Яков Шварц
AMNESIA
(Хроники забвения)
Роман в трех книгах
Книга третья
Глава седьмая
Так, значит, за эту вот строчку,
За жалкую каплю чернил,
Воздвиг я себе одиночку
И крест свой на плечи взвалил.
И милых до срока состарил,
И с песней шагнул за предел,
И любящих плакать заставил,
И слышать их плач не хотел.
Но будут мои подголоски
Звенеть и до Судного дня...
И даже неважно, что в сноске
Историк не вспомнит меня!
Из плача “К” у черного креста на могиле
Александра Галича на русском православном
кладбище в Сент-Женевьев де Буа под Парижем.
Вере надо доверять.
В Веру надо просто верить.
Из разговоров “К” с царем Соломоном.
Страница 7
Тшува
(Отрывки из романа “К” “Соломон”)
Последний сон судьи Соломона из Гурзуфа о Вечности и Иерусалиме.
Когда похоронили Соломона, душа его не отлетела, а так и осталась с его исчезающим телом. Мертвый Соломон еще не знал о воздаянии - не за грехи свои, не за дела души своей, - а за прожитую свою жизнь. Главное, чтобы память о нем не была предана забвению, когда тело его сжалится и отпустит душу, заберет ли она с собой воспоминания безмятежного детства, радости сердца, материнскую грудь и ласку? Что представит его душа на суде Небес? Как сам он будет судить свою память? И не осквернит ли его прах землю, куда он возвратился?
Но пришло время, и душа Соломона освободилась из плена могилы, и подняла камень надгробия, и понесла его в сторону Иерусалима. Белый камень Соломона был уверен, что летит по своей воле, летит, потому что свободен, и никакая сила притяжения земли не способна его остановить, приземлить его полет. Лишь одно обстоятельство портило настроение камню, мутило его чувства, ставило его свободу под сомнение - его соседи по еврейскому кладбищу. Надгробия коммунаров поселения “Новый путь”* кричали ему вслед: “К чему так рано вставать?!” И камень успел лишь огрызнуться, взмыв к небесам: “Будет у меня ответ, когда к воротам подступит враг”. Мелькнула крыша отчего дома, и лишь было слышно, как судачат деревья вокруг него:
А тут им
дают Крым!
Теперь Соломон знал: где приземлится камень - там его Родина. Но Соломонова душа противилась планам его тела. Она не хотела прожить еще одну жизнь на земле – жизнь, полную рухнувших надежд, предательств и зверств зла. И кинулась душа вон из камня, и устремилась в Вечность, и отяжелело сразу надгробие Соломонова тела и, не дотянув до турецкого берега, устремилось к волнам Черного моря. И сжалилась душа Соломона над камнем – не лежать ему на дне моря! И вернулась она в надгробие, и вновь обрел камень крылья, и вот уже по курсу новое – свое Средиземное море. И, наконец, рубеж: на мысе Рош а-Никра стоит Иисус Навин и указывает камню на пределы Земли обетованной - от горного Леванона и Мисрефот-маим до Синая.* Но крыльям камень не указ! Окрыленный мечтой ветер надувает паруса крыльев, подхватывает Соломоново надгробие и поднимает его, словно птицу. На мгновение зависнув над кряжем, камень разворачивается на восток, проносится мимо Волчьей высоты и приземляется на самой вершине Рамы* - на крышу гробницы пророка Шмуэля.
И вскрикнул, и стал задыхаться от радости - узнал он холм своей родины! Вот и место, откуда он родом. Родители Соломона, первые поселенцы в Крыму, прибывшие из Палестины, добыли его и увезли с собой на корабле краеугольным камнем новой жизни. А когда еврейских земледельцев расстреляли, живым остался он один. И ;;;;; камня состоялась! Он с облегчением сложил крылья и лег в свою колыбель, и слился с землей, откуда вышел, и спокойно затих.
И умер Шмуэль, и собрались все израильтяне, и оплакивали его, и похоронили пророка в доме его в Раме. Соломон стоял на крыше гробницы Шмуэля, и куда бы ни бросал взгляд - везде перед ним простиралась земля надела Беньямина, земля раздора и святости, присвоенной историей и непоколебимым духом народа. И только тонкая черта зубчатых стен Иерусалима - там, далеко внизу, казалось, должна была успокоить его. Но Купол Скалы над ними, стоящий на месте святого Храма, разрывал его сердце.
Двое евреев подошли к Соломону и надрезали ему рубашку*, и скорбел он, вместе с Израилем - по разрушенному Храму, по разграбленному и вырезанному Иерусалиму. Но надо помнить, откуда прибыл Соломон. Ведь перед Вечностью любая суета мыслей - лишь дуновение бессильного времени. Насытившееся молитвами, надеждами и разочарованиями солнце склонилось перед Храмовой горой, уступая звездам небо нового дня. Ежевечернее расставание со Стеной Плача солнце не любило. Казалось, давно можно было бы и привыкнуть, но каждый новый день оно отходило ко сну с чувством вины, уступая первой звезде ответственность за мысли и судьбы людей. Горячие камни Стены тоже остаются без присмотра. Эти камни - давно живые: вместе с нами они страдают от зноя, мокнут под дождем, мерзнут под холодным небом. Вместе со своим народом камни и радуются, и плачут - в дни веселья, и в дни трепета.
В минуты расставанья сердца камней начинают учащенно биться, и кровь бросается в их изможденные просьбами лики, и тогда они покрываются золотыми оттенками заходящего за горизонт солнца. Но все, что солнце напитало за день, оно не уносило в черный зев ночи, а спешило пролить золотой дождь света на город, давно примеченный Творцом.
Двое евреев склонились над мыслями Соломона и прошептали ему:
- Пророк Шмуэль призывает тебя.
Втроем они спустились с крыши и направились на нижний этаж. Неожиданно для Соломона, два еврея (а ведь казались неживыми!) вдруг стали спорить и наскакивать друг на друга, не обращая никакого внимания на своего гостя.
- Кенотаф!* - твердил один.
- Подлинная могила, - не сдавался второй.
И хотя в тесном склепе было много народа, Соломон не видел никого, а только слышал тоненький голосок девочки, распевавшей псалом Давида:
Лучше на Господа уповать,
чем надежду иметь на людей.
Лучше на Господа уповать,
чем надежду иметь на владык...
То ли голос девочки был так высок и пронзителен, то ли мятущаяся, как раненый зверь, душа Соломона так рвала спертый воздух, но единственный подслеповатый светильник не выдержал, забился в истерике и - погас совсем. Соломон на ощупь стал обходить холм надгробия, пока непроницаемая тьма окончательно не поглотила его. Было сыро и пронзительно холодно, но Соломон - едва пальцы его почувствовали, как крышка надгробия дрогнула и приоткрылась, - ощутил иной хлад.
- Придешь ко мне, или выйти к тебе? – раздался голос...
Если бы сам Соломон писал эти строки, то вряд ли употребил бы это слово – голос. Вот у девочки, проживающей псалмы Давида, был голос - ангельский голос. И хотя сквозь красоту ее пения пробивались ноты страдания – голос пробуждал светлые чувства. Но из-под крышки надгробия Соломон слышал не голос, скорее - ощущал дыхание. И кто скажет, почему слетавшая с губ пророка аура не только была окутана светом, но и воспринималась, как отчетливое словосложение...
- Зачем скромный судья с окраин рассеяния вдруг понадобился великому пророку, помазавшему Давида на царство? – с трудом, но твердо ответствовал Соломон.
- Я умер, и потому не закончил писать книгу Рут*. Мне сказали, что начатый мой труд закончили провидец Гад и пророк Натан. Но пришло время написать новую книгу прародительницы Мессии.
- Кто я такой, чтобы писать святые книги?! – воскликнул Соломон. – Да и писать я не умею - только подписывать. Я же - судья.
- Тебя посетит дух святости. Придет ли он во сне, или вместе с Божественным вдохновением, - кто знает? Только бы тебя не настиг дух пророчества. Ведь нет пророков ни в своем, ни в чужом отечестве. Если не побьют камнями, то прикончат оговором безумия. Но если Всевышний одарит тебя духом святости, то и ты уверуешь, что невозможное для человека - возможно.
И было в те дни когда правили тираны. И была в мире война, и пала она обескровленная, и судьи судили тиранов. Но эпоха судей захлебнулась беспамятством, а тираны вернулись на исходные рубежи, чтобы продолжить истребление своих подданных. И была в стране засуха, голод и холера, и один человек из Самарской губернии Российской, повинуясь кличу: “Спасайся, кто может!”, ринулся по проселочным дорогам в житницу - Украину, чтобы пожить на полях черноземных: он, и жена его, и двое его сыновей. А имя того человека Николай, и имя жены его Надежда, а имена двух сыновей его Михаил и Кирилл. И пришли они на поля украинские, и стали жить в селе Белая Церковь, что под Киевом.
Но умер Николай, муж Надежды, и осталась она с двумя сыновьями своими. И взяли они себе жен украинских: одну звали Ольга, а другую - Рося, как реку, на которой стояла Белая Церковь. И прожили они там около десяти лет. Но пришел Голодомор и на Украину. И умерли они оба – Михаил и Кирилл; и лишилась та женщина обоих детей своих и мужа своего. И засобиралась она с невестками своими, чтобы пойти обратно с полей украинских, потому что услышала она, что вспомнил Господь о народе своем и дал ему хлеб. Но тираны к тому времени опять решили взять власть над всем миром. И снова горели города, и земля отказала крови в приюте. И рыдала Надежда. Полонили из Белой Церкви украинской двоих ее невесток – Ольгу с дочкой семи лет, и Росю. И обязали им всем носить нашивки “OST”*. И сказала Надежда обеим невесткам своим: “Я молюсь: возвратитесь каждая в дом матери своей! Да окажет вам милость Господь, как оказывали вы умершим сыновьям моим и мне!” И поцеловала она их, и подняли они вопль и зарыдали.
