Яков Шварц
AMNESIA
(Хроники забвения)
Роман в трех книгах
Книга вторая
Глава шестая
Но нет слова, которое было бы так замашисто, бойко
так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и
животрепетало, как метко сказанное русское слово.
Гоголь “Мертвые души”
Я блуждал в игрушечной чаще
И открыл лазоревый грот...
Неужели я настоящий
И действительно смерть придет?
Осип Мандельштам. 1911
Я сплю, а сердце мое бодрствует...
Беги, возлюбленный мой...
Песнь Песней
Страница 8
Пыль поэта
(Путешествие из замысла в Сибирь)
Россия. Владивосток. Осень, зима 2018 - 19 годов.
Владивосток встретил нас радостным известием: благодаря усилиям моей матери (что уж там она предприняла: хорошо ли кому-то заплатила, или замучила еврейских сенаторов в Америке?), только в конце этапа нас с Бэлой освободили прямо на вокзале. Растерянные, но счастливые, мы стояли на привокзальной площади: куда?! Мы не знали судьбы нашего первого шага и не решались его сделать.
- Пойдем в дети лейтенанта Шмидта, - сквозь рыдание и смех сказала Бэла.
И она мне рассказала историю народного героя Остапа Бендера.
- Кажется, ты меня уговорила. Идем.
Двери начальника вокзала охраняли два матроса. На шум из дверей приемной высунула нос секретарша начальника, и, узнав в чем дело, исчезла, но вскоре провела нас в кабинет. Притворяться детьми не пришлось - невыразительный военный (представился: генерал Сизов, Николай Иванович) в кителе, все мужество которого заключалось в браунинге на таком же длинном столе, как Транссибирская магистраль, лично дал распоряжение о нашем освобождении. Огромный экран монитора позади головы Сизова и портрет вечного правителя России подвигли меня на отчаянный шаг:
- Вы были в Париже?
Генерал рассмеялся, как ребенок, и даже звездочки на его погонах затряслись от смеха.
- Ну, хоть, вы мне поверьте. Я тогда молодой был - только усами обзавелся... Сидим мы в “Максимке” на Королевской улице (отец мой в посольстве тогда заправлял) и отмечаем согласие Горбачева похерить наши мужественные ракеты. И поверить невозможно: в ресторан вваливается железная лошадь. Кто-то в зале тут же признал в ней коня Жанны д’Арк, а на ней верхом - саму французскую бунтовщицу. И эта лошадь, как валаамова ослица, заговорила, потребовала меню, и заказала фаршированные овсом омары...
- Можно я воспользуюсь на минуту вашим компьютером? - словил я подходящий момент.
Я быстро вывел на монитор музей Орсэ.
- Вы были в Париже в этом музее?
Генерал промямлил что-то невразумительное.
- Музей Орсе располагается в бывшем здании железнодорожного вокзала. Так вот мы с Бэлой и везли вам проект по переустройству вашего вокзала в подобный музей. Сам..., - я многозначительно перевел глаза на правителя России, - говорят, заинтересовался нашим проектом, а нас же за это - в кутузку и по этапу, как каких-то недобитых олигархов.
Еще несколько нажатий клавиш, и на экране во всей красе засверкала
скульптура Клезенже из коллекции музея: “Женщина, укушенная змеей”.
- Прошу, Николай Иванович, обратить внимание на скульптуру моей матери. Представьте себе, в ваших залах будут лежать не спившиеся бомжи и японцы, сбежавшие от своих катаклизмов, а такие шикарные женщины, и вы будете показывать их всему миру.
- Я видел такое тело, кажется, в Лувре..., пробурчал растерянный генерал.
- В Лувре лежит не настоящая мать, а только ее слепок, - заносило меня.
- Я должен созвониться, собрать партийный совет...
- Как вы понимаете, Николай Иванович, ждать нам особо негде. Из вагона товарного выперли, а другим ночлегом не отоварили...
Я хоть и был для генерала иностранцем, но, чтобы сойти за своего - слова я подбирал народные и упаковывал их в беспомощные каламбуры, но это, на удивление, - сработало. Так мы стали постояльцами отеля “Азимут” рядом с вокзалом. Название гостиницы оказалось для нас символическим: нужно было определяться с направлением наших действий. Прежде всего, добиться развода Бэлы, а потом зарегистрировать и наш с ней брак, а уж следом - выбить (купить?) для нее китайскую визу. Из Шанхая Бэлу заберет моя мать и увезет на наш остров или в Париж. Вместо меня нужно было найти человека, и по моим документам (которые тоже предстояло мне - нелегалу еще добыть) отправить вместе с Бэлой, а мне самому раствориться на просторах Колымы и разузнать (черт мне не вспять, а в помощь), где же этот край света, куда Асмадей сослал Соломона. Взять с собой мою хромоножку? Исключено! Она не выдержит любого нового испытания и, тем самым, поставит мое дело под удар.
Но одно обстоятельство тяготило меня больше всего. Попытки просчитать последствия каждого своего шага, каждого мучительного решения поступать именно так, а не иначе, только порождали еще больший хаос неопределенностей и ошибок. Звериным чутьем обладала Бэла. Ей не надо было считать варианты: вся ее женская сущность была направлена на наше с ней спасение, а не на выполнение моего предназначения. А как бы мне пригодилось собственное чутье сейчас, когда я вынужден тащиться к черту на рога во имя великих свершений, о которых сам даже не догадывался. Неужели за спасение души этого несчастного “К”, заложившего ее за мнимый талант писателя, я должен жертвовать собой и Бэлой? Предназначение... Слово, которым распяли мою мать, использовав ее лоно для дьявольского замысла. Я же - только его малая часть.
