Яков Шварц
AMNESIA
(Хроники забвения)
Роман в трех книгах
Книга вторая
Глава шестая
Из всех измышлений человеческого ума, от единорогов и химер до водородной бомбы, наверное, самое фантастическое — это образ черной дыры, отделенной от остального пространства определенной границей, которую ничто не может пересечь; дыры, обладающей настолько сильным гравитационным полем, что даже свет задерживается его мертвой хваткой; дыры, искривляющей пространство и тормозящей время. Подобно единорогам и химерам, черная дыра кажется более уместной в
фантастических романах или в мифах древности, чем в реальной Вселенной. И, тем не менее, законы современной физики фактически требуют, чтобы черные дыры существовали. Возможно, только наша Галактика содержит миллионы их.
Черный пиар-пропаганда вражеских физиков.
Международный Съезд конспирологов доказал существование так называемой темной энергии, из которой, как считается, на 74% состоит вся наша Вселенная. Эта энергия совершенно невидима, да и выявить ее пока удалось лишь косвенно — по ее воздействию на состояние космоса. Хотя ученые и заявляют, что тайна темной энергии почти раскрыта, даже для них она по-прежнему - темный лес. Ведь энергию эту ни пощупать, ни увидеть, пусть и в самые мощные телескопы. Собственно, поэтому
астрофизики и назвали ее темной или черной. При этом ее-то во Вселенной,
оказывается, больше всего — три четверти. Впрочем, не это — главное
открытие. Именно загадочная субстанция заставляет разбросанные по
космосу галактики отталкиваться друг от друга. Мы были уверены, что
все тела во Вселенной по закону Ньютона или Эйнштейна, притягиваются.
Так вот сейчас, оказывается, что наша Вселенная устроена совершенно не так...
Протест пациентов науки вражеским физикам.
Страница 6
Черные дыры не так уж черны
Проросшие небеса земли.
Россия. Камышлаг. Конец лета 2018 года.
Не сомневаюсь, что эти подметные письма для эпиграфа смастерил сам Асмадей. Ими зачитывались в нашем лагере ученые зеки - перебежчики за бугор в стан враждебных мыслей с тех пор, как за колючей проволокой легализовали тайный огород с марихуаной, который они сами окучивали и обкуривали в свободное от каторги время. Мое желание покончить разом со всей этой гнусностью бессилия науки, сами понимаете, закончились всего-то очередным призывом черта всуе. Впрочем, почему о школьнице-науке - с гнусностью? Народ мудрей его самых лучших представителей: всякая суета всуе суетит. Всуе жить, коли не живешь - эка невидаль. Принять навязанную мне жизнь такой, какая она есть, или отказаться от самой жизни? Предать Бэлу, оставить ее одну - на растерзание этому стаду осеменителей?!
Ночь катилась к утру. И я решил поделиться с закованным в звезды небом единственным, чего еще нельзя было у меня отнять - музыкой, довериться ей самому и доверить ее небесам, как и мой последний голос перед казнью. Запись спектакля “Норма” в “Метрополитен-Опера” 25 октября 1997 года, закончившегося ночью моего зачатия, висела не просто иконкой на экране разбитого iPhone (недавно подобрал на свалке), а была единственной иконой во спасение. Когда сооружают тюрьмы и лагеря, оставляют свободным только небо. Даже тюремные архитекторы знают - заключенные летать не могут. Все киношные истории о побегах на вертолетах и воздушных шарах - хороши, когда ты стоишь не меньше, чем похищенный тобой и хорошо припрятанный чемодан с компроматом, деньгами и бриллиантами. Оставалось единственное: обрести крылья. И такими крыльями в эту ночь стала музыка. Еще не закончилась увертюра, как оковы пали, бараки рассыпались в прах, а охранники превратились в мирных пастушков со скрипками и альтами. Спасибо неволе, что она подарила мне крылья. Я летел над землей, и прекраснее ощущения свободного полета нельзя было представить...
Пойман я был за шкирку, как нашкодивший школяр. К чему стадам дары свободы? Едва заметный островок тверди бугрился над облаками. Даже стоять на нем было невозможно, ибо места хватало только для древка флага непокоренных еще вершин. Впервые так ясно - без черных очков - я мог разглядеть Асмадея в лучах ослепляющего солнца, и с полным правом могу утверждать: лица на нем не было! Зато вся его туша была объедена до костей, словно его покусали собратья - пираньи. А они, как известно, похлеще самих чертей.