Ольге повезло: в Германии она со своей дочкой должна была помогать немецким домохозяйкам, и ее увезли раньше, чем ее невестку. Когда Росю загоняли прикладами в вагон, она кричала громче всех: “Я же не еврейка!” В ожидании угона остовцев, Рося наблюдала, как грузили, яко скот, евреев, и ей их не было жалко. Муж ее – Кирилл, говаривал, что все их беды от жидов, и хлеб по продразверстке жиды отобрали – весь, до последнего зернышка. Трудовых книжек фрицы не давали, а то бы у Роси были впечатляющие записи: прачка, токарь, и, наконец, шахтер Рура. В шахте Рося спуталась с французом - прямо на нарах, а еще лишилась двух зубов и шахтерского звания за песню: “Даём фрицам уголёк, стань им в горле поперёк!”. Когда беременность скрыть было уже невозможно, и дух сопротивления сделал ее изгоем среди изгоев, спасти ее могло только чудо. Стараниями француза – отца ребенка, вместо рутинного расстрела перед строем, или повешения, ее отправили в концлагерь Дахау. Привезли Росю в беспамятстве, и напрасно у чугунных ворот на идиллической дорожке, посыпанной желтым песком, под сенью распластанных букв: “Arbeit Macht Frei”, утешал ее игрой на губной гармошке еврейский мальчик – она не слышала погребальной мелодии, ибо духом была мертва. Не помог ее прозрению и ледяной душ. И не прошло бы и часа, как русскую на сносях затравили бы собаками, или закинули в печь крематория. Ее сразу забраковали: ни она сама, ни плод ее для опытов не годились, а на заводе - она и кирпича бы не подняла. И привалило бы ей, наконец, счастье – смерть немедленная, вместо невыносимых мук. Но преградил путь такой ее судьбе пастор Мартин. И пролежала она у ног его до утра. Три дня прошло, и Рося открыла глаза, и приподнялась на локтях.
- Поешь хлеба, - прикоснулся пастор к безжизненному телу.
Рося пыталась понять, где она. Если она умерла, тогда чьи глаза склонились над ней? Может - глаза Господа нашего, а может - привратника ада?! Что, грешная, она могла еще заслужить?! И села она рядом с Мартином, и нащипал он ей шесть крошек остен-брота. Она поела и насытилась, да еще оставалось опилок, да соломы впрок - для ее ребенка. Росе проще было немецкий слушать, чем говорить, но все же она спросила:
- Где я?
- В двадцать шестом бараке – “пасторском блоке” или “черном колпаке”. Мы спрятали тебя. Сам я нахожусь в другом месте, и смогу приходить к тебе только вечером.
- Да где же я?! – сколько было сил, закричали, покрытые коростой, Росины губы.
Полонен вскрикнет, а убит – никогда.
- В Дахау. Тебя привезли вместе с женщинами из Биркенау, и у охранников пока полная неразбериха.
Дахау, Биркенау – о чем это говорило Росе? Впрочем, и всему миру тоже. Услышат глухие, и заткнут себе душу, а то и возрадуются. А печкам крематорным даже позавидуют: дали жару этим ненасытным евреям. Православной, Рося в “пасторском блоке” была единственной. Мартин сказал, что в другом блоке находятся священники, диаконы и монахи со Святой Горы Афон. Через несколько дней она уже допрашивала Мартина:
- Зачем вы – католики и протестанты - ушли от истинной веры? Ведь крест Христов – один. Одна и вера!
- Да, да, - успокаивал Росю Мартин. – Бог - есть Бог, и любой человек – человек, даже наши палачи. Вот в чем наша вера! Только как я это объясню единственному в лагере японцу?
- За что же вас, если ваша вера - за них? – о живот Роси бился ребенок, и она не знала: дар ли он небес - или проклятие...
- Тебя - за то, что пела крамольные песни. Меня – за то, что я молчал...
Сегодня Мартин появился в неурочное время с подноской от Красного Креста:
- Это тебе от Леона Блюма.
- От кого?!
- Премьер-министра Франции – заключенного, как и мы.
- Вы шутите?
- К нам привезли женщину. Еврейку из Парижа. Перед отправкой в лагерь, она встречалась с Рене – братом Леона. Он не может разобрать, что она говорит.
- Из Парижа, и не знает французского?
- Она даже бредит по-русски. Кажется, ее звать – Бэла.
Росю встретили угасшие глаза, а если и теплилась жизнь в этой французской еврейке, бредившей по-русски, то лишь в едва пульсирующей жилке на кончиках пальцев, которыми она прикоснулась к Росе.
Седой старик, стоящий рядом (это и был Леон Блюм), начал тормошить Росю: “Послушайте, что...”
- Вы меня лучше послушайте, - сказала та подошедшему Мартину, - оставьте нас наедине.
Рося почувствовала, как пальцы несчастной благодарно сжали ее пальцы.
- Мне сказали, что ты - Бэла. Если слышишь меня, дай знак.
И пальцы откликнулись.
- Я думала, вас - всех евреев - давно под корень вырезали, а ты еще живешь?
- Да будут прокляты предсказывающие Конец Времен...
Рося стала озираться: кто бы мог вещать – будто с амвона? Не еврейка же? Или она так бредит?!
- Откуда ты? – теперь Рося сама сжала безжизненные пальцы Бэлы.
- Я иду к смерти! Зачем мне ваша забота? – Бэла открыла глаза, и Рося, увидев, что в них давно поселилась смерть, отпрянула.
- Леон Блюм интересуется своим братом - Рене. Ты виделась с ним?
- Пусть ищет пепел в поле...
Пальцы Бэлы высвободились, и она сделала едва уловимый знак, чтобы Рося присела рядом с ней. Когда та повиновалась, рука Бэлы легла на живот Роси и прислушалась.
- Девочка... От немца?! – судорога от сердца Бэлы долетела до пальцев Роси.
- От француза.
- Фараон приказал мальчиков топить в реке. Девочка же – залог грядущего мира. У тебя будет еще сын – от еврея. И неважно, в какую сторону повернет тебя судьба.
“Все-таки она бредит”, - и Рося решила оставить Бэлу.
- Не уходи. Возьми в руки мой ворот.
Едва прикоснувшись к вороту Бэлиной робы, Рося нащупала твердый стержень.
- Возьми его. Меня не спас, - тебя спасет.
Рося лихорадочно стала озираться в поисках чего-нибудь режущего.
- Зубами!
Росины зубы – приятели мордобоя и приклада – на что они годились?! Рося склонилась над Бэлой и почувствовала запах могилы Кирилла. Этот запах навсегда остался с ней. И она вырвала из ворота стержень. Стержень оказался ключом. Бородка его была замотана крохотной тряпицей.
Едва Рося вышла за порог, как на нее насел Леон Блюм.
- Что она сказала?
- Ваш брат в Биркенау. Он передал вам, что очень любит вас и гордится вами. И вот еще:
Рося протянула ключ. Леон с трудом размотал тряпицу.
- Здесь написан адрес: Marais, Rue des Rosiers. Paris, France. Дом №7, третий этаж. А вот номер квартиры стерт. Возможно, это тот дом, где находится ресторан Джо Гольденберга. Правда, Джо звали Иосифом, и я был знаком с его отцом Наумом. Он из России, как и ты. И в ресторане его я был, пил водку, коей там пятьдесят сортов, и закусывал копченым лососем.
Выбор расставания с жизнью в лагере был отменным – почище ресторанного меню. Никто больше Бэлу не видел. От нее даже праха не осталось.
Вечером, низко над лагерем пролетали самолеты. И среди заключенных поползли новые слухи, будто бы коменданта лагеря видели с повязкой Красного Креста, а многие эсэсовцы лагерь покинули. Впоследствии выяснилось, что те действительно удрали, но караульные на сторожевых вышках продолжали нести службу и стреляли в заключенных до последней минуты. А через несколько дней Рося, вместе с ликующими заключенными, услышала крики: “Вы свободны!”, и не было в мире языка, который бы эхом тысячу раз на все лады не повторял эти два простых слова. Но когда Росе привалило счастье - килограммовая банка тушенки, ей приспичило рожать, и из барака ее унесли в лагерный госпиталь. В палате находилась еще одна беременная (днем раньше прибывшая из Бухенвальда), и их схватки начались под канонаду бомбардировки Мюнхена. А, может, и не было вовсе никакой женщины, просто от боли все в Росиной голове помутилось? Только когда отошли воды, услышала Рося ее слова:
- Нам повезло рожать в Страстную седмицу. Запомни: от твоего рождения и до прихода Мессии, в твоей жизни будут десять несчастий.
Когда американский солдат открыл дверь палаты, он увидел двух женщин и двух детей, но никто не мог сказать, кто - чей. К тому времени американцы привезли в лагерь подручных из отряда “СМЕРШ”. Так Рося снова оказалась за колючей проволокой. Русский капитан долго удивлялся, глядя на Росю, мол, как это ее угораздило родить в лагере. Сочувствовать не стал, но и запугивать – тоже. Промолчала и Рося. Ей уже рассказали, как сговорились тираны обменяться своими рабами, как насильственно погрузили русских в Англии на корабль, а в Мурманске всех расстреляли. Не только она об этом слышала. Слухи опутывали похлеще колючей проволоки: все русские в лагере - предатели родины, и будут выданы советскому народу. Пленные тут же объявили голодовку, приковав себя к нарам и умоляли покончить с ними. Наиболее ловкие прикончили себя сами. Другим повезло меньше – успели себя лишь изувечить. Когда после Нового года за русскими пришел эшелон, кто-то за Росю заступился (Мартин ли это был, или Леон Блюм?), поэтому ее перевели в другой барак. А на следующий день она видела, как остальных ее кровных братьев - раненых и изувеченных, солдаты-освободители, принесшие в лагерь голос Всевышнего: “Вы свободны!”, избив нещадно на аппельплац, затолкнули в грузовики и увезли к эшелону. “Какое же это по счету твое несчастье?” – терзали Росю слезы.