Через несколько дней мы получили от матери солидную сумму, приоделись, отъелись, сняли номер в гостинице “Версаль” и попытались наверстать человеческую близость отмытых тел. Накупили всякой электроники - для связи с внешним миром, но очень быстро убедились, что посвящать Интернет в свои планы (если, особенно, они расходятся с представлением власти о наших обязательствах, данных нами при освобождении), - значит копать себе могилу. Большой Брат не только мог подслушать наши мысли, но и пресечь их на корню. Кажется, на вторую или третью ночь нашей несвободной свободы мне пришла совершенно идиотская мысль: разыскать Марусю. Вспомнил: девичья фамилия ее была Рюмина. Единственно, что мы отыскали - это маленькую заметку о некоей Марии Николаевне, принимавшей самое деятельное участие в реставрации памятника Осипу Мандельштаму здесь же - во Владивостоке. Бронзовый памятник местного скульптура неоднократно оскверняли, пока не разбили его окончательно. Была ли Мария Николаевна той самой Марусей? И вообще-то: был ли рассказ Яростного таким уж основанием для веры в ее существование, да еще и здесь - во Владивостоке? Я больше склонялся к мысли, что все, рассказанное им, - всего лишь плод его одичалого одиночества. Пошли одновременно по нескольким направлениям. Решили: во-первых - поискать Марусю среди выпускников “Литературного института”; во-вторых, - обойти все гуманитарные учебные заведения Владивостока. Но начинать ее искать, естественно, надо было, прежде всего, - в телефонном справочнике.
Если кто-то вас будет уверять, что тайные учения: каббала, мистика, магия, эзотерика, древнегреческие мистерии, учения масонов, теософов, антропософов, доступны только посвящённым - даже не спорьте. Ваш-то мозг и камнем не свернуть, и вы прекрасно знаете, что все эти теории - лишь выкрутасы нашего сознания и воображения буйствующих психов. Если вы себе доверяете, как человеку с нормальной психикой, то, однажды, вновь обманутые всякими проходимцами, употребившими вашу нормальность в корыстных целях, - знайте: вы влились в тесные ряды идиотов, которым остается лишь вопить: “Ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад”. И не спорьте сами с собой, если не хотите умереть от скуки.
А теперь, после всего этого, представьте мое состояние, когда, открыв телефонный справочник наугад, я сразу уперся взглядом в имя, до боли знакомое мне: Чичиков Павел Иванович. Ведь мое нынешнее путешествие началось тогда, когда мама отправилась в Венецию и добыла выжимки “К” из Гранд-канала, вернее, несколько листочков из его рукописей и записных книжек, промокших до костей в гнилой воде Венеции - все, что от него осталось. Они хранились в папке в нашей библиотеке, а среди них, и письмо Гоголя к “К” в Ялту. Это письмо я давно выучил наизусть, особенно - его последнюю фразу:
“...Письмо это передаю через... не хочу обидеть вашего друга и назвать его чортом, но и человеческого в нем мало запомнилось мне, разве что только черные очки. Встречу он мне назначил за городом, на басурманском базаре в Иерусалиме, и найти я его должен был и опознать по моему портрету, нарисованному на стене нужника, в виде одной из шахматных фигур.
P.S. Найдите, отыщите Чичикова во что бы то ни стало. Кто, как ни он откупит вашу душу!”
Легкое прикосновение к клавише, и, пожалуйста: Чичиков Павел Иванович - председатель краевой избирательной комиссии. Тот ли это Чичиков, - из третьего тома “Мертвых душ”, или случайный однофамилец, - нам предстояло выяснить. Начали с горничной:
- Где у вас тут Избирательная комиссия?
- Та шо?! Ви самі не бачите? Вийдіть і направо. Лише тепер вона знову не Светланськая вулиця, а Леніна.
- И где она сидит?
- Так в башті і сидить, де начальство все там же на площі. 5 хвилин звідси.
- Спасибо вам.
- Так сьогодні не пройдете. Там пам'ятник золотом покрили, і мітингують. Гроші те все Павел Iвановіч дав, Чичиков наш.
Площадь “Борцам за власть Советов” была завалена бумажными цветами и митингующими. Я уже начал привыкать, что митинги и марши - любимое занятие проснувшихся от запоя (или великих свершений?) россиян, где в братском порыве сливаются воедино согласные и несогласные России, чтобы навеки воссоединиться или же - перебить друг друга под радостные вопли китайцев. Мы быстро выяснили, что для комиссии, которую возглавлял Павел Иванович, выстроили отдельное здание, а сам он - главный оратор на митинге. Когда он начал выступать, мы Чичикова опознали с полуслова. Голос его был не громким и не тихим. “Наш нерушимый союз четырех...” - лез из кожи динамик, оглашая площадь. Все выдавало в Чичикове чиновника высших элитных сфер, служившего верой и правдой надобностям любой власти, которая доверяла ему самое ценное, что у нее было - семьдесят процентов голосов на выборах, если даже на них явился бы всего один человек и то - за разливным пивом в участковом буфете.
Бэла с тоской искала в моих глазах хоть какой-то проблеск надежды подойти к Чичикову вот так - просто с улицы, даже если у нас не будет с собой мешка денег. И точно: зачем ему деньги?! “Наша шахта способна выдавать на-гора ежемесячно тонну золота! И мы купим для вас, нашего единственного народа, все, кроме развратившей вас демократии”, - был неутомим оратор.
- Тут дети лейтенанта Шмидта не сработают, - ежилась Бэла от океанского хлада.
- Я, кажется, знаю, что надо сделать, - укутал я Бэлину растерянность.
Уже в воскресенье я получил от мамы оригинал письма Гоголя к “К” из той самой папки. Павел Иванович с недоверием, - то опять вчитывался в строчки письма, то подозрительно изучал мою наглую уверенность.
