Яков Шварц
AMNESIA
(Хроники забвения)
Роман в трех книгах
Книга третья
Глава седьмая
Есть много книг, в которых сплошь
От А до ижицы - все ложь.
Знавал и в жизни я вельмож,
Чья речь полна
Цитат из Библии, и все ж
В ней - ложь одна.
Но я хотел, должны вы знать,
Одну лишь правду рассказать.
И черта можно отрицать,
Покуда ночью
Не привелось вам увидать
Его воочью!
Роберт Бернс
С годами я мучительно старею,
хирею, пропадаю ни за грош.
Я стал похож на старого еврея,
а был на молодого я похож.
Владимир Орлов
Тшува
(Вместо заключения)
Иерусалим. Гило. 31 сентября 2012 (5772) года. 4 часа ночи.
“Только заканчивая книгу, - сокрушался Блез Паскаль, - обычно
понимаешь, с чего начать”. “Теперь я уверен, что писать мою книгу нужно было с конца”, - печалился и “К”, прежде, чем уйти на заслуженный покой на одно из малоприметных кладбищ средней полосы Европы. Одной ногой уже в своем прошлом, “К” всучил мне записку, которую один человек, выдававший себя за его духовника, окрестил “завещанием”. Мне досталась в наследство воля покойного: отыскать Жанну д'Арк в Париже, сгонять с ней в городок Севр, что в его предместье, и сдать на анализ в “Международное бюро мер и весов” открытую им новую физическую единицу - Антипаскаль. Оказывается, Паскаль прославился не только своими мудрыми мыслями, но и существующей единицей измерения давления, названной в его честь. “Паскаль” равен давлению, вызываемому определенной силой на поверхность. Антипаскаль же (согласно новой хронологии физики, открытой “К”) равен давлению страницы текста на наше воображение. И вот что самое удивительное (не от этого ли открытия “К” и сиганул в венецианский канал?) – физическая природа этого давления такая же таинственная и непостижимая, как черная дыра в центре Млечного пути. Через одно воображение давление текста проходит, словно нейтрино, не оставляя и следа, а на другое – действует как жесткое рентгеновское излучение.
Открываю последнюю страницу романа с моей жизнью. Вернитесь и вы, вместе со мной, назад, и сами увидите (удивился и я): последней в строчке присмирела не точка, а знак вопроса. Выходит, что через тысячу страниц (где мы, вместе с героями, пытались понять природу очевидного) все пришло к полному краху - крючкотворному вопросу. Всматриваюсь усталыми глазами в последнюю строчку. Сквозь слипающиеся ресницы, она начинает подрагивать, приплясывать, пока, извиваясь змейкой, не сползает с монитора на мой стол, заваленный отбросами производства необдуманных поступков героев романа.
Что же может увидеть, услышать, попробовать на вкус, понюхать или потрогать последняя строчка романа? Начну с ее ушей, так как за окном ночь, и только рано утром она сможет выползти из моего дома, чтобы прогуляться по нашему району. Если поэты начнут вам самозабвенно врать, что ночь – это время благословенной тишины, - пошлите их подальше на три рифмы.
Бесконечная палитра звуков за моим окном способна любой сон превратить в подконвойную прогулку по залам “Музея шума”. Если бы нашелся оркестр под управлением жизни, чтобы исполнить симфонию “Какофония №1”, то ее партитуру должен был бы сочинить человек, масштаба Бетховена. Но вернемся к вакханалии безмолвствующего Интернета. Доползет ли наша строчка до Первопрестольной, или до поверженного Рейхстага? Или загуляет на полях Польши – воплощении “Окончательного решения”? Отыщется ли для ее вопроса последний еврей? Или - хоть не вымаранный след еврейского происхождения в громком хоре ликующих выкрестов? И если такой все же найдется, что наша строчка у него спросит? Как быть евреем, или как им оставаться? Быть евреем просто: откопаем песчинку по дороге из Ура Халдейского в Хеврон и возрадуемся. Песчинка та – не частичка Вселенной, а артефакт с подошв нашего праотца Авраама. Кто тогда еще усомнится в историчности Танаха и завещанной нам Богом - Земли обетованной?! А вот оставаться евреем...
Один из героев нашего романа – Генрих Гейне – крестился тайно, но с согласия семьи. Крестился, накануне получения диплома, и этим шагом приближал себя к получению должности. О природе стыда можно только догадываться. Гейне себя терзал до самой смерти. Из письма другу Мозеру: “Мне было бы очень жаль, если бы моё собственное крещение явилось тебе в благоприятном свете. Я не вижу, чтобы мне полегчало, напротив, с тех пор я ещё больше несчастлив”. Он и его друзья: Ганс, Цунц, Мозер – все были блестящими евреями, давшими клятву не креститься ради государственной службы. Ганс крестился первым, и Гейне ему не простил, как, впрочем, и себе:
О, как юность беззаботна!
О, как быстро ты поддался!
Как легко и как охотно
Со Всевышним столковался!