Росю с дочкой (а она ни на минуту не переставала терзаться – ее ли это дочь?) поселили в каком-то приюте на окраине Парижа. Весной, когда девочке исполнился год, мать пристроила ее в приют - до лучших времен: надеялась все же вернуться домой - как обещала Надежде, своей свекрови. Упаковывая нехитрый скарб дочки, Рося натолкнулась на Бэлин ключ – тот самый, с тряпицей адреса. На метро она доехала до Площади Бастилии и долго шла пешком, сверяясь с клочком карты. Нашла дом с вывеской ресторана, зашла в подъезд, поднялась до второго этажа, и... вернулась на улицу. Зашла в ресторан. Юркий официант, мгновенно распознавший, что плохо одетая мадам пришла отнюдь не отведать еврейские блюда, предложил Росе помощь. Единственно, что помнила Рося - это имя владельца ресторана - Джо Гольденберг.
- А вы говорите на идише? - недоверчиво спросил официант.
- Нет. Если можно – по-русски.
Официант сделал знак рукой, Рося подчинилась, и они пришли в маленькую, забитую ящиками комнату в глубине ресторана. Рося не сразу заметила за столом лысого мужчину в страшных роговых очках.
- Тут эта русская интересуется нами, - подтолкнул официант Росю.
- Откуда ты? – спросил очкастый Росю по-русски.
Очки так увеличивали его глаза, что Росе даже захотелось от них спрятаться.
- Из Дахау.
- Меня звать Залман. Жалко, что нет Джо. Все его родственники погибли в Аушвице. Ты его хотела увидеть?
Рося протянула ключ с тряпицей.
Залман снял очки, и через них, как под лупой, стал рассматривать тряпицу.
- Я знаю, чья это квартира. Русской балерины. В начале лета, кажется в 38-ом, она праздновала у нас в ресторане свой успех в Швейцарии. Она вернулась из Базеля. Что я запомнил точно – говорили о “Жанне д’Арк на костре”. Балерина танцевала на столе. Такого в нашем ресторане никогда еще не было! Почему я еще это запомнил? Потому, что с тех пор в нашем доме стали происходить чудеса. Да, я забыл сказать, что Джо сказал Иде (так звали балерину, а фамилия у нее была, как у знаменитого русского композитора), что на третьем этаже продается квартира, и та вскоре ее купила. Так вот, многие наши жильцы, да и клиенты ресторана тоже, в один голос стали уверять, что видели саму Жанну д’Арк – то ли на коне, то ли без него, но всегда с мечом в бронзовых руках. Уверяли, что после того, как Ида (незадолго до оккупации Парижа) перебралась в Англию (а что оставалось еще еврейке?), в пустующую квартиру не раз стучала по ночам Жанна своим мечом и будила весь дом.
А, сразу после войны, Ида появилась с маленькой девочкой лет десяти. Про девочку знаю точно: она была единственная, кто спасся с корабля “Струма”. Евреи наши пытались добраться до Палестины, но в Черном море их потопили – то ли подлодкой Советов, или, может, “Струма” просто подорвалась на мине. Так эту девочку Ида и удочерила. А недавно, может месяц назад, они уехали на юг. Там у Иды свой дом. А теперь скажи, откуда у тебя ключ от Идиной квартиры? Ты чего ревешь?
- Я тоже - единственная, кто спасся из русских в Дахау. И я должна вернуться домой. Я обещала.
- Ты мне не ответила: как к тебе попал ключ?
- За несколько дней до освобождения, к нам в лагерь привезли еврейку по имени Бэла...
Рассказ Роси не столько опечалил Залмана, как насторожил его.
- Если бы твоя Бэла существовала, то мы бы ее видели. Но поверь мне, никто и никогда ее здесь не видел. Надо позвонить Иде. Посиди здесь.
Залмана не было часа полтора, и Рося уже давно пожалела, что вообще пришла сюда и лихорадочно пыталась найти путь к отступлению. Залман возвратился еще более озабоченный.
- Ида в Вансе.* Дозвониться невозможно. Но если ты скажешь, то я постараюсь ее найти. А пока сделаем так: поднимемся в квартиру Иды, и если ключ подойдет, то ты сможешь там побыть, пока мы будем дозваниваться.
Они поднялись на третий этаж. На всякий случай, Залман постучал кулаком по двери. Выскочила соседка.
- А, это ты, Залман, а я подумала, что среди дня опять явилась Жанна.
Ключ знал свое дело. Он соскучился по замку и мигом его открыл.
- Не буду мешать, - неуклюже пытался раскланяться Залман. – Освоишься, придешь к нам покушать. Не бойся – за счет заведения.
Смею вас уверить, что в минуты печали и растерянности, все евреи выглядят одинаково. Рося пыталась найти на своем лице сочувствие, чтобы утешить Залмана, но, как оказалось, многие из своих чувств она оставила в плену.
- Все же, я, наверное, уйду, - теперь уже сомнение и растерянность охватили Росю.
Было видно, что глаза Залмана были готовы провалиться сквозь очки.
- Ты же – христианка! Почему же так поступаешь?! Тебе завещали придти сюда. Значит, это кому-то было нужно. В этом может таиться великий смысл. Душа Бэлы, а не только ваш Иисус, сейчас тоже наблюдает за тобой.
- Хорошо, хорошо – я останусь.
Рося открыла окно настежь и долго неподвижно сидела возле него, и смотрела на улицу. Когда лучи солнца добрались до стены напротив, они высветили небольшой шкаф с книгами. Рося встала, открыла дверцы, достала наугад одну из них – самую тоненькую. Вернулась к окну. Перевернула слегка пожелтевшую обложку. Слева – преклоненная перед странным деревом женщина. Дерево венчала корона, похожая на перевязанный сноп пшеницы. Все для Роси началось с этих колосьев: голод сожрал ее мужа, и он же пленил ее ненасытным молохом уничтожения.
Крона же состояла из четырех то ли знамен, то ли указателей всех сторон света. И женщина на коленях, прикоснувшись рукой к стволу, вымаливала совета: куда ей отправиться? Ведь сын – плод ее, уже питается ее душой и сердцем. А если она, как Мария, должна отдать сына на распятие? Или, как мать Моисея, – родить того, кто выведет человечество из нового рабства? Не она ли, Рося, - прародительница рода Мессии, но не того, кто уже был, и не того, кого так ждут? И почему, если это – Древо Жизни, - оно отсечено от своих корней? Не женщина ли придерживает дерево, умоляет его остаться - не оставлять ее сына сиротой?
Справа, крупно и вязью:*
Книга
руфь
перевел с
древне-еврейского
АБРАМ ЭФРОС
гравюры
В. Фаворского
Издание
МиС. Сабашниковых
Москва
MCMXXV
И все же, первым желанием Роси было вернуть книгу в шкаф. Но страницы тоненькой книжицы тут же приказали ей одуматься. Во-первых, опять сноп укорял со страницы ее слабость. И, еще, косая надпись:
Бесподобной Иде Рубинштейн
Подпись неразборчива. Но, между страниц, вчетверо сложенный листок бумаги.
Моя жена - Мария Дербиз , была племянницей Валентина Серова и подругой его дочери – Ольги. По возвращении Серова в Россию, перед своей смертью, он только и говорил о Вас и вашем портрете.* Я испытал на себе травлю художественной братии. Сердце Серова не выдержало такого же к себе отношения. Маша, со всей любовью ее маленького сердца, поддерживала художника. И Руфь была ей примером и опорой. С благодарностью и восхищением Владимир Фаворский.
Росины щеки, едва она дочитала эти несколько строк, зашлись огнем стыда. Глаза резанула боль, и соль слез быстро докатилась до рта. Ей было стыдно за мир, который волею судеб достался ее жизни. Но в плену, среди бесчисленных и беспощадных смертей, она видела, что, страдая, люди находили иногда утешение – каждый в своем, но никто - в молитвах. Разве что – в плаче. Кому и за кого молилась эта женщина у Древа Жизни? И спасет ли молитва ее сына? Кем же была эта Руфь – пример и опора попранных творцов? И где-то проблеском мелькнула, и тут же исчезла мысль, что если нормой сделать - смерть, а жизнь – ее случайным исключением, только тогда можно жить в согласии с собой и ничего не бояться. И Рося перевернула первую страницу:
Это было в дни, когда Судьи правительствовали, и голод был в стране: пошел тогда некий человек из Бетлехема в Иудее искать себе пристанища среди пажитей Моава, — себе и своей жене, и своим двум сыновьям...
Смех был неожиданным, как выстрел в спину. Двое парней за окном в нелепых черных сюртуках и черных шляпах, из-под которых вились кудряшки волос, остановились и задрали головы. Рося все поняла! Кто-то решил, что после того, как ее душа одеревенела, для папы Карло она стала прекрасным поленом, из которого он и выстругал для себя нового Буратино. И вовсе не Бэла, а черепаха Тортилла вручила ей золотой ключик от театра, где сейчас будет разыгрываться пьеса ее жизни - с ней же в главной роли. Вот и сказку не надо было выдумывать, она существовала всегда, сколько помнили себя люди... Это же ее свекровь Надежда, с мужем и двумя сыновьями, бежали от голода и тифа к ним - в Белую Церковь.
Лихорадку мыслей прервал стук в дверь. Вот и Жанна д’Арк явилась, чтобы своим мечом обкромсать бороду Карабасу-Барабасу.
- У тебя дверь открыта, - вырос перед Росей Залман с корзиной снеди, из которой угрожающе торчал ствол винной бутылки. – А мы ждали, что ты спустишься.