- Да что с тобой?! - невольно вырвалось у меня.
- Заблудился я в небе - что делать? Убивать и сейчас же ласкать?
- С каких пор нечистая сила до срока уничтожает лучших из людей, а потом прячется за их печалью и страданиями?
- Это ты все время цитируешь роман о себе, а он так - бумажка, пыль в глаза собственным амбициям.
- Но мой полет...
- Хватит летать без цели. Ты же не ангел и не проповедник духовной жизни.
- Теперь и сам вижу: мы с тобой - всего лишь проросшие трупы тоски.
- Я решил ускорить твой путь за тридевять земель. Но на дорожку хочу кое-что рассказать - так легче тебе будет разобраться в человеческой сущности, которая вновь и вновь станет непреодолимым препятствием на твоем пути.
- Кто доверится твоим рассказам, когда от тебя - воплощенного зла - и половины не осталось?
- Это грустная история. Хорошо. Я, пожалуй, начну рассказ именно с нее. Последние лет сто (по вашим меркам) облюбовал я для непосильных трудов своих страну с широко развитой системой социальной и национальной правды. Не было в той стране на улицах и площадях городов, да и в домах ее жителей, уголка, где бы самое почетное место не занимал Кодекс Скрижалей Правды и Истины. Жить не по лжи стало национальной болезнью граждан, населявших это единственное место на земле, где правда стала частью самой природы человека. Бессменным лауреатом премии “Национальный бестселлер”, уже который год, становилась газета “ПРАВДА” и лучшие писатели страны, продавшие ее страницам свои души. Заметь: не мне продавшие, как ты, а всего-то лишь эфемерной идеологии, придуманной ее основателями. Чтобы стать участником телевикторины “Знай нашу правду” жители страны отрабатывали на полях коллективных хозяйств Агропрома “Заря правды” не один год. Не осталось в той стране ни одной кухни, или думы, ни одного свободного лобного места, где даже оговоркой бы прошелестело хоть одно слово лжи.
Но и сама правда была не такой уж простой - как и ее вожди. Поэтому ее ранжировали по разным степеням истины, о чем говорили цвета нашивок на одежде жителей страны, как обладателей и носителей этих самых степеней: своя правда, непревзойденная правда, углубленная правда, подразумеваемая правда, правда во имя спасения, самая правдивая правда, утонченная правда (правда, эту степень быстро прикрыли из-за ее двусмысленности, а жителей, так и не споровших желтые нашивки, обвинили в шизофрении); самиздатовская правда (особенно ценились свитки древних газет, откопанных археологами правдивых наук в старинных мавзолеях); правда жизни и смерти, истинная и справедливая правда, достоверная и очевидная правда. Религиозных и партийных служителей в той стране давно заменили праведники правды. Компания по уничтожению горькой правды закончилась победой органов надзора за правдой, которые вывели новые сорта сладкой горчицы и шоколадного хрена. Особым декретом из языка удалили слова “страшная, неприглядная, уродливая, ужасная, жуткая”, чтобы они, даже случайно, не прикоснулись к словам правды. Особых успехов добивались артисты - народные правдоискатели. За успехи на сцене (как искренних правдолюбов) их награждали Медалями разной позолоты: “За правду-матку”. Поэты-правдорубы давно осудили и уничтожили своих товарищей по сатирическому цеху и стали законодателями в народных собраниях и телевикторинах. Правители этой страны освободили своих подданных от такой химеры, как - личная правда.
Когда же всеобщий духовный расцвет стал достоянием не только людей, но и домашних животных, и даже бройлерных кур (и, особенно, - овощных культур - братьев наших меньших), в среде властителей правды стали опасаться, что от пылающих душ и горячих сердец может возникнуть пожар всеобщего обожания и любви к правде, который поглотит в огне своих детей. И во весь голос раздались слова, еще невиданной до сей поры правды сомнений:
- А чем же мы еще можем помочь нашей правде оставаться собой, если однажды поутру она прозреет до абсолютной правды? У нас не осталось сил на сомненья. Мы так безнадёжно очеловечились, что за одно лишнее слово правды отдадим все принципы, души свои, все усилия наших предков, все возможности для потомков — только бы не расстроить своего безмерно счастливого существования. Мы переполнены твёрдостью, гордостью, мы сгораем в объятиях сердечного жара. Каждый наш следующий шаг - шаг в пропасть гражданского мужества! Нам только бы не оторваться от чаяний нашей власти, не сделать шага в одиночку к раздавленной навсегда кривде: - а вдруг мы окажемся без наших самых правдивых в мире новостей с вражеских полей и штабов? Останемся без незапятнанных черной краской газет (уже с десяток лет наши газеты и книги печатаются особой белой краской); без горшков с мясом, без демонстраций любви и преданности к нашей Стране Правды, без счастья веры в нашу духовную избранность? Да нам и вправду все эти сомнения чужды! Нам хватает счастья жить по правде...
