Утро ещё не пришло. Тихо и привычно журчит кондиционер, периодически срываясь в истерику. А затем снова журчит, до следующей. Птиц не слышно, за окном кромешная тьма, и лишь одинокий фонарь освещает покрытые утренней росой крыши машин. Внезапно мощный удар не звука даже, а глубокого баса, от которого неприятно что-то начинает побаливать в животе, сотрясает комнату. Первый утренний дальнобойщик включил мотор трака. По полированной поверхности тумбочки медленно начинает, вибрируя, ползти стакан с недопитой водой. Вибрируют очки, и грозятся упасть на покрытый ковром неопределённого цвета, пол. Экран телевизора продолжает молчаливо мигать. Хорошо, что убран звук. Под дверь, через узкую полоску света бесшумно проскальзывает конверт с распиской о платеже. Пора вставать.
Миниатюрная кофеварка, мигнув красным глазом на зелёный, начинает недобро ворчать. Одежда ещё слегка влажна на ощупь. Я не спешу одеваться. Несколько минут уходят на приведение себя в порядок. Затем слышится победный "ФШИК!" кофеварки. Чашка наполнена чем-то тёмным и душистым. Молока нет. Найдя канал с местными новостями, смотрю их, не включая звука. Затем смотрю канал погоды, не слушая объяснений женщины с огромной грудью. Кажется, её зовут Стефани. Смотрю на картину радара, он мне скажет всё, что мне нужно знать.
Как похожи одно на другое эти утра на дороге ! Отели, мотели. Они все похожи, в них работают вежливые похожие люди, в похожих номерах висят похожие безвкусные картины. В этой похожести есть комфорт неизбежности и полного отсутствия сюрпризов. Они все слились в одно, совершенно забываемое лицо анонимности. Всё те же неудобные для включения лампы, всё те же изданные Гидеоном в ящике тумбочки, Библии. К глухому рокоту трака присоединяются новые звуки, неуверенно заводящихся легковых машин и чириканье птиц. Утро.
Мокрая жара наваливается сразу, шокируя нервы, как открытие двери в банную парилку. Горизонт окрашивается робким, едва заметным розовым нежным цветом, и тут же взрывается первыми солнечными лучами. Над асфальтом стоит марево испаряющейся росы. Усталый и пыльный вчера Кабан сверкает мокрыми и чистыми формами. Привычный танец установки походного баула, проверки шин, одевания куртки, шлема, очков, и только тогда уже, перчаток. Нужно положить противо-загарный крем на нос, но я обычно о нём забываю. Но никогда не забываю промазать губы. Они быстро обветриваются, и нуждаются в защите.
Кабан ревёт, и в небо взлетает испуганная стайка птиц. Я даю мотору согреться несколько минут, и Кабан, как мокрый пёс, стряхивает с себя последние капли росы. На ближайшей заправке Кабан получает свою дозу лучшего бензина, рявкает опять, и мы выезжаем на пустынную ещё дорогу. Я никуда не спешу, и внимательно слежу за несущейся на меня дорогой. За ночь многое могло произойти. Аварии, убитые животные, мелкие винты и всяческое автомобильное, включая огромные куски разорванной резины с траков, всё это нужно видеть заранее во избежание неприятностей. В воздухе отчетливо висит запах скунса.
Дорога ведёт меня на Запад по горному плоскогорью. У "Четырёх Углов", где встречаются штаты Юта, Нью Мексико, Колорадо и Аризона я заправляю Кабана на индейской резервации Юте Маунтан. Там властвуют две короткие индеанки с лицами плоскими, как тарелка, и утопленные в невероятном количестве юбок, по-цыгански, их бёдра неистово подпрыгивают. Индеанки не обращают на меня никакого внимания, принимая деньги, ибо глубоко погружены в страшные вопли какого-то векового скандала меж собой. Я скромно и быстро ретируюсь.
Я сразу оказываюсь в Аризоне, но нет мне спасения от индейцев. Дорога ведёт меня по огромной резервации Нации Навахо . Дорога пуста, и только ветер от накалившейся пустыни , да редкие беркуты в небе автоматически фиксируются в мозгах. Хочется пить, но не хочется останавливаться, не хочется нарушать ритм езды, неторопливый ритм выхлопа Кабана, не хочется делать фотографии. Хочется быть.
Я еду в Лас Вегас, который ненавижу. Еду в город, потрясающий своей низостью и пошлостью. Место, где гибнут последние надежды и мечты слабых и сирых мира сего. Мир обездоленных, униженных мотыльков. Яркий, насквозь лживый, грязный и беспощадный. Проклятое место.