- Мне доложили, что это письмо - подлинник, и, на удивление, совершенно неизвестное науке. Даже гоголеведы из противостоящих нам своей обветшалой демократией стран встретились в Риме и решили его включить в восьмой том полного собрания писем Гоголя. Что же касается помощи в возврате души, о которой так беспокоился Николай Васильевич, то я могу вам предложить поискать ее в тайге - ведь она вместе с нашим уссурийским тигром занесена в Красную книгу. Сопровождай меня в поездке по нашему необъятному краю. Скоро досрочные выборы нашего бессменного лидера, и я должен проинспектировать все административные, золотовалютные и электоральные ресурсы, поговорить с яркими представителями народных чаяний в местных аппаратах власти и подписать заранее все протоколы, чтобы быстрее солнца утешить наших кремлевских мечтателей и вольных думодумцев. Нельзя забывать, что Родина начинается с нас и подсчет волеизъявлений правящей партии, тоже - с нас.
Все это Павел Иванович говорил словно играючись, расположившись на высоком табурете, как в баре, за огромным монитором, по которому летала его рука, отдавая кому-то невидимые распоряжения. Неуловимые прикосновения пальцев к стеклу разжимали спящие пружины кары, дергали за спусковые крючки приговоров, братья и сестры, по их наущению, начинали рыть ямы и ловушки друг другу, и бог знает, что еще могла осилить голова, отягощенная бессмертным опытом умерщвления себе подобных. Но, все же, разыгрывая со мной сценку из плоских шуточек, сотканных из преданности центральной власти и, одновременно, ерничая над негласными правилами игры в выборы, он не боялся своей показной откровенности. Но он и не торопился прогнать меня прочь, или (что было в его власти) снова загнать иностранного шпиона на колымские рудники. Возможно, он чего-то испугался, - не упомянутого ли в письме черта? И тут в моей памяти всплыла картинка эволюции человека на стене моей мансарды. Глядя на Чичикова, я понимал, что там, где остановился Дарвин - Павел Иванович со товарищами пошел гораздо дальше.
Конечно же, заслуга в этом принадлежит не столько господину Чичикову, сколь открытому несколько лет назад на Женевском Адронном коллайдере совершенно новому гену. Homo Sapiens, в ком соединились гены отца и матери, перешагнул этап эволюционного развития (как ни странно - скачкообразным образом) человека экономического, общественного, или политического, и стал частью единого организма. Зато - какой частью! Пусть малой, почти невидимой, без собственного мозга, но все же целой клеткой, способной хорошо питаться, наравне со всеми, а, насытившись - делиться, а, значит, и размножаться. А как сладко жить в чьем-то органе, и отмирать, если так будет угодно целому и единому существу, помещенному Творцом на одной из планет на окраине Млечного пути.
Это уже были не привычные для нас формы организации человеческих сообществ, практика жизни которых вела человеческий вид к исчезновению. Подчиняясь воле Творца всех вселенных, именно нам - людям, предстояло разорвать цепь эволюции, чтобы через миллионы лет вновь возродиться в своих девственных формах на островках нетронутой варварами природы. Может быть, свежая кровь последней революции 2017 года, завершившей волну десятилетнего народного гнева по всему миру и опрокинувшей все прогнившие режимы, не только пробудила от спячки скрытые силы, но и заставила выживших слиться в единое существо - прежде незнакомое землянам, но широко практикуемое на многих обитаемых мирах. И Чичиков мог бы стать видной частью этого скрытого от глаз и понимания существа - хранителем его генного кода...
Цепь моих нелепых видений и фантазий прервал секретарь Чичикова - подтянутый офицер в новой, с иголочки, форме:
- Капитан Ермаков, - отдал мне честь капитан. - Если у вас есть время, то вы можете подождать Павла Ивановича в конференц-зале. А причину задержки вашей встречи вы можете увидеть сами.
Ермаков подвел меня к окну, занимавшему весь фасад 19-го этажа Избиркома. Заледенелый город с едва проступающими сквозь мглу стенами зданий; мерзлая бухта с озябшими кораблями; надрывающиеся белым паром трубы котельных. И, вдруг, прямо перед самым моим носом возникло полированное сияние и надпись золотом:
Steinway & Sons
Сияющий рояль висел на стропах подъемного крана.
- Мы его ждали из Гамбурга три года. Миллионы долларов Павла Ивановича не пугали. Он сказал, что лучший в мире рояль будет у него, и он сдержал свое слово перед избирателями его новой неповторимой жизни.
- Откуда же такие деньги у простого избиркома? - бестактно поинтересовался я у капитана.
- Вы что, ничего не слышали о Золотой шахте?! Давайте лучше отойдем. Сейчас откроют окна и внесут рояль. Вот вам талон. На 9-ом этаже у нас буфет. Отведайте нашей зернистой. А через часик в конференц-зале состоится торжественное открытие рояля, после чего Павел Иванович вас примет. У вас будет целых пять минут на изложение своей просьбы.
Через час в конференц-зале было не протолкнуться. Все говорили о рояле, Золотой шахте, предстоящих выборах, феномене Чичикова и, иногда, о музыке и музыкантах. И зачем я только поел в буфете?! Столы ломились от заморских яств и напитков, и во мне вновь разгорелся аппетит Homo publicus. Поглощение мраморной говядины от черной коровы, обсыпанной белыми трюфелями и только утром доставленной из Японии, помогало мне прислушиваться к разговорам в зале. Гости живо обсуждали горячие новости, что не мешало им соперничать со мной в аппетите.