Чем больше я слушал Асмадея, тем больше мне становилось жаль его чисто по-человечески. Казалось, еще немного, и он расплачется. Интересно, каковы на вкус сатанинские слезы? А он все продолжал жаловаться, истязать себя воспоминаниями:
- И для нас, даже самых ярких представителей нечистой силы в той стране наступили пагубные времена. Скажу о себе: не было на всем континенте правды даже малого закутка, где хоронился бы от меня человек, которому я мог бы навредить больше, чем изводящая его непримиримая правда. Вот-вот, я вижу - ты удивлен не меньше меня. Казалось из моего рассказа, не было более счастливой и благоденствующей страны. В общем, так оно и было, но только с одной оговоркой: страна купалась в счастье, а ее жители этого почему-то не чувствовали. Сказать по правде, более несчастных, чем погрязших в правде людей, я не встречал никогда. Жить не по лжи оказалось для них и невыносимым истязанием, и непереносимым испытанием. И я стал искать другую страну за морями и океанами, где люди еще ценили и нуждались в услугах деятелей нашего цеха. Последней каплей стала первая поправка к Конституции, гарантировавшая свободу правды, которую я через своих подручных провел в обеих палатах. Воспользовавшись поправкой, я слил в печать списки жителей страны с точной датой смерти каждого в сопровождении всех обстоятельств их кончины. Но и тут меня не оценили должным образом: никто не хотел знать такой правды, и списки жгли на площадях, поминая меня мерзкими словами, и я запаниковал...
Но тут случилось чудо вселенское - беда заграничная. Один ученый селекционер работал с подопытными огурцами правды, а отходы научного производства сваливал в свинцовый контейнер, куда случайно попала радиоактивная дрянь, которой эти самые огурцы наш доктор наук и облучал. И никто не заметил, как в контейнере развелась страшная бацилла, способная пожирать правду в любых количествах и любой стойкости. Нашествие бациллы происходило столь стремительно, что люди даже не успели заметить, как она выела у каждого из организма и мозгов всю правду, до последнего сомнения. Руководители страны потратили весь свой валютно-золотой запас, все ресурсы вертикали правды на поиски вакцины против бациллы, угрожавшей, словно саранча, сожрать даже легкие признаки установленных властью истин. Но ничего не помогало, и даже я был бессилен, хотя многие призывали меня помочь избавиться от заразы.
Но с той же лихой скоростью, с которой сжирала бацилла правду, в стране наступали новые времена. Жители неожиданно, будто их подменили, обуянные оставшейся в остатке ложью, переродились. Они становились раскованными, начинали улыбаться и плясать, безоглядно предаваться любви, посещать дорогие рестораны и курорты, стучать на своих заклятых друзей, читать правдивые книги, пылившиеся на полках прежней жизни, и так же исступленно клясться перерожденной власти с чистой совестью, от которой тоже ничего не осталось. Они стали позволять себе бездействовать мыслями в общественной жизни, - и во всем этом находить истинное упоение. Освобожденные от цепей правды, они с новой силой стали прославлять и упрочнять власть, особенно его Верховного Жреца, которому прямо в глаза присвоили титул Бессмертного. И власть откликнулась на чаяния народа и, как рыбья голова, перестала гнить. Вынужденная необходимость говорить правду, и только правду своему народу отнимала у нее последние силы. Оказалось, что ложь (в отличие от правды) - бессмертна, но об этом я тебе уже говорил!
Если своя правда уходила, вместе с ее носителем, в лучший мир и там пропадала навсегда, то люди цеплялись мертвой хваткой друг за друга, и ложь становилась их общим достоянием. Теперь смерть индивида не восполнялась как потеря, а, наоборот, - на место одного выбывшего, в сплоченные ряды масс вливалось пять новых. Таким образом, жители страны открыли для себя главную тайну тайн: личное неучастие в правде проложило каждому из них путь к освобождению от ярма действия.