- Зачиталась..., - протянула Рося книжку Залману. Пусть скажет, что эта новая сказка про длинный нос, который лезет в ее жизнь.
- Никогда не видел такого издания. И гравюры сумасшедшие. Ты же тоже читала в детстве бабушкину Библию?
- Евангелия, Деяния, а еще - Псалтырь, и пророка Иону.
- Ты, конечно же, слышала, только не помнишь. Руфь – прабабка царя Давида и праматерь Иисуса Христа. А ведь была гойкой, как и ты.
- Как же так?!
- Не гнушайся египтянином, ибо ты был пришельцем в земле его...
Рося напряглась, и ее ногу начала сводить судорога. Куда ее втягивают?! Кто он - этот еврей? На Карабаса-Барабаса не похож.
- Залман, скажите мне, простодушной: где вы были и что делали, пока мы подыхали в лагере?!
- Я лишь хотел сказать - так учат нас мудрецы.
- И чему они учат?
- Что именно Руфь – ненавистная чужестранка, наделила царя Давида качествами, которые евреи к тому времени растеряли...
Залман придвинулся к окну и начал читать:
Но вот умер Элимолек-Богоподвластный, муж Нооми-Любезной, и осталась она с обоими сыновьями. Они же взяли себе в жены моавитянок: имя одной Орпа-Своевольная, имя другой Руфь-Верная; и прожили они там около десяти лет...
Рося выхватила книжицу из рук Залмана и стала вглядываться в строчки, чтобы не ошибиться в буквах:
- Кто они – моавитянки?
- Нажил Лот - племянник Авраама, сыночка от своей дочери, по имени - Моав.* Он и стал родоначальником моавитян – народа, вражеского евреям, или кровнородственного – поди разбери...
Чтобы освободиться от судороги, Рося оперлась на ногу и будто наступила на битое стекло. Нога ее подломилась, и боль пулей пронзила ее насквозь: вылетело сердце, глаза и вопль. Первая мысль – шальная, была из детства. Хлыстами по спине: “Приблудная!”
- У меня хлещет кровь из ноги. Остановите кровь!
“Почему я - приблудная?” Мать прячет глаза, и лицо ее сливается с плесенью на стене. “Немцы, деникинцы, петлюровцы, махновцы, красные – все жрали и насильничали. А голодной – какая разница? Жидам у нас было еще хуже”.
- Нет у тебя никакой крови! На, выпей!
Залман протягивает Росе бутылку вина. Она хватает ее и начинает вином заливать ногу. Потом опрокидывает ее в рот, и вопль захлебывается. Вопль отлетел, но явились плен, и лагерь.
- Скажи, - протягивает Рося недопитую бутылку Залману, - кто для вас, евреев, моавитяне: те, кто жег вас без счету в лагере, или я?!
Как еврей, Залман может отвечать за свой народ? Кого народ примет, а кого навсегда отвергнет? Ведь одни моавитяне уничтожали потомков Авраама, другие - спасали и делились хлебом. Благодарить или проклинать? А теперь, скажите мне: о чем думал Бог, когда решил чужеземке, моавитянке вручить судьбу Израиля, и доверить ей стать прародительницей своего Сына - Иисуса Христа? Достаточно иноверцу или язычнику заслужить уважение Всевышнего, и Он превратит его в еврея. И Руфь – самый великий тому пример! Растерянный Залман лепечет:
- Для нас, евреев, свиток Рут – одна из самых великих книг. И мы верим и надеемся, что явится новая Рут из чужеземных стран и станет праматерью Мессии.
- А разве Христос - не Мессия?
- Иисус Христос был сыном Давида и сыном Авраама... Явится в мир новая праведница Руфь, сойдет и благословение во чрево ее... Сама посмотри.
Залман приник к странице Руфи:
Куда ты пойдешь, туда и я пойду,
Где ты будешь жить, там и я буду жить,
Твой народ есть мой народ,
И твой бог есть мой бог,
А где ты умрешь, там и я умру,
И буду лежать в могиле.
- Уходите, Залман, но бутылочку оставьте...
Когда Париж окутала предвечерняя мгла, Рося уснула. Она не слышала, как стучала мечом Жанна д’Арк, и не знала – она ли ей открыла дверь, или Залман оставил ее открытой...
- Наконец-то я застала тебя, Бэла.
- Я не Бэла, я - Рося. А Бэлу сожгли, как и тебя.
- Встань под луной. Это ты такая храбрая? Теперь вижу. Сожгли, говоришь мою подругу? И кто это сделал?
- Те, кого ты своим мечом не сумела прогнать из Парижа.
- И ты туда же. Загремишь, как и она в лагерь!
- Я только что оттуда. А ты оправдываешься? В Дахау я сидела вместе с вашим премьером – Леоном Блюмом. А ты где была?!
Жанна прислонила свой меч к стене и присела на подоконник. Даже света луны хватало, чтобы увидеть, как бронза ее щек приобретала оттенок усталого золота. Костер палачей сжигал ее изнутри, или огонь славы?
- Бэла отправилась на выставку фотографий. Кажется, она называлась:
“Парижане во время Оккупации”.
- Когда это было?
- Я думаю, что, как все евреи, ты тоже застряла в прошлом.
- Я - не еврейка.
- Как же ты сюда попала?
- Мне Бэла в лагере дала ключ и адрес этой квартиры.
- Теперь я понимаю: стоило ей только прокричать на выставке: “Позор!”, - как ее тут же засунули в вагон. Ведь период оккупации во Франции предпочитают вспоминать, как героическое время.
Рося теряла терпение. Она уже обрела опыт: тот, кто дарует свободу – может ее и отнять.
- Что ж ты не помогла своей подруге? Вот и меч карающий в твоих руках...
- Накануне ночью ко мне пришел Клод Верморель. Он для меня написал пьесу: “Жанна с нами”. Виши из кожи лезли, чтобы доказать фашистам, что в Париже все по-прежнему работает: от проституток и чрева Парижа - до ипподромов и театров. Я отказывалась. Мне было стыдно играть перед немцами.
- Когда человеку действительно стыдно за то, что он сделал, он говорит, что это было его долгом, - сказал мне Клод.
- И я согласилась, и каждый вечер меня судили и сжигали. Поначалу нацисты были довольны: я снова приобрела статус освободительницы Франции от английских оккупантов. Бэлы уже в Париже не было, когда пьесу запретили...
- Расскажи мне о Бэле.
- Я мало, что знаю. Единственное, что хорошо помню - это то, что она со своим мужем отправилась на край света за царем Соломоном. Все надеялись, что его возвращение будет сродни приходу Мессии. Но почему Бэла оказалась в Париже – я не помню. Думаю, именно то, что ты появилась здесь - вместо нее, имеет великий смысл. Я - бронзовый символ. Символ того, что Бог забыл меня, Бэлу и тебя. Он нас предал, и новый мир нуждается в новом Боге. Но я, железка, не могу его родить – ты сможешь!
Когда Рося проснулась, Жанны не было. Оставаться здесь Росе больше не имело смысла. Она закрыла дверь, спустилась в ресторан, нашла Залмана, и протянула ему ключ.
- Отдашь его, когда вернется Бэла.
- С того света?
- Придет Мессия, вернется и Бэла. Скажешь ей, что я взяла с собой Книгу Руфь. Пусть простит меня. Залман, помогите мне. Я решила вернуться домой.
- Могу помочь добраться тебе до Польши.
В Варшаве Росю с ребенком поляк Ян со впалыми щеками и скрюченном берете привел на Маршаловскую улицу.
- Эту квартиру реквизировали у евреев еще в сороковом. А, недавно, новые хозяева уехали в Германию за каким-то наследством - и пропали. Неделю спокойной жизни гарантирую. Что касается перехода границы – будем искать проводника и слабое место у русских на границе. В посольство идти не советую: как только окажешься дома - расстреляют через пять минут. Имя у тебя такое же, как у нас, поляков. Придет моя сестра Катаржина. Залман когда-то спас нашу семью. Так что ты не беспокойся.
На следующий день Ян пришел вместе с сестрой.
- Пойдешь со мной. Катаржина останется с ребенком.
По дороге Ян рассказал, что сам он из Волыни. Когда началась резня*, Залман сумел всю его семью переправить в Варшаву.
- Работает всего одна линия трамвая. Придется потопать.
- Куда мы идем?
- В гетто. Бывшее гетто. Там проводник твой.
Часа через два добрались до гетто. Желтые гроздья, среди уставшей зелени, первыми приветствовали приближающуюся осень. Воздух был с колючками, и у Роси закружилась голова от пьянящей свежести. “Воздух свободы, сады Белой Церкви, – скоро я буду дома, поплыву вот на этих кораблях-облаках”, - Росина душа едва пробивалась всхлипами маминой колыбельной...
- Через кладбище не пойдем, - вернул Ян Росю с неба на землю.
- Что за кладбище?
- Еврейское.
Рося остановилась, сделав несколько шагов за низкий покореженный заборчик. Среди немногих деревьев находилась поляна, и только за ней виднелись каменные надгробия. Несмотря на конец лета, через свежеразрыхленную землю пробивалась зеленая трава.
- Чтобы не допустить инфекций, распорядились их хоронить на этом кладбище вот здесь - в общей яме, - Ян с трудом подбирал слова.
- Кого хоронить?!
- Евреев... Залман обещал установить здесь плиту.
Дальнейшее Ян не мог себе объяснить до конца жизни. Рося кинулась на поляну, пала на землю и стала целовать травинки – каждую ласково притягивая к своим губам.
- Вы живы, - заголосила она, - вы живы. От вас осталась могила, из вас растет трава и будет расти каждый новый год. А ты, Бэла, даже ямы не заслужила - не имеешь своей травинки.
Когда пришли к одичалому пятиэтажному зданию, все окна которого были выбиты или заколочены, Ян долго колотил по железной двери, но никто не отзывался.