Разговоры же, постепенно, как и планеты, закрутились вокруг одного солнца. Оказалось, что Чичикова с нами пока не будет, так как он срочно уехал встречать важную персону на аэродром. В туалете, услышав чьи-то рыдания, я приоткрыл кабинку. На унитазе со спущенными штанами сидел, весь в соплях и слезах, с одним сорванным погоном, секретарь Павла Ивановича. От него-то я и узнал, где сейчас был Чичиков, но, только вернувшись в зал, услышал более тонкие подробности: Сам в предвыборной гонке - то ли на истребителе 5-го поколения, то ли на собаках, должен с минуту на минуту прибыть, и первым (по статусу главы всего) извлечь первую ноту из самого дорогого рояля в мире. Побродив еще немного, я натолкнулся еще на одно самое дорогое чудо - великого музыканта всех времен и народов: М. Что бы ни говорили и ни писали о М., все сходились на одной истине: если у музыки существовала душа, то она жила в его пальцах, в удивительном и неповторимом его прикосновении к волшебным клавишам рояля.
Из программок, стопкой лежащих на маленьком столике, рядом с инструментом, и придавленных китайской вазой с одним единственным цветком (впервые мною увиденным), я узнал, что М. будет исполнять 23-тью сонату Бетховена. Я слышал М. неоднократно, и знал его как великого интерпретатора Баха. Можно ли было достичь неведомых миров, куда даже Гленн Гульд не поднимался? Оказалось, М. сумел открыть человечеству совершенно иного Баха; и даже у самых отпетых агностиков после концерта М. возникало ощущение, что он был медиумом в разговоре с Богом, незримо присутствующим тут же - в зале. Как же оказался М. в горниле новой революции со своей душой и своим Богом? Говорили о его больном шизофренией сыне, и даже о большем: болезнь эту он унаследовал от отца. Все знали и о маниакальном желании отца вылечить единственного сына - гениального физика. М. были нужны деньги, очень большие деньги, а у Чичикова была своя Золотая шахта.
Приезд Самого затягивался, и, чтобы развлечь гостей, опустили экран и стали показывать фильм, одна часть которого была полувековой давности. И тут для меня все и открылось. Я был наивен, а еще больше - несведущ. Оказалось, что и рояль, и приезд “Души музыки” - М., были частью совсем другого плана. И сам Хозяин приехал не побренчать на рояле (хоть и дорогом), а открыть памятник русскому вождю в сердце колымских лагерей рядом с Золотой шахтой. Памятник был из чистого золота, а его скульптором - внук одного из заключенных этого лагеря. Скульптор был настолько известен и знаменит, что, где бы ни было установлено его творение - была гарантия того, что это место сразу становилось культовым и гарантировало паломничество тысяч и тысяч людей. Это вам не Пер-Лашез. Вот этот скульптор и привез в Россию М., так как прежде - по его заказу - изготовил памятник всем самым знаменитым шизофреникам мира за всю историю человечества.
Так вот: М., оказывается, приехал не на открытие рояля, а на торжества, связанные с открытием памятника вождю. И та часть старого фильма была посвящена истории вождя в воспоминаниях его друга - пролетарского писателя Горького, который описывал, как тот слушал Аппассионату у него в гостях. Особенно выделялись слова вождя, отмеченные и в программке тоже:
“...Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя - руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм-гм, - должность адски трудная!”
Наконец пришло известие от секретаря Чичикова, уже отмытого от слез и с погоном, прихваченным булавкой, что Сам, прежде, чем отправиться с аэродрома к нам, на вертолете улетел в лагерь на досмотр памятника. Гостей же просили не расходиться: скоро будет! И действительно, - не прошло и часа, как на 19-ом этаже Избиркома загремели кованые сапоги охраны, и меня мигом вычислили, и, как неблагонадежного, сослали вниз - этажей на десять, а, спустя пару часов - выгнали вообще на улицу. К Чичикову в тот день я так и не попал. Все мои фантазии и крепкие конструкции разговора с ним о письме Гоголя, о помощи в поисках Соломона, так и остались фантазией в моей голове. Приезд Хозяина и его выступление мне удалось увидеть в записи “прямой” трансляции уже утром, в гостинице. Бэла первой нащупала наш следующий ход. Голова всему напомнил, что открытие памятника вождю следует приурочить к 22 апреля - дню его рождения. А дальше он призвал губернатора пригласить на открытие иностранных корреспондентов и заострить их внимание на заблудших новых русских, которые излечиваются от своего национального беспамятства в залатанных на золотые деньги учреждениях края и хорошо проветриваемых шахтах Колымы. Но еще большее утешение после крамольной исповеди новые зеки получили от всепрощающего государства к 100-летнему юбилею революции - право голоса на предстоящих выборах.
“За одного из корреспондентов можешь сойти и ты. Чем ты не новый Джон Рид?”, - предложила мне поднаторевшая в Каббале Бэла.
Легкой трусцой Хозяин соскочил с трибуны, и для него моментально накрыли крышку рояля большой картой Приморского края, к которой тот и призвал Павла Ивановича - дать инструктаж по стратегическим задачам предстоящего подсчета голосов. И только раз мелькнуло растерянное лицо забытого всеми М. Ему так и не пришлось продемонстрировать свою душу музыке - так тонко понимаемой и любимой самым живым из мертвых на земле человеком сто лет назад.
На следующий день у порога кабинета Чичикова меня встречал уже новый его секретарь - злобная тетка с вульгарным лицом. Я передал через нее письмо и стал ждать в приемной. Павел Иванович, даже не взглянув на меня, долго крутил перед своим носом письмо, обнюхивал и мял, проверяя его подлинность, как стодолларовую купюру - на ощупь.
- Скажите мне, молодой человек, вас часто спрашивают: вы - еврей?
Я растерялся: ждал любого вопроса, но только не этого.
- Молчите. Я вас понимаю. Мне тоже не нравится, когда спрашивают: “А уж не тот ли вы Павел Иванович Чичиков, который скупал у Гоголя мертвые души?” Мне - главе Избиркома, приходится все время выкручиваться после выборов, отмываться от подозрений, что весь мой электорат - мертвые души. Плохую службу мне удружил Гоголь, а теперь вы притащили еще и его письмо. Собственно, чего вы добиваетесь? Мне доложили, что вас с женой необходимо интернировать в Японию или Китай.
