимо больно и обидно, что театр, который заменил мне дом, семью, друзей, теряет своего зрителя. Нельзя допустить, чтобы из-за какого-то Ломакина храм искусства превращался в своего рода бадежку, куда можно забежать выпить пивка или дешевой водки, когда некуда себя деть. Но как можно это не допустить, я не знаю…
29 октября 20… года.
Сегодня впервые после болезни вышла на службу. Особой радости по поводу моего возвращения не заметно, правда, несколько коллег все же поинтересовались тем, как я себя чувствую. Вроде бы, вполне искренне поинтересовались, и на том спасибо. Возобновили репетиции двух пьес из прежнего репертуара: видимо, провал двух последних экспериментов все-таки на время охладил новаторский пыл нашего режиссера. В одной из пьес занята и я. Поймала себя на мысли, что не испытываю того трепета от встречи с любимой сценой, который всегда испытывала раньше после долгого перерыва. Пока не могу определиться, хорошо это или плохо. С одной стороны, наверное, неплохо, что после сильнейшего душевного надлома пришло успокоение. С другой стороны, не могу не осознавать, что для моей жизни в театре – это минус: сцена не терпит равнодушия. Что ж, поживем – увидим.
Вечером меня ждал сюрприз. Поужинав, мы с Барсиком привычно уселись возле телевизора, когда раздался звонок в дверь. Неужели пожаловал кто-то из коллег? Но на пороге стоял мой сосед сверху Борис Маркович. Сказать, что меня удивил его визит, значит, ничего не сказать. Все мое общение с соседями сводится к вежливому «здравствуйте – до свидания», и Борис Маркович – не исключение. Все, что мне о нем известно, это то, что он полковник милиции в отставке и что два года назад у него умерла жена. Ни разу ни я не переступала порог его квартиры, ни он мой. А тут явился при полном параде: в темно-синем костюме, при галстуке, в одной руке букет цветов, в другой пакет с джентльменским набором – тортом и бутылкой коньяка. Явно смущаясь, бравый полковник, долго топтался на площадке, пока, наконец, выдавил: «Разрешите войти, Клавдия Алексеевна?». «Да, конечно, входите, Борис Маркович. Проходите в комнату…» «Нет-нет, лучше в кухню, как-то привычнее, знаете», - слегка запинаясь, сказал он. «Ну, пожалуйста, если вам так удобнее…» Провожая гостя в кухню, я терялась в догадках, чем вызван его неожиданный вечерний визит. Сосед выложил из пакета угощение, присел к столу, положив букет себе на колени. «Борис Маркович, если цветы тоже предназначены мне, может быть, лучше поставим их в вазу?» - решила я выручить гостя. «Да-да, извините, пожалуйста…» - окончательно смутился он. Поставила на плиту чайник, расставила тарелки и рюмки – все это в гробовом молчании. Похоже, пауза показалась бы слишком затянутой даже Джулии Ламберт. «У вас ко мне какое-то дело, Борис Маркович?» - прервала я молчание. «Нет.. То есть, да… - полковник откашлялся и решительно продолжил, - Клавдия Алексеевна, я человек военный, привык говорить коротко и по существу. Я за вами давно наблюдаю. Вы мне кажетесь женщиной вполне самостоятельной, положительной, ни в чем порочащем не замеченной. Я тоже человек достаточно положительный, у меня за плечами тридцать пять лет беспорочной службы на благо Родины. Вы женщина свободная, я тоже уже два года как свободный человек. И у меня, и у вас дети давно живут самостоятельно. И у вас, и у меня имеется жилплощадь. Одну квартиру, мою или вашу, можно продать, на эти средства сделать ремонт, а оставшиеся положить в банк. Надеюсь, я ясно выразился?» Если в начале сей торжественной речи мой рот от крайнего изумления приобрел форму заглавной буквы «О», то к концу ее меня стал душить смех. В конце концов, как я ни сдерживалась, он все-таки прорвался наружу. Мне кажется, я не смеялась так никогда в жизни, разве что в безоблачном детстве. Остановилась только тогда, когда заметила, что растерянность в стальных глазах несгибаемого стража порядка сменилась недоумением, а затем и обидой. «Ради Бога, простите, Борис Маркович! Это что ж, вы делаете мне предложение руки и сердца?» - с трудом сдержав новый приступ смеха, уточнила я. «Ну да, можно так сказать. Только я не понимаю, что в моем предложении смешного?» - надулся сосед. «Еще раз прошу прощения, Борис Маркович. Но скажите, как вам пришла в голову подобная идея? То есть, когда вы успели воспылать ко мне нежными чувствами?» - вполне искренне поинтересовалась я. «При чем тут чувства? Я же сказал: вы свободная, вполне положительная женщина, я свободный мужчина. Пожилые люди должны жить вместе, так же легче вести хозяйство!..» - голос полковника был строг, как во время допроса. Я сжалилась над хорошим, в сущности, человеком: «Дорогой мой Борис Маркович! Я польщена вашим великодушным предложением. Но, видите ли, у меня несколько иная точка зрения на сей счет. Я убеждена, что пожилые люди, как и вообще люди любого возраста, должны жить так, как подсказывает им сердце. Повторяю, это моя точка зрения. Вокруг, наверное, немало женщин, которые разделяют ваше мнение. Надеюсь, что вы обязательно найдете среди них достойную спутницу. А сейчас давайте пить чай…» Мы выпили чаю с тортом, а перед уходом мой несостоявшийся жених, чуть поколебавшись, прихватил со стола так и не початую бутылку коньяка. Все правильно, пригодится обмыть помолвку с другой, более сговорчивой невестой.