Асмадей привстал, но его изъеденные бациллой копыта соскользнули с облака, и он чуть не свалился на грешную, погрязшую во лжи землю.
- И тут я вспомнил о тебе, и каково же было мое удивление, когда я узнал, что ты сидишь за колючей проволокой и даже не помышляешь об исполнении предназначения твоей матери. И подумал: если вернешь Соломона - ему одному по силам будет справиться с бациллой. Вчера я побывал в твоем лагере, искал тебя, пока не наткнулся на возводимую лагерную церковь...
- И что я там потерял?! - крикнуло мое сердце, и от его рывка я сам чуть не свалился с кочки облака.
- А что еще может задержать еврея в России? Крест! Надо или поклоняться ему, или нести крест на плечах еврейской печали. Ведь евреем в галуте быть и стыдно, и страшно, - еще раз поймал меня за шкирку Асмадей.
- Хороша твоя сказка про голую правду и цветистую ложь, да только она не про нас.
Слова мои были лишь кучкой спертого воздуха, немедленно исчезающей в сини неба. Я уже готов был сигануть с облака головой вниз, как мой предтеча - в венецианский канал, да не тут-то было.
- Как же ты слеп, хоть и скроен на западный манер. Быть по-другому не может! Ибо я, Сатана, - единственный гарант такого мироустройства. Но я отвлекся. У входа в церковь сидел согбенный зек и раскачивался. Присмотревшись, я понял, что он читает письмо с воли, и сразу понял - от его матери:
Зачем вы отравили воду
И с грязью мой смешали хлеб?
Зачем последнюю свободу
Вы превращаете в вертеп -
За то, что я не издевалась
Над горькой гибелью друзей,
За то, что я верна осталась
Печальной Родине моей.
Пусть так, без палача и плахи
Поэту на земле не быть,
Нам покаянные рубахи,
Нам со свечой идти и выть...
Асмадей, и без того изуродованный бациллой лжи, последние строчки о покаянной рубахе произнес с таким надрывом, что Федор Михайлович бы ему позавидовал.
- Глупы люди, суеверны! Я пал на колени, зажег свечу и дополз до входа в церковь, но войти в нее мне было заказано. “Да впустите и меня! - взывал я к Богу. - Покаюсь при всем народе, отрекусь от деяний своих злобных, сокрушу свои преступления, не дам ходу черным помыслам своим, не будет больше на земле напрасной и безвинной смерти”.
- Не надо для всего человечества - постарайся для меня одного. Меня зовут Лев, - помог мне подняться с колен читавший у входа письмо матери.
Асмадей стал смешно изображать, как ему зек, по имени Лев, помог подняться, и я не мог удержаться от смеха: какие могли быть у этого дьявольского животного колени? И еще: уж не тот ли это был Лев Николаевич, сын Ахматовой, которого я перепутал с барчонком - то бишь с Львом Николаевичем Толстым? Тот еще был граф, и тоже за великую правду боролся, и от нее и надорвался. И все-таки, Асмадей рассказывал про Ахматовского сынка и саму мамашу:
- Я заглянул в Книгу Судеб и увидел, что какая-то незнакомка помешала Льву попрощаться в больнице с умирающей матерью. Пожалел я его, отмотал время на шесть десятков лет назад и говорю ему: “Иди в церковь и попрощайся. Там твоя мать”. Лев с опаской и недоверием вошел под своды недостроенной церкви, и через минуту я услышал, как он взвыл у кровати умирающей матери:
“Господи и Владыка живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми. Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему. Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь”.
Вот ты обозвал мой печальный рассказ о стране, где стали жить по лжи и радоваться - сказкой, сатанинской проделкой. Когда Лев вышел из церкви, то стал жаловаться на умирающую мать, корить ее, что мало она шлет ему посылок в лагерь, а постороннему артисту - сыну подруги, аж машину отвалила на свой гонорар. Печально было мне смотреть на человека. Он только отпевал ее - еще живую и не переставал корить умирающую. И тут я рассказал Льву об одном эксперименте. Только что родившуюся обезьянку оторвали от матери и поставили перед выбором между двумя манекенами обезьян. Один манекен был из проволоки, но с бутылочкой молока. Второй - мягким, пушистым, теплым, но - без молока. Кого выбрал детеныш? По глазам твоим вижу, что ты ошибаешься. Нет, не ту суррогатную мать, что кормила, выбрало несмышленое дитя, а ту - что согревала, и к которой можно было прижаться, даже голодному...