Вот тут-то я и запустил домашнюю заготовку Бэлы.
- Видите ли, Павел Иванович, как говорят у вас в Одессе, я не отвечаю за историю, но фактом остается мое следующее убеждение: многое из прошлого, - то, что на самом деле имело место быть - забыто, вымарано, уничтожено и исчезло навсегда в пучине народной памяти. С другой же стороны - то, чего никогда не было и не существует даже ни одного документального свидетельства, наоборот - живет и побеждает. Из этого мы делаем первый вывод: нет ничего более лживого, чем правда, и нет ничего более необходимого и вечного, чем ложь - во имя спасения здоровья нации и их правителей. Отсюда переходим ко второму выводу, уже по вашей специальности: нет более мертвых, чем живые; и более живых, чем мертвые.
- К чему вы клоните? - взгляд Чичикова не сулил мне ничего хорошего.
- Отнюдь. Я, как иностранный подданный, не трогаю вашу историю, да я ее, по сути, и не знаю. Вы изволили спросить - еврей ли я? Да - еврей, и как евреи всего мира (даже те, кого вы перевоспитываете в ваших учреждениях), каждый год празднуют исход из Египта, едят мацу и рассказывают за праздничным столом или в каком-нибудь укромном закутке историю освобождения из рабства. Хочу заметить, что исторических свидетельств, кроме Святых книг, об Исходе не существует. И сколько бы нам здравый рассудок не твердил, что море расступиться не может - мы в это верим и получаем от этого огромное удовольствие. Мы знаем, что Бог, если даже кто-то в Него и не верит, всегда с нами, и чудесное избавление нам гарантировано.
- И что из этого следует?
Я видел, что рука Чичикова (пока я произносил пламенные речи) все время тянулась к красной кнопке на его столе. Но как только его пальцы касались ее, я поддавал жару своим словам, рубил воздух руками и таращил на него глаза, как будто в глубине моих зрачков были запрятаны все чудеса, сотворенные Всевышним со своим избранным народом.
- Видите ли, Павел Иванович, я принес вам письмо с одной целью - чтобы вы мне помогли. Может, не напрямую мне, а моему предшественнику. Надо спасти его душу, а в России нет лучших специалистов, чем вы с Гоголем.
- И чего вы от меня ждете? - пальцы Чичикова подрагивали на красной кнопке.
- Я напомнил вам об исходе евреев из рабства, но есть еще одна удивительная история. Где-то в ваших краях находится в ссылке царь Соломон. Его один очень нехороший... ну, как вам сказать, - в общем, не совсем человек, и, даже, очень не совсем, сослал за прегрешения (нам с вами недоступные) в ваши края, и я должен его отыскать.
Пальцы Чичикова сжались в кулак, рука его взмыла вверх и с силой пролетарского молота опустилась на красную кнопку. В дверях мигом нарисовалось постное рыло зажаренного поросенка.
- Валентина Ивановна! Дерюгина и двух охранников, и поживей.
- Уже лечу в подвал, Павел Иванович.
- Умоляю вас, - взмолился я, - Боже милостивый! Павел Иванович, скажите мне, ради Бога, вы подаете милостыню, если вам протягивают на улице стаканчик? Не считаете ли вы, что подать копейку - это справедливое воздаяние падшим? А задумывались ли вы когда-либо, что ваша судьба зависит от того: подадите ли вы, или пройдете мимо? А вы уверены, что Он за вами не наблюдает?! Не по-христиански ли мы должны помогать друг другу?
Очнулся я уже в подвале. Не знаю, сколько прошло времени: час или неделя, только, наконец, выпустили меня в объятья Бэлы, и на выходе тот самый - бывший секретарь Чичикова (видимо, сосланный, как и я, - в подвал) вручил мне конверт. 1 апреля я в команде журналистов отправляюсь с председателем Избиркома - Павлом Ивановичем Чичиковым в поездку по Приморскому краю. Как-то само собой сложилось, что все официальные встречи предизбиркома я проводил вместе со всей командой, а на дружественные встречи Павел Иванович стал брать только меня. Первый визит был в Находку. Чичиков отпустил меня проводить Бэлу. Да, да! Все произошло слишком быстро, и 2 апреля 2018 года мы с Бэлой поднялись на борт грузового теплохода “Светлана Сталина”, направляющегося в Гонконг (там, а не в Шанхае, было проще забрать ее моей матери). Прощались навсегда! Бэла была уверена, что я пропаду, так и не найдя Соломона. Я кричал, что она ничего не понимает в том, что мое предназначение - сильней любой охранной грамоты, а сам знал твердо - я вижу Бэлу в последний раз, и, потому, не имел права ни на слезы, ни на клятвы. И лишь беззвучная молитва Бэлы изгибом паруса наполняла мою решимость:
Беги, возлюбленный мой...
Вечером того же дня Чичиков нанес визит Власову Борису Федоровичу. По дороге Павел Иванович спросил о том, как я проводил Бэлу. “Граница близка, - вздохнул он, - вот бы куда и нам перебраться. Соскучился я по французскому шарму. А обслуживание... — у нас и за деньги не купишь! К черту - Лувр! Я из ресторанов неделями бы не выходил. Но только служить надо: что я жене и детям оставлю?! Вот, скажут, отец — скотина: не оставил нам никакого состояния! Приедет после выборов Хозяин, а я уже - не владелец шахты, а ее раб”.