- Придется лезть в окно, – Ян смотрел на Росю так, словно просил ее руки, зная заранее, что ему в любви откажут.
Поднялись на второй этаж, и нашли нужную Яну комнату. Она была пуста.
- Подождем.
Они присели на железную кровать, покрытую ржавым матрацем. Чтобы забыть о происшедшем на кладбище, Рося достала книжицу Руфь и стала про себя читать.
Так и вернулась Нооми-Любезная, и с нею Руфь-Верная, моавитянка, ее сноха, пришедшая с пажитей Моава, и пришли они в Бетлехем в начале жатвы ячменя...
Ян тоже хотел загладить свое свидетельство несдержанности Роси на кладбище и сказал:
- Я очень хорошо знаю книгу Руфь. Всегда читал ее в Библии и не знал, что она существует отдельно. Откуда же она у тебя?
Рося рассказала Яну про Бэлу, про ключ и квартиру в Париже, и добавила:
- Мне Залман, да и Жанна, предрекали ее судьбу. Но я не хочу быть моавитянкой, язычницей.
- Кто такая – Жанна? – Ян был рад затеявшемуся разговору.
- Жанна д’Арк...
Ян за годы войны столько повидал и испытал горя сам, что был уверен: сумасшествие – лучшее оружие против страданий и смерти. И если у Роси и были моменты безумия, кто, как ни Ян, с пониманием и сочувствием к ним относился?
- Какая же Руфь - язычница? Если хорошо вчитаться в Библию, так она - настоящая еврейка, или, – почти настоящая. Суди сама: Авраам сделал обрезание себе и всему своему семейству. В духовном плане, он уже еврей. И племянник Лот, кому он тоже сделал обрезание, ничем от дяди не отличался. К тому же, он такой же праведник, как и Авраам, раз Бог его не тронул в Содоме. И тут мы попадаем в ловушку, коих в Библии бесчисленное множество. Если Лот – еврей, то и дети его – евреи. И Моав, сын его – родоначальник моавитян. А вот и ловушка: моавитянка Руфь – почти язычница из племени врагов Израиля, но она же и та, без кого бы Израиль просто не состоялся, или это была бы совершенно другая страна с иной историей...
Проводник появился в комнате неслышно, и, увлеченные разговором, Ян и Рося одновременно вскрикнули, обнаружив его у себя под носом.
- Ты же знаешь, Ян, я из Брихи.* Корабль отплывает на следующей неделе. Если повезет, она уже через месяц будет в Хайфе.
Проводник Росе сразу не понравился. Еще бы: решая ее судьбу, он даже не глянул на нее.
- Какая Хайфа?! – взвилась она. – Мне домой надо.
- Я тебе говорил: Рося - не еврейка, - Ян с некоторым замешательством уставился на гостя.
- Кто, после концлагеря, станет спрашивать документы? Да и выглядит она, как настоящая еврейка, - проводник наконец-то посмотрел на Росю.
- Залман просил, - справился со смущением Ян.
- Через две недели. Дай ей провизии дней на десять. И ребенка научите не кричать – соской запаситесь. Еще я вино приготовлю. Спать будет – не разбудишь.
Исчез проводник так же незаметно, как и появился. На третью ночь достигли местечка Билгорай.* Более трех слов подряд за все три дня пути проводник не произнес. Имени его Рося так и не знала, но не обижалась:
- Ты пойми его, - помнила Рося напутственные слова Яна, - его не существует, и имени его – тоже. Подпольщики... Они все помешаны на Палестине.
- Залман просил заскочить, - пытался улыбнуться проводник, но губы его не слушались. - Подождешь здесь, - сказал он и скрылся в ночи.
Рося лежала в повозке и смотрела в бездонное небо.
“Если я – порождение звезд, а звезды – порождение Творца, тогда почему они, такие прекрасные, так равнодушны ко мне? Как красив был лес при свете солнца, но пришла ночь, и красота обернулась страхом. Но деревьям не страшно, и звездам не страшно, хотя они тоже смертные, как и я. И дело не только в душе – живут и потерявшие душу...”
Проводник вернулся утром. Рося много видела за годы плена мужских слез. Это были не слезы очищения, и не слезы при явлении Всевышнего. Когда глаза отказываются смотреть на невыносимое - они закрываются; только слезы, текущие из закрытых глаз, становятся единственными свидетелями преступлений, коим нет имени, и нет прощения. И проводник предстал перед Росей со следами именно таких слез:
- От моего дома ничего не осталось – груда кирпичей и пепла; а от билгорайских евреев и всей моей семьи я, даже, и пепла не нашел...
- А что Залман? – Рося пыталась отвлечь несчастного от слез.
- В Билгорае жил писатель – Башевис-Зингер. Залман его провожал в Америку. Так он просил узнать, что с домом его деда, в котором он жил. И вот что я скажу: слова, написанные о евреях Башевисом – это все, что осталось от евреев Европы.
Весь день добирались до какой-то речушки. Проводник с трудом в зарослях нашел небольшой – не больше кровати, плот. С одной речушки перешли на другую, потом, кажется, - на третью. Воды становилось все меньше. Потянуло болотной гнилью. Проводник достал из мешка саперную лопатку:
- Будешь ею грести. И защищаться тоже.
Приближаясь к противоположному берегу, Рося услышала лай собак, но не деревенских, лающих от скуки. Это были овчарки из Дахау. Когда свет ударил ей в лицо и раздались выстрелы, Рося рванулась к краю плота, кинула в воду ребенка, потом бросилась вниз сама...
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Давным-давно, когда закончили упиваться революционным пылом Пламенные революционеры, - догнивая на нарах в лагерях, ими же и созданных, - случился донос в стране Новых большевиков, и я остался и без жены, и без своих детей. Жена предала и бросила меня, и ушла к доносчику. Без суда я был отправлен в зону вечной мерзлоты - отсиживать в Берлаге свои десять лет. Там, впервые, я узнал о Вечности, где не бывает солнца, а время – мертво. В лагере я полюбил зечку. И она познала меня, а я – ее; она любила меня, а я вручил ей клочок оставшегося от моих снов сердца. Зечка была русской, и звали ее – Рося, и была она родом из... Но какое кому дело - где ее пленили и куда продали этим ублюдкам в рабство?! Ее схватили на границе, когда она попыталась вернуться домой из концлагеря. Рося появилась у нас в лагере почти вместе со мной. Первое время я ее не замечал. Но, однажды, она при мне случайно выронила книжечку - совсем небольшую. И я поразился: откуда у русской женщины, вернувшейся из концлагеря, книга Руфь? Смущению Роси не было предела. Но почему, вместо того, чтобы (по Чехову) не заметить ее оплошности, или просто поднять книжку и вернуть ее смущенной зечке (будто мы на светском балу, и у попранной и растоптанной души могли еще оставаться женские прелести - такие, как смущение) – все оказалось наоборот: растерянность настигла меня. Я открыл книжку наугад и стал читать:
Однажды сказала ей Нооми-Любезная, ее свекровь: - Дочь моя, все-то ищу я тебе пристанища, чтобы было тебе хорошо. Так вот: Бооз-Высокородный, родственник наш, со служанками которого ты была - он, ведь, нынче ночью веет на гумне ячмень. Поэтому умойся, умастись, надень на себя, что понаряднее, да и спустись на гумно. Узнать же себя этому человеку ты не давай, доколе он не кончит есть и пить. А как ляжет он спать, - ты выведай то место, где он ляжет, и пойди туда, да и открой у него место у ног, да и ляг, а уж там он тебе скажет, как тебе быть. Та и говорит ей: - Как ты мне сказала, так я все и сделаю. И вот спустилась она на гумно, и сделала все, как наказывала ей свекровь...
И прильнула ко мне женщина, когда закончил я читать, и исчезла, как только протянул я ей книжку. А в начале весны смущение вновь овладело Росей, и она объявила мне, что ждет ребенка.
Я всегда был негодяем? В эту минуту я, точно, был им:
- От меня?! А Пашкин?
- Пашкин никогда во мне не был!
Матерые зеки говаривали, что если в первые дни месяца набежит дождь - до конца июня будет тепло и сухо. И с утра дождь благословил землю и нас. Вернувшись вечером из шахты, где шпионы, диверсанты, террористы, белоэмигранты, троцкисты, меньшевики, эсеры, анархисты и националисты - как я, давали стране угля, я пошел искать Росю, но нарисовалось начальство во главе с главным ее паханом-полковником.
- Вот тебя-то, Соломон, мы и ищем.
Били меня не от души, а по понятиям. Но я не сдавался:
- Пока ее не отпустите, ни на какой Мыс Чаплина, да хоть и в сам Голливуд - я не соглашусь, - утирая не бутафорскую кровь, твердил я.
- Кто тебя, мразь, спросит?!
- Раз я нужен генералам, то они решат - того ли вы им прислали...
Начальство долго крутило телефон, матом оплевав трубку, пока дозвонилось до тех, кто решает: “Из концлагеря она. Поймали на границе. Беременна, говорит, и что от него. Повезло тебе, еврей. Отпустят ее”.
Вечером я уже кайфовал в отдельной каюте подводной лодки. Мыс Чаплин и генералы ждали меня, как голливудскую знаменитость.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
До Белой Церкви Рося добиралась все лето. Надежда, потерявшая всех (старшая невестка – Ольга, из плена так и не вернулась), поседела, превратилась в старуху и потеряла способность жить. Росино явление мало что изменило. На все уговоры Роси, что надо искать дочку, которую у нее забрали на границе, Надежда лишь еще больше сгибалась, будто ее били. А под Рождество, когда Росиным сносям осталось всего ничего, от Соломона - с Мыса Чаплина, пришло странное письмо. Пришло на почту “до востребования”, и лишь случайность вручила его Росе. Соломон писал, что сторожит огнедышащую дыру за лесопилкой. Ссыльный батюшка Никодим каждый день приходит к этой дыре, молится и причитает: “Пришло время окончания Великого Странствия, и второе Пришествие не за горами - а в огненной яме. И если прозевать его явление, может выйти большой конфуз”. Вот и сторожу я, чтобы этот конфуз не случился.
А в новый год Рося родила сына. В загсе на Росю навалили мучений. Напрасно она трясла письмом от Соломона - никто его отцом признавать не хотел. Когда же Рося произнесла имя мальчика – Овед, упертая тетка хотела вызвать милицию:
- Вот посмотрите, - напрасно кричала Рося, - наша русская книжка:
Родословная же Переса такова: Перес родил Хесрона, а Хесрон родил Рама, а Рам родил Аминадаба, а Аминадаб родил Нахшана, а Нахшан родил Салмона, а Салмон родил Бооза, а Бооз родил Оведа, а Овед родил Ишая, а Ишай родил Давида.
- Пусть милиция разбирается, - еще больше заверещала чинушка.
Охватил ли Росю страх? Напротив: она чувствовала до самой до последней своей клеточки вязкий липкий страх, исходивший из каждой поры канцелярского бастиона и заполнивший комнату так, что в ней не осталось ни одного глотка воздуха. Чинушка была не сама по себе, а цепной собакой запретов и циркуляров. Чего стоило Росе, прошедшей два лагеря, не растоптать эту тлю... Что толку давить каблуком милицейский свисток, и само тело, одетое в милицейскую форму? Они же не люди, а функции...
И на мгновение установилась та гнетущая пауза тишины, когда каждый еще не успел сказать ни нового слова, ни сделать следующий шаг. Рося вдруг почувствовала, что ее сын (неделя отроду) стал весить в ее руках больше всех невзгод, которые она уже перенесла. И любое ее слово или жест могли бросить ее дитя под сапожища власти и ее беззакония. И в этой мертвящей тишине раздался голос! Если это и были членораздельные слова, но Рося и чинушка услышали разное - каждая свое.
- Что значит - “Побойся Бога”?! Кто это у вас в свертке?! - чинушка опомнилась первой.
- Мой сын, - отвернула уголок старого одеяльца Рося.
- Но я слышала, как он сказал: “Побойся Бога”. Шпиона привезли от фрицев?
- Как же он может говорить, когда ему седьмой день пошел? – ликовала Рося, хотя сама она слышала, как ее дитя сказало ей: “Не бойся, мама!”
И тут Рося, сквозь марево страха, увидела Соломона, и почувствовала его прикосновение к своим волосам, и жаркое дыхание его слов:
- Пророк Исайя пришел ко мне, и я спросил его, как он может утверждать, что сам Бог говорил с ним? Исайя же мне ответил: “Я не слышал Бога ушами и не видел глазами, но чувства мои нашли бесконечность в каждом предмете, и я уверовал, что голос праведного гнева есть глас Божий”.
- Бог с вами, Бог с вами, - запричитала чинушка, - хотите – Овед, пусть будет Овед Соломонович, - и протянула Росе свидетельство о рождении ее сына.
Когда Оведу стукнуло три годика, пришло еще одно письмо от Соломона - теперь уже из Якутска. Соломон писал, что сильно болел, но сейчас пошел на поправку. Надеется весной вернуться, если проверочно-фильтрационный пункт при госпитале останется равнодушным к его судьбе. А весной нашлась в Харькове, в Первом детском доме по улице Артема, и Росина дочка – Анюта. 22 июня 1952 года Соломон постучал по кабине сталинской трехтонки и пошел к реке. Он был спокоен: Удостоверение об освобождении согревало его лучше, чем задрипанная куртенка. Прошел Шкаровку, испил воды из колодца, напугал бабку (перекрестилась – басурманин) и через час уже сидел на берегу Роси, не дойдя до Белой Церкви с пяток километров. Вглядываясь в реку за плотиной, искал черты женщины - матери его сына в бурлящих пеной барашках. Подхватив чемодан из ржавых досок (выменял на махорку), отправился искать Росю из плоти и любви.
Скоро Соломон затосковал и предложил жене перебраться в его Гурзуф: там тепло, море, и его синагога-пещера в горах. Рося стала уговаривать Надежду отправиться вместе с ними. Но сказала Надежда: “Вот вернется Ольга из неметчины. Дочери мои, зачем мне идти с вами? Разве есть еще сыновья во чреве моем, что стали бы вам мужьями? Ступайте! Ведь стара я уже, чтобы быть замужем. Даже если бы сказала я себе: “Есть у меня еще надежда”, – и еще нынче же ночью была бы я с мужем, и родила бы сыновей. Разве станете вы дожидаться, пока они вырастут? Разве ради них станете вы медлить и оставаться безмужними? Нет, дочери мои, очень мне горько за вас, ибо постигла меня рука Господня!” И зарыдала Рося, и поцеловала Надежду, свекровь свою на прощанье, и ушла с Соломоном в Гурзуф.
Овед больше жил на море, чем дома, всюду таскал с собой книжку “В поисках исчезнувших цивилизаций” и был счастлив, когда у кого-нибудь хватало терпения дослушать его рассказ до кульминации: “Я откопаю такую Трою, что посрамлю всю вашу выдуманную историю!” Соломон сердился: вся история его жизни теперь уместилась во дворе его нового дома. Мать защищала сына, но когда они собрались за камнем – она настояла, чтобы Овед поехал с ними и был им опорой. Все началось в зале суда. Петр Иванович перевозил трактора тралом. Он строил первую троллейбусную линию в Крыму. Пьяный райкомовец врезался в его трал, а судили Петра Ивановича. Судья Соломон его оправдал. Счастливый шофер пришел с бутылкой к Соломону домой. Пить судья не стал - но взятку потребовал:
- Петр Иванович, мои родители привезли на корабле из Палестины камень. Сможешь помочь перевезти его в Гурзуф? Но ехать надо через весь Крым - почти до Евпатории. Ты узнай про дорогу, а мы тебя на моей тарантайке сопровождать будем.
Не доезжая Лозового, трал затрясло, забило мелкой дрожью. Петр Иванович сначала буряком залился, а когда кровь от лица спала, на нем осталась одна бледная растерянность:
- Не знаю, что случилось, - промямлил несчастный подошедшему Соломону.
Когда же к ним подошла Рося - узнать причину неожиданной остановки посреди дороги - машина вдруг успокоилась, и чуть поскулив, затихла.
При виде всего этого, у Соломона зашлось сердце. С первого прикосновения к Рут (про себя он ее только так и называл), Соломон понял, что прикоснулся к тайне, которую ему не суждено постичь. “Что скажут мои родители, когда увидят Росю-моавитянку? Но они же мертвы! Тем страшнее будет их приговор. Вернемся, привезем камень, и я возьму ее в свою пещеру-синагогу. Там находится ответ”, - решил Соломон, заглатывая воздух, словно рыба, выброшенная на берег.
В Листовое* приехали ночью и заночевали прямо на платформе трала, раскидав на ней копну сена. Камень и искать было не надо: все знали о гнезде аиста. Утром заявился гость – мужичок лет шестидесяти, но крепкий телом и отменной памятью:
- Митрич я, хотя кличут - Татарином. Так вот: - только этот столб, да белый камень и остались от вашего еврейского колхоза. Кто-то давно водрузил корыто на столбе, думаю, - ваши коммунары и укрепили. Говорят, что аисты не только детей приносят, но и сострадание - тоже.
К колодцу, в который покидали немцы всех евреев коммуны, Рося идти наотрез отказалась. С Соломоном пошел Овед.
- Я выжил, потому что уехал в Харьков - учиться на юриста, откуда меня на фронт и забрали. А моим родителям “повезло”: прежде немцев, их свои достали.
Шли долго. Неожиданно Овед пристально посмотрел на отца:
- Хочешь, я стихи тебе почитаю?
И, не дожидаясь согласия отца, Овед достал листок школьной тетради:
Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять.
Будто можно те на эти,
Как на рынке, поменять.
Соломон оторопел. Впервые он ощутил, что между ним и сыном – пропасть. Разве дело в поколениях? Чушь! Между ним и его одногодками тоже была пропасть: один воевал, другой – нет; один сидел в лагере – другой его туда загнал. Но и на фронте была пропасть: одни умирали – другие посылали на смерть.
Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; обниму
Век мой, рок мой на прощанье.
Время - это испытанье.
Не завидуй никому.
Закончив читать и сложив исписанный листок нетвердым еще почерком, Овед не стал заглядывать отцу в глаза, а отстал на пару шагов и остановился. Остановился и Соломон. Что он знал о сыне? Откуда эти стихи? Кто бы мог подумать! Все эти годы он бился, чтобы возвратиться в кресло судьи, строил новый дом. А сыну не мешал: пусть строит замки из еще не раскопанных городов.
- Ответь мне отец: твое прошлое – это мое будущее?
Вопрос – в самое сердце.
- Будущего нет без настоящего, а оно...
И Соломон запнулся: “В чьих руках: наших или Бога?! Что ответить сыну?”
- Ты лучше об этом спроси маму. Я сидел в одном лагере – она в двух.
Когда они вернулись, Петр Иванович крутился вокруг камня.
- Не вытащить нам его, - сокрушался он.
Митрич пригнал трактор, а следом – еще один. Чалили, уже и Овед подкоп вокруг камня сделал, и трактора рвали души моторов, но все было напрасно. Провозились весь день, пугая аистов, отчего те, не переставая, возмущенно щелкали. Митрич решил: утром он пригонит экскаватор, а гости заночуют у него. Пришла Рося и подивилась беспомощности мужчин. Подошла к камню в свете фар трала (все могли поклясться, что сами видели воочию), и лишь прикоснулась она к камню, как он вздрогнул, чуть накренился и на ладонь вышел из земли. Но Рося руку отдернула, и камень успокоился.
Соломон проснулся от крика. Воздух рядом с ним был пуст, ее дыхания не было. Вышел из дома. Низкий туман стелился по земле. А в его порывах – лишь руку протянуть, свисали гроздья звезд. Тут же появился Митрич, в чунях на босу ногу.
- Курить будешь? – разорвал он пачку Беломора.
- Буду, - ответил Соломон, хотя не курил. – Я жену потерял.
- Хрущева сняли...
- Куда сняли?
- На пенсию.
- Жалко. Хоть и хитер был, но мне кресло судьи вернул. Писал я ему.
- А тумана в это время у нас почти не бывает. В тумане твоя баба заблудилась.
И словно услышав навет, что он кого-то прячет, туман потянулся за край села.
- Смотри сюда! – прилипшая к губам папироса вывалилась из открытого рта Митрича.
Как будто обкусанная, луна, начертаниями повторяющая камень коммунаров, плыла из-за края села - прямо на Соломона.
- Вот так язычники, перепугав свои сердца, становились людьми Веры, - положил руку Соломон на плечо Митрича, и тот откликнулся:
- Ибо нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе...
Камень же, не долетев до Соломона считанные шаги, не убил его, а, лишь, напугав до смерти, опять взмыл к звездам. И стал он погонять их в хороводе, и вспыхнуло небо, и загорелось. И уже было не понятно: камень ли был готов поглотить звезды, или они пытались его растерзать? Стада тельцов, гремящие хвостами скорпионы, рогатые козы, бесстрашные львы, юркие рыбы и гнусные гидры, пылающие огнем драконы и истекающие ядом змеи, злобные псы и несущие свет единороги – все кружились в пляске смерти... Но жизнь тут же продолжала возрождаться из тлена и мрака... Теперь уж Соломон знал точно: жизнь камня и его, Соломона, смерть - накрепко связаны.
Когда же туман окончательно покинул село, он, напоследок, вернул и Росю.
- Где ты была?! – только и смог выговорить Соломон.
- Пыталась уговорить камень не сопротивляться нам. А он спросил меня: хочу ли я этого? – и Рося посмотрела на своего мужа, как на покойника.
На шум выскочил заспанный Овед.
- Где пожар?!
Сполохи огня покидали небо, оставляя багровый отсвет на лицах растерянных людей у дома Митрича.
- Давайте не будем трогать камень, - Рося умоляюще взмахнула руками, словно пытаясь оградить Соломона от грядущей беды.
- Иди спать, Овед, - бубнил Соломон отрешенным от мира живых голосом.
- Мама, хоть ты скажи!
- Хрущева сняли, - пытался объяснить Митрич небесное явление и явление из тумана призрака Роси.
И действительно: омертвелый морок все еще не сходил с ее лица.
- Как ты могла говорить с камнем?! – в голосе Соломона желания знать было больше, чем недоумения.
- Не я с ним говорила - он со мной! – не могла больше сдерживать себя Рося.
- И что он сказал тебе, мама? – Овед пытался остановить руки матери.
И Соломона осенило:
- Он рассказал тебе о гибели моих родителей?!
- Он поведал мне о твоей смерти, Соломон!
- Мама, замолчи, как ты смеешь?!
Овед протянул руки к отцу с матерью, пытаясь хоть как-то примирить живое с мертвым.
- Вы тут разбирайтесь сами. Только утром скажите – пригонять экскаватор или нет. Хрущева сняли. Война будет, а евреи камень поделить не могут, - от всей души Митрич дунул в папиросу, аж табак – вон.
- Разве камень может говорить? – притянул к себе сына Соломон.
- А несгорающий терновый куст может приказывать? – голос Роси будто сам стал из камня.
- Мама, скажи же, наконец, что он хотел от тебя?
- Раз есть ты, Овед, значит, наш папа выполнил свое предназначение, и камень обещал успокоить его душу.
И к Соломону вернулось видение, настигшее его по возвращении в Белую Церковь, когда Рося призналась ему, что своего сына она назвала – Овед, как в Книге Руфь, и теперь она точно знает, что повторит судьбу моавитянки. Первой же ночью, когда силы любить жену уже иссякли, тот, кто стоял за его, Соломона, спиной и за его судьбой – сказал: ты умрешь, когда Овед родит Ишая.
- Оставим камень и немедленно уедем, - вдруг забасил по-взрослому Овед.
- Правильно, сынок. Я еще погуляю на твоей свадьбе, и подержу на руках своего внука.
- Зря, отец, радуешься! Как будто мы решаем: когда нам жить, а когда умирать!
И терпение Соломона закончилось:
- Почему ты меня хоронишь?!
Овед пытался удержать отца, но напрасно. Соломон схватил жену за плечи и начал ее трясти. Но Рося стояла на своем:
- Как же слаба ваша вера! Упиваетесь чтением святых книг, а как только они призывают вас жить и поступать, как жили и поступали ваши отцы, - вы трусливо прячетесь.
- Ты смеешь упрекать меня в трусости?! – Соломон до хруста своих пальцев сжал плечи жены.
- Смелость – это не из окопа - на смерть, и не плюнуть лагерным генералам в лицо. Смелость – принести любимых в жертву по воле Бога.
- Где же был твой Бог, мама, когда тебя на его глазах каждый день убивали в лагере? Стоит ли ради него так стараться?
- Подожди, подожди, сынок. Ты хочешь, Рося, чтобы я был не Соломоном, а Авраамом? Но Бог пожалел Авраама и не позволил ему зарезать сына, как овцу!
- И тебя Бог спасет, только не надо трогать камень! Воля Всевышнего существует, если даже не существует самого Всевышнего!
Никто не заметил, как растаяли в небе звезды, оставив на горизонте черную тучу. Единственным, что могло справиться с наседавшим на новый день солнцем – было время, и оно неумолимо вытолкнуло светило на божий свет. Вы слышали когда-нибудь, как в унисон бьются еврейские сердца?! И, сейчас, силы ударов этих сердец, с разрывающимися от напряжения аортами, было достаточно, чтобы солнце, повинуясь приказу, откинуло тучу прочь, и первыми лучами коснулось далекой вершины Ай-Петри. Иерусалим услышал Благословение первым, и крикнул он цветам, оливам и камням: “Черпайте золото Солнца и не жалейте сил!” И вздрогнули цветы, и распустились, и покрылись золотым свечением, и стали одним пылающим цветком, размером с город; и услышали Иерусалима клич оливы, и, сквозь листву, подставили отягощенные плоды - навстречу золотому свету, и стали в радости готовиться для другой жизни: - скоро отожмут из них золотое масло для Субботы и зажгут по всему свету светильники, и отдадут они накопленный жар страждущим сердцам - и не успеет багровый диск коснуться Стены плача, как запылает над Храмом золотая Менора. От голоса Иерусалима встрепенулись камни и ожили, и отверзли свои меловые поры, навстречу золотым лучам, и возрадовались: теперь они не просто тесанные глыбы известняка, а золотые слитки Солнца. Знал, знал Ирод из какого камня строить новый Храм! Плачьте, евреи, у Золотой стены и славьте Всевышнего! И был вечер, и было утро: день четвертый. Господь не поленился и сотворил великое Светило, и назвал его Солнцем, и повелел ему каждый вечер одаривать Иерусалим из своего золотого запаса; и каждый вечер, провожая спать Иерусалим, он вглядывался в золотые россыпи цветов, олив, камней и говорил себе: “И, все же, не напрасно я дал евреям эту землю!” И был вечер, и было утро: день седьмой. И стал Свет, и увидел Адам Еву, и съел запретный плод, и отдал вечную жизнь за мимолетную любовь и страсть.
Так прощался Соломон со своими снами об Иерусалиме. Когда же, через час, все пришли к камню, то на его месте застали лишь зияющий провал: - камня не было. На следующий день Соломон пошел на кладбище в Гурзуфе, чтобы закопать немного привезенной земли из Войо-Нова – следы праха его родителей, - изумлению его не было предела: белый камень возвышался на склоне, посреди крохотного еврейского кладбища.
Соломон умер в веселый год. У него родился внук, и он лично руководил ритуалом Брит-милы Ишая, - так, по настоянию бабушки, назвали сына Оведа. Саму же смерть судьи Соломона - Гурзуф пропустил: все прильнули к экранам телевизора, и, вместе с плачущим Мишкой, прощались с Олимпиадой. Когда похоронили Соломона, душа его не отлетела, а так и осталась с его исчезающим телом. Мертвый Соломон еще не знал о воздаянии - не за грехи свои, не за дела души своей, - а за прожитую свою жизнь. Главное, чтобы память о нем не была предана забвению. Когда тело его сжалится и отпустит душу, заберет ли она с собой воспоминания безмятежного детства, радости сердца, материнскую грудь и ласку? Что представит его душа на суде Небес? Как сам он будет судить свою память? И не осквернит ли его прах землю, куда он возвратился?
Но пришло время, и душа Соломона освободилась из плена могилы, и подняла камень надгробия, и понесла его в сторону Иерусалима. Белый камень Соломона был уверен, что летит по своей воле, летит, потому что свободен, и никакая сила притяжения земли не способна его остановить, приземлить его полет. Так вернулась Наоми и Рут Маовитянка, невестка ее, что пришла с полей Моавитских. А пришли они в Бэйт-Лэхэм к началу жатвы ячменя. А через семь лет бабушка Рося со всем семейством уже была в Иерусалиме, и поселились они на вершине горы Ар- Гило, что напротив Бейт-Лехема.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Иерусалим. 26 июня 2007 года. 9 часов и 7 минут утра.
- Выруби ты это радио!
- Мне кто-нибудь звонил?
- Заткни ты эту...!
- Ты даже не можешь себе представить, кого я встретила...
- Ты нарываешься! Я разобью приемник о твою голову!
Мой голос уже срывается в крик. От этой нерастворимой фальши он готов материализоваться в крепкие слова народной мудрости. Но, проклиная свою участь кухарки, моя жена продолжает меня не слышать. Еще бы! Ее одолевают мысли: что за несчастье завелось в ее постели, и как его подальше сбагрить?
- Сделать тебе в дорогу поесть или купишь на тахане?
- К черту колбасу!
- Если тебе предложат на недельку лечь и полечиться – соглашайся.
Осиное гнездо вещуна из кухни надсадно отравляло мне душу. От дежурных молитв юродивых совести я уже готов был засунуть голову в унитаз.
- Все! С меня хватит!
- Сядь перед дорогой, поешь, пока все горячее.
Но то, что я обнаружил на кухонном столе, было просто мне приговором!
- Сука! Мамашино отродье! Сковородка - на моей рукописи!
- Не корчи из себя писателя. Тебе же обещали: рукописи не горят... А лучше прихвати ее по дороге, вместе с мусором... Да, я совсем забыла тебе сказать: когда вернешься – зайди к нашим благодетелям. У Ишая сын родился. Назвали – Давидом. Говорят – божественный ребенок. А Овед хочет тебе рассказать о своей матери – Рут. Уважь старика. Может, пригодится для твоих историй...
- Какой же он старик? Как и его отец – Соломон, завтра он будет руководить Брит-милой своего внука – Давида.
Столы решили ставить на улице, и когда улица закончилась, а столы еще остались, то улицу просто достроили. Долго рядили: - кто должен был сесть во главе стола. Чтобы никого не обидеть, решили, что достоин, по-настоящему, он один - семи дней отроду, - младенец Давид. Соорудили возвышенность, поставили туда люльку - да так и восседал он, словно на троне наш царь Давид!
Пройдемся и мы вдоль стола, благо все лица нам уже знакомы. На “К” - с его вечной непризнанностью, не обращайте внимания. Он, как всегда, – угрюм и зол. Я пытаюсь уговорить его сесть за общий стол и выпить со мной на брудершафт. Старик Джованни всеми силами пытается помогать Оведу (они быстро сдружились), чтобы тот не ударил лицом в грязь перед знатными гостями. Его дочка – Жужу, ходит за ним, и уговаривает его поберечь свое сердце. Наконец, она понимает, что бессильна и возвращается к столу, за которым расположились все Персонажи: Жило, Фуко, Зеркало, Жэвэ Джомонд и Норма. К ним присоединился и Жан Жене в окружении своих друзей – Проклятых поэтов. Но его мы не отвлекаем: он дает интервью местному радио о пользе Гей-парадов в Тель-Авиве.
Все уговаривают спеть Марию Каллас, но она соглашается лишь спеть дуэтом с Жэвэ Джомонд. Шарль Бодлер сидит на ящике вина и что-то лихорадочно пишет. Бабушка Рут (такое она приобрела новое имя после гиюра), кажется, везде успевает. Вот она подошла за низенький отдельный стол, где безобразно ведут себя коротышки-лилипутики. Сальвадор Дали кидается кочанами капусты. Барчонок ищет, кто бы ему помог дотащить плуг до Бейт-Лехема и распахать поля под посадку ячменя. Зигмунд Фрейд раздает автографы и всех уговаривает не смотреть современную рекламу, там зашифрован один SEX, а это плохо отражается на пищеварении.
С грохотом прискакала Жанна д’Арк и всех обрадовала: по решению ООН, теперь ее памятник будет украшением Бэйт-Лехема. Ее успокаивают Камилла и бедная Машенька. Но тут все забывают о Жанне, и с криком восторга встречают запоздавшую Бэлу. Бабушка Жужу сразу заключает ее в свои объятия. В атмосфере всеобщего ликования, никто не заметил, как Рейчел с повинной головой возвратила кольцо Марии Каллас, о чем все же можно будет прочитать утром в вечерней газете в заметке Сесилии Дефо. О десерте хлопотала мадам Анна. Залман еле дотащил угощения из ее магазина.
Из Вифлеема пришел Иисус и расположился под огромной смоковницей. Саломея, завидев учителя, быстро скрылась за семью покрывалами. Приехал шарабан с “Театром Трупов”. Лошадей под уздцы вели Маздочка с Креветочкой, но их быстро прогнали. Вы спросите: был ли на торжестве сам Бог? Спросите сами каждого, и любой из них ответит: да бог с вами, о чем вы спрашиваете?
Примечания
______________________________________
*...надгробия коммунаров из поселения “Новый путь” - в 1925 году 25 семей из Палестины, воодушевленные идеей еврейских поселений, прибыли в Крым. Ими в Евпаторийском районе была основана коммуна «Войо-Нова» (“Новый путь”).
*На мысе Рош а-Никра стоит Иисус Навин и указывает камню на свои пределы: от горного Леванона и Мисрефот-маим до Синая - в книге Йеhошуа (Иисуса Навина), (13:6), упоминается “Мисрефот-маим”, к югу от мыса Рош а-Никра, как обозначение границы расселения сынов Израиля в те времена. Рош а-Никра – это скалы меловых пород на Средиземноморском побережье Верхней Галилеи, у границы Израиля с Ливаном.
*… и приземляется на самой вершине Рамы - (Раматаим Цофим, или сокращенно - Рама, и там же был похоронен. Название Раматаим, или Рама, происходит от корня рам - высокий, возносящийся рама евр. высота, возвышение, возвышенное место) - название нескольких городов в Палестине; из них наиболее известен город колена Вениаминова к северу от Иерусалима. Место это на арабском называется Наби Самуэль, на иврите – Шмуэль Анави, то есть, пророк Шмуэль. В течение многих веков это место считалось могилой Шмуэля.
*Двое евреев подошли к Соломону и надрезали ему рубашку - на церемонии похорон, согласно еврейской традиции, надрывают одежды. Это символ разбитого сердца, как сказано у пророков (Йоэль, 2:13): “Рвите сердца ваши...”
*Кенотаф - кенотафы служат для увековечивания памяти об усопшем и выполнения поминальных ритуалов и представляют собой сооружения различных типов и степени сложности (надгробие, гробница, склеп, памятник, бюст, стела, обелиск, мемориал, барельеф, мемориальная плита и т. д.). Кроме того, в европейской традиции кенотафом часто называется памятное сооружение, расположенное не над могилой с останками покойного, а на месте его гибели (даже если могила существует). Кенота;ф (др.-греч. ;;;;;;;;;;, от ;;;;; — пустой и ;;;;; — могила) — надгробный памятник в месте, которое не содержит останков покойного, своего рода символическая могила. Устанавливается в случае, если покойный погиб (пропал без вести, утонул и т. д.) в труднодоступном месте, а тело утрачено или его поиск может привести к новым жертвам и не может быть погребено на родине. Также кенотаф устанавливается, если тело кремировано, а прах развеян.
*Я не закончил писать книгу Рут - однако у мудрецов его высказывание вызвало удивление: “Но ведь написано (Шмуэль I, 28:3): “И Шмуэль умер”. И значит, и эти слова, и все последующие события, описание которых занимает треть всего текста, должен был записать кто-то другой. Рав разъяснил: “...труд, начатый Шмуэлем, заканчивали провидец Гад и пророк Натан” (Бава батра, 15а).
*И обязали им всем носить нашивки “OST” - Остарбайтер (нем. Ostarbeiter — “восточный работник”) — были, в большинстве своём, вывезены с территории Украины. Они были помечены знаком “OST” (нем. “Восток”).
*Ида в Вансе - неподалеку от Средиземноморского побережья находится город Ванс (Vence). Великая балерина Ида Рубинштейн жила в Вансе 7 лет на вилле “Les Olivades”, где она умерла.
*Справа, крупно и вязью: Книга Руфь - Эфрос А. Книга Руфь. Гравюры на дереве работы Владимира Фаворского. Москва. Изд-во Сабашникова. 1925.
* По возвращении Серова в Россию, он только и говорил о вашем портрете - портрет Иды Рубинштейн - картина Валентина Серова, написанная в 1910 году в Париже. На картине изображена Ида Рубинштейн — знаменитая танцовщица и актриса, чья жизнь проходила под пристальным вниманием публики. Серов увидел Рубинштейн на парижской сцене и нашёл в ней воплощение Древнего Востока.
*Нажил Лот - племянник Авраама сыночка от своей дочери, по имени - Моав – Моав - это имя указывает на то, что отцом ребенка был Лот. Моав: ми ав (иврит) – “от отца" (Быт. 19:37).
*Когда началась резня – Волынская резня (польск. Rze; wo;y;ska) - (Волынская трагедия; укр. Волинська трагедія. Этнополитический конфликт, сопровождавшийся массовым уничтожением Украинской повстанческой армией этнического гражданского населения и, в меньших масштабах, гражданских лиц других национальностей, включая украинцев.
*Ты же знаешь, Ян – я из Брихи – Бриха (ивр. ;;;;;;;;;;, “побег”) — подпольная организация, созданная в течение 1944—1945 гг. выжившими во время Холокоста членами сионистских молодёжных движений, целью которой была переправка евреев из Восточной Европы на побережье Средиземного и Чёрного морей для дальнейшей отправки их в подмандатную Палестину.
* На третью ночь достигли местечка Билгорай - Билгорай (польск. Bi;goraj) — город в Польше. В 1941 в Б. было создано гетто, ликвидированное в янв. 1943. В марте 1942 в гетто содержалось ок. 2500 чел. В 1920-х годах в городе жил Исаак Башевис-Зингер, лауреат Нобелевской премии по литературе за 1978 год.
*В Листовое - Листово;е (до 1945 года Во;йо-Но;ва) - 21 июля 1928 г., земельным отделом Евпаторийского района Крымской АССР была зарегистрирована сельхозкоммуна реэмигрантов из Палестины. Ее название — “Войо-Нова”, что на языке эсперанто означает “Новый быт”.