Там живёт мой друг, Рэймонд, и его жена, Келли. И их нужно навещать, хоть раз в году. Мне нужно. Ибо они самые настоящие, соль земли. Нужен ли я им ? Наверное, тоже нужен. Ибо я привожу им из большого мира новые вести, новую энергию, новые сказки. А они мне в ответ дарят свою дружбу, которой нет замены.
Справа от дороги начинают вырисовываться силуэты огромных скал, торчащих из земли под странным углом, за которыми, почти на горизонте, можно разглядеть вершины Долины Монументов. Но туда не лежит мой путь. Перламутровое от облаков небо оттеняется красно-фиолетовыми скалами. Пора очнуться. Я въезжаю в Кайента.
На заправке полно туристов, едущих в Долину. Индивидуально, семейно, и автобусами. Поэтому заправка Кабана занимает время. В Мак Доналдс очередь едва умещается во внутрь. На улице стоять невозможно, солнце жарит немилостливо. Мне немного легче под бетонным козырьком заправки, в тени. Покупаю две бутылки воды, одну выпиваю, второй обливаю себя с головы до ног, обливаю и шлем изнутри. Даю Кабану немного отдохнуть тоже.
Кабан. Почему Кабан ? У каждого байка должно быть имя. Мой первый Харлей был Warthog, второй был Beast, и Кабан гордо носит своё имя.
Дальше от Кайента на Туба Сити. Туристов больше нет. И вообще никого больше нет. Я один, несомый ветром.
Я с удивлением обнаружил, что многим, очень многим людям пустыня претит. Они готовы утверждать, что они пустыню любят, но любят они глянцевые картинки в журналах, с молодыми и едва прикрытыми девушками, а не саму пустыню, не её жесткость, прямоту, и вечную истину. Пустыня не лжёт.
Большинство людей в тюрьме не может выносить одиночество, им нужна, как воздух, общая камера. Одиночество заключения их губит, и нередко сводит с ума. Есть и другие, кому общая камера есть Ад, и выжить они могут только в одиночке. И только им, как и мне, открывается пустыня. Одиночество нужно возжелать.
А вокруг, всюду, под огромным небом, во всей своей красе она, Раскрашенная Пустыня, Painted Desert. Она изменчива, как хамелеон, играя красками и оттенками, светом и тенями при любом движении облаков, солнца и времени дня. Её невозможно описать, там просто нужно быть.
Проехав Туба Сити, через десять миль я поворачиваю на Юг, по направлению к Флагстафф. На заправке вокруг меня осторожно ходит серьёзный пёс среднего возраста, с той вежливой дозой самоуважения на морде, что присуща индейским псам. Из тени здания выходит молодой индеец чтобы взять деньги за бензин. На нём потрёпанная, но чистая майка с лого Deep Purple. Посмеиваясь, кивает на пса:
- Ему нравится твой Харли!
- А тебе ? - спрашиваю я.
- Эх..! - грустно отмахивается он.
И снова дорога и пустыня.
Всю свою жизнь, как этот индейский паренёк, мечтающий о Харлее, я мечтаю показать, доказать своим родителям, что я хороший, преданный сын. Что меня можно не только уважать и оценивать мои таланты, но и просто любить. Всего-то на-всего, и так немного. Но поздно. Я уже никогда не сумею показать моему отцу всю красоту этой пустыни, всю боль одиночества и резкий запах дикого шалфея, завезённого в Америку русскими купцами. Я никогда не смогу развести руками, стараясь охватить весь невероятный небосвод, и сказать:
- Смотри, мама, разве это не прекрасно ? Смотри, я тебе дарю всё это, и небо, и пыль, и раскрашенную Богом пустыню, и цветы, и облака, и полудикого индейского пса! Бери, только люби меня.
Гроза наваливается быстро и неожиданно. Меня начинает бить ветер, и хлестать потоками дождя. Капли кажутся огромными и бьют громко и настойчиво по шлему. Я едва успеваю опустить забрало шлема, как впереди уже не видно ничего, кроме змей молний. Треск грома, как выстрел под ухом, оглушает на несколько секунд.
Через пол часа я доезжаю до Флагстафф, мокрый до нитки и голодный. Вежливые люди в лобби отеля привычно-вежливо оформляют мне номер, где со стен на меня смотрят всё те же привычные картины.
Под окном, сверкая мокрыми формами, меня ждёт до утра Кабан.