В этом месте я должен объясниться. Когда я впервые, лет в двенадцать, прочитал письмо Гоголя к “К”, то решил докопаться до столь странной связи и быстро понял, что все дело в черте. Асмадей постарался. В едва сохранившемся листочке рукописи “К”, прогнившем от венецианской воды, главка, где он упоминает о том, как получил это письмо в Крыму, называлась: “Моя Муза - Пошлость”. “К” был неудачником и писателем - никчемным, и я отнес такое декларирование к дешевому эпатажу, единственному, чем он мог привлечь пару-тройку читателей. Уже потом, копаясь в Гоголе, я прочитал, что Пушкин ему говорил всегда, что еще ни у одного писателя, кроме него, не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем. Тогда же я прочитал у Гоголя о чертях и прочей нечистой силе, и, сказать откровенно, мало что понял. “Мертвые души” я прочитал, уже собираясь в дорогу за Соломоном - как пособие по русской жизни. Как и “К”, так и я - продолжатель его существования, начинали понимать, и от этого мучиться вдвойне, что Асмадей был нашей второй ипостасью - тем не вытравляемым злом, которым одарили человека при его сотворении. Черт Асмадей был неуловимым призраком, за которым мы напрасно гонялись, и как только пытались его схватить, чтобы вырвать из себя одним махом, навсегда, - он каждый раз ускользал, исчезал, чтобы вновь вернуться и терзать, и отравлять наши жизни. Но была и отдушина, как всегда сокрытая в народной мудрости: “Хвалился черт всем миром овладеть, а Бог ему и над свиньей не дал власти”.
Но вернемся к Чичикову. Была ли наша встреча простым совпадением, или меня навели на него с тайными умыслами? Нужны были какие-то знаки, чтобы ответить на этот вопрос. Что касается самого Чичикова, то его (вслед за гоголевским) можно было назвать (как я где-то вычитал) странствующим рыцарем денег, в ком героизм прекрасно уживался с трусостью; сила духа - с полной потерей воли. Корысть же и бескорыстие были даже не двумя сторонами одной медали, а лишь той самой стороной луны - всегда обращенной к нам, но скрывающей в космическом хладе свою недоступную сторону.
А вот, что касается тех, кого мы посетили с Чичиковым в пяти городах края, то они оказались совсем не персонажами поэмы “Мертвые души”. По Гоголю, у его героев в живом теле были мертвые души. Напротив - все, кого мы посетили, были душевными людьми, полными жизни, здравого рассудка - одним словом - приятными во всех отношениях.
Первым городом, куда отправился Чичиков вместе со мной, был город Находка, головой которого являлся Власов Борис Федорович.
- Палыч, дорогой! - кричал Власов, - и не вздумай раздеваться! Сразу в баню! В баню, дорогой. Банька сто пудов грехов спишет. Слышал, слышал, Сам приезжал. Он и у меня был. А ты, поди, в штаны наложил?! Вот у меня и отмоешься.
- Знакомься, - Чичиков толкнул меня в спину, - иностранный корреспондент. Будет освещать нашу с тобой работу в правильном ракурсе. И еще он одного пропащего ищет. Поговоришь с ним - авось поможешь.
- Ничего так не красит человека, как его нагота! - плечи Власова сотрясал смех. - В баню! Я вызвал вертолет и... в Ливадию. Там и поговорим.
Я хотел спросить, как это на вертолете мы сейчас полетим в Крым, но Власов перебил мой вопрос:
- Ты же, Палыч, еще не видел моего музея! Аккурат кресло с Ближней дачи поставили. Спасибо твоему золоту. Сам пришел в музей, сел в его кресло, примерил - ну точно впору! Его трубку пососал, пососал, но курить не стал. Спортсмен. За Кремль играет. У них режим!
Разгадать кроссворд Власова я не успел. Мелькнул берег, заиграли волны, и мы тут же приземлились, но совсем не в Крыму, а тоже - в Ливадии.* Банькой оказалось белое здание - птицей расправившее крылья на самом берегу моря. В левом крыле находился “Музей курительных трубок” - власовская гордость. Трубок в музее было видимо-невидимо, но одной трубкой Власов гордился с особым рвением - трубкой Сталина.
- Ко мне по весне от Сахи их якутский президент приезжал - твою золотую шахту изучать...
Власов стоял посреди зала у хрустальной витрины. Сначала я подумал, что в ней лежит чей-то протез, но оказалось - курительная трубка в виде кулака. Вот над ней-то и склонил Власов свою голову:
- Я ему говорю: “У тебя кимберлитовая трубка, а у меня - трубка Сталина. На килограмм каратов она потянет”.
Баня располагалась в другом крыле здания. Да и какая же это была баня?! Целый спорткомплекс с бассейном, кортом, кинотеатром, тренажерным залом, баром, винным подвалом, фитнес кабинетами с массажистками, больше похожими на стюардесс или звезд EMTIVI. В сауне разгорелся спор: была ли Россия родиной не только слонов, но и бани - тоже? В споре всех одолел Власов.
- Грязная Европа - немытая жопа - приправлял он мотивчиком каждый свой новый аргумент. - Если бы не Петр I, который научил европейцев мыться, то их короли и президенты до сих пор бы ходили под себя. А теперь и наш Сам вразумил Европу, за что и схлопотал их квадригу.*
При упоминании квадриги, Чичиков потряс веником и почти пропел:
- Попробовали бы не дать! Раньше коней золотили, а теперь из моего цельного золота льют.
Спрашивать новых большевиков в буржуазном вертепе о Соломоне было сродни тому, как я бы спросил Власова о происхождении жизни на земле. Единственным выходом для меня было напиться, что я и сделал. Но главный сюрприз нас с Чичиковым ждал утром. Опять же на вертолете мы полетели на остров Путянин, где перед нами возник новый Версаль. На острове нас уже ждали другие вертолеты и бесчисленные джипы. Люди (казалось - одни китайцы), снующие по острову или застывшие в позах подобающих подданных, были столь серьезны, будто присутствовали на историческом событии встречи пришельцев из других миров. Поначалу их суета и перемещения казались хаотичными, как кишащий муравейник. Только приглядевшись, я заметил у каждого из них расположенные на голове усики-антенны. Это был не сброд, не толпа, а хорошо вышколенная армия исполнителей.