Малодушно и бесславно
Ухватился за распятье,
То, которому недавно
Посылал ещё проклятья!
В повести молодого Гейне “Бахарахский раввин” к ее герою – рабби Аврааму во время Пасхального седера постучали в дверь незнакомцы. Они незаметно подбросили под стол окровавленный детский труп. И рабби, вместе со своей женой Сарой, сбежал, а его община - осталась. Скоро Сара осознает, что она бросила многочисленных родственников (в том числе своих сестер, маленьких племянниц и племянника) на растерзание, и жизнь для несчастной закончится. Сегодня под стол Интернета непрерывно подбрасывают “окровавленные трупы детей”. Вправе ли наша строчка спросить евреев – куда они все бегут и бегут? Зацепит ли она крючком вопроса: спасутся ли они за завесой чужой веры?
Кафка писал о Моисее: “То, что ему пришлось увидеть Землю обетованную лишь накануне смерти, представляется неправдоподобным. Единственный смысл этой высшей перспективы: понять, насколько человеческая жизнь является лишь одним кратким мгновением. Моисей не пришел в Ханаан не потому, что его жизнь была слишком короткой, но потому, что она была жизнью человека”. Кто вправе, вместе с Кафкой, судить бегущих - за тщетность их усилий? И где жизнь попирает любые умозаключения - в Повседневности, или в Вечности?
Рав Адин Штейнзальц утверждает, что Родину обретают во времени, а не в пространстве. Коллективная амнезия – отказ от исторической памяти. Нестись в потоке Реки времени или сидеть на берегу с удочкой удачи - выбор происходит в пользу собственного кармана, и даже ниже его, а не в сторону зыбкого минувшего или призрачного будущего. Отвернись от будущего и утешься прошлым, - настаивают кукловоды настоящего. И, поддавшись уговорам и смутной интуиции, мы вновь и вновь забрасываем удочку в Реку времени, чтобы поймать миг настоящего, овеянного сиянием золотой рыбки с барского стола.
Мы даже не заметили, как Реку времени обуздали и разлили по миллиардам экранов TV, iPad and iPhone, куда и уткнулось носом все человечество, превращаясь из гуманоидов в андроидов. Так сетуют не успевшие за переменами и не приемлющие их из-за того, что намертво застряли в своем прошлом времени - времени своей любви, молодости и безотчетного счастья. Героям нашего романа, хоть и чистым в своих помыслах, справиться с рекой времени оказалось не под силу, а ведь некоторым из них довелось уже пожить, хоть и в недалеком, но все же – будущем. И мне – в заключении романа, хотелось бы им помочь – в простом и сложном. Бог – это просто! Сложнее - с Катастрофой. Каждый день на свет появляются очередные тома исследований, свидетельств, книг и фильмов. Но мне было бы неловко перед моими героями, если бы я не попытался объяснить, в чем они все же хотели разобраться, да не успели – роман закончился!
Воспользуемся окаменевшей поэтико-философской репликой Сократа (его бюст мне всегда напоминал рубщика мяса с нашего базара): “Я знаю, что ничего не знаю”. Мы ничего не знаем, или знаем мало? Но насколько мало: ничтожно мало или совсем – немало? И что мы знаем о Вере в Бога, и насколько Вера сумела познать нас и овладеть нами? Если допустить, что вера - такой же орган в нашем теле, как сердце или мозг, способна ли она любить и ненавидеть? Вера может помнить или впадать в беспамятство, страдать и болеть, и ее надо лечить, оперировать, а иногда и пересаживать? И похожа ли вера на мозг человека: ведь у одного – голова гения, у другого – идиота? А в среднем, мы склонны признавать себя сносно нормальными. Рождаемся ли мы с верой, или она заучивается нами, как таблица умножения?
Такие поэтические вульгаризмы способны вызвать большое смятение среди философов–теистов. Всемогущество и всеведение Бога не допускают никаких вольностей в оценке этих Его качеств. Но в лагерях смерти было не до пиетета. Давайте спросим у Януша Корчака и еще у миллионов евреев на пороге газовой камеры: “Вы сохранили веру или потеряли ее?” Каким был последний вопль смерти: “Я люблю тебя – Бог!”, или “Я не верю тебе – Бог!”. Или было не до Бога? Отчаявшиеся люди прятали в своих телах детей, будто они состояли из воздуха, и таким образом продлевали на миг жизнь тех, кто был рядом, кого мы любили больше Бога. Ответ мои герои так и не нашли, хотя на помощь Богу всегда спешил Иов: “Сравняло меня с грязью, и стал я подобно праху и пеплу. Взываю к Тебе, но Ты не отвечаешь мне; взываю к Тебе, но Ты безучастно глядишь на меня”. Иову повезло: Бог открылся ему, и он примирился с Господом. Евреи Европы взывали к Нему, но тщетно, и от их молитв и надежд остались только прах и пепел. Тогда о какой вере идет речь? Конечно же – о вере в Бога (Бог мертв, и жизнь не имеет смысла) и никогда – о вере в Людей! А эти люди живы до сего дня – даже если не физические тела, то их воззрения и ответственность за принятие решений. Живо все: Европа, “умученная жидами”, по-прежнему заражена ненавистью к евреям. И она - эта ненависть была тогда, и не перевелась сейчас - немцы лишь спустили европейцев с поводка. Это у них, у европейцев прошли они школу ненависти и жестокости. Америка же отделалась лишь апатией и мнимой слепотой. Их последыши любят прятаться за всемирным заговором евреев и никогда не говорят о всемирном заговоре всеобщего равнодушия и попустительства.
Недавно я стал свидетелем диспута о Новой хронологии. Ее адептов и защитников академическая братия обвинила в любительщине, а отсюда - в низком уровне квалификации. Мои герои – не ученые, и, как у всяких дилетантов, у них завышены представления о собственных способностях. Однако, смею утверждать, они всегда помнили, что невежество чаще рождает уверенность, нежели знание. Простим им этот недостаток, восполняемый эмоциональной честностью. После этих оговорок, я могу со всем грузом нерешительности приступить к рассуждениям о Боге. Но Бог и Вера в него не имеют рационального объяснения, а, значит, рассуждения о Боге означают отказ от Него; но как люди планеты Земля нуждаются в Боге и в Вере в Него! Им не нужны философские трактаты о Боге – они довольствуются Святыми книгами и опытом предшествующих поколений. Но этого же мало!
Бог – Абсолют! И знание о нем – абсолютно, и неважно, что это всего лишь воображаемые образы и эфемерные чувства - они стоят более всех идей вместе взятых, и, в конце концов, мы им присваиваем звание абсолютного разума. Но существование Бога - как во времени и пространстве, так и вне их - требует уточнений. И раз Бог - абсолютно бесконечен, то и мы начнем с бесконечного пространства. Только вопрос – в какую сторону нам двигаться...
Чем дальше мы проникаем вглубь материи, тем больше погружаемся в ее метафизическую сущность. Не является ли Бог той самой элементарной частицей, из которой состоит и строится все сущее; и для него – электрон или фотон – такие же Вселенные, как наблюдаемый нами мир?
Отправимся в противоположную сторону. То, что самое малое равно самому великому – открытие древнее. Вот и наша Вселенная, состоящая из триллионов галактик - всего лишь элементарная частичка в бесконечности других Вселенных. В этом месте моих рассуждений (вслед за Набоковым, хочу успокоить читателя) интересно вспомнить, что разница между комической и космической сторонами вещей зависит от одной свистящей согласной.
Если принятое количество поколений за один век – пять, то за исторический период не наберется и двух сотен. Выходит, мы живем не так уж мало. Но у элементарных частиц и у Вселенных - личные счеты со своими жизнями. Их ощущение времени не проще нашего, и у каждой – свой долгий век (или мгновение!) от рождения до смерти: кому как повезет, и кому - что на роду написано. До открытия Теории относительности, ньютоновская физика все объясняет, и у нас - на земле, она работает и поныне. Так и Синайское Откровение и откровение Евангелий - единственное, что возложило на себя ответственность за души людей. И Бог всегда жил и продолжает жить вместе с нами на нашей земле. Возможно, потребуется сто, тысячу, миллионы лет, чтобы Бог (если Он существует) вновь открылся нам и вручил людям... Вселенную обетованную. Пока же для нас Вселенная – не столько обитель Бога, которого знаем мы, и который знает нас – сколько наши грезы о Нем. И напрасно в своих мольбах мы взираем на небеса – они равнодушны и к нашему счастью, и к нашим страданиям.
Мои герои, к окончанию романа, совсем взбунтовались и захватили мое перо. Досталось и “К”. Как мы с ним мечтали, выйдя на тропу первых глав, что они сумеют добраться до края света, найти царя Соломона, освободить его из заточения и вернуть своему народу. Но наши дети – герои романа, росли и крепли от страницы к странице, пока не покинули дом и не зажили своей жизнью. Мы так и не смогли ни явить Мессию, ни построить Третий храм. Дети решили все по-своему и убеждают нас, что тот, кого мы ждем – уже среди нас.
На иллюстрации к этой главе мы видим руку матери, поддерживающую ручку своего сына - еще младенца. Младенец – мой внук и зовут его – Давид. Пройдет двадцать лет, и он пойдет по дорогам судьбы в поисках смысла жизни. Но жизнь коварна - страшнее смерти. Жизнь может быстро ему внушить, что смысла в ней никакого и нет! И, раздираемый противоречиями, он, вслед за нами, будет взирать на звездное небо и спрашивать: там хаос и абсурд, или среди звезд отыщется та самая, безымянная – его путеводная звезда.
Кто знает, какая мера испытаний выпадет на его поколение? Преодолеют ли они – властители XXI века, Катастрофу века XX? Или новый век будет еще более ужасным, и евреев опять сделают разменной монетой всех бед человечества?
АМЕН!
Иерусалим. 7 сентября 2012 года. 11 часов утра.