Асмадей обнял меня, и мне сразу стало нечем дышать, и прошептал:
- Хочешь, я доставлю твою мать сюда - в лагерь, прямо сейчас?!
- Зачем?! Не делай этого!
- Сегодня тебя ждет испытание, и рядом с тобой...
- Бэла?!
- Не Бэла тебя родила. Хорошо. Сегодня вечером ты примешь участие в поединке Лжи и Правды. Выдержишь, - справишься и с вопросами царя Соломона!
Вас опускали когда-нибудь с небес на землю? Нет, Асмадей не разжал куриную лапу или руку дьявола (что там у него было?), а просто ослабил хватку...
- Да проснись же, наконец! Хватит летать! Спустись с небес на землю, - трясла меня Бэла. - К тебе пришли.
Трое зеков, которых я прежде никогда не видел, нависли надо мной.
- Будешь много спать, скоро состаришься, - осклабился один из них.
- Кто рано встает, тому бог пендаля дает, - подхватил второй.
- Хрен встанет, так и утро настанет, - потрепал себя за мотню третий.
- Тебя Давид ждет, а Голиаф от нетерпения весь на мыло изошел, - хором орали они.
- Бэла, объясни, - умоляюще глянул я на свою любовь.
- Сегодня вечером состоится поединок между Давидом и Голиафом. Тебя зовут помочь.
- Я - что? Праща или камень?
- Правильно, что Давид берет тебя в секунданты. Ловок ты умом, братец.
Однако привели меня не к Давиду, а к Голиафу. Думал, увижу гиганта. Впрочем, так оно и было. Только Голиаф, не достигнув и двух метров, видимо, начал расти в ширину, пухнуть и жиреть, и стал похожим на великого борца сумо. Казалось, всю свою мощь он прячет за щеками. Его круглое, словно футбольный мяч с усами, лицо лоснилось собственным величием. Щеки Голиафа раздувались, как кузнечные меха, и изо рта водопадом низвергалась река слов. Но в предстоящем поединке с Давидом это было именно то, что нужно, так как поединок был словесным. Не о нем ли мне говорил Асмадей? Поединок Лжи и Правды.
- Я хочу разъяснить тебе суть нашего поединка. Давид слишком слаб: он из той самой ненавистной мне породы интеллектуалов, которую мы - варвары, ненавидим и, в конце концов, когда-нибудь искореним. Тут кто-то рассказывал, что ты выдаешь себя за брата сына поэта Бодлера. Если и врешь, то все равно, думаю, о поэзии наслышан. Как ты относишься к Кавафису?
О Кавафисе я услышал впервые, но растерянность моя была совсем другого рода. Голиаф был порождением совсем другой, чужой и неизвестной субстанции, которая пришла к нам совсем из иного мира - параллельного нам. Уж не порождение ли он той самой темной энергии, которая невидима, но заполняет, практически, всю Вселенную? Полчища варваров готовы уничтожить, растоптать все видимое и, потому, - беззащитное.
- Так я тебе прочту из его “варваров”*:
– Чего мы ждем, сошедшись здесь на площади?
– Да, говорят, придут сегодня варвары.
– Так почему бездействие и тишина в сенате?
И что ж сидят сенаторы, не пишут нам законов?
– Да ведь сегодня варвары придут сюда.
Сенаторам не до законов более.
Теперь писать законы станут варвары...
Читал Голиаф отменно. Его круглый лоб еще более округлился, брови взлетали навстречу друг другу и снова разлетались, глаза выкатывались из орбит, полные губы вздрагивали крючками вопросов. Но и в простой речи он не снижал декламационного пафоса:
- Так что, моя неизбежная сегодня победа знаменует приход Мессии в образе варваров - освободителей прогнившего духа людского. Ни иудеи, ни христиане не заслуживают своего Мессии и напрасно его ждут. Вместо Мессии приходят варвары. Встретить их штыками, или хлебом с солью? Цивилизация предпочитает ракеты. Это как еще посмотреть - кто ведет себя по варварски. Отслужившее отребье демократии; оккупанты, погрязшие во лжи, стяжательстве и распутстве предлагают себя как лучшую модель мироустройства и огнем насаждают ее...