- Точная копия Ливадийского дворца в Ялте уже полностью закончена, - взмахи руки Власова были широки и неукротимы. - К началу конференции будет готов весь комплекс.
- Что за конференция? - поинтересовался я у Чичикова. - Вроде когда-то была уже одна?
- Новый передел мира. А строят здесь, потому что ни в Америке, ни в Англии мир больше не нуждается.
- А Германия? - вырвалось у меня.
- Немчура давно под нами ходит. Наградами своими одаривает, задабривает победителей.
Уже через час нахождения на острове я понял безнадежность своего предприятия.
- Как же моя просьба? - приставал я к Чичикову.
- По подвалу соскучился? - бронзовело лицо Павла Ивановича. - Завтра полетим на мою шахту, там и спросишь.
Шахта, как и дворцовый комплекс на острове Путятин, оказалась не простой пятикилометровой дыркой в земле с паутиной штреков. Любое метро могло бы позавидовать.
- Ощущаешь климат? Не больше двадцати пяти. Южная Африка рыдает напрасными слезами. Десять тысяч тонн в год! - лопались от гордости щеки Чичикова. - И не только золото. Уран! Много урана. Будем проезжать мимо - покажу.
Надо же было такому случиться, но подземный поезд, на котором мы осматривали шахту, забарахлил именно рядом с урановым штреком, и мы, в ожидании ремонта, пошли на экскурсию. Всем выдали респираторы и тяжелые плащи. Остановились в подземной столовой для шахтеров. Все стены ее были обвешаны вымпелами, обязательствами и фотографиями передовиков. Под фотографией женщины, висевшей прямо передо мной, была подпись:
Мария Николаевна Рюмина
- Да это же Маруся! - Я сбросил с лица респиратор и заорал как на Страшном суде. - Умоляю, отведите меня к ней!
Даже Чичиков поддался моему напору. Меня отвели в маленькое помещение, забитое газовыми баллонами и велели ждать. Минут через двадцать в дверях помещения показалась тачка и за ней - прикованное к ручке изможденное существо с обожженным лицом. Его нельзя было назвать ни человеком, ни, тем более - женщиной.
- Кто вы?
Я скорее угадал вопрос, чем его расслышал.
- Месяц назад я сидел в лагере с человеком, который рассказал свою историю любви к вам.
- Боря?
- Он клялся в любви к вам.
Нам ли, брошенным в пространстве,
Обреченным умереть,
О прекрасном постоянстве
И о верности жалеть!
- В лагере все его звали Ярым.
- За что вас посадили?
- За Мандельштама.
- Я читал прежде, что именно вы восстанавливали оскверненный ему памятник...
- В шестнадцатом году, накануне революции, я собрала деньги на последний вариант памятника. Отлили из чистой бронзы трехметровый монумент и вновь поставили на “Второй речке”*. А через полгода памятник сняли, и превратили его в бронзовую пыль. Из пыли поэта сделали краску и выкрасили ею заборы новой жизни. Я облила себя бензином, приковала к забору и подожгла.
“Свидание окончено!” - казалось, голос исходил от самих стен.
Тут же появились два манекена или робота и утащили Марусю. Я сидел в оцепенении с минуту. Но неведомая сила подняла меня, и я бросился следом за ней, прислушиваясь к грохоту тачки. Тоннель все больше сужался, чернел, разветвлялся, пока я не оказался в тупике. И только приглядевшись и приучив глаза к полумраку, я увидел сидящего на куче золота Асмадея.
- Здесь радиация почище, чем на Фукусиме. Понимаешь, опухоль у меня образовалась. Вот облучаюсь, излечиваюсь. Сам себе не поможешь - и Бог не в помощь.
Пауза моей растерянности была красноречивей любых слов. Но все же я выдавил из себя очередную гадость:
- Копыта околели?
- Вера во мне завелась. Сомнения одолели. Ты, случаем, не экзорцист?
- Из дьявола изгонять дьявола?!
- Зачем меня изгонять из меня? Бога надо изгнать, Бога!
- На меня можешь не рассчитывать.
- Я знал твой ответ. Тогда скажи мне: как же ты собираешься вернуть Соломона? Он спросит тебя о Всевышнем, о Творце. Что ты ему скажешь? Что сомнения тебя одолели? Что ты погряз в науке? Как это сказал Нильс Бор? “Наука - это несомненное торжество интеллекта, но печальная ошибка здравого смысла”. Или ты предложишь ему сомневаться больше, чем он это уже делал? А, может, ты расскажешь ему почему разрушили его Храм, а потом - и Второй? Да и Третьему не дано быть - и все по той же причине: вы - евреи, всегда и во всем сомневаетесь! А цена ваших сомнений - ненависть к своим братьям.
- Послушай, Асмадей, верни ее! Освободи Марию из заточения!
- Я и так тебе много позволил. Вместо того, чтобы отринуть от себя мирскую жизнь и исполнить предназначение матери, ты пошел в загул. Завел себе хромоножку, побывал в прошлом у своих родителей, а самое главное: стал порицателем евреев, которые не хотят быть ими.
- Общие слова. И у Соломона было 700 жен и 300 наложниц. Я готов на все. Освободи Марию.
- Чтобы она родила нового Христа, и его именем станут изгонять меня из вас?!
- Тебе ли не знать, что тебе и одного Христа много?
- За что она в урановой шахте?
- За Мандельштама.
Асмадей вытащил из-под себя золотой слиток, и я не уловил мгновения, когда тот превратился в книгу. Куриной лапой он полистал страницы и прогнусавил:
Я должен жить, хотя я дважды умер...
Я начинал понимать, что если я ввяжусь с ним в спор, то заведомо проиграю и буду лишен любой попытки быть независимым. Нужно было найти слова, которые бы вывели его из равновесия:
- Скажи мне - чье ты порождение? Или тебя создал тот, кто создал Бога, или сам Бог создал тебя для своих нужд?
Асмадей заерзал на куче золота, захлопнул книгу, и она немедленно отлилась снова в золотой слиток, пошарил куриной лапой позади себя, но, ничего не обнаружив, поскреб стену, и зловонный запах серы вылетел из его пасти:
- Хватит, Каин, прятаться за меня! Выходи! Объясни человеку суть творенья.
Стена рядом со мной вздулась, будто забеременела, но тут же опала, и я почувствовал, как что-то острое воткнулось мне под ребра.
- Убери, Каин, свое копье. Ты не на охоте, а на лекции, и от тебя ждут разъяснений.
Я обернулся. Позади меня уже горел костер, и на нем поджаривалась чья-то туша. Каин (если это был он) крутил ее своим копьем. Запахло паленой шерстью и горелым мясом. В глиняной бадье дымилась кровь. Каин зачерпнул из бадьи выдолбленной из коры чашей и протянул ее мне. Я отпрянул.
- Не хочешь?! Можно подумать, что ты до сих пор не пил человеческой крови.
Каин сам опрокинул чашу себе за бороду. Асмадей нетерпеливо закрутил всеми своими головами.
- Оставь его кровь на нем. Видимо, ему Мария не дорога. А говорил человеческий детеныш что на все готов. Расскажи ему лучше про меня.
- И рассказывать нечего. Книжку про меня до таких дыр затерли, что и разобрать теперь, что же в ней изначально записано - невозможно. А дело вот в чем: единственным Божьим творением были мой папаша с праматерью нашей - Евой. Все остальные люди на земле - порождение самого человека...
- Оставь свои лекции, Каин, для еженедельных проповедей. Говори по существу.
- Бог величает, а Каин примечает. Вот и Авеля - брата своего, я приметил. Выходит - все люди - братья. Только великий раздор между ними Бог учинил. Можно было бы меня и убить сразу, но куда же тогда было девать человеческую историю, всю наперед записанную с Его слов? Сначала Бог поставил на мне свою охранную печать, но желающих убить меня не становилось меньше. Вот Бог и сотворил дьявольское племя для моей охраны. Теперь мое копье всегда на страже. Только Авель к Богу со своими дарами, как я его уже подстерегаю. А ты, Асмадей, так ловко выводишь его прямо на мое копьё.
- Слушаю я тебя, Каин, и дивлюсь! Ты, часом, не еврей? - Асмадей досадливо крякнул.
- Захочу - буду им, а не пожелаю, так и марать себя не стану, - сплюнул Каин в костер.
- Напрасно, Каин, сеешь так словами. - Асмадей поддел меня взглядом. - Вот молодой человек никогда не прощает, если родившиеся евреями начинают другим богам служить. У него здесь подружка - к тачке прикованная, как к Смерти. Она за еврея Мандельштама жизнь отдала. А вот великий русский поэт Мандельштам за евреев жизнь не отдавал, на Святую землю не рвался. И нашему молодому человеку такая ситуация не нравится. Всех клеймит позором. Говорят, что Осип по жизни был не храбрым человеком - мухи мог испугаться. Но какая нужна была отвага, чтобы не испугаться моего друга - таракана Сталина?! Одни хотят это приписать еврейской отваге, другие - силе креста.
- Шестое тысячелетие я слушаю весь этот бред, а ничего не меняется. А ну-ка, черт, слезай с кучи!
Каин ловко подцепил тушу копьем и вывалил ее на гору золота.
- Кого ты там поджарил?
- Известно кого - иудея. Дошел до готовности. Сейчас делить буду, чтоб никого не обидеть.
- И кому достанутся самые лучшие куски?
- Желающих отведать евреятины - тьма тьмущая. Ученые доказали, что евреятина - самый главный витамин, катализатор и движитель человеческой истории. Я только успеваю своим копьем управляться. Да и ты, Сатана, без дела не сидишь. Есть у меня и мякоть, но есть и кости не по зубам.
Примечания
____________________________________________
*Ливадия - 1. Отдалённый микрорайон города Находки, расположенный на берегу залива Восток. 2. — поселок в Крыму, в 3 км от Ялты. После больших восстановительных работ в Ливадии в Белом дворце с 4 по 11 февраля 1945 года была проведена Ялтинская конференция глав трёх государств антифашистской коалиции — СССР, Великобритании и США.
* ...схлопотал их квадригу - премия “Квадрига” названа в честь скульптуры, венчающей Бранденбургские ворота в Берлине. Каждому из награжденных вручают, по традиции, в День германского единства, 3 октября, в столице ФРГ позолоченную копию четверки коней. Среди ее лауреатов: экс-канцлеры Германии Гельмут Коль, Герхард Шрёдер, экс-президент СССР Михаил Горбачев, экс-президент Чехословакии Вацлав Гавел.
* ...поставили на “Второй речке” - В “Известиях” появилось письмо Юрия Моисеенко. В пересыльный лагерь на “Второй речке” его этап прибыл 14 октября 1938 г., на день позже этапа с Мандельштамом: “Я, бывший узник ГУЛАГа, прочел в вашей газете сообщение о том, что на окраине Владивостока найдена могила Осипа Мандельштама... Как прямой свидетель смерти знаменитого поэта хочу поделиться дополнительными подробностями. В ноябре нас стали заедать породистые белые вши, и начался тиф. В конце декабря, за несколько дней до Нового года, нас утром повели в баню, на санобработку. Пахло серой, дымом. В это время, потеряв сознание, голый Мандельштам свалился замертво. Его облили сулемой, отвезли в каменный ров и втоптали в общую могилу”.