Я. шварц amnesia кн. 3 гл. 7 стр. 6

                Яков Шварц

                AMNESIA
                (Хроники забвения)

                Роман в трех книгах
                Книга третья
                Глава седьмая


                В совершенно пустом саду
                собирается кто-то есть
                собирается кушать старик
                бумажки какое-то кушанье
               
                Половина его жива
                (старика половина жива)
                а другая совсем мертва
                и старик приступает есть...
                Лимонов

                О, женщины, - лучше б вы не раздевались!
                “К”

                Страница 6
                Явная вечеря


Вечное.                Вечность.
   
     - Бэла?! – вряд ли мой крик был слышен.
     Да и кричал ли я? И почему я решил, что призрачное лицо – скорее воспоминание о каком-то несбывшемся счастье, принадлежит моей жене - Бэле? Она же в Париже! И расстались мы с ней... И тут мое сознание (назовем его так, ибо я еще не знал, что это было на самом деле) сразу натолкнулось на нечто... Определить природу этого “нечто” было невозможно по причине его несуществования. Да и мысль, выраженная словом: “сразу” – была в новой для меня нереальности - бессмыслицей.
     Я быстро (как это – быстро, когда мгновение здесь длится вечность, а вечность живет лишь мгновение?) понял, что сказать что-либо о времени моего пребывания здесь, а также о месте, где я находился – совершенно невозможно. Ведь не может же существовать место там, где пространства больше не существует? Притом, нужные для этого слова исчезли из моей способности произносить их, вернее – связывать их с каким-либо смыслом.
     Хочу быть более точным: говорить о моем передвижении по Вечности (даже мысленном), или вообще - о протяженности чего-либо, когда мое сознание онемело и вытравило из себя любые остатки памяти о реальном устройстве привычного для меня мира, было занятием безнадежным и, опять же, приводило меня на грань сумасшествия.

     Теперь мой лексикон для говорения существовал лишь на правах сна. И кому не знакомо возвращение из царства мертвых при пробуждении? Кто не познал лихорадочные судороги сознания, пытающегося ухватить хоть мельчайшую зацепку из истории, рассказанную ему сном? Вот так и мне сейчас пытаться подбирать слова, чтобы выразить мысль, все еще прикованную к трехмерному миру с колом времени, вонзающимся в мою жизнь – было сравнимо с попыткой муравья рассказать мне монолог Гамлета.
     Прошлое, настоящее и будущее слилось в одно неразделимое целое. События как бы происходили на моих глазах, но исчезали, чаще всего – даже еще не появившись. Вести летопись или дневник – тоже было (а что за понятия вмещают в себя по ту сторону жизни слова: было, есть и будет?) занятием невыполнимым. Я представил двух спорящих, оперирующих несуществующими фактами, и рассмеялся. Значит, и события, которые здесь происходили, не шли чередой друг за другом, а жили одновременно в вечности, но, одновременно, - и не жили вовсе. Здесь не живут! Здесь пребывают в Вечности и исчезают, так и не появившись.
     - Почему ты смеешься? – голос у Бэлы такой родной и такой мне еще неизвестный, чужой. Не из мира, в котором мы расстались...

     Первые мгновения после того, как неведомая сила втащила меня в свет, и я покинул остров Уэйк, зарубцевались в моей голове двумя отметинами. Во-первых: как ловко за мной увязался Асмадей! Хранители вечности не могли не видеть, как в едва заметную щель люка влетела муха и тут же растворилась в их беспечности. Вторая же отметина явилась причиной моего смеха. Светящаяся стена, к которой куль с моим телом привалили, все время мне что-то внушала, или - просто подтрунивала над моей наивной детскостью. Так поступают убогие
нравоучительные смирительные рубашки для правильного познания мира...
     И тогда... Сначала я решил, что это облако, но то был изгиб чего-то неведомого и, вместе с тем, ведомого - раз на нем возникли слова песенки из моего детства... Нет же! Совсем не из моего детства, и вовсе не слова... Это же голос Бэлы – детский голос, песня ее детства. Или песня ее смерти?

                Окликнет эхо давним прозвищем,
                И ляжет снег покровом пряничным,
                Когда я снова стану маленькой,
                А мир опять большим и праздничным,
                Когда я снова стану облаком,
                Когда я снова стану зябликом,
                Когда я снова стану маленькой...

     - Это я тебе пою, - склоненное ко мне лицо Бэлы падает на мои глаза и исчезает в них. Пропадает и излом, и стена:
     - Бедные создания, не способные даже представить историю своего появления во Вселенной, - занудила стена.
     - Только не начинай мне рассказывать сказки про пришельцев, динозавров и Всемирный потоп, - вступил я в неравный бой - от отчаяния, что стена отобрала у меня Бэлу. – Да, и еще: не надо ни про большие камни, ни про пирамиды. Если ты и есть - тот самый истукан с острова, то ты недалеко ушла в развитии: у нас тоже своими каменными героями забиты все континенты.
     И, неожиданно для себя, я вдруг стал храбрым пьяным куражом и спросил у стены о Соломоне.
     - Из какого он поколения? – добродушно хрюкнула стена.
     - Царем он был и мудрецом. В допотопные времена...
     - Мы не считаем по годам. Увидишь сам ты стол вечери. Когда ж усядутся за трапезой все поколения людей, отыщешь там и Соломона.

     В том месте стены, откуда исходил голос, появилось расплывающееся пятно, будто стена была живой и в нее всадили пулю. А моя отчаянная муха стала биться, требуя воли и внимания к себе.
     - Она просила за тебя, - грустно сказала стена, - но прежде, чем ее впустить к тебе, я должна заметить, что вы – род человеческий - вот точно так, как эта муха, бьетесь за мир познания, но не понимаете, что перед вами - непознаваемая стена, окружающая и ваш мир, и ваш разум. Вы начинаете загибать свои десять пальцев, выясняя сколько столетий отделяет вас от первого человека или Всемирного потопа, а когда же не хватило пальцев на одной руке, то вы стали считать по-новому - со времен земной жизни Иисуса Христа. Для нашей Вечности ваш счет на годы сравним со временем облета электрона вокруг ядра атома. Поэтому, отыщешь сам на одном из изгибов времен стола вечери своего Соломона. Но не просчитайся: на каждом изгибе сидит по тринадцать душ, допущенных к столу на ужин к Вечности. Сам видишь, как Сатана торопится стать твоим проводником в загробном мире...
     - А что таится в других изгибах времени? – пытался я приспособиться к тому, что невозможно было осмыслить.
     Стена вздохнула и поблекла.
     - В каждом изгибе находятся все возможные варианты судеб каждого человека, которые не состоялись у вас на земле, но произошли у нас – в Вечности. Для каждого человека их - бесконечное множество. Так часто бывает, что человек у нас встречается сам с собой и не узнает себя...
     - Очнись же ото сна! Это я – твоя Бэла.
     - Бэла?!
     Теперь уж точно: я был услышан. Но мог ли я узнать свою жену? Можно ли в причудливых облаках или сполохах огня различить человеческое лицо, даже родное и любимое?
     - Пойдем со мной, - сказала Бэла.
     - Я, я вас поведу, - выскочил из бесформенного закутка Асмадей.

    И тут я убедился, что невесомый огонь, истонченный до прозрачности света, может быть тверже алмаза, крепче стали, тверже несгибаемой воли. Я только успел заметить, как Сатана весь скорчился от удара Бэлы и отскочил от нас, и в бессильной злобе (как шакал, которому лев не дал полакомиться добычей), стал наблюдать за нами. И едва Бэла повернула сожженные глаза, как по направлению ее взгляда (хотя никакого направления существовать не могло) возник еще один новый для меня мир. Мы уже стояли посреди пожухлой травы и голых, высохших деревьев, у которых прежняя – земная жизнь, во многих местах содрала кожу до костей. Там же, где кожа оставалась – она красовалась изувеченными струпьями, гноящимися наростами и незаживающими шрамами. А теперь и я чувствовал себя этой раздавленной травой, и до души содранной кожей. Но и моя попытка сделать хоть один шаг в Вечности провалилась в топь безвременья: куда ни ступи – нескончаемые болота опыта жизни и непереносимый запах гнили смятений и грез.
     - Кладбище душ. Но ты не расстраивайся. Здесь иногда можно встретить и живые души. Стоит тебе только кого-нибудь окликнуть.
     И я не выдержал! Какое имя я мог еще выкрикнуть?
     - Соломон...
     Но тут же поправил себя, осчастливленный скорой удачей:
     - Шломо...?
     И немедленно на мой зов откликнулся низкорослый стебель, настолько изуродованный, что только раздавленный цветок на его вершине с лохмотьями свисающей короны позволял все же принять его за бывшее растение.
     - Я здесь, - попытался он разогнуться, превозмогая боль сломанных ребер.
     - Ты - царь?!
     - Почему - царь? Король.
     - Король актеров, - затрепетала аплодисментами пожухлая трава вокруг цветка.
     - Я ищу мудрейшего из мудрейших - царя Соломона. Ты же себя величаешь царем Израильского царства - Шломо.
     - Я и был при рождении – Шломо! Хотя мама называла меня – Шлойме...
     - Тогда скажи: где твой Храм и где твое кольцо?
     Рука Бэлы раскалилась, зарделась гневом и коротко остриженная ее голова. Откуда ни возьмись, рядом со стеблем появился выплясывающий царь Соломон, но я сразу признал в нем Асмадея.
     - Я - царь Соломон! – пенился его оскал, - и власть моя над непокорным народом простирается и здесь!
     Откуда Бэла этому научилась? Неуловимое движение ее руки, и Асмадей, по пояс в болоте, уже льет сатанинские слезы.
     - Правильно, что его прогнали. Не слушайте этого козла, - напомнил о себе цветок. – Здесь половина душ принадлежит дьявольскому отродью. Те, кто здесь исповедуются по его указке - прозябают. Те же, кто исповедь насилуют – цветут и пахнут.
     - Ты не ответил: где твое царство и где твое кольцо?
     - Свой умысел давнишний о разделе царства я сохранил и после смерти - такой нелепой и жестокой, - затрепетали на его голове лохмотья свисающей короны.
     Я видел, что внутренности цветоложа были разорваны, и оттого слова цветку давались с трудом. Он повернул свою чашу к Бэле и сказал:
     - Я не виню тебя, Корделия...
     - Все он лжет! – вылез из болота Асмадей, теперь уж в образе шута, и стал выкаблучиваться и строить повелительские рожи.
     - Не надо, Сатана. Остатки наших душ тебе не по зубам. Тут ложь и зло давно сдружились с добром и правдой и стали новым элементом жизни после смерти.
     Едва Бэла это произнесла, как звездный ветер налетел на кладбище душ, и все, кто еще был способен смеяться – засмеялись.
     - Вот видите, - огорчился цветок, - зрительный зал опять потешается над моим героем.

     Остатки глаз цветка, спрятанные в неуловимости лепестков и пораженные слепотой, начинали прозревать, и пыльца невостребованной любви стала с них осыпаться; а травинка, укоренившаяся на кочке в заболоченном лугу - возмущаться:
     - Я всегда говорила, что Соломон был Сальери, и им и остался. Ему бы поменяться ролью с его шутом.
     - Это он из трагедии Шекспира соорудил дешевый водевиль, - затрещала другая травинка, от нетерпения выскакивая из кочки.   
     Тут уж не выдержал я:
     - Остановитесь! Я ищу не вас!
     Но Бэла считалась старожилкой здешних мест. Ее речи были просты, как библейская притча. Ее сожженные глаза прожигали меня:
     - Когда ты встретишь настоящего царя Соломона, и он спросит тебя, почему и за что бросили под грузовик его наследника - прихожанина Храма, – что ты ему ответишь?
     - Да вы не слушаете меня! – стали пунцовыми от гнева лепестки цветка. – Меня раздавили, чтобы освободить от невыносимости противоречий жизни на земле. Я надеюсь на Явной вечере напрямую спросить Всевышнего: если я не предавал Тебя, то за что предали меня?
     - Спроси лучше у блаженного Йова, - отрезала Бэла, – а он благодарил бы Бога, если бы его затравили газом и сожгли заживо, как меня?
     Голое дерево на пустыре ожило и загудело из дупла:
     - Душа Михоэлса, на сцену! Ваш выход.
     - На сцену?! - цветок наполнился жизнью и казалось, будто он только что выскочил из Эдема.
     Услышав имя Михоэлса, из островка довольно сносной зеленой травы раздались возмущенные голоса:
     - Судить актеришку за заговор против короля Лира! – кричала травинка цвета спелых погон.
     - Он хотел убить короля! – вторила ей другая травинка, неотличимая от первой.
     - Смерть душе актера!
     - Но она же любила своего героя, - заступился за душу актера высохший дотла камыш.
     - Никакой любви без смерти нет! – затрубил хор зеленых травинок.
     - Кто позволил душе Михоэлса нарушать наш порядок: “На кладбище все равны”?
     - Почему на нашем кладбище одна душа мертва, а другая – все еще жива? – резанула осока.
     - Создать комитет за введение единодушия в потустороннем мире! – загудел изгрызенный до основания папоротник.
     - Король борется против души Михоэлса не потому, что его племя всегда и везде живо, а потому, что оно торчит костью в горле Вечности.
     - Наш король! Отец нации! Слава королю Лиру! – задребезжали мелкие цветочки.
     - Кто-нибудь видел надпись на памятнике его души? – спросил подсолнух, в боях сложивший голову, набитую до упора семечками. – Я могу вам прочитать отрывок.
     - Кого ты имеешь в виду? – ощерился бывший крутой овощ.
     - Конечно же, отца народов – короля Лира. Итак, слушайте:
     “Сплав разносторонних знаний, жизненного опыта, таланта организатора давали ему возможность глубоко вникать в различные аспекты, затрагивающие сферу чувств, мыслей, идеалы справедливости, героизма, самоотречения, веры в неизбежность строительства качественно нового цивилизованного пути развития - без эксплуатации, коррупции и наживы”.

     Низкорослый стебель, с цветком-короной на вершине, готовый в расцвете райских сил выскочить на сцену по зову публики, от всех этих речей совсем отощал и сник. Его лепестки на цветке обвисли уродливой губой, а тычинка сгорбилась и непрерывно сипела. Наконец, душа пришла в себя:
     - Я верно служила королю, - неуверенно начала она. - Я была плотью его двора, душой его желаний. Если король казнил или миловал, мой народ был всегда вместе с его народом. Казнить меня, значит - казнить короля. Мы давно стали единым целым!
     И тут кладбище не выдержало, и души, как цепные псы, набросились друг на друга. Порыв звездного ветра был настолько силен, что все растения кладбища, приблизившись на расстояние оскала, вцепились в глотки соперников и, в сваре, настолько переплелись, что стали неразъединимы и неразличимы. Во весь этот хоровод переплетений звездный ветер вплел и нас с Бэлой. Цепляя меня экзальтацией, прижимаясь ко мне пышной душой, свеженакрашенная роза запричитала молитвой:

             Жизнь не стоит того, чтоб жить, тем более умирать.
             Нечем особенно дорожить, нечего выбирать.
             Плохо кончит любой рожденный. Прочего не дано.
             Победитель и побежденный проигрывают равно...

     - Нечего нам здесь больше делать. – Бэла решительно взяла мою руку и вырвала меня из хоровода. – Здесь не твой Соломон. Твоего найдешь на Явной вечере.
     - Но ты даже еще не рассказала, как и почему оказалась здесь. Я был спокоен, зная, что ты - в Париже. Живешь в квартире мадам Анны в квартале Марэ...
     - Ты забыл, какой это район...
     - Как все – парижский.
     - Еврейский...
     - И что?!
     - На кладбище Монпарнас, однажды, я встретила удивительную женщину...
     - Что ты делала на кладбище?
     - Искала могилу твоего отца...
     - Что ты мелешь?! Мой отец жив.
     - Я искала могилу Шарля Бодлера.
     - Но он не мой отец, а моего брата – Шарля.
     - Кстати, душа Шарля Бодлера здесь, и желает с тобой встретиться. Так я не договорила: на могиле Люсьена Гинсбурга я встретила его дочь – Шарлотту. Она дала мне запись песен своего отца. Сейчас я напою тебе одну из них:

                Я ее получил - желтую звезду,
                И на этой желтой звезде
                На ярко-желтом фоне вписан
                Любопытный иероглиф...

                Вот и пришла ночь длинных ножей
                Напяливайте черные чулки, ребята,
                Подтяните резиночки, пояса
                Для чулок и корсеты
                Давайте, будет круто
                Станцуем
                Наци Рок

                Накрасьте губы, ребята,
                Поприхотливее
                Пусть рты ваши будут кровавыми
                Или черными или синими, если вам так нравится
                Станцуем
                Наци Рок...

      - Что это за песня?
      - Ее пели веселые французы, когда запихивали меня в вагон...
      - Зачем? – спросил я, зная ответ, но даже короткое слово вопроса отдаляло меня он невыносимого на него ответа.
      - Спроси у неба над Биркенау*: остался ли хоть один атом от моей плоти, которую я вручила тебе на вечное хранение, а может, осталась тень памяти от него и застилает Богу глаза? На досках нашего вагона белой краской были намалеваны шестиконечная звезда и надпись: 74 pers.  На всех языках просвещенной Европы мы были не расходным материалом для печей, а персонами. Дверь вагона, как нож гильотины - любимой игрушки французского народа, перерезала пуповину жизни, рявкнула железякой запора, и моя душа навсегда провалилась в ад. Еще неделю мое тело дышало и передвигалось, но я уже умерла.

     Все началось, впрочем... начал конца было много. 14 июля, в День взятия Бастилии, я отправилась на выставку фотографий - в фойе Оперы Бастилия. Фотографии были огромные, и люди на них - в человеческий рост. Фотовыставка, под общим названием: “Гитлер в Париже” была приурочена именно к 14 июля, когда немцы триумфально вошли в Париж без единого выстрела. Удивительным в этих фотографиях было то, что каждую из них фотомонтаж поделил надвое: одна половина была архивной фотографией времен оккупации Парижа немцами, а вторая – современной жизнью города на том же самом месте. И невозможно было разобраться – какая часть была призрачной, а какая – реальной.
     В середине экспозиции была расположена диорама: вокруг “живого” броневика, с восседающими на нем фрицами и скучающими собаками, на оживленной улице толпились любопытные парижане. А дальше случилось необъяснимое: слепая ли сила, или кто-то (по неосторожности) толкнул меня, и я очутилась внутри диорамы, а та ожила и поглотила меня.
     Как я оказалась снова на улице Розье, сказать не могу, но только в нашем квартале Плецль* все изменилось до неузнаваемости. Дом мадам Анны с рестораном “Goldenberg Pletzl” уже торговал не джинсами, а, как и прежде - картофельными латкес и супом с клецками из мацы. На лестничной площадке меня поймала соседка и стала клясться, что сама видела, как во дворе их фабрики сгружали тюки. Целый грузовик. И гадать не надо: “Барбе-Массан Поплен” всегда шлет им ткань на пошив. На этот раз – желтую прислали. Миллион желтых звезд! “Где они возьмут столько евреев?” – вопрошала она. Утром постучался хозяин мясной лавки и принес плакат, чтобы я его вывесила у себя на балконе. Плакат призывал парижан отдать всю свою кровь за очищение Европы от заразы. Я еще не знала, что зараза – это я, но отказалась. Весь день я просидела дома, хотя приближающаяся ночь собиралась разделить со мной бессонный страх. В своем воображении я видела гору кровоточащего мяса, которую мясник побежал скармливать немцам, не переставая, почему-то, показывать на мой пустой балкон.

     Облава началась под утро. Почему меня закинули в люльку мотоцикла, а остальных евреев из нашего дома загнали в грузовик – я не знала. Наконец-то у нас в Париже подул свежий ветер*, - крикнули мне вслед. Сначала нас привезли на велодром Вель-д-Ив, а уж потом – в лагерь Дранси в северном пригороде. Это были блочные пятиэтажки, которые у нас дома прозвали хрущобами. Через три дня я уже находилась в вагоне. В Руане к нам набили пополнение. Жанну я узнала сразу. Когда твоя мать меня с ней познакомила, мы быстро сдружились. На груди Жанны д`Арк висел плакат: “УБИЙЦЫ ВСЕГДА ВОЗВРАЩАЮТСЯ НА МЕСТО ПРЕСТУПЛЕНИЯ”.
     - Что это значит? – пыталась я криком продавить спертый воздух вагона. – Ты же - не еврейка!
     - Нацисты считают, что, так как меня казнили англичане, то они захотят вернуться в Руан, чтобы разбомбить его.
     - Но ведь твой народ должен освободить тебя!
     В этот миг состав тронулся, лязгнули буфера, истошно загудел паровоз, и Жанна пропала в месиве тел. А у меня в голове застучали колеса:

                Паровоз пыхтит, паровоз гудит,
                В путь готов!
                Промелькнул блок-пост,
                В страну смерти всех повёз.
                “Будь готов – всегда готов!”

     И вот что страшно: хотя в вагоне было окно, затянутое колючей проволокой, и по времени уже наступил рассвет - темень была непроглядной. Больше я света никогда не увидела, даже при ярком солнце...
     - Стоп! Стоп! – отбросив тьму, явился Асмадей. - Я обещал, что мы придем туда, где ты увидишь, как томятся тени, свет разума утратив навсегда.
     Теперь, когда Бэла стала его полновластной добычей, и он мог свободно распоряжаться ее телом, Асмадей не стал ждать, а, заключив свою жертву в объятья, начал выговаривать ей, прижимаясь к ней своим сатанинским сердцем:
     - Нет, света в вагоне было даже слишком много. И ты читала скучающей публике Зощенко.
     - Какого Зощенко, и где ты взяла в вагоне книгу? – вырвалось у меня.
     - Эта длинная история и не сейчас об этом говорить, - смутилась душа Бэлы.
     - Нагие души так слабы, беспомощны и святы, - зубоскалил Асмадей, погружая Бэлу в свое чрево.
     - Врешь ты! – вырвалась Бэла из объятий Сатаны. – Ты же не был там!
     - Как это не был?! Я же - ваш проводник...
     И тут, как в сказке о Коте в сапогах, Асмадей стал нам показывать фокусы превращений: то в пыхтящий от непосильной работы паровоз, то - в его сиплый, похожий на собачий лай, гудок, а то и в саму Бэлу, прижатую грудой тел к доскам вагона.
     - Ты вспомни старика, – вернул Асмадей себе чертово обличье. – Ему очень не понравилось твое чтение. Ты не хочешь еще раз увидеть, как он ударился лицом о колючую проволоку окна и вырвал себе ею глаза. Это для него, а не для тебя наступила вечная тьма. А потом он начал читать стихи. Ты помнишь, Бэла, их? Я тебе напомню:
 
                Дав руку мне, чтоб я не знал сомнений,
                И обернув ко мне спокойный лик,
                Он ввел меня в таинственные сени.
                Там вздохи, плач и исступленный крик
                Во тьме беззвездной были так велики,
                Что поначалу я в слезах поник.
                Обрывки всех наречий, ропот дикий,
                Слова, в которых боль, и гнев, и страх,
                Плесканье рук, и жалобы, и всклики
                Сливались в гул, без времени, в веках,
                Кружащийся во мгле неозаренной,
                Как бурным вихрем возмущенный прах.
                И я, с главою, ужасом стесненной,
                “Чей это крик? – едва спросить посмел. —
                Какой толпы, страданьем побежденной?”
                И вождь в ответ: “То горестный удел
                Тех жалких душ, что прожили, не зная
                Ни славы, ни позора смертных дел.
                И с ними ангелов дурная стая,
                Что, не восстав, была и не верна
                Всевышнему, средину соблюдая.
                Их свергло небо, не терпя пятна;
                И пропасть Ада их не принимает,
                Иначе возгордилась бы вина”.
                И я: “Учитель, что их так терзает
                И понуждает к жалобам таким?”
                А он: “Ответ недолгий подобает.
                И смертный час для них недостижим,
                И эта жизнь настолько нестерпима,
                Что все другое было б легче им.
                Их память на земле невоскресима;
                От них и суд, и милость отошли.
                Они не стоят слов: взгляни – и мимо!”
                И я, взглянув, увидел стяг вдали,
                Бежавший кругом, словно злая сила
                Гнала его в крутящейся пыли;
                А вслед за ним столь длинная спешила
                Чреда людей, что верилось с трудом,
                Ужели смерть столь многих поглотила.
                Признав иных, я вслед за тем в одном
                Узнал того, кто от великой доли   
                Отрекся в малодушии своем.
                И понял я, что здесь вопят от боли
                Ничтожные, которых не возьмут
                Ни Бог, ни супостаты Божьей воли.
                Вовек не живший, этот жалкий люд
                Бежал нагим, кусаемый слепнями
                И осами, роившимися тут...

     - Не новую ли комедию ты собираешься ему рассказать? Как скучно! 
     Асмадей присел на осколок Вечности и стал лапищами давить себе на рога и выжимать из них слезы. Слезопада он не дождался и стал поглядывать на меня, крутя хвостом, как заправская шлюха:
     - Давай дальше я поведу вас сам. Но, для начала, чтобы твоя жена успокоилась, мы прокатимся на фабрику... Смотри, уже и рельсы проложили. Запрыгивай в вагон.
     - На какую фабрику?
     - По переработке утильсырья. У меня и открыточка есть – приглашение.
     Асмадей оттопырил брюхо и извлек из него кучу желтых почтовых открыток с печатями и адресом отправителя:

                Konzentrationslager Auschwitz Waffen-SS. 

     - Полюбуйтесь на пейзаж, - перевернул он одну из открыток, - безоблачное небо, невинное солнце. А теперь поверните головы, - какие за окном поля! На них полметра лагерного пепла. Картошечка здесь польская растет отборная.
     Асмадей ловко спрятал в брюхе открытки, и тут же извлек оттуда мешок картошки.
     - Сварю вам пюре. Уверяю – человеческий пепел не токсичен. Не отравитесь.
     Стоило Асмадею открыть мешок, как вокруг него загалдели ангелы – отборное старичье. Увидеть среди них хоть одного тысячелетнего подростка я так и не смог. На их чавканье отозвались отверженные поэты и прочий загробный сброд, примкнувший на чумной пир.
     - Обуздать  желание  можно,  если  желание  слабо, - загудел один из поэтов, сдирая глазами запекшуюся кровь на кожуре картошки.
     Ангелы, напротив, были не брезгливы. Они давно остались без зубов, и опухшие их десны, вместе с лохмотьями картошки, вываливались из ртов. Асмадей поднес одну картофелину и Бэле. Бэла больше не отгоняла Сатану. Ее душа сжалась в комок и онемела. Пережить еще раз свою смерть в лагере, даже просто рассказывая мне – для нее было нестерпимо. И она смирилась: пусть Сатана проведет меня по кругам ада, по тем, что прошла она. И, ради Бэлы, я согласился.
     - И какую должность тебе отвалили на этой фабрике? – моя язвительность была единственной опорой здравого рассудка.
     - Консультанта по утилизации людских отходов. Хочу признаться – это целая наука. Меня же интересовала только выгода. Я даже окончил бухгалтерские курсы в Мюнхене. Когда фабрика только открылась, ко мне обратились, чтобы я сделал расчет рентабельности переработки тел. С таким материалом, как человеческая плоть, у меня со времен Адама и Евы всегда была большая проблема. А тут еще кости, которые не хотят ни за что гореть, и зубы. Если они золотые, то их надо дробить и просеивать. А это дополнительные затраты. Ведь косточки-то не мыть приходилось, а крошить в пыль. У меня и патент есть на кремулятор – измельчитель такой.
     Но самая большая проблема – это зола, которая остается после утилизации материала. Открыли специализированный цех. Я подсчитал – довольно много получалось – килограмма три с одного экземпляра, даже если хорошо трамбовать. Нашлись горячие головы, которые хотели отправлять пепел в космос ракетами Фау...
     - Зачем?! Сыпать пепел англичанам на голову?
     - Не англичанам. Йову посыпать прахом голову.
     - Одному Йову?
     - Мои клиенты – все Йовы. Но я работал и в приемных комиссиях.
     - Подожди о комиссиях. А что с ракетами?
     - Оказалось нерентабельно. Смотрите сами, - Асмадей схватился за свой рог, повернул его до щелчка, бросил себе на колени, и тут же высыпал из него кости. – Одна ракета нам обходилась в 119 600  рейхсмарок. А теперь посчитаем затраты на одну единицу расходного материала.
     Асмадей ловко снял второй рог, откуда не возьмись – появился и третий, и стал катать ими кости, да так быстро,  что все три рога слились в один большой рог – рог изобилия.
     - Дневная выработка одной единицы отходов - 6 рейхсмарок. Ежедневные затраты на содержание: расходы на питание - 0,6 рейхсмарки; расходы на амортизацию обмундирования - 0,1 рейхсмарки. Средняя продолжительность переработки отходов - 9 месяцев (270 дней).
     Асмадей закончил роговерчение и рассыпал перед нами кости. На всех трех гранях выпало по 6.
     - 666! - вскрикнула Бэла. В Каббале, по гематрии слов Меа Шеарим, или – “Сто ворот” - тоже число 666*.
     - Какая умница! – просиял Асмадей. - На нашу фабрику и ведут сто дорог. Но я отвлекся. Итак, полный расчет: 270 умножаем на 6 без 0,7 и получаем - 1431 рейхсмарку. А теперь прикинем дополнительный доход от рационального использования единицы утиля: зубное золото, одежда, ценные вещи и прочий мусор - в среднем 202 рейхсмарки, за вычетом расходов на вынужденную переработку в пепел и затраты на веселящий газ. Выходит общий доход с одной единицы утиля - 1633 рейхсмарки. Какие же тут ракеты?! Никакой доход от костей и золы не покроет...
     - Доказательства! – заорал протокольным голосом один из гостей, у кого душа, порванная в клочья, выбивалась из мундира солдата вермахта.
     - Сейчас мы призовем к ответу еврейские души, - обрадовался Асмадей.
     - Я сам - бывший еврей, и знаю, что здесь их души не найти. У евреев нет души!
     - А как же ты?! – я был готов разорвать этого выскочку.
     - Души остались только у тех, кто вовремя не сумел от них избавиться. Отступничество – вторая натура еврея. В работе мне помогали песни. Одну из них я вам сейчас спою:

                Я жилы рвал на фабрике отходов.
                В награду стал немецкими патриотом.
                Ошибка же крови моей - оплошность 
                еврейских предков за мое рожденье.

     Вот там, на земле, сумасшедшие до сих пор стенают, что мы на фабрике варили мыло из утиля жира. Если и варили, то только для внутреннего потребления и с миндальным запахом. Покажи им лапы, Сатана. И у греха они не чище. Все начальство лагерей умывало этим мылом руки. И до сего дня в чести их чистые руки. И причем здесь число зверя – 666? Элементарная чистоплотность плюс арийский порядок.
     - Нет, причем! - выворачивала наизнанку душу Бэла.
     То ли очередной излом Вечности настиг нас, то ли горб вырос за спиной Сатаны, только погрузился во тьму его звериный оскал, шерсть на нем задымилась. И не было теперь необходимости созерцать преображение Сатаны. Достаточно вспомнить его образ из детских книжек-страшилок: склизкий змий, переплетенный звездой (пяти или шестиугольной – по вкусовщине власти); хрюкающий боров, вымазанный говном по холку, испускающий непереносимое зловоние своим пердежом. Сатана, вперив в меня горящие глаза, изрек:
     - Ты забыл об исходе, который ему надлежит совершить в Иерусалим.
     - Кому - ему? – я все еще не понимал, с кем завел отношения.
     - В золоте, которое приходило Соломону каждый год, весу было шестьсот шестьдесят шесть талантов*. А ты задумывался, откуда у Соломона золотишко? А я тебе скажу: с нашей фабрики оно!
     От своих разоблачений довольный Асмадей рассмеялся.
     - Да какая же, к чертям собачьим, между всем этим связь?
     - Если Соломон вернется в Иерусалим, его нарекут Антихристом!
     Но на этом метаморфозы Асмадея не закончились. Исчезли рога и хвост, подмастерья мигом выбрили его до упругой белесой кожи и надушили дорогим парфюмом, глаза его потухли. Перед нами сидел на надгробии человечеству вальяжный менеджер в новехоньком костюме - успешный руководитель бизнеса, неотразимый любовник, лукавый собеседник.
     Смущали только каблуки его итальянских штиблет. Для непросвещенного взгляда они могли показаться все еще копытами, ну – не реальными, а, хотя бы – концептуальными. Асмадей перехватил мой взгляд:
     - Те вишневые мокасины - с острыми, загнутыми кверху носами, я больше не ношу – мозоли набивают. Да и купить хорошую пару обуви - на одну и ту же ногу, стало невозможно: все сапожники подались в литературу. Но ты мокасины можешь еще застать на оперной сцене. Их Мефистофель предпочитает всем другим. Хочешь, я позвоню в “Метрополитен Опера” - твой дом родной? Ты еще помнишь, как тебя зачали на его сцене? Кстати, твой предтеча “К” болтается где-то здесь и морочит мне мои слабости. Все требует назад свою душу.

     И не дожидаясь от меня ответа, Асмадей стал дуть в свой рог и нажимать на нем светящиеся кнопки.
     - Никто не отвечает. Я всегда говорил, что все ваши вещицы мнимого прогресса бесполезны в нужный момент. Когда приходят Суд и Смерть – куда лететь, кому звонить, под какой нож ложиться на операционный стол, какому богу молиться? Кто меня может заменить?! Разложите себя до атомов, наделайте кучу новых сердец и почек, и засуньте все это в машину, величиной с гору. Но даже оседлав гору, человек слеп и в своей судьбе не будет видеть дальше своего носа. Никто и никогда вам не скажет, что с вами будет через пять минут. А я знаю. Я - хранитель вашего будущего. Я - свидетель всех ваших тайн и пороков в прошлом.
     Я разозлился:
     - Скажи мне, чего я такого не знаю, что знаешь ты?
     - Бэла, любовь моя! Ты сама скажешь? Видишь, как меня вынуждают? Лучше не молчи.
     Душа Бэлы, сколько бы я ни всматривался в нее, никогда не покидала своего тела, хотя и осталась от нее всего лишь горстка пепла. Находясь в Вечности, я стал понимать, что пресловутое деление человека на тело и душу, творимое им добро и зло - всего лишь страх и плата за неизбежность смерти. А красивые слова: “Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо”, опровергают допущение, что существует два соперничающих друг с другом бога.  Бог один, и дьявол внутри него – его неотделимая ипостась. Или все эти мысли мне навязывала сатанинская сила?
     - Что мне сказать? – выдавила из себя моя любовь.
     - Но ты же больше не хромоножка. И чем ты расплатилась? Только не заводись: ведь мертвые не мстят за обиды.

     Услышав допрос Бэлы Сатаной и сомнения моей души, поэты - до сих пор скучавшие на ниве бессмертия, прибились к костру, в золе которого Асмадей жарил польскую картошечку. Сатана гостям рад. Поэзия – выше жизни. Той жизни в головах поэтов, где Бог и Сатана - лишь метод постиженья истин, высмеивающих прозу жизни. И что было удивительным – многие прибившиеся к костру – хромали, как и Бэла. Вот и первый, чуть прихрамывая, сделал всего один шаг, и тут же  преткнулся о камень преткновения. С отблеском костра в волосах, вперед вышел осиянный славой, поэт. Он стал искать опору своему поэтическому дарованию, и не найдя его – смутился. Асмадей, неоднократно совращавший запутавшегося в женщинах поэта к самоубийству, и тут решил подсобить. Он протянул руку и из безнадежной Вечности вытащил камень Сизифа, уже с вырубленными на нем ступеньками. Поэты вокруг костра одобрительно загалдели, и только одна поэтесса прикрикнула на всех: “Дайте Поэту слово!”
     На пророка он был мало похож. Глагол ли, или костер сжег ему брови, отчего его черные глаза недоверчиво глянули на Асмадея, а потом уставились на бездонную пустоту Вечности:

                Я люблю тебя, Дьявол, я люблю Тебя, Бог,
                Одному - мои стоны, и другому - мой вздох,
                Одному - мои крики, а другому - мечты,
                Но вы оба велики, вы восторг Красоты...

     Жидкое одобрение окончательно смутило Поэта. Одобрительно загудел один Асмадей. Поэтесса же вскинулась от костра и, хромая, кинулась к сизифому камню. “Тиртей, помоги ему”*, - стала она звать кого-то от костра. Хромой на обе ноги учитель мигом откликнулся и стал поучать Поэта:

            Полчищ поэтов коварных не бойся, и страха не ведай,
            Каждый пусть держит свой щит прямо меж первых бойцов...

     - Тиртей, ну что ж ты так?! – запричитала поэтесса.
     - А что я могу еще, Елизавета Ивановна?* - обиделся Тиртей.
     Поэтесса сначала кинулась к Бэле, но, заприметив меня рядом с ней, схватила за руку и стала заглядывать в мою душу:

                Парус разорван, поломаны весла,
                Буря и море вокруг.
                Вот какой жребий судьбою нам послан,
                Бедный мой друг.

                Пламя ль сожрет нас? Волна ли накроет?
                Бездна воды и огня.
                Только не бойся! Не бойся: нас трое.
                Видишь, кто встал у руля!

     - Нас трое! – подскочила душа в английском колпаке шута. – Бог, Дьявол и, конечно, я.
     Он стал выплясывать вокруг нас с Бэлой и выговаривать Асмадею:
     - Кого ты нам притащил на высокое собрание бессмертных?

                Мой старый друг, мой верный Дьявол,
                Пропел мне песенку одну:
                - Всю ночь моряк в пучине плавал,
                А на заре пошёл ко дну.

Гнать самозванцев! Ненавижу их – бесполых! Они страдали? Горели на костре? Друзья их предавали? Их власть травила? Ломала ребра им и в душу наплевала? Травили их безвестностью, как нас? Их высылали на погибель? Топили в море лжи пасквилей? Анафеме предали их стихи? Их нанимали стукачами? Кололи героином? Стирали в пыль? Их палачи кормили с рук обрубком топора? Их выставляли напоказ в зверинцах?
     Поэт в колпаке подскочил к костру, выхватил из огня картофелину, сжал ее, да так, что сквозь пальцы его посыпался прах:

                Небо синее - в цветке,
                В горстке праха - бесконечность;
                Целый мир держать в руке,
                В каждом миге видеть вечность.

     И тут Бэла взвилась. Презрение ли это было в ее взгляде, или любовь? Или - презренная любовь?
     - Почему ты молчишь?! Лезь на камень!
     - Любимая, я - не поэт.
     - Вспомни, когда нас гнали по этапу, и мы стояли сутки на станции “Зима”, нам к вагону привели столетнего старичка.
     - И что?
     - Он велел в щель просунуть нам книжечку. Вспомни. Ты же тогда многие стихи знал наизусть. Иди и читай!
     Я поднялся на камень:

                Я и здесь и в то же время где-то.
                Здесь - дела, а там - тела, тела...
                Проволока парижского гетто
                надвое меня разодрала.
                Тело жадно дышит сквозь отрепья
                и чего-то просит у весны...
                А у Бэлы, как молитва ребе,
                волосы туманны и длинны.
                Молится она окаменело,
                но молиться губы не хотят
                и к моим, таким же неумелым,
                шелушась, по воздуху летят!
                Я не сплю, на вшивых нарах лежа,
                и одна молитва у меня:
                “Как меня, не мучай Бэлу, боже,
                сделай так, чтоб Бэла умерла!”
                Но однажды, землю молчаливо
                рядом с женским лагерем долбя,
                я чуть не кричу... я вижу Бэлу,
                словно призрак, около себя.
                А она стоит, почти незрима
                от прозрачной детской худобы,
                колыхаясь, будто струйка дыма
                из кирпичной лагерной трубы...

     Мои   вопли   на    собравшихся    вокруг    костра   поэтов   не
производили никакого впечатления. Все думали только об одном: не обжечься бы картошкой, не подавиться бы пеплом. Не успел я окончить чтение, как от костра поднялась одна отзывчивая душа и, прихрамывая на правую ногу, подошла к Сатане. Я тут же признал в ней лорда Байрона. Но Асмадей не стал его выслушивать. Он одернул полы своего стильного пиджака, в его лацкане выросла красная роза, он передернул плечами, на что один из ангелов, дожидавшийся своей очереди по указке Сатаны поиграть на струнах душ, подлетел ко мне; и вот я уже торчу на распутье между миллионами бездн. Тут же явился Сатана и ласково усадил меня на колени:
     - Я отвлек тебя по той причине, что как только поговорю с лордом Байроном, Бэла станет для тебя недосягаемой. Ты отправишься дальше - искать царя Соломона, а она – Бога, чтобы предъявить ему обвинение за свою нелепую смерть. Ваши дороги станут разными. Я буду вынужден сопровождать ее. Ты же, - пойдешь один. Возможно, вы вновь увидите друг друга на Явной вечере, если за столом, где восседает Бог, среди Его Апостолов окажется и царь Соломон. Еще неизвестно, кого Он на вечерю допустит.
     - Но ты же - провидец!
     - Намерения Бога мне неподвластны. За то, что я бросаю тебя, хочу предложить сделку. Я могу вернуть тебя на Землю, чтобы подарить тебе еще одну – параллельную первой, тайную жизнь. Во второй жизни ты сможешь позволить себе все, о чем даже не догадывалось твое воображение. Захочешь стать безнаказанным убийцей, неутомимым распутником, или знаменитостью - спортсменом, артистом, певцом – только подумай об этом. А можешь стать неуловимым вором, суперменом, спасителем мира, или его губителем – это уже по твоему выбору. Воплотишь свои тайные помыслы и будешь альтруистом, пацифистом, гомосексуалистом, коммунистом, уклонистом, сионистом, утопистом, защитником бесправных и палачом ублюдков. Я дам тебе столько власти и денег, сколько смогут выдержать твои желания. Притом, в той - первой жизни, ты так и останешься любимым сыном, живущим по законам приличного буржуазного уклада. Женишься...
     - А Бэла?
     - Кто-то же должен вернуть миру Соломона!
     - Ты искушаешь меня? Зачем?
     - Мне звонил “К”. Он, кстати, сам скоро явится сюда, и ты с ним сможешь поговорить. Но у него к тебе огромные претензии. Он считает, что ты не справился с той ролью, которую он отвел тебе в своем романе.
     - И чем он недоволен?
     - Он полагал создать тебя из плоти и крови, а ты стал носителем идей и мыслей. Он надеялся на твои безрассудные поступки, на мучения твоих чувств, на способность нести бремя страданий, на право твоих заблуждений, на твой поиск веры, на смирение перед непознаваемым. Он хотел, чтобы ты был человеком страдающим, а не разумным. “К” подозревает, что все твои мысли, все твое существо направлены на то, чтобы освободить себя от вины, от деяний, за которые ты не можешь, не способен отвечать. Ты надеялся переложить всю ответственность на меня, но ты забыл: сегодня я уже не в моде. Сначала меня прогнал от себя Бог, а потом – и человек. Меня унизили, лишили высокого звания носителя мирового зла. На меня уже не кивают, когда творятся немыслимые деяния, а ищут вину в себе. А человек неплохо устроился! Ни бог, ни Дьявол ему уже не судия. Он сам судит всех и вся. Он сам решает – кому жить, а кому умереть...

     Я видел, что Асмадей впал в полное уныние. Его правильные слова так и оставались, как им и положено – словами. И ему, как ребенку, понадобилась жалостливая история-сказка:
     - Ты переходишь дорогу, и видишь улитку. Еще мгновение, и ее раздавит молох колес грузовика. Ты поднимаешь ее и относишь на газон. Улитка не способна оценить твой поступок, но ты уже не сможешь жить дальше, если этого не сделаешь. Так считает твой создатель - “К”. А, для этого, рядом с тобой всегда должны быть мы – я и Бог, чтобы вовремя подобрать тебя или раздавить.
     Пока люди судили, да рядили, кто ответственен за их грехи, мой Асмадей поднаторел в своих объяснениях. Теперь он знал - за какое место надо ухватить человека, чтобы тот легко научился освобождаться от чувства вины и ответственности. А школа какая?! Иезуиты и схоластики могут не суетиться. Меня покупали второй раз, но понять сплетение нитей аферы с моим сознанием я не мог. “Буду наивным”, – первое, что пришло мне в голову:      
     - Почему ты отнимаешь у меня мое предназначение и перепоручаешь его Бэле?

     - Потому, что она не перекладывает всю вину за немыслимые страдания на одного Бога, или на меня. И на человека тоже, хотя он и создан по образу Божьему. Она хочет знать лишь единственное: сколько мгновений счастья и любви отведено человеку, и сколько надо за это ему заплатить. За миллионы минут пребывания человека в жизни, счастья - лишь считанные часы. Жаль, что человек не рожден улиткой. Повезет – спасут! Не повезет – ее раздавят, но она-то об этом никогда не узнает. Да и кто будет судить молох, молиться ему или требовать от него чего-либо?
     - Разве Бэла хочет лишить человека разума? Что-то я не слышал от нее подобных речей.
     - Не тебе она исповедовалась, а мне. И я, когда постиг все глубины низости падения человека, просил Бога освободить меня от звания носителя зла. Я проиграл человеку в этом соревновании. Бог слишком изощрен, чтобы дать себя раскусить. Его лабиринт свободы выбора не имеет выхода.
     - И что же спасет человека?
     - Возвращайся на землю, и все узнаешь сам.
     - Оставить Бэлу с тобой наедине?
     - Ты ее уже оставлял. У тебя остается крохотный шанс: на Явной вечере просить Бога, чтобы он вернул на землю не только царя Соломона, но и ее.
     - Я остаюсь!
     - Оставит ли тебя “К”? Ты озлоблен. Даже здесь, в Вечности, ты не освободился от зависти к нему. “К” быстро решил все свои проблемы – взял и покончил с собой. Все свои неудачи ты приписываешь ему. Ты когда-нибудь спрашивал себя - почему в ту ночь зачатия сперма досталась костюмерше, а не Норме? Способности убить своих детей, взойти на костер, любить своего врага – вот какой наследственности тебе не хватает.   
     И тут из черноты Вечности ко мне потянулись миллионы молящих о спасении душ. Но, почему-то, все души проросли руками. Эти души-руки тянулись ко мне, душили меня, пока я сам не стал одной из них. Очнулся я у камня, когда лорд Байрон взошел на него - но не один, а вместе с Сатаной, который угодливо помогал его хромой ноге преодолевать ступеньки. Посмотреть и послушать красавца слетелись ангелы и стали взмахами крыльев его подбадривать. И Поэт не разочаровал собравшихся:

                Добро и зло - две сущности, даятель
                Не создает их. Вам добро он дарит?
                Благим его зовите. Дарит зло?
                Не называйте зло моим, покуда
                Источник неизвестен...

     Если Асмадей знал наперед то, что, не дослушав и первой строфы, Бэла кинется к камню – почему он ее не остановил? Хромота, от которой Бэла избавилась в Париже, расплатившись за нее своей любовью, снова к ней вернулась. И Байрон, не ожидавший такого напора, протянул ей руку и прогнал прочь Сатану с камня. После моего разговора с Асмадеем, я попытался понять, что, все-таки, движет Бэлой. Она устала от мужчин - мечтателей, или матерых реалистов. Она хотела вынашивать в чреве своего сына, а не их бредовые идеи, окутывающие ее липкой паутиной слов. Она не могла больше мириться с тем, что когда огонь от костра становился черным - облик Сатаны излучал свет.
     Ее уже один раз изгнали из Рая, убив одного сына и прокляв другого... Рядом стоит Сатана и извивается змеем, словно пытается взвалить всю вину за это на себя. Мужчинам отвели особую роль: неутолимая страсть к познанию делает их импотентами, гениями и предателями. Это они отказали в праве Злу быть Злом. Это они освободили Бога от ответственности, полагая, что его последнее новшество – Любовь, способна человека сделать Человеком. Человек – больше, чем Дьявол! Спросить - не с кого. Самой великой тайной оказалась та, что опровергла все представления о человеке, как существе разумном. Если это существо способно низвести до своего уровня и Бога, и Дьявола, то любые преступления: ужасы, войны, низведения человеческого тела до комка биомассы – оправданы!
     Но Бэла пошла дальше моих посредственных мыслей.
     - Возмездие! – огласил клич Вечность. – Я не приму искупительный дар за душу моего убийцы - злодея, чью душу надлежит стереть в пустоту! Око за око, смерть за смерть! Перекуем орала на мечи! Есть ли среди вас герои?! Или я слышу только пораженцев?
     - Я здесь!
     Рассекая скопище звезд, навстречу Бэле - из провала Вечности вылетел огненный конь. Его копыта ударили по костру, отбросив прочь поэтов и ангелов.
     - Жанна с тобой, Бэла!
     - Как ты сюда попала? Впрочем, смешной вопрос...
     - Хочу расквитаться с английской поганью! – Жанна спешилась с коня.
     - И только-то?
     - У нас с тобой свой счет с французами. А судьи... Приговор мне... Страх пожрал их вшивые парики.      
     - Салют, д`Арк! Седлай своего бронзового иноходца, - заликовали ангелы.
     Бэла прижалась к бронзовой душе французского народа: 
     - В наших руках мечи возмездия. Мы найдем убийц, и Сатана нам не помеха! И пусть праведный гнев освещает нам дорогу.
     - Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает, - вторила ей Жанна.
     - Ибо кто не против вас, тот за вас, - загалдели ангелы.
     - Учи Вселенную, как должно умирать, - задымилась одна из душ поэтов.
     И разом вспыхнули все загубленные души, и померкли звезды, и исчезли миры. И огласили Вечность убиенные:
     - Мы отправимся с вами. Мы найдем наших убийц!
     - Я! Я – тот, кого вы ищете! – взвыл Сатана. - Я проведу вас по Вечности, я приведу вас на Явную вечерю, и тогда вы поверите мне! Я - часть той силы, что вечно хочет зла и вечно им живет!
     - Твой век давно прошел, Дьявол!
     Бэла настолько вошла в роль Немезиды, что стала неотличимой от камня-трибуны, слившись с ним.
     - Ты, всего лишь, - мелкий бес. Мы будем искать и иссекать поэтов, философов, наместников Бога на земле, писателей – властителей дум, творцов и гениев всех мастей, и Харон надорвется поставлять их души на суд времени.      Мы их вывалим на стол Всевышнему на Явной вечере, как Гулливер - лилипутов. И реку Ахерон мы повернем вспять,   
     - Без меня вы свернете себе шею!
     Асмадей столкнул с камня лорда Байрона и решительно занял его место на камне.
     - Они заговорят вас, обратят в свою веру! Только я один знаю по-настоящему их души. Они не раз торговались со мной. У меня даже и договор готов. Подпишем сделку, и вместе - в путь!
     - Отойди от меня, Сатана! Ты мне соблазн, - вздыбила коня Жанна.
     - Не бойся его, Жанна. Он – лузер! Хотел быть Богом, а стал – Сатаной!
     - Лузер! Лузер! Лузер! – заплясали ангелы вокруг Сатаны.
     Асмадей спрыгнул с камня, сбросил, как шкуру, цивильный костюм, но и прежнего, сказочного – из шкуры мохнатого чудовища, на нем тоже уже не было, а была оболочка слепой несокрушимой силы, которая смерчем закружилась вокруг костра, втянув в него миллионы убиенных и купленных им душ. И поднялся черный столб золы и праха; и изрыгнул Сатана из себя смертоносный вихрь; и пал на землю пепел от сгоревших душ; и покрыл им сердца и души еще живых, разъел им глаза, забил по мочки их уши.
     Но только Бэла знала, что, вслед за смертоносным вихрем, на землю бросилась Птица-ангел. Это с ней она встретилась на пороге Вечности, и та рассказала ей свою историю.

         Рассказ Птицы-ангела Бэле на пороге Вечности.

     Сколько себя помню, я всегда ползала - у меня не было крыльев, и я не летала, и никогда не спускалась на землю. Чаще всего, я чувствовала себя змеей, иногда – ящерицей. И снились мне страшные сны, где я спаривалась с жабой. Но я мечтала о другой жизни и часто во сне летала. Особенно я наслаждалась во время звездопада. Я верила: то не звезды падают, а чешуйки с моего тела. И очень этим гордилась, так как все кругом утверждали, что, когда сотворил Бог всякую душу, я была лишь обыкновенным голым червем-гаденышем. Огорчало, когда кто-нибудь говорил: “Гады”, - ведь это относилось и ко мне, так как “Гадиной” меня записали в хрониках Вечности. “Не переживай так, - твердили мне все, - ведь “Гад” – значит удача, и она ждет тебя”*.
     Первой душой, которую я увидела и услышала - была душа Каина. С ее слов в Райском саду тоже жила змея, и, по ее утверждению – была там важной птицей. “Кто это - птицы?” – пыталась я узнать, но только однажды мне ответили, что, в отличие он нас, они - не пресмыкающиеся. Тогда кто же я?! Я ползала по Вечности, извивалась меж звезд, цеплялась за хвосты галактик, выслеживала следы Бога и выпытывала у всех: кто же все-таки я – пресмыкающаяся? Однажды мне повезло. Душа, прикованная навечно к своей мечте, поведала мне, что есть в мироздании таинственная земля, где тоже живут пресмыкающиеся, но хоть они и не птицы, а люди (так она назвала обитателей той земли), но пресмыкаются совсем не так, как мы.

     Ничего в ее рассказе тогда мне не суждено было понять: слова ее были настолько исковерканными, что уловить их смысл я не могла. К примеру: “льстить”, или - “лебезить”... Объясняющие это самое - “лебезение” слова сами были совершенно не понятны: “угодничать, суетливо заискивать”. Например, что означает: “выпрашивать милость”? Или слова, которые я даже выговорить не смогла: “лакейничать, выслуживаться, раболепствовать”? Правда, после того, как прикованная душа мне рассказала, что однажды она отправилась на землю - дать пресмыкающимся людям огонь гордости и бесстрашия, но люди “сподличали” и “предали” ее. Мне показалось, что смысл этих слов я уловила. Но куда мне – ползающей, еще больше было “унижаться”, или – “юлить” – ведь это природа моего движения...
     И я решилась докопаться до смысла этих слов, но, прежде - взглянуть на землю, где жили эти странные пресмыкающиеся. Подгоняемая звездным ветром, я ползла на край Вечности, пока не очутилась у кромки бездны. Дальше выбор был небольшой: взлететь с ее края, или упасть в нее. Но взлететь я не могла, и не только потому, что еще не обрела крылья, но и оттого, что не имела представления о такой возможности. А Вселенная продолжала жить по своим писаным законам. С окоема бездны это хорошо было видно: галактики соперничали друг с другом по красоте, выходили обновленными в свет, интриговали, дрались на дуэлях. Одни звезды внутри них взрывались сверхновой популярностью, другие – проваливались в черные дыры безвестности.
     А теперь я хочу рассказать тебе о самом главном. С виду – то, что произошло, было совершенно незначительным, невидимым. Да оно даже, как бы и не произошло. Была вспышка, но – внутри меня. Нет, это не был голос, который мне приказал: больше не ползай – встань и лети! Но это была еще не та вспышка, которая озаряет твой путь, твою судьбу. Может быть, внутри меня всего-навсего взорвался один атом. Но этого микроскопического “чуть-чуть” хватило, чтобы изменить мою жизнь. Потом я много раз пыталась понять, что явилось причиной этого “чуть-чуть”, и не находила ответа. В конце концов, я остановилась на версии, что мне кто-то помог. И это было главным моим открытием. Часто, когда ты стоишь на распутье, не зная как поступить, и страшишься своей судьбы - каждый твой следующий шаг – роковой. Достаточно этого чуть-чуть, взрыва одного атома внутри тебя, - и ты получаешь ту новую жизнь и судьбу, о которой даже не помышлял. 
 
     Теперь я знала о своем предназначении. Я должна была стать этим        неосознанным толчком внутри человека, чтобы менять его судьбу коренным образом. Для меня же самой этим “чуть-чуть” стало событие, когда на краю бездны я неожиданно увидела рядом с собой неприметную возвышенность – так – ничтожный бугорок. Я была рядом с ним, но, до вспышки во мне, его не разглядела, а если бы и увидела – к чему он был мне нужен? И вот тот самый атом взорвался внутри меня. И я заползла на этот затерянный пригорок, и произошло чудо: с него открылся совершенно новый для меня мир. Впервые я увидела птиц. То были ангелы, которые обрели крылья, и у них, в отличие от меня, не было необходимости выбора: бездна или звезды. Да, они не падали в пропасть, а спускались в нее на крыльях и достигали земли. Скоро птицы заметили меня и окружили плотным кольцом. Все замерли. Замерла и я. И тут явилась птица-мать, и в клюве принесла мне свой дух, и вдохнула его в меня. И вот я уже - птица, как и они. Я больше - не пресмыкающаяся!
     Скоро я получила высокое дозволение посещать землю. Но это было всего лишь половиной дела. Теперь я стала гончим псом на пороге дьявольского логова. Как только Сатана, высмотрев добычу на земле, овладевал сердцами и душами людей, - я неслась вслед за ним и проникала в тех, кого Сатана успел совратить, втеревшись к ним соблазнами и подкупом. Тогда я находила в поверженных Сатаной душах ту самую точку, и мое “чуть-чуть” спасало их и возвращало людей к Богу. Но первая же семья, куда я спустилась вслед за Сатаной, привела меня в чувство. Провидение дало крылья, но лишило меня зрения. Не видеть главного, но чувствовать его присутствие совсем рядом, стало для меня тяжелым испытанием. Вот тогда-то я впервые поняла, что люди на земле появились не ради покорения тайных истин своего предназначения во Вселенной, а для самоистребления - во имя свободы. Зачем им спущены с небес законы, которым не под силу следовать? Зачем людям внушили, что их мир существует в двух ипостасях - добра и зла? И каждая из этих мнимых половин порождает другую. И так повелось с момента осознания себя ими разумными существами, хотя мне так пока и не удалось узнать, откуда они внезапно появились на земле.   
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

     Я забыл упомянуть, что разговор Бэлы с Птицей-ангелом на пороге Вечности происходил у костра, еще дымящегося, но уже погасшего. О предназначении костра Бэле, только что прибывшей сюда, спросить Птицу-ангела было неловко, и она, всматриваясь в черные угли, пыталась разгадать сама его предназначение. Заметив ее пристальный взгляд, Птица-ангел достала уголек и поднесла его к Бэле:
    - Что ты видишь?
    - Черный уголь, - отвечала та.
    - Но если его поджечь, то явятся вновь и огонь, и свет. Значит, белый свет существует внутри тьмы черного угля, и выходит - они неразделимы, хотя различимы - лишь порознь. Когда уголь не горит – не виден его внутренний свет. Когда же свет является, то за ним не виден его источник – черный уголь. Ошибка человека в том, что он ищет соотношение света и тьмы, добра и зла. Порой ему кажется, что, для идеала, - всего этого должно быть поровну; иногда он мечтает, что силы света окончательно возьмут верх над силами тьмы; а в другой раз - в полном отчаянии - предрекает окончательную победу сил тьмы. И Бог, и Дьявол несут в себе одновременно и свет, и тьму; и они оба существуют в человеке - как в состоянии добра, так и зла.
     - Богохульствуешь! Из тебя моя мама даже бульон варить откажется, - огласила Бэла вход в Вечность.
     - Прости меня, но я знаю, зачем ты сюда явилась. “Око за око, смерть за смерть!” Действуй, но прежде я хочу досказать тебе мою историю. Я уже упомянула о первых людях, которых я посетила, когда обрела крылья и научилась спускаться на землю. По совету Птицы-матери, я выбрала начало XX века, по ее мнению - самое интересное время за всю историю человечества. Этих людей было двое: он и она, и они собирались объединить свою плоть для рождения следующего поколения. С первого мгновения я задохнулась от счастья. Именно эта пара - жених и невеста - были в страшных сомнениях, и мое “чуть-чуть” могло их спасти и склонить к счастливому выбору. Жених носил великое имя – Петр (Пинхас - на языке иудеев, ибо по рождению он был евреем), и в отличие от своего тезки – Апостола, по характеру был действительно – кремень. Но и у его невесты – Ольги (естественно, или неестественно – что тут можно сказать? - православной), характер тоже был не из легких. Этот брак мог состояться только при условии крещения еврея, что Петр и собирался сделать. Своим еврейством Пинхас не пренебрегал, но и не гордился им. А что могла сделать я? К чему его склонить? Предать любовь или веру? Казалось, решал все сам Петр-Пинхас. А побудительный толчок – за мной. Но, неожиданно для себя, я сама оказалась перед мучительным выбором: что в этом случае - свет, а что – тьма? Тогда я поклялась себе, что не оставлю Петра на протяжении всей его жизни, и если увижу, что мой выбор в пользу любви был ошибочным, постараюсь исправить свою оплошность.

     И случай не заставил себя долго ждать. Это была моя первая зима на земле. Снег, такой же белый, как мои крылья, завладел городом, окутал фатой невесту реку. И я твердила себе: вот сейчас пожелаю – город взмахнет крыльями и полетит вместе со мной. И вот я уже лечу над городом, и город летит мне навстречу. Где же ты – мой Петр? Но город стоит на другом Петре-камне. Подлетая к Дворцовой площади, я вижу его на вздыбленном коне. Конь – это мне знак, метка. Как чистота замысла оскорбляется серостью будней, так и снег вымазали с утра мышиными шинелями солдат. Я мечусь в полном смятении от Троицкого моста к Васильевскому острову, лечу вдоль Невского до Александровского сада, пока не вижу коней на Триумфальных воротах на Нарвской площади. Вот и знак! Я ждала первого ружейного залпа и чувствовала, что он вот-вот грянет. Рожок уж протрубил. Я знала, что в моей власти было изменить траекторию пуль и так воздействовать на каждую из них моим “чуть-чуть”, чтобы и священник Гапон, и мой подопечный Петр либо были убиты, либо остались в живых. Я должна была сегодня, этим воскресным утром, решить их судьбу.
     В ожидании первого ружейного залпа по мирному шествию, я опустилась на Триумфальные ворота и уселась на одного из коней - рядом с крылатой богиней Славы. Она держала в руках  пальмовую ветвь и лавровый венок. Кому из убитых богиня Славы сегодня возложит на голову терновый венок, а кому из стрелявших солдат вручит пальмовую ветвь - как самому меткому стрелку по народу? И тут же, вместе с криками: “Солдаты! Не стреляйте в народ!”; “Вперёд, товарищи! Или смерть, или свобода!” раздались изумленные голоса и тех людей, кто заметил меня, восседающую на коне: “Ангел!”, “Антихрист!”
     Но пули уже полетели, и я ринулась с ворот их сопровождать. Та пуля, которая была предназначена священнику Гапону, была настолько в себе уверена, что ее неумолимость передалась и приговоренному, отчего священника била лихорадка, и он весь трясся. Пуля же, летевшая на встречу Петра со смертью, немного колебалась, и от меня зависело: попадет она в “молоко” случая, кресты и хоругви, или - в его сердце. Два обстоятельства заставили меня отклонить пулю Петра от смертельного маршрута, а ему самому - набраться мужества, чтобы увести из-под пули и своего друга – Гапона. Во-первых, я уже знала: пройдет всего год, и Петр сам казнит Гапона. Тогда зачем эту слепую миссию поручать пуле? Она же не способна дать приговоренному последнее слово перед казнью. Во-вторых, я и сама казнилась: мой выбор для Петра в пользу любви - на пользу ему не пошел. И я могла, и сделала это: вернула Пинхаса к вере своего народа. Во Флорентийской синагоге состоялся декоративный обряд покаяния, и Пинхаса пожурили ударами бича. И я, и Пинхас могли быть довольны, но дети...! “А что дети?!” – спросишь ты. С Ольгой он нажил троих детей, а они, в любом случае, не могли быть ошибкой – ни моей, ни его! Тогда я поняла, что есть в поведении людей неразрешимые ситуации, когда ни я, ни сатана, ни сам Бог не способны их разрешить.
 
     После расстрела у Нарвских ворот, Гапон и Петр сразу спрятались на тайной квартире русского писателя. Петр обкромсал ему бороду и длинные волосы, переодел в снятую с убитого рабочего задрипанную одежду. Я хотела бы тебе рассказать и о том, как тогда - из-за нехватки времени, я не сумела предотвратить трагедию Буревестника. Тот русский писатель (такая у него была революционная кличка), как и я, был птицей – только пролетарской и ходил по жизни пешком...
     Неожиданно Птица-ангел начала задыхаться.
     - Смерть писателя... Тогда, в 36-ом, я сопровождала Пинхаса в Палестине и не сумела прилететь в Москву на похороны писателя...
     Говорила Птица-ангел уже с трудом. Ее крылья будто кто-то надломил, и перья стали осыпаться трухой.
     - Теперь я могу с полным правом сказать, что Иисусу Христу повезло со смертью! Ему не пришлось, будучи в человеческом облике, стать свидетелем страданий своей паствы, крушения своих проповедей. Писателю повезло меньше. Ему пришлось таскать свой крест революционера и по жизни, и после своей смерти. Я видела его однажды в Вечности. Страшная картина, но помочь уже ему ничем не могла. Но, вперед, за нашим героем - Петром! Отсидев за границей карантинный срок, он, вместе с Гапоном, вернулся в Россию. И тут для меня началась полная чехарда: все стали вербовать и перевербовывать друг друга. Когда очередь дошла до Петра (а его попытался склонить к работе в Тайной полиции уже завербованный туда его друг – Гапон), пришлось мне играть на стороне праведных чувств моего подопечного. И как я была слепа! Когда Петр признался товарищам, что его хотят завербовать, он тут же получил приказ: собственноручно казнить своего друга – Гапона.

     В ночь, перед казнью Гапона, я была вместе с Петром. Призраки чести, долга и совести пленили Петра кошмарами. Ни я, ни Петр не находили выхода. Наконец Петр принял решение: Гапона казнить, но только - руками своих товарищей. Научилась ли я в ту ночь умывать, вместе с Петром, руки? Вернувшись в Вечность, я подала прошение об отставке. Это сражение за человека Сатана у меня выиграл.  Я - часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает... О каком благе можно было твердить? Сатана написал на меня донос, что я заболела манихейским бредом.*   
     Все, о чем я мечтала, спустившись на землю, и то, как стала воплощать свою мечту, подправляя судьбы людей, вырывая их из дьявольских объятий, - все вдруг изменилось самым коварным образом. Только что лодка была полна надежды на спасение, и вот она уже, перевернутая, хоронит последние остатки моих иллюзий. Моя теория “чуть-чуть” заклеймена, как пресловутая; мои представления о  противостоящих друг другу силах добра и зла, света и тьмы - осмеяны; упоение счастьем, когда просветленные мной души наполняли мои крылья светом, - обернулось несчастьем. Склоняя чашу выбора к божественному, отринув дьявольское, я, оказывается, действовала с тонким расчетом развратить запутавшиеся, а потому - невинные души. И все это – как враждебное, - заклеймено властями Вечности, и, по сатанинскому доносу, признано психическим бредом.   
     “Но я же - Птица-ангел, – рвала я в клочья свои крылья смятением духа. – Если я не спасу людей, то Дьявол безраздельно овладеет миром!”. Меня вызвали на Явную вечерю и дали понять, что если я буду продолжать подменять собой Мессию, то меня отлучат от земли...
     - Отчего же все это произошло?
     Бэла растерянно взирала на вход в Вечность, понимая, что ее просто испытывают, но совершенно не понимала, как она должна реагировать на безумный рассказ Птицы-ангела. Может и здесь, в Вечности, существуют бедные и богатые души, и для них - престижные районы и гетто, виллы и сумасшедшие дома?
     - Когда солдаты стреляли в народ, было понятно, на чьей я стороне. Толпа не имеет национальности, - нахохлилась Птица-ангел.
     - Причем здесь национальность? – испугалась Бэла, - тут что: есть еще и пятая графа?! Может и паспорт с визой меня заставят оформлять? 
     - Дослушай до конца. Пуля, которая летела в сердце Петра, может, и была расплатой за его вероотступничество...
     - Ты плохо знаешь евреев, ангел. Многие, кто открестился от своего народа, неплохо устроились и умерли в своей постели богатыми и знаменитыми. И твой Петр тем же миром мазан, только корчил из себя героя. 
     - Не лезь ко мне со своей нищей людской философией, – зоб птицы покрылся багровым оперением. – Ведь я знала наперед всю его жизнь, и в ней можно было найти смягчающие обстоятельства. Но! казнить Гапона без суда, как всегда поступали короли и их подручные палачи, и также те, кто им пришел на смену: революционеры и террористы, религиозные фанатики всех мастей! Как и кому я должна была помогать?! Где я - на стороне мести или прощения, гнева или покаяния? На стороне праведного или Божьего суда?! Каждый мой следующий полет на землю, каждый выбор - все больше связывали мои крылья. И если, до полетов на землю, мои крылья были невесомыми - как дух, то, спасая людей, я не заметила, как к ним стали прилипать людские страсти из материального мира. Теперь я боролась не только за людей, но и со своими отяжелевшими крыльями...

     Смутные догадки о том, что ее душу хотят заставить - уже на входе Вечности - смириться с ее земной участью, привели Бэлу в ярость. Она явилась сюда, чтобы найти души ее убийц и уничтожить их, вытравить память о них на земле отныне и во веки веков. Любое, даже малейшее колыхание души Бэлы, Птица-ангел замечала и пыталась склонить ее к мысли, что рассуждения души, закованной в плоть, там - на земле, и здесь - пребывающей в Вечности – разнятся, как свет и тьма.
     - Ты не первая, кто хотел отомстить твоим убийцам, - Птица-ангел расправила крылья и окутала ими Бэлу. - Однажды мне пришлось даже вмешаться. Вы – евреи, слишком во многом полагаетесь на Бога. А когда ваша глупость и безволие приводят к плачевным результатам – во всех смертных грехах  обвиняете Его. Вот и после войны нашлись среди евреев-мстителей такие же молодые и безрассудные, как ты, которые решили,  что они обязаны сделать то, что сделал бы сам Бог, если бы Он был. Начали с того, что организовали группу мстителей, которая уничтожала нацистов в Европе. Счет уже шел на сотни убитых, когда родилась идея совсем другой мести: убить шесть миллионов немцев, за то, что они убили шесть миллионов евреев, для чего следовало отравить всю питьевую воду в Германии.

     Ты не поверишь, что достать яд, привести его в Германию и осуществить месть поручили поэту – еврейскому поэту. Ты, Бэла, случайно стихов не пишешь? И вот тогда я и вмешалась. Когда наш мститель поэт - уже находился на корабле с банками яда – я выдала его. Если ты хочешь отомстить по-настоящему, отыщи здесь тех, чьими идеями напитались убийцы всех мастей и рангов. Смею уверить тебя, что среди них окажутся всемирно известные и почитаемые души, и совсем не мертвые...
 
   
     Бэла по привычке подняла глаза вверх, чтобы опереться своими помыслами на небо, но никакого неба не было, и верха тоже; и каждый низ, если бы он здесь был, мог попирать окрестности, поплевывая на них, почесывая урчащий живот, набитый требухой мелкотравчатой спеси. Но только теперь над тлеющим костром она заметила ворота, сплошь усыпанные птицами-ангелами, которые, заслышав о том, что Бэла собирается нарушить покой Явной вечери своими нелепыми угрозами в адрес почитаемых душ и даже грозится добраться до самого центра стола, тут же кинулись врассыпную - гонцами последних новостей Вечности, хорошо прожаренных на костре у ее входа. Освободившись от ангелов, ворота облегченно распрямили затекшие чресла, изогнулись - сперва дугой, а потом и вовсе свернулись трубой. И тут же Бэла почувствовала себя невесомой бабочкой, на усиках которой был запечатлен весь ее дальнейший путь. Но только она взлетела, как все стало неузнаваемо меняться, отчего усики возмущенно завибрировали, и крылья, подхватив волнение, как парус – ветер, затрепетали следом и уже не знали: лететь или покорно сложиться. В конце колышущейся трубы, где душам был обещан заслуженный свет, напротив – в сужающемся горле свирепствовала тьма.
     - Не обращай внимания, - закудахтала Птица-ангел. – В тоннеле мы проводим карнавал...
     - Какой же это – тоннель?! Настоящая бутылка!
     - Каждой душе на карнавале дается возможность налить в новую бутылку новое содержание, а то вы приперли с земли черт те что. Так что, как поется у нас на карнавале: оставь рутину всяк сюда входящий. Ты знаешь, отчего твои крылья так возмущены? Не забывай: ты находишься вне своего тела. И запомни: ты вышла за пределы опыта и знаний. Ты все еще считаешь - по меркам земного мира, что, чтобы достичь нужного места - к нему надо лететь. Здесь все наоборот: одного твоего помысла достаточно, чтобы ты оказалась в любом месте Вечности. Но надо понять и другое: этих мест у Вечности - бесконечное множество и, в то же время, - нет ни одного. Там, где ты находишься, и есть то самое место: здесь и везде.
     - Тогда я не пойду на карнавал, а сразу...
     - Вынуждена тебя огорчить и обрадовать. Твой новый муж ищет тебя здесь. Но тебе придется поплясать на карнавале и, уверена, там ты его и встретишь. Правда, от него ни на шаг не отходит Сатана.

     Если вы всегда лелеяли мечту насладиться музыкой небес, то будьте уверены: Бэле повезло больше, чем вам. Не успела она оказаться у края тоннеля, как ее подхватила стихия танца; и музыка, сопровождающая его, действительно была божественной. Венеция, Рио, Ницца, Новый Орлеан! Отдыхайте и завидуйте! Все танцы мира в гости к нам. Шуткам и веселью нет предела. “Обнажи душу, детка”, - кричит ей черный верзила. Старуха, все украшение которой – чудом сохранившийся единый зуб, встает на защиту Бэлы: “Хромоножкам – белый танец”. Казалось, что стихия танца была лишена всякого управления опытным руководителем. Но нет! Рядом с порхающими душами в пачках и пуантах, Бэла замечает рослого красавца, твердой рукой направляющего душевные взлеты балерин, поддерживаемых призрачными руками партнеров.
     Кто вам врал, что амнезия в Вечности поразила все без исключения души? И Бэла давно поняла, что только там – на Явной вечере, когда расквитается со своими убийцами, она заслужит благодать, и из нее навсегда вытравят память о земной жизни. А пока она узнала балетмейстера и прикоснулась к нему. Он обернулся. Перед Бэлой возник тот образ, который врезался ей по пересылочному лагерю Дранси. В больших очках (одно стеклышко было надтреснуто), в красивой шляпе, с повязанным - истинно на французский манер – шейным платком, в дорогом пальто (одна из шести пуговиц болталась на последней ниточке), с ухоженными благородными усами.
     - У вас пуговица оторвалась, - протянула Бэла руку. – Вы помните меня? Вы тогда еще уступили мне место на одной из первых двухъярусных деревянных кроватей. Меня звать Бэла, а вас – Рене, Рене Блюм.* Вы брат – кто бы мог подумать, - Леона Блюма – еврея, возглавлявшего правительство Франции.
     - Я не мог видеть ваш перьевой тюфяк. Как вас тогда не загрызли клопы? А вы, похоже, всего-то были в Дранси считанные дни? Попали в облаву?
     - Мало того, что я – еврейка, я еще была и иностранкой. У кого было искать защиты? Ненависть французов занесла надо мной нож предательства.
     - Среди французов - порядочных людей больше, чем негодяев! – лицо Рене Блюма сверкало негодованием, как нож гильотины.
     - Значит, не повезло, и они мне не попались - как и вам, впрочем. И мне пришла в голову безумная идея: искать защиты у “Неизвестного солдата”.*
     - И вы хотите сказать, что отправились к Триумфальной арке?
     - 16 июля на площадь Этуаль...
     - К Вечному огню?! Но...
     - Да, да! Ваш Вечный огонь был затоптан сапожищами Гитлера.
     - Но он горел в сердцах Сопротивления! – только непереносимый стыд заставил Рене говорить языком Марсельезы.
     - Сгорая в крематории, я надеялась стать таким же Вечным огнем над трубами Аушвица, но не сбылось...
     Откуда-то, из недр карнавала, явилась добрая душа – старый приятель Рене, и представился Бэле Жоржем.
     - А я вас узнала, - обрадовалась Бэла, – видела в тот день, когда нас привезли в Дранси.
     - Вас гнали между двумя рядами немцев, обнимающих проституток, хохочущих, орущих, радостно возбужденных. Казалось, что в тот день сюда свезли всех парижанок. – Жорж был настолько серьезен, что, казалось, он не говорит, а заполняет протокол.
     - Не всех, а только тех, у кого в удостоверении стоял штамп «J» — «Jude»...
     - Как это низко! Низко! Стыдно было оставаться беспомощным свидетелем таких ужасов, - поддержал товарища Рене.               
     - Вы мне посоветовали держаться и говорить всем, что нужно оставаться человеком и не отчаиваться. Вы все твердили, что человечество не такая дрянь, как немцы!
     - А я еще усомнилась в ваших словах, и тогда от неожиданности у вас из рук даже выпал томик Корнеля. Вы еще находили в себе мужество читать!
     - Я даже пригласил вас вечером на лекцию о поэтах Плеяды...
     - Не лукавьте, Рене. Вместо Плеяд, вы затеяли лекцию о диабете и его предупреждении - как раз то, что было нужно умирающим от голода!
     Жорж не требующим возражения жестом остановил Бэлу:
     - Скажите, Бэла, когда, все-таки, вы попали в облаву? От вас я слышу уже третью версию. То вы гнались за Марксом, вместе с Гейне, в 1845 году и попали на железнодорожную станцию, откуда вас увезли прямо в концлагерь; то - 14 июля 2019 года, в День взятия Бастилии, вы отправились на выставку фотографий в фойе Оперы Бастилия, и каким-то образом очутились в 1942 году? Получается что-то, вроде “Вечной жидовки”...
     Переполнявшее Рене благородство не могло допустить, чтобы женщину заставляли оправдываться или принуждать к агрессии:
     - Облава могла застать евреев всегда и везде. Без помощи французской полиции, немцы были бы не в состоянии арестовать и четверти тех, кого они схватили. Евреи твердят, что французы их продали. Это-то и ужасно! Подумайте, из-за прислужников Виши, позор падает на всю Францию. Кто они были – эти люди? Шайка проходимцев! Они не представляли Францию. Настоящие французы всей душой прикипели к евреям, и тоже были проданы и осмеяны теми же предателями! Я слишком знаменит, и принадлежу к слишком известной семье, чтобы мечтать убежать от немцев или искать покровительства людей из Виши.

     Была ли речь Рене духоподъемной, воздействовала ли она на тоннель, или сам тоннель - бешено закрутившийся цилиндр, породил эти слова? Только из Вечности посыпались ее жители и стали собираться вокруг трех еврейских душ. Рене, почуяв запах трибуны, взошел на нее и неожиданно для всех начал читать басню Лафонтена:

                С Тростинкой Дуб однажды в речь вошел.
                “Поистине, роптать ты вправе на природу, —
                Сказал он, — воробей, и тот тебе тяжел.
                Чуть легкий ветерок подернет рябью воду,
                Ты зашатаешься, начнешь слабеть
                И так нагнешься сиротливо,
                Что жалко на тебя смотреть...

     Читал Рене настолько виртуозно и с таким вдохновением, что перед глазами слушателей тут же возникла реальная картина происходящего в басне: дуб ощерился мертвыми безжалостными ветвями – они, вначале сторукими, а потом и бесчисленной ратью пут понеслись на стенки тоннеля, повязывая властью вселенского господства тонкую грань, отделяющую Вечность от земной жизни:
 
                Стою и тверд и прям,
                Как будто б огражден ненарушимым миром:
                Тебе все бурей — мне все кажется зефиром...

     Видимо, в душе Рене не только поселилось благородство, но вызревало и негодование. Бессилие порождает иллюзии, а на их могилах вырастают сказки о добром волшебнике Боге, способном наделить былинку волшебной силой, сокрушающей мировое зло: 

                Едва лишь это Трость сказала,
                Вдруг мчится с северных сторон
                И с градом, и с дождем шумящий аквилон.
                Дуб держится, — к земле Тростиночка припала.
                Бушует ветр, удвоил силы он,
                Взревел — и вырвал с корнем вон
                Того, кто небесам главой своей касался
                И в области теней пятою упирался.

     На зов воспоминаний о Дранси явилась Птица-ангел с повинной головой. Она не могла простить сама себе – да и другие ей не простили, что ни ее “чуть-чуть”, ни даже полчища ангелов, готовых на “все-все”, не смогли остановить безликий молох смерти, и с тех пор им всем путь на землю был заказан. Еще бы: нашлись люди, которые стали призывать к ответу тех, кто ответственность небес взвалил на их покорные плечи. Из клюва Птицы-ангела тянулись тысячи нитей. Были ли они обрывками веревок висельников, или поводками для существ, не способных жить на воле? А, может, они были просто обрывками пуповин, когда-то связывающих их с прежней земной жизнью?
     Если внимательно присмотреться к душам - обитателям Вечности, которых Птица-ангел вела на поводке, то на них сразу можно было заметить печать бессмертия. То, о чем на земле только грезилось: вечная жизнь в гармонии с самим собой, где единственным выходом из тупиков жизни было самоубийство – прямой путь к бессмертию, - здесь, в Вечности, было таким же естественным, как непрерывный восход мириад звезд. Не те ли поводки на шеях обитателей Вечности, которые держала в клюве Птица-ангел, были тонкой нитью веры в то, что независимая от тела сущность, на самом деле, была сущностью земного человека.

     Но еще более разительные перемены в суждениях обитателей Вечности о жизни и смерти были на слуху. Вместе со временем, для них исчез страх смерти, и всё, и вся соединились в неразделимое: свет тьмы и тьма света, зло добра и добро зла. Скрывать свои помыслы не было больше нужды, и все торопились выговориться. Откровение было такого накала, что закрадывалось сомнение: а принадлежали ли души когда-то людям, или - самим ангелам? Да и любой душе теперь не нужно было оправдываться и прятать свои помыслы. Она, душа, не могла быть больше человека, и, поэтому, свое земное прошлое человек теперь стремился уравнять со своей душой.
     Но самым приятным было наблюдать за лоснящимися от удовольствия душами, когда их бывшие тела, завладев Вечностью, навсегда расставались с чувством голода, любви и опасности. Земную жизнь, пройдя до лагерных ворот, любой готов был на пороге смерти свою душу заложить за крошку сухаря. Но самым удивительным было то, что даже в райских кущах существовало неуничтожимое во всей вселенной нечто! И мы бы слукавили, если бы не докопались до самой сути: жажда власти здесь – в Вечности, была растением вечнозеленым. Тут каждая душа считала себя богом, а Бог же наивно полагал, что только Он и есть - безграничная власть.
     Едва Птица-ангел спустила поводки, как все сгрудились вокруг Бэлы, Рене и Жоржа. Первой вмешалась в разговор душа, которая представилась Пьером:
     - Франция умерла? Да здравствует Франция!
     Все сразу на нее обратили внимание: редко можно было встретить здесь душу, так сохранившую лоск и изысканность земной жизни. Безупречная одежда и парфюм выдавали в ней плейбоя – покорителя женских душ..., с печатью ненависти к ним.
     - Равви! Равви! Рене, вы не встречали моего отца? – круглолицая душа умоляюще смотрела на Блюма. – Он здесь - в Дранси! Равви! Равви! – поводок сдавливал ей горло, и она задыхалась словами.
     Пьер, раздраженный, что его перебили, потянул поводок на шее круглолицей души, и та стала захлебываться словами:
     - Отца в субботу, когда он молился, немцы хотели заставить работать. Теперь он здесь - в вагоне для скота. Рене, умоляю, скажите – где в Дранси вагоны для скота?!
     - Да замолчите же, Сара! – крикнул ей Пьер. - Вы стенаете о участи отца? А я - за Сталина, за Гитлера, за Муссолини, - за всех тех, кто сам берется за дело... - Пьер презрительно посмотрел на Сару. - Вы утверждаете, что Гитлер оккупировал Францию. А как ее было иначе очистить от евреев? Германия лишь раздавила то, что уже было пылью. Все, что я любил во Франции, было мёртвым или в состоянии агонии. Я хочу увидеть смерть этой прогнившей страны...
     Рене и Жорж кинулись к Саре:
     - Мы обязательно найдем вашего отца.
     - Дайте же ей задохнуться! – Пьер еще сильней натянул поводок. – Болтливые тела женщин очень скоро утомляют меня. Смотрю, у вас здесь братство объевреенной Сорбонны! Эти евреи, эти юристы из синагог и масонских лож, крикуны из парламента – предали Францию. Бедные французы, которым так долго вдалбливали заботами их учителей - профессоров Сорбонны, что имеет значение только их жизнь – шкура, без всякой духовной подкладки...
     Никто не заметил, как явился козлоногий Асмадей, ведя на поводке поэта Гомера, не перестающего рыдать:
     - Смерть же принять готов я, раз черт мне удавку на горло накинул.
     - Заткнись, слепомудрый!
     - Смерти не мог избежать ни Геракл, из мужей величайший, как ни любезен он был громоносному Зевсу Крониду...
     - Сказал же – заткнись! Умолкните и вы, пышнозадые дамы. – Все сразу увидели, что Сатана в ярости: хищная улыбка перекосила его обличье. Гомеру же достался очередной удар по спине.
     - Он наплевал в душу женщинам! Кто его звал к нам? Гоните его! Пусть сам Бог явится к нам разбираться! – раздались возмущенные голоса.
     И услышал сам Бог стоны и вопли от врат преисподней, и сердце Его засмеялось:
     - Ну-ка, Гомер, отгадай нам загадку: “Кого найдем – истребим, кто спрятался – уничтожим”*.
     - Вши..., - выдавил неуверенно из себя Гомер.
     Ответом поэта Асмадей доволен. Наконец-то его душа успокоится.
     - Правильно, слепомудрый! Евреи и есть насекомые в голове завшивевшей Европы.
     Этих вшей, этих крыс Асмадей даже за утильсырье не держал. А ведь на земле находились злые и недалекие языки, которые его обвиняли во всех земных грехах - по их переработке и искоренению! Трудясь, не покладая сил, на фабрике по утилизации отходов, он доказал миру, что все зло идет не от животных страстей человеческих, существование которых невежды приписывают ему; не от него – зверя, стреноженного фальшивой моралью его Хозяина, покровителя несносных евреев, расплодивших ненависть к себе - а от простых и милых людей, истовых прихожан, патриотов, законопослушных исполнителей, любителей цветов и уюта, покровителей природы и домашних животных.
     - Кто построил лучшие машины на моей фабрике? Умные, порядочные люди. Порядочные и порядок – вы не находите сходства в этих словах? Закон и порядок – вот кого надо судить, а не несчастных немцев и параноика Гитлера! Даже мы – нечистая сила, не могли излечить напавшую на людей болезнь. Когда человек был способен убивать своего соседа, или человека из другого племени – мы могли вмешиваться, принуждая его к злу. Но когда появилась возможность убивать миллионы на другом конце земли – вот тут мы оказались бессильными. Так что, моя фабрика – не предприятие смерти отходов, а передовая компания социального труда.
     Скандал разразился нешуточный. С двух сторон бросились к Асмадею те, кто хотел его растерзать, и те – кто готов его был боготворить. И они сошлись стенка на стенку! Была ли Бэла на чьей-либо стороне? С прискорбием свидетельствуем – нет! Она же поклялась отомстить своим убийцам. Дойти до самого Бога, если потребуется. А с чем она столкнулась? Ей долго объясняли, что месть – чувство недостойное. А, в конце концов, оказалось – виноватых нет! И кто это проповедует, черт возьми?! Ладно бы один Сатана. Но и эти высоколобые интеллектуалы, среди которых полно ее единоверцев, придумывают такие теории, такие оправдания абсолютному злу, что выходит она – Бэла, по доброй воле сама пошла на свою смерть в газовую камеру, а в предсмертной записке написала: “Никого не вините!”

     А в спину ей шакалят: “Надоели вы, евреи, со своей катастрофой”. “Где наш новый фюрер?” “Давайте помолимся Богу!” “У нас есть мечта - безжалостно очистить Европу от евреев!” “Мы окончательно закроем этот вопрос – раз и навсегда!” У Бэлы помутилась душа, и она уже знала: если сейчас не остановит этот карнавал пораженчества, не прекратит эти пляски смерти на душах безвинно умерщвленных, то, явившись за ответом на Явную вечерю, во главе стола она увидит не Бога, а Дьявола! И она кинулась к Птице-ангелу, а та – ей навстречу. Птица понимала, в каком смятении находится Бэла и считала своим долгом помочь ей принять решение. Но у Бэлы было другое намерение: она готова была свернуть все эти лебединые шеи ангелов и переломать им крылья. Она всеми силами бессильной души вцепилась в горло своей покровительнице - в ее пресловутое “чуть-чуть”...
     Никто не ожидал такого поворота событий. Птица-ангел билась в конвульсиях, хрипела и молила о пощаде! Все бросились на помощь птице, и гуртом навалились на Бэлу. Устраивать самосуд, да еще голыми руками - ни в какие ворота в Вечность не лезет. И здесь, у Вечности были свои нормы, правила и традиции. Так Птицы-ангелы в саду Вечности считались священными созданиями. Покуситься на них, о! на их святую миссию – было неслыханным, кощунственным деянием. Душу виновника такого скандала немедленно отлучат от вечного пребывания в Вечности; и он подвергнется ритуалу казни – разъятию его состояния до абсолютной пустоты; и поселят его в одну из черных дыр - в зону абсолютного отчуждения. Но в лагере Бэла уже побывала, и что такое “черная дыра” зева печи – знала. Навстречу надвигающемуся на нее Сатане, она выкинула средний палец, а остальные четыре прижала к ладони, приговаривая: “Fuck off!” А когда Асмадей совсем уж приблизился к Бэле и стал отдирать ее от шеи Птицы-ангела, брызгая на нее вонючей слюной и дыша ей в душу исчадием Ада, она развернулась и врезала ему по черным очкам - так надоевшим за тысячу страниц нашего романа! Очки с дребезгом разбились и отлетели прочь, обнажая сатанинские глаза. Вы ожидали увидеть два провала в бездну и отблески в них огня адского костра? – напрасно: на Бэлу смотрели обыкновенные холодные глаза - глаза убийцы.

     Было неясно: Рене и Жорж бросились защитить Бэлу от Асмадея, или спасти ее душу от позора? Было не принято в Вечности душам вести себя, подобно людям на земле. Да и ангелы вовсю старались человеку вручить человеческое, - даже под угрозой неминуемой смерти. Только Бэле их порыв, похоже, был совсем не нужен. Она перехватила укоризну во взгляде Жоржа и, скорее прошипела, чем выговорила:
     - Расскажите лучше, как вам удалось выжить? Пристроили в Дранси библиотеку?! Не на костре ли из этих книг меня поджарили в печи?
     От страшных упреков Бэлы многим стало не по себе, и они начали прятать свои души, забиваться в любые щели, лишь бы не быть свидетелями безумных оговоров прекрасных и порядочных жителей Вечности. Но Бэла не унималась:
     - Отказываете в праве судить французов? Это ублюдки из Виши виноваты, а вся нация сопротивлялась наци? Тогда кто написал сто тысяч доносов? Кто выследил меня? И почему французские евреи спрятали свои головы по плечи в чужую землю?!
     - Прекрати, Бэла! – Рене попытался урезонить разбушевавшуюся душу.
     - А вы бы лучше помолчали! Обзавелись женой-арийкой. Тут мне птичка уже рассказывала сказку про святого Петра, который крестился из-за бабы гойки, а потом хлестал себя плетьми, чтобы вымолить у своего народа прощение.
     Теперь уже было ясно, что вернуть Бэлу в приличный облик - из-за предела, который она переступила в своем манихейском бреду – невозможно.
     - Я обвиняю вас – интеллектуалов, поэтов, властителей дум, творцов мимолетного успеха! Родившись с еврейской кровью, вы всю свою жизнь ее осознанно разбавляли дешевым почитанием коллег из вашего цеха, истериками публики – поклонницы вашего таланта. Но у меня один единственный вопрос: как же вы смогли смириться с ненавистью и презрением тех, кто клялся вам в любви, разделял с вами ложе, кто родил вам сыновей и дочерей с разбавленной кровью?!
     Сатана был очень огорчен. Прихватив на поводке Гомера, он надеялся хорошо повеселиться на карнавале, заставляя слепца отгадывать его загадки, но эта истеричка – Бэла переключила внимание всех на себя. И еще разбила ему очки. Где же, черт возьми, болтается по Вечности утопленник “К”? Давно должен был явиться и разобраться со своей героиней. За базар пусть он отвечает. Пригрожу ему вечным забвением, а роману его – гниением на свалке. Пускай упечет хромоножку в сумасшедший дом, или вернет ее в Париж – и пусть живет она там и трахается со своим хирургом. Кто, вообще, пускает таких зануд в приличные печи фабрик по переработке отходов? Они же потом всех достанут судьбой избранного на заклание народа. Жертвенность – их конек! Плач – их профессия. Упертость – их болезнь. Ну что ж, - проделаю свой любимый трюк.

     Асмадей встал во весь свой исполинский рост, рогами уперся в свод тоннеля так, что тот весь прогнулся, как мыльный пузырь, грозя лопнуть; а, следом, музыка, влекомая извивом, изогнулась на нотном стане, и черные горошины нот стали разбегаться по линейкам, отчего музыканты на карнавале растерялись со своими партиями и на мгновение замерли. И так уж получилось, что ноты, как капли росы, скатились в один угол и там сгрудились настолько плотно, что стали только шестьдесятчетвёртыми и, даже, - берегитесь возмущенных пальцев – стодвадцатьвосьмыми. На языке ног, рук и плеч – это была музыка бесшабашной дроби, неистового танца, в который и пустился наш Сатана. Но не забывайте, что все происходило на карнавале. Никто не мог уследить, как он ловко менял свои маски. Короли становились шутами, а шуты – королями. Но я - лично, на карнавале королей не приметил – все хотели быть шутами, предаваться непотребному поведению: не таясь, умирая от страха, говорить гнусную правду; щипать за спелые ляжки хорошо сохранившиеся души, заморочившие свои тела наркотой или несчастной любовью, усталостью и скукой; запросто подписывать смертные приговоры своим преданным подданным и мужьям своих любовниц. А главное, говорить, не думая - что позволено шутам и дуракам, а королю не прощается его наследниками – первыми его врагами. Казалось, отплясывали самые любимые и почитаемые обитатели Вечности, но сбрось их маски – и под ними всегда прячется дьявол!
 
     И уже куражась (насладившись вволю карнавалом масок), Асмадей подкатился к Бэле и попытался ее закружить в безумном танце. Но что за зрелище: объятье хромоногой души с колченогим сатаной?! Курам на смех этот уморительный танец,  решись на него хромоножка! И Бэла отказалась.
     - Я тебе неприятен... Ты же сама разбила мне очки. Хочешь, я надену любую маску? Ты из далекой России. Кто там у вас - самый великий и почитаемый корифей во всем мире? Его маску я и надену, и мы станцуем на брудершафт.
     Бэла злобно оттолкнула Сатану, но в его вопросе вдруг нашла нечто – способное отомстить: “Скажу ему, что мы почитаем нашего Бога”. Но представить маску Бога на Дьяволе?! Даже душа Бэлы не выдержала такого кощунства. Она вдруг поняла, что докатилась до края бездны, где Бог и существовал, но ею был отвергнут раз и навсегда. Она лишь хотела предъявить ему счет за свою смерть, но путь к Нему, оказалось, лежит через страну Дьявола, где тот безраздельно властвует. И тогда ее душа собралась с духом и ляпнула:
     - Достоевского! – не Пушкина же ей предлагать. А Ленин со Сталиным - вроде совсем души не имели. Зачем им маски?
     - Достоевского! - обрадовался Асмадей.
     И вот уже тяжело дыша, неуклюже, Федор Михайлович обнял Бэлу и сразу попытался завладеть ее душой, да так нахраписто, что та решила: “Уж не изнасиловать ли он хочет мою душу своими проклятыми глубинами человеческой психики?”.
     И верно! Достоевский азартно начал наступать на еще неокрепшую после насильственной смерти ее тела, душу – вместе с теми, кто писателя почитал, да не послушался.
     - А я в Бога–то вот, может быть, и не верую. Стало быть, не как мальчик же я верю во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла, как говорит у меня же, в том же романе черт.
     “Испытывает, гад! А ведь маска-то его – с Божьим ликом! – напряглась до разрыва душа Бэлы. – Если я не верю, то какой с Бога спрос? Если же – верю, то мои сомнения - бунт против Веры”.
     - Зачем ты бунтуешь? Как можно изменить Вечность? Вечность - на то она и Вечность, что вечно неизменна. - Через маску Достоевского все еще проступали глаза Сатаны.
     - Лучше помоги мне. Я застряла здесь и не приблизилась к Явной вечере ни на йоту. Скажу даже - более отдалилась.
     - Зачем мне помогать тебе, если ты не веришь в бессмертие души? Ибо только с верой в бессмертие человек постигает всю разумную цель свою на земле. Без убеждения в своем бессмертии - связи человека с землей порываются, становятся тоньше, гнилее, и потеря высшего смысла жизни - неизбежна.
     - Тогда скажите мне, - яростно наскакивала Бэла на собеседника, - что лучше: жить в ожидании неминуемой смерти, или не жить в бессмертии?! Выходит, мне надо было бежать в лагерь впереди паровоза - за бессмертием своей души? Чего я так надрываюсь местью и справедливостью воздаяния? Если я все-таки отыщу виновных, а они уже покаялись и спокойно доживают в своем бессмертии у Бога за пазухой, то не предам ли я этим невинные жертвы?! Хватит врать, Федор..., или как вас сейчас называть - Сатана Михайлович? О какой душе вы так печетесь? О душе грудного младенца или старца? Палача или его жертвы? Семилетней девочки или ее насильника? А у вас, простите, Сатана Михайлович, есть душа? И какая она на вкус? Проведите меня по Вечности. Если все эти души пребывают здесь в бессмертном состоянии, то они - как и послушное большинство на земле, ловко здесь пристроились! Когда выбираешь себе Бога для Вечери - удобного и всепрощающего – это выбор или дарованная привилегия отказа от выбора?

     Было видно, что Достоевский смертельно устал. Он не мог поступиться своей азартной страстью говорить, говорить самому, или поручать это своим героям.
     - Послушай, у меня есть один герой. Зовут его Ставрогин.* Он намеренно хотел искалечить свою жизнь, поэтому тайно обвенчался с юродивой хромоножкой –  Машенькой  Лебядкиной. Не ты ли ею будешь?
     “Почему ты не можешь ею быть?”, - раздались голоса из всех уголков тоннеля. И открылось у Бэлы видение всех возможных ее прошлых и будущих жизней. С поразительной ясностью и отчетливостью перед ней поплыли, как облака, картины ее жизни, и на пути ее встали все те, кого она когда–либо встречала; и те, кого только предстояло встретить и не встретить тоже. Она еще не знала, кем была эта Машенька Лебядкина, но уже была ею. Быть собой и, одновременно – всеми, - не Божий ли это дар? А может... И она, оторопев, вскрикнула: “Я же не Бог!”
     - Конечно, не Бог, - успокоил ее Достоевский. – Бог решает судьбу каждого из нас, а ты только наблюдаешь, присматриваешь за ними.
     Кто мне скажет, что вселилось в Бэлу, как только ей открылся дар ясновидения? Только что - хромучая, с обожженной душой - она и одного шага в танце не могла представить, а тут - словно с цепи сорвалась. Обнажив душу до самой ее нагой сущности, отринув напрочь страх осуждения, безумствуя и не заботясь ни о каких последствиях, она ринулась танцевать, увлекая за собой и Асмадея, который (уловив неожиданное преображение в ней) стал лихорадочно напяливать на себя новые маски, но, запутавшись в них, так и остался в образе Достоевского.
     - Федор Михайлович, да снимите же наконец нелепую маску писателя. Быть Сатаной вам больше к лицу. Вот скажите мне: будучи Дьяволом, вы смогли бы меня так полюбить, чтобы за эту любовь предать все свое чертово племя? Не смотрите, что я убогая, и все, что есть во мне хорошего, так это моя одиноканькая нормальная нога. Но, зато, я знаю то, чего вам знать не дано. Скажу вам по секрету: вы меня убьете. И знаете за что? За то, что я согрешу с вами, с самим Сатаной.

     И не дожидаясь ответа, Бэла сорвала с Сатаны маску Достоевского и, хромая и подпрыгивая, увлекла его в самую гущу карнавала.
     - Так как вашего героя зовут? Князь Ставрогин? Черт с ним! Душа к нему не лежит. Пожалуй, теперь я сама, шут или черт бы меня побрал, берусь проводить вас до Явной вечери. Ди немст арайн ба мир ди нешуме (ты из меня всю душу вынул) – неожиданно ляпнула Бэла. - Вот, возьмите назад эту маску Достоевского. Без нее вас туда не пустят. Хочу убедиться, что все ваши книги одним миром мазаны, и кроме вреда, ничего человеку не принесли. О том, что человек - скотина и убийца, и без вас знали. Если бы хоть одной строчкой, одним словом кто-то бы мог его остановить! Ведь даже Бог не смог, а вы на него ставку сделали... Вы всех уверяли, что, припав к Его стопам, мы спасем мир. Вам поверили, как Богу. Так почему Он вас не услышал, а если и услышал, то не поверил? И еще: не хотите ли раскинуть картишки судьбы на дорожку?
     Вдруг у Бэлы неизвестно откуда появилась колода, полная королей, покрывающих дам, тузов и шестерок при дворе, вертящихся под трубку джокера. И, не долго думая, как обмылок, карты выскочили из ее рук, и вот уже, как у китайского фокусника, затрепетали хвостами золотые рыбки, запорхали лепестками цветопада, но тут же - с пиками наперевес, под грохот бубнов, с тяжелыми крестами на цепях, понеслись на нее изъеденные червями маски, и увернуться ей не удалось. На удивление, не увернулась и маска Достоевского. Писатель не смог так быстро оправиться от злокозненных метаморфоз Вечности, и потому Бэле отвечал только заученными фразами из своих книг: 
     - Главное, самой себе не лгите. Лгущий самому себе, и собственную ложь слушающий - до того доходит, что уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, а стало быть, входит в неуважение к себе и к другим.
     - Опять нескончаемые проповеди про любовь...
     - Ведь обидеться иногда очень приятно, не так ли? И ведь знает человек, что никто не обидел его, а что он сам себе обиду навыдумал и налгал для красы, сам преувеличил, чтобы картину создать, к слову привязался и из горошинки сделал гору, — знает сам это, а все-таки сам первый обижается, обижается до приятности, до ощущения большего удовольствия, а тем самым доходит и до вражды истинной. Кому-то не повезло. Вам не повезло. Вашим соплеменникам досталось больше других. Я пишу для тех, кто сомневается, как жить, чтобы не покончить с собой из-за грязи жизни.
     - Федор Михайлович, что это у вас – что ни скажете – все с двойным смыслом, с подтекстом и надрывом? И герои ваши – прямо все библейские пророки – не говорят, а вещают. Вы уж меня просветите: когда они в туалет у вас идут, то в их головах тоже все мировое зло урчит и оттуда испражняется?
     Если бы вы встали точно по центру цилиндра входа в Вечность, то смогли бы наблюдать удивительную картину: вращение его было не вращением окружности, образующей его стенки, а кружением спирали золотого сечения. И уже было не разобрать на каждом новом витке: то ли Асмадей танцует с Бэлой, то ли она - с Достоевским. Но вот я ясно вижу, как хромоножка, на это раз уже не Бэла, а – Лебядкина, танцует с Сатаной, которого так легко спутать с ее мужем и убийцей - Ставрогиным.
     - Один старый грешник сказал, что если бы не было Бога, то следовало бы его выдумать. Ты выросла из этих наивных мыслей. Бог существует, раз ты идешь к Нему, ищешь Его. И не то странно, не то было бы дивно, что Бог в самом деле существует; но то дивно, что такая мысль — мысль о необходимости Бога — могла залезть в голову такому дикому и злому животному, как человек: до того она свята, до того она трогательна, до того премудра и до того она делает честь человеку. Зверь никогда не может быть так жесток, как человек. Тигр просто грызет, рвет — и только это и умеет. Напротив, человек в жестокость свою влагает какую-то утонченность, тайное и наслаждающееся злорадство. От этой черты не освобождает его ни национальность, ни образование или, наоборот, первобытность, ни даже религия; она вечна и неистребима в человеке...

     Достоевский тяжело присел, опершись о Птицу-ангела, которая внимательно следила за своими подопечными – Бэлой и Достоевским, и готова была склонить каждого из них в сторону созидания, а не в сторону непротивления. Достоевский был в тяжком затруднении. Он привык, что если герой ему не подчиняется, то он его убивает, - так он убил Ивана Карамазова. 
     - Птица-ангел, - Бэла осторожно обвила ее шею, - у меня к тебе просьба. Думаю, и Федор Михайлович возражать не будет. Спусти его на землю и проведи по всему двадцатому веку. А вас, Федор Михайлович, прошу не убивать Ивана Карамазова. И в Оптину пустынь ходить не надо. Возьмете Ивана...
     - Меня, меня пусть прихватят! – сбросил с себя маску Сатана.
     - Вот его-то брать не надо, - Бэла нашла в себе силу не отвести взгляд от зрачков Асмадея. – А вы, Федор Михайлович, возьмите лучше своих бесов и подайтесь в партизаны и заговорщики! Проникните в логово Гитлера и уничтожьте его! И ты, Птица-ангел, задолжала людям слишком много. Возникни из пепла и помоги душеведу. Найди на земле тех, кто способен будет сделать выбор: стать разумным существом или животным, убивающим себя...
     Наивные души, рано созревшие для пребывание в Вечности, у ее жителей всегда вызывали благосклонное сочувствие, и только уж совсем заблудшие,     по-детски – непосредственные, вызывали смех – чаще добрый, иногда - граничащий с насмешкой. Бэлиным фантазиям достался именно такой – гомерический, с издевкой. Плотность карнавального смеха была настолько велика, что его возмущения покатились по тоннелю, пока на его пике не образовалась волна-цунами, которая и понесла Бэлу в дальний конец цилиндра, не прекращавшего вращаться. Но там, где в конце тоннеля ожидался свет – света не было, а была тьма и тупик. Волна, ударившись о преграду, стала искать слабое место для прорыва стенок тоннеля - и нашла его. Бэлу выбросило наружу, и она оказалась на зеркальной поверхности цилиндра – входа в Вечность. То, что открылось ее взору, было совершенно незнакомым и непонятным: такое, что если и захотеть (прислушиваясь к рассказам тех, кто уже здесь побывал) – представить было невозможно. И только отражение Вечности в зеркальной поверхности цилиндра еще давало мгновения узнавания предыдущего опыта жизни на земле, но вращение цилиндра заставляло эти видения мгновенно исчезать.

…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
     - Бэла?! – вряд ли мой крик был слышен.
     Да и кричал ли я? И почему я решил, что призрачное лицо – скорее воспоминание о каком-то несбывшемся счастье, принадлежит моей жене - Бэле? Она же в Париже! И расстались мы с ней... И тут мое сознание (назовем его так, ибо я еще не знал, что это было на самом деле) сразу натолкнулось на нечто... Определить природу этого “нечто” было невозможно - по причине его несуществования. Да и мысль, выраженная словом “сразу” была в новой для меня нереальности - бессмыслицей.
     - Почему ты смеешься? – голос у Бэлы такой родной и такой мне еще неизвестный, чужой. Не из мира, в котором мы расстались... - Почему все смеются надо мной?!
     Когда Бэла пришла в себя, она рассказала мне о своей жизни в Париже, как ее арестовали и в отвезли лагерь, отравили газом и сожгли. О том, как она оказалась у входа в Вечность, и волна насмешек над ней выбросила ее ко мне. Так мы оказались у костра. Когда он погас, то вокруг остались только мы с Бэлой, Жанна д'Арк и лорд Байрон. Конечно же – Асмадей ни на шаг не отходил от меня, и его чертово дыхание чувствовалось везде. Душа моя была не на месте. Я понимал, что застрял по дороге за Соломоном, и выхода не находил. Последняя искра от костра еще лелеяла надежду, что она нам укажет дорогу, но, пометавшись, - угасла и она. Когда же казалось, что тьма Вечности окончательно поглотила нас, она вдруг сначала окрасилась ультрамарином, а следом - потеплела и затянулась густой зеленью. Обозначился и косой склон неведомой горы с причудливыми башнями, похожими на кипарисы.
     И когда зеленое окончательно вытеснило синее, то под склоном стала проступать змеей горная дорога, по которой нескончаемым потоком двигались призрачные силуэты в длинных балахонах.
     - Вот и наш автор явился со всеми своими героями, - почему-то обрадовано промычал Асмадей.
     Когда же процессия приблизилась настолько близко, что стали различимы черты их прошлой – земной, хоть и литературной, - жизни, Асмадей стал мне их представлять:
     - Шарль Бодлер, Жэвэ Джомонд, Жужу... а-а! Мать твою, – ее ты знаешь, как, впрочем, и своего папашу, Жило, - они же твои предки. - И продолжал: - Мария Каллас. А вот и Голос ведет под руку Норму. На Фуко не обращай внимания: они с Зеркалом всегда тусуются на пару. Жан Жене, старик Джованни, Сара, Камилла, бедная Машенька и много всякого сброда. С остальными познакомишься сам.
     Стоило только Норме ступить на потухший костер, как он вспыхнул с неистовой силой, но душа великой прорицательницы даже не вздрогнула. Все стали кричать на “К” (как на автора), чтобы он, в конце концов, нашел дорогу своему сюжету, и хотя бы – спас Норму – она так хотела стать моей мамой, но на удивление, “К” своих героев видал в одном месте, и потому – в наглую - уснул. Прооравшись, все решили продолжать жить в романе независимо от автора и стали рядить и судить, по какому принципу надо наметить дальнейший путь к Явной вечери. Первым взял слово Мишель Фуко:
     - Конечно же - по историческому. Мы шаг за шагом, врезаясь в хронологию, буквально по дням и часам проследим становление религиозного сознания человека, а от него будет легко проложить путь и до самого Творца этого сознания...
     - Хватит историй! Сядем все за изучение Мишны.* - выскочила из неизвестности крученая еврейская душа, которую прежде никто не хотел видеть, но все знали, за что ее нужно осуждать.
     - История пишется подлецами, но только Бог может создать Вечность, - выкрикнул кто-то из толпы героев.
     - Если бы не было Бога, то мы были бы случайностями произвольного случая во Вселенной, - протиснулся вперед, с душой нараспашку, старик, похожий на Сократа.
     - Какого черта! Не слушайте его, - загудел Джованни, - он же не наш герой, как и этот еврейчик со своей Мишной. Пусть катятся в другой роман. Проснись, “К”, скажи, что я прав.
     Асмадей, который ошивался неподалеку, захотел заработать себе пару очков лояльности и прогундосил из тьмы:
     - Преданные люди подчиняются слову Бога, даже если оно не имеет смысла.
     - Гоните черта прочь! – в один голос окрысились души у слабеющего костра.
     Бэла, освистанная и осмеянная толпой, народ любить перестала:
     - Я против этого..., ну как его? Подойди к нам, Асмадей.
     - У вас тут черт ногу сломит, - стал пробираться к костру Сатана.
     - Достань-ка печать, - ткнула черта в бок Бэла.
     Асмадей достал печать и залепил оттиск прямо на огне.
     - Вот-вот: “Агрессивно-послушное большинство”. Не позволим ему крутить Вечностью. Продолжайте, Мишель, - обратилась она к Фуко.
     - Подождите с историей. Чтобы найти Бога у нас в Вечности, нужно создать в ней Социальную сеть, - расхрабрилось Зеркало и встало у костра таким образом, чтобы все смогли увидеть его изнанку души, но дым от жертвенного огня исказил действительность.
     - Душой и бывшим телом поддерживаю Зеркало. Но прежде, для осуществления поиска, в сеть надо загнать убойный мем.*
     - Снимем кино – попросим датчанина..., - оживился лорд Байрон.
     - Достаточно и слогана. Вот послушайте: “Путешествие в Вечность – лишь вопрос времени!” – пропищала бедная Машенька.
     - Пусть милашка “К” – отец наш родной, напишет роман-нетленку про приключение Вечности в душах людей, - напирал на героев Бодлер.
     - Мы же его лишили пера! – завозмущались отрицательные герои.
     - Готов его консультировать! – притопнул копытом Асмадей.
     - Прекратите кощунство! – саданула мечом по спине Сатаны Жанна д'Арк. – Чтобы найти Бога, надо написать историю предательств. Память – все; амнезия – предательство памяти.
     - Память в деталях, а там – мое царство. – Асмадей достал из костра горящий уголь и нарисовал им себе новые очки.
     - Не поможет, - прорезал свой голос Голос. – Чтобы услышать Бога, надо научиться распознавать голос Его сущности.
     Заслышав свой Голос, оживилась и Мария Каллас.
     - Когда я вышла на сцену последний раз, то поняла, что искра Божья покинула меня навсегда. Права Жанна: если писать историю предательств, то ты, Голос, будешь на первых ролях. Вокруг меня тогда суетились люди, твердили, что самое изумительное и волшебное в нас исходит от нас самих. Но от меня исходил только угасающий во мне навсегда зрительный зал.
     Байрона слова примадонны взяли за душу, и он прослезился. Бодлер же был настроен более решительно. Он взобрался на пустующий камень. Кто бы мог сомневаться, чем именно он попытается утешить Марию:

                Во время плаванья, когда толпе матросов
                Случается поймать над бездною морей
                Огромных, белых птиц, могучих альбатросов,
                Беспечных спутников отважных кораблей,-

     Как все поэты, Бодлер читал свои стихи отвратительно, но его стали подбадривать ребята из Нобелевского комитета.

                На доски их кладут: и вот, изнемогая,
                Труслив и неуклюж, как два больших весла,
                Влачит недавний царь заоблачного края
                По грязной палубе два трепетных крыла...

     Душа поэта встрепенулась и попыталась распрямить два крыла искореженных рук, но потеряла равновесие, оступилась, и неловко свалилась с камня. И самым удивительным стало то, что поддержать Бодлера и водрузить его снова на камень бросилась... Мария Каллас! И причиной той странности была фамилия примадонны. Рожденная гречанкой Калогеропулос (разве афиши Дивы – Пречистой богини, могли позволить себе такую фамилию?), она взяла себе сценический псевдоним – Callas, по-английски – Белокрыльники. Так и прожила свои триумфы и поражения Дива  Callas с двумя белыми крыльями: Голосом и Страстью, пока не явилась сюда пеплом над Эгейским морем* - сродни бодлеровскому альбатросу.

                Лазури гордый сын, что бури обгоняет,
                Он стал уродливым, и жалким, и смешным,
                Зажжённой трубкою матрос его пугает
                И дразнит с хохотом, прикинувшись хромым.

                Поэт, как альбатрос, отважно, без усилья
                Пока он – в небесах, витает в бурной мгле,               
                Но исполинские, невидимые крылья
                В толпе ему ходить мешают по земле.

     Едва Бодлер закончил исповедь, как два белых крыла Каллас вонзились в камень, расколов его, словно колонну у ворот храма Гроба Господня.* Мне трудно было восстановить ход событий, а главное понять: что за чем следовало, и что явилось первопричиной происшедшего. К моему ужасу, камень не только треснул сам, но и расколол всех героев романа. Может быть, рассек камень - Аид, промелькнувший тенью в Вечности, явившись из своего подземного мира? Никто и не заметил его появления. И все - из-за шапки-невидимки, которую он вечно таскал у себя на макушке, как посвященный в сан правоверный католик. Будучи греком, Аид не мог простить своей землячке, что та вознеслась в Вечность, отвергнув его приглашение заслуженно отдохнуть в Аду от своего бесовского пения. Аид был зол на весь мир. Его не любила не только певица гречанка, но и все греки – он вызывал у них ужас, поэтому и не заслужил ни одного храма в свою честь.
     Но еще большим потрясением стало для меня то, что мы с Бэлой оказались по разные стороны камня. Едва встретившись, наши пути с ней неминуемо должны были разойтись, на что указывала трещина в камне, извивающаяся как раздвоенный язык змеи. Понять же, почему даже мой поводырь – Асмадей бросил меня и примкнул к ней, - было невозможно. Хотя, зачем в Вечности бессмертным душам нужна их погоняла - надсмотрщица голова, бичующая кнутом мысли, отчего на земле и происходили все душевные болезни и боли? Я был предан всеми героями: никто не хотел сопровождать меня в поисках царя Соломона; зато все готовы были бежать за Бэлой в поисках своих убийц и насильников. Кого мог увлечь за собой Мессия-избавитель? Какие идеи преображения рода человеческого могли вскружить голову тех, кому непрерывно внушали, что именно они станут свидетелями конца света? Кому бы удалось увлечь умирающего - баснями о диете и пользе утренней зарядки?

     Я отчаянно жестикулировал, стараясь привлечь взгляд Бэлы (она вместе с Жанной д'Арк уже давала интервью приплывшим из тьмы акулам пера), но все было напрасно. Обогнув камень, я протиснулся к Асмадею. Гад даже поленился плюнуть в мою сторону.
     - Если я всю эту бесчинствующую толпу допущу на Явную вечерю, Всевышний не простит меня, а я и так хожу у Него в отказниках.
     У меня же, если и были какие-то аргументы, то все они - в моем нынешнем исполнении, производили впечатление детского лепета. Так всегда ведет себя разум, окрыленный познанием, когда пытается объяснить то, о чем он не имеет ни малейшего представления. Смешно слушать вновь и вновь вопли, типа: “Кто я? Откуда и зачем я пришел? Кто меня создал? В каком отношении я нахожусь с этой многообразной Вселенной? Какова истинная природа моего существа? Чем мы должны руководствоваться в своих действиях, пока живем в физическом теле? Продолжаем ли мы жить после смерти?” Лучше бы эти доброхоты приперлись сюда – в Вечность, тогда бы они не задавали таких идиотских вопросов, а примкнули бы ко мне. Смотришь, - я опять не в одиночестве со своим безумием.
     - Пошел в черту, Сатана!

     В сердцах ли я надорвал душу, или, наоборот, послал от всей души, но мне надо было поговорить с Бэлой. Так я оказался в центре ее пресс-конференции, неизвестно кем и зачем организованной. Я прислушался:
Вопрос. Кто был вашим привратником у входа в Вечность?
Ответ. Птица-ангел.
Вопрос. Считаете ли вы допустимым, чтобы кто-то за вас, или - вместо вас, как это делает птица-ангел, решал вашу судьбу?
Ответ. Птица-ангел - всего лишь почтальон, а не судьбоносец.
Вопрос. А если существует судьбоносец, то вправе ли он решать за нас? И если – вправе, то чего вы добиваетесь своими планами мщения? Теперь вы сами стремитесь быть судьбоносицей чужих судеб и решать: кого казнить, а кого миловать. Не становитесь ли вы в один ряд с вашими убийцами?
Ответ. Если тот, кто решает судьбу убийцы, занемог, проспал, напился, впал в беспамятство или примкнул к какой-нибудь конфессии, где любовь и всепрощение доминируют, я вправе вмешаться – это мое кредо. 
Вопрос. По Вечности бродят призраки с мыслями и намерениями создать у нас Интернет и социальные сети для бессмертных душ. Ваше отношение?
Ответ. Мне это вряд ли поможет.
Вопрос. Вы тогда сможете найти всех своих убийц в Googol (эти еврейчики на земле сперли название своего поисковика у нашей бесконечной Вечности), и тогда не надо будет пытаться, рискуя полным исчезновением, пробираться на Явную вечерю...
Ответ. Не оскорбляйте еврейских ребят, я - тоже еврейка! Не оговорка ли по Гитлеру - ваш вопрос? Не в нем ли собака зарыта? Когда основателя Facebook спросили о сути социальной сети, то он ответил, что белка, сдохшая у вас во дворе, не должна быть более релевантной, чем люди, умирающие в Африке. Он пожалел весь мир, а на меня ему плевать. А я, Бэла, – та же самая белка! И мне не до детей Африки, когда меня заталкивают в газовую камеру. Вы уверены: стоит только мне набрать в поисковике – “нацистские преступники”, и я найду своих убийц? Ваши Google и Facebook - такие же манипуляторы свободы, как и все остальные. В лучшем случае, со скрипом Google отпишется: “Они все давно передохли”. Тогда где их бессмертные души, ответьте мне?! Не сидят ли их метастазы в каждом из нас? А дети в Африке все мрут и мрут, но на земле не останется скоро ни одного белого человека! Вот вам и полное исчезновение.
     Под крики: “Расистка! Сионистка!”, я продолжал отчаянно привлекать внимание Бэлы, но ей было не до меня. Роль звезды (после всех привратных унижений) казалась ей самой короткой дорогой к своей цели. Но мои жесты не остались незамеченными. Как же я сам не сразу разглядел среди героев романа моего друга – пророка Исайю? Какое сказочное время мы провели вместе в заброшенном домике, затерянном в Уральских горах! К моей радости, Исайя был ближе моему одиночеству, чем толпе героев романа, окружившей Бэлу плотным кольцом. Поймав мой отчаянный взгляд, Исайя пробрался ко мне.
     - Как ты все это терпишь?
     - Решаю неразрешимую задачу. Ты же меня учил: “Тогда волк будет жить рядом с агнцем; и леопард будет лежать с козленком; и телец, и молодой лев, и вол будут вместе; и малое дитя будет водить их; и корова будет пастись с медведицею; и детеныши их будут лежать вместе; и лев будет есть солому, как вол”. Я так и не встретил нигде льва, жующего солому. И в душе моей не желают вместе лежать любовь и предательство, преданность и измена. Любовь к жене и долг к матери – не хотят жить вместе!
     - Давай поговорим в тишине. – Исайя выглядел растерянным и уставшим. – Смоем водой этих горлопанов!
     - Но где в Вечности взять воду?! – воскликнул я.
     - Раз есть огонь, - Исайя показал на догорающий костер, - значит, есть и вода.
     И навел Исайя потоп водный. И опрокинул он его на головы собравшихся. “За что?!” – разносились возмущенные голоса.
     - Не отвечай им, - грустно заметил Исайя, - все равно не поймут. Не дано!
     Мы стояли на берегу, и мимо нас в бурном потоке проносились герои нашего романа. Только один Асмадей плыл на плоту, сколоченном из пустотелых костей. За одну из них отчаянно цеплялся “К” своим гнусным пером. Следом мелькнул круп коня Жанны д'Арк, с восседавшей на ее мече Бэлой. Один Шарль Бодлер не сопротивлялся стихии и отдал себя во власть потопа. Мария Каллас взлетела над водой пеплом, но даже ее прах пел осанну героям.
     - Далеко же ты забрался, с тех пор как мы расстались. – Даже в попытке улыбнуться на лике Исайи проглядывалась разорванность его печали.
     - Ты прости меня, что тогда не сумел помочь тебе, - повинился я.
     - Да ты и не нашел бы меня. Я спрятался в полом кедре.
     - Меня солдаты вырубили прикладом. И только потом я узнал, что тебя распилили надвое, вместе с деревом.
     Исайя вздрогнул, будто зубья пилы вновь вонзились в его плоть.
     - Когда Дух Святой желает принести в мир исцеление, Он поражает среди них праведного человека и, ради него, исцеляет остальных. Смерть праведных всегда приносит искупление. Так и живу распиленным надвое. Христиане чтут меня за исполнение пророчества о Мессии – Иисусе Христе. Евреи же – только еще ждут исполнения моего пророчества. Не за этим ли ты явился сюда?
     - Если Соломон – Машиах, то я - часть твоего пророчества.
     - Мое же пророчество в ином...
     - Ты опять скажешь, что и телец, и молодой лев, и вол будут вместе. Не три ли религии ты подразумеваешь? Мне рассказала Бэла, что она присутствовала летом 1240 года на Гревской площади в Париже, когда были публично сожжены десятки телег рукописных книг Талмуда, отобранных у французских евреев. И знаешь, почему? Ни у Папы Римского, ни у короля Франции не нашлось ни одного человека, кто бы мог перевести святые книги и убедиться, что в них нет ни крамолы, ни угроз для христиан. С тех пор ничего не изменилось. Христиане продолжают жечь книги евреев, не пытаясь их понять. Им не до еврейского наследия. Евреи же топчут ногами и рвут христианские книги. Они не считают Иисуса Мессией потому, что он не исполнил библейских пророчеств. И самое главное из них – твое пророчество: “И будет Он судить народы, и обличит многие племена; и перекуют мечи свои на орала, и копья свои — на серпы; не поднимет меча народ на народ, и не будут более учиться воевать”. Ты обещал мир, но люди его так и не дождались.
     - А я уверен, что наступит время, когда не поднимет народ на народ меча, и не будет боле учиться воевать.
     “А я уверен” – Исайя произнес слишком неуверенно, и я насторожился. Идти дальше, взвалив на себя обузу – трехтысячелетнего старика, - далеко ли я уйду? Но и Асмадей бросил меня. Уж он – проныра и дорогу знает. И даже, если я и отыщу Соломона, станет ли он со мной говорить? Вода неожиданно спала, как и появилась. Исчезли все герои романа, влекомые отчаяньем и сумасшествием моей нареченной жены. Неожиданно, как всегда - промокший до костей и заросший тиной, к костру приполз “К”.
     - Чувствую ответственность автора, - отдирая с глаз водоросли, - прокашлялся “К”. – Не знаю, утешу ли вас, но хочу вас познакомить с моим главным, настоящим героем – судьей Соломоном. Ведь вы все, – какие же мои герои?! Так – одни самозванцы. Вы уж только не терзайте его душу. Он слишком долго мыкался по лагерям и совсем одичал. Я бы, может, и не вспомнил о нем, да только он сам меня отыскал и рассказал свой сон о Вечности. Да не прячься же, Соломон. Выходи, покажись! Может, ты сам расскажешь свой сон.

Примечания
_______________________

*Спроси у неба над Биркенау - Аушвиц 2 (также известный, как Биркенау, или Бжезинка) — это то, что обычно подразумевают, говоря собственно об Освенциме.
* ...но только в нашем квартале Плецль - Плецль - так квартал именуется на идише. Спасаясь от погромов, около 20 тысяч евреев в конце 19 века приехали в Париж и обосновались здесь. Тогда же этот кусочек района Марэ стал называться Плецль, что на идише обозначает “Маленькая площадь”, в противоположность большой площади Вагезов.
*Наконец-то у нас в Париже подул свежий ветер - операция по депортации евреев Парижа получила романтическое название - “Свежий ветер”.
*В Каббале по гематрии слов Меа Шеарим или – “Сто ворот” и есть число – 666 -  это выражение в Торе обозначает Божественное благословение, как сказано (Берешит 26, 12): «И сеял Ицхак в земле той, и получил в тот год во сто крат (меа шеарим): так благословил его Господь»
*...весу было шестьсот шестьдесят шесть талантов -  в золоте, которое приходило Соломону каждый год на строительство Храма, весу было шестьсот шестьдесят шесть талантов золотых  (3Цар.10:14).
*Тиртей, помоги ему – Тиртей - греческий поэт VII в. до н. э.
Согласно античному преданию, Тиртей был хромым учителем, которого афиняне послали на подмогу спартанцам, когда те находились в тяжёлом положении во время Второй Мессенской войны. Тиртей так воодушевил спартанцев своими стихами, что они ринулись в бой и одержали победу.
*А что я могу, Елизавета Ивановна? – Русская поэтесса (1887 – 1928г.). Литературная мистификация Дмитриевой Елизаветы Ивановны, создавшей образ таинственной Черубины Габриак. С семи лет до шестнадцати была прикована к постели и на всю жизнь осталась хромой.
*“Не переживай так, - твердили мне все, - ведь гад – это удача, и она ждет тебя” - Гад — пан-семитский бог удачи, упомянутый в древних записях Арама и Аравии. Гад также упомянут в книге Исайи (Ис.65:11), иногда переводится просто как удача). Его почитали во время вавилонского плена. Гад видимо отличался от бога судьбы Мени. Возможно, что сын Иакова Гад назван в честь Гада, божества удачи.
*...по сатанинскому доносу признано манихейским бредом  – Манихейский бред характеризуется психической двойственностью. Это бред, при котором речь идёт о противоборстве, в соответствии с концепцией манихеизма, двух руководящих миром и противостоящих друг другу сил — добра и зла, бога света и бога тьмы. Больным в манихейском бреду всё происходящее видится как выражение борьбы враждебных и доброжелательных (по отношению к нему лично или кому-либо) сил. В центре этой борьбы, имеющей обычно глобальное с точки зрения больного значение, находится личность больного; больной уверен, что борьба ведётся за его душу и проходит через его тело. При этом враги (преследователи) или, напротив, друзья (покровители) больного разнообразны. 
*Меня звать Бэла, а вас – Рене, Рене Блюм - Рене Блюм в момент разгрома Франции в 1940 году он со своей балетной труппой был в Соединенных Штатах, где труппа находилась долгое время. Он счел своим долгом француза вернуться во Францию, и после заключения перемирия возвратился в Париж.
* И мне пришла в голову безумная идея: искать защиты у “Неизвестного солдата” - Могила Неизвестного Солдата (фр. Tombe du Soldat inconnu), павшего во время Первой мировой войны находится под сводами Парижской триумфальной арки.
*Ну-ка, Гомер, отгадай нам загадку: “Кого найдем – истребим, кто спрятался – уничтожим” - согласно преданию, изложенному в надгробной эпиграмме Алкея Мессенского, Гомер повесился, не сумев разгадать загадку о том, что ищут на себе рыбаки. (Рыбаки сказали: “Что найдем – отбросим, что не найдем – уносим”. Имелись в виду - вши).
*Послушай, у меня был уже один герой. Звали его Ставрогин – Ставрогин - герой романа Достоевского “Бесы”. Лебядкина -  Марья Тимофеевна, Хромоножка, героиня романа.
*Мишна;- (ивр. ;;;;; — буквально – “повторение”) — часть Талмуда, является первым письменным текстом, содержащим в себе религиозные предписания ортодоксального иудаизма.
*Но прежде, для осуществления поиска, в сеть надо загнать убойный мем - мем - (англ. meme) - термин “мем” происходит от греческого слова ;;;;;;, “подобие” — в меметике, единица передачи культурной информации, распространяемая от одного человека к другому посредством имитации, научения. Мем - это не требующий разъяснений символ, который может принимать форму слов, действий, звуков, рисунков, передающих определенную идею.
*...пока не явилась сюда пеплом над Эгейским морем – последние годы жизни Мария Каллас жила в Париже, практически не выходя из квартиры, где и скончалась в 1977 году. Ее тело кремировали и похоронили на кладбище Пер-Лашез. Позже её прах был развеян над Эгейским морем. Фильм Федерико Феллини: “И корабль плывет”: из Неаполя отплывает роскошный лайнер, на борту которого страстные почитатели оперы провожают на родину прах оперной дивы Эдме Тетуа (прообраз Марии Каллас).
*...словно колонну у ворот храма Гроба Господня - На протяжении нескольких последних столетий каждый посетитель храма Воскресения Христова может видеть мраморную колонну, рассечённую необычной трещиной. Эта колонна — средняя из трех колонн на левой стороне портала главного входа храма Воскресения Христова. Сама трещина чуть более метра в длину, идет вдоль колонны и расширяется книзу, достигая примерно 7-8 см в ширину и глубину. Многие паломники почитают эту колонну, молятся около неё, оставляют в трещине записки. Существуют различные предания, объясняющие происхождение столь необычной трещины. Согласно православному преданию, трещина появилась чудесным образом в Великую субботу 1579 года. В это время Османской империей правил султан Мурад III, а Патриархом был Софроний IV (1579—1608). Это предание гласит, что армяне подкупом добились у иерусалимского паши позволения им одним быть в храме Воскресения Христова в Великую субботу. Поэтому православный Патриарх вместе с народом не были допущены внутрь и вынужденно молились перед входом в храм. Ожидание уже сильно затянулось по сравнению с обычным временем и вдруг раздался громовой удар, одна из колонн храма треснула, и оттуда брызнул Огонь.