Как ни странно, визит соседа подарил мне солидный заряд положительных эмоций, которого мне так не хватало последнее время.
11 ноября 20… года.
У полковника оказалась легкая рука. (Где же вы были раньше, Борис Маркович?!). Сегодня днем позвонил Владимир Павлович. «Ну, что, старая калоша, - начал он в привычном для меня ироничном стиле, - слышал, ты скисла, как трехдневный кефир? А как насчет того, чтобы поработать?» «Владимир Павлович, дорогой мой, как же я рада слышать ваш голос» - буквально завизжала я от радости. «Тихо-тихо, ты меня совсем оглушила, прибереги свою энергию для более мирной цели. Надеюсь, не забыла, что у меня скоро юбилей, будь он трижды неладен! – притворно ворчливым тоном продолжил он. – Так вот, ты не поверишь, но меня по сему случаю допустили к театру, чтобы я поставил что-нибудь интересненькое в свою честь. Короче, готовься, дорогая к подвигу. Я решил осуществить давнюю мечту – постановку пьесы Генри и Ноа Лири «Дальше – тишина». Как ты понимаешь, в роли Люси Купер я никого кроме тебя не представляю. Ну что, старушка, тряхнем древними костями?». «Вы еще спрашиваете!..» - я задохнулась от острого приступа счастья. Выйти еще раз на любимую сцену в спектакле, поставленном любимым режиссером, это все равно что увидеть Париж – можно и умереть! Пусть этот спектакль станет моей лебединой песней, но я спою ее на бис!
23 ноября 20… года.
Долгожданная премьера «Дальше – тишина». Я далека от самонадеянной уверенности в том, что в роли Люси Купер переиграла великую, горячо обожаемую мною Фаину Раневскую. Но я сыграла свою Люси, вложив в эту роль всю свою боль утрат и несбывшихся надежд, всю тоску своего одиночества. Смею надеяться, что десятиминутная овация зрительного зала и восторженные отклики, вышедшие в газетах на следующий день после премьеры, были искренними. Нет, поистине Борис Маркович стал для меня настоящим талисманом. Может быть, все-таки принять его предложение? Не беспокойтесь, дорогой сосед, это шутка. Но в благодарность я готова лично подыскать вам достойную кандидатуру невесты.
24 ноября 20… года.
Сегодня утром позвонила Маришка. Голос у нее был очень взволнованный. «Что-то случилось?» - тревожно спросила я. «Случилось!..» Сердце тревожно ухнуло – вот она, расплата за короткий миг счастья. «Что произошло, доченька?» «Мама, ты только не волнуйся, - а у самой голос дрожит от волнения, - я нашла твою Катю!» «Какую Катю?» - машинально, не успев переключиться от тревоги к новому всплеску счастья, проговорила я. «Катю Погодину, твою подругу детства. Долго рассказывать, как нашла, но нашла. Она живет в Уфе в доме престарелых. Записывай адрес и телефон…» Я немедленно набрала продиктованный дочерью номер телефона, охрипнув от волнения, попросила пригласить Екатерину Александровну Погодину и вскоре услышала такой знакомый, такой родной, совершенно не изменившийся голос: «Алло, я вас слушаю…»
После обеда я пошла в театр. Нет, не пошла, полетела, словно у меня на ногах были не привычные полусапожки, а крылатые сандалии Гермеса. В зале шла репетиция. Когда скрипнула дверь, многие коллеги обернулись и сердито зашикали на опоздавшую опальную актрису. Не обращая ни на кого внимания, цокая каблучками, я направилась прямиком к первому ряду, где восседал Ломакин. Наш новатор аж задохнулся от подобной наглости: «Клавдия Алексеевна, что вы себе позволяете?! Или вы думаете, что удачно сыгранная роль в насквозь пронафталиненном спектакле дает вам право…» Закончить гневную тираду я ему не позволила. Точно так же, как у моей любимой Джулии Ламберт в финальной сцене ее триумфального спектакля, у меня в руках неожиданно появился… нет, не красный платок, а листок обычной бумаги, который я и положила прямо на острые коленки Ломакину. «Что это?» - опешил он. «Это, не слишком уважаемый мною Игорь Леонидович, мое заявление об уходе из театра. Наслаждайтесь!» «Подождите, так не делается…» - он что-то еще кричал мне вслед, но я его уже не слышала и не слушала. Мне недосуг, надо бежать за билетом. Я еду за Катюшкой, за своим детством, за мечтой, за надеждой на новую жизнь. До свидания, мой дневник, а, может быть, и прощай. Ведь ведут дневник только очень счастливые или, наоборот, очень несчастные люди. А у меня начинается обычная жизнь…
Елена Елевина