Если бы я и захотел возразить Голиафу, то не смог бы: не было даже малейшей паузы в его дыхании, куда можно было бы воткнуться со своим словом - совершенно бесполезным, ибо - не услышанным. Позже я узнал о Голиафе так много, что, казалось, постарел лет на тридцать. Голиаф пух и надувался не от непомерного количества мяса, которое ему готовил специальный повар. Его раздувало от... литературы. Он сам называл себя воином нового типа - христианским писателем. Нет, ни когда перо к штыку, а когда штык - в сердце всем, кто ему доверял. Народу, чья кровь бурлила на его щеках. Он мог процитировать всю мировую литературу и всегда - к месту. Любимец публики; непревзойденный импровизатор и полемист; человек, с только ему присущим мышлением ниспровергателя одряхлевших мыслей; романист, состязающийся с Бальзаком не только внешним сходством, но и количеством выдаваемых на гора романов... Это все и сделало его истинно национальным героем. Но случилась очередная революция, и вместо теплого местечка в анналах русской литературы по разряду гениев, предводителя нового движения варваров сослали совсем за другой забор. И вот теперь ему придется вступить в схватку с ненавистным ему племенем, которому он, по слухам, когда-то и сам принадлежал. Он обязан доказать всем, что кровь его - всего лишь историческая ошибка (как и цепляющиеся за неизбежный конец его предки-архаисты). “Куда Давиду с его гуслями и псалмами?” - вертелось в моей голове.
Поединок был назначен на 8 вечера, после приема лагерной баланды. Вскоре меня отвели к Давиду.
- Ты - единственный еврей в лагере, - стал оправдываться Давид. - Правда, есть еще один - в нашей котельной, но он крещеный, и мне секундантом быть не может.
- А что я должен буду делать? Не стреляться же вы собираетесь? Если же помочь кирпичом зарядить пращу, то я - пожалуйста. Кирпич - самое то. Куда ни кинь - везде рожа Голиафа, - пытался я попасть в струю непонятного мне представления.
- Остановись! Мне лизоблюды не нужны. Пойдешь к Дикому, и все с ним обсудишь.
- Он действительно - дикий?
- Прозвище. Фамилия его - Берберов. Секундант Голиафа. Врет, что правнук Нины Берберовой и Ходасевича. Сидит за масонство, хотя масоном, клянется, никогда не был, и сам от масонства отрекается.
Дикого я нашел на раздаче, и когда представился, тот презрительно сплюнул мне под ноги.
- У тебя пропуск есть? Хотя, что я спрашиваю. Детей к нему не пускают.
Дикий нацепил черные очки и тут же надавил на эфир:
- Ты кого себе в секунданты взял?! У него даже пропуска... Есть пропуск... В приемной. Добро.
Я быстро понял, что телефон был встроен в черные очки Дикого. Мелькнувшую мысль, что эти очки уже видел на Асмадее, я немедленно задавил. Сатана - секундант Голиафа?! Было бы очень просто. Через полчаса мы вошли в административное здание лагеря. Дикий пошептался с охранником в будке, и мы поднялись на четвертый этаж, в приемную начальника лагеря - за моим пропуском. Удивление - удивительная вещь. Уверен, что человек уж так устроен, что способен удивляться даже за минуту до своей казни. И я тоже удивился секретарше, ширина бедер которой превосходила любой стул, которому повезло целый рабочий день целовать ее зад, а, также, и дверям кабинета начальника лагеря.
- Точная копия дверей хана Тамерлана с картины Верещагина.
Я не знал, кто такой Верещагин, но вспомнил фильм, который крутили в лагере:
- Он, вроде, таможенником работал?
- Да не из фильма, а из Третьяковки, нехристь! Кстати, с Тамерлана и начнем.
Получив у выдающейся задницы для меня пропуск, мы прошли в лагерную библиотеку - круглый зал, набитый книгами.
- Наследие наших сидельцев лет за сто. Ты слышал о нашем начальнике?
- Интересное у него прозвище: “Скотобоец”.
- “Боец скота”. Семантика. Был большим начальником в Кремле. Продал озеро Селигер и попался.
- Как можно продать озеро?
- Половина зеков лагеря сидит за то, что продала Россию.
- Ты сказал, что начнем с Тамерлана.
Дикий уселся перед компом, поцокал, плюнул пальцами по клаве, и через минуту прибыла книга, которую он и открыл. Краем глаза я уловил - французская книжка о Тамерлане. Может, Дикий хотел показать, что секундант Голиафа - просвещенный европеец? Откуда ему было знать, что моя мать язык Бодлера считала своим вторым родным языком, и со мной, как и с моим братом, говорила только на французском?
- Как ты думаешь, чем определяется выбор места для битвы? Тамерлан советовал учитывать четыре условия: направление солнца; ровное, обширное поле; удобное размещение войска и близость к воде.
- Так что? Драться в чистом поле? Не согласен. Каин заманил в поле Авеля и убил его там. В поле негде спрятаться.
- Но и Давид сразил Голиафа в поле! А вот ваш Давид на что рассчитывает с таким недоумком секундантом?
Я стушевался, и оскорбление до времени сглотнул. Ввязаться в бой на чужой территории, да еще по правилам, навязанным мне? И я сам решил проявиться интеллектуалом, на которого Давид мог рассчитывать:
- Кстати, со слов Каина: “Не знаю, разве сторож я брату моему?” родилась идеология.
- Еврейская философия убийства, - вылетела стрела изо рта Дикого.
Только сейчас я понял, что битва Давида с Голиафом уже началась. Дикий унижал меня, презирал, и старался уничтожить меня еще до вечера. Надо было отвечать:
- Каин действительно был не только первым человеком, родившимся от женщины, но и первым варваром, и первым убийцей на земле. Пока Бог не возопил: “Не убий”, и сам повелел, чтобы в изгнании Каина никто не убил из-за кровавой мести... И сказал ему Бог: “При всем этом, всякому, кто убьет Каина, отомстится всемеро”. И дал Бог Каину знамение-печать, чтобы не убил его всякий, кто бы ни встретил его.
- Но Голиаф считает Каина родоначальником общества потребления*. Не он ли стал богом растления варваров?
Я не стал более отвечать. Если так же пойдет дискуссия между Голиафом и Давидом, как наша с Диким пикировка, - мы обречены на поражение. Но как вывести Голиафа из равновесия, убить неопровержимыми доводами, когда любые слова кумира и любимца публики безоговорочно одобряются, даже если они - полная чушь и хрень? А сейчас только вечернее представление не позволяло Дикому растоптать меня окончательно.
- У нас будут свои четыре условия, два из которых выбираю я, два - ты. Я выбираю трансляцию поединка по лагерному радио “Эхо ГУЛАГа”. Твой ход.
Дикий попытался закинуть ноги на соседний стул, но тот поехал, и Дикий едва удержал равновесие, смешно цепляясь руками за воздух. Не эта ли нелепая сцена подсказала мне мое первое условие:
- Настаиваю, чтобы каждая ссылка или цитата была подтверждена доверительным документом. Ложные аргументы - недопустимы. Лучше всего, если мы соберемся здесь - в библиотеке. Есть и книги, и Интернет.
- Мы не возражаем. Второе наше условие, - продолжил Дикий, - организация голосования в поддержку наших соперников. Надеюсь, доступ к голосованию получат не только все лагеря Сибири, но и слушатели нашего радио на воле. При определении победителя будут наравне с жюри учитываться и их голоса.
И тут я прозрел! Меня поимели, как портянку! Все эти условия - уловки. Просто меня надо было запутать, чтобы я не нащупал уязвимое место Голиафа. Они обо мне - высокого мнения. Я не знал участников поединка - ни одного, ни другого, хотя уже с определенностью можно было сказать, что у Голиафа здоровья невпроворот, а, значит, на звание гения ему не потянуть. Гении - они все больные, сумасшедшие, суицидные. Назвать второе условие - словно ребенку у золотой рыбки выпросить воздушный шарик - вместо бессмертия и богатства. Об искусстве спора, начиная с Сократа, написаны горы книг. Все эти мнимые доказательства - оружие доводов и прочий арсенал ведения словесного поединка требуют, уж точно, не одного условия. Чтобы как-то задержать время, я быстро набрал в поисковике библиотечного компьютера: “Верещагин”, и тут же выскочил на стол красочный альбом. Случайно открыл его на “Туркестанской серии”*
- Варвары! Опять варвары! - вскрикнул я.
Но и Дикий вздрогнул, как ужаленный змеей. Не варвары ли - болевая точка Голиафа?! И этот греческий поэт, и двери в кабинет начальника лагеря... Они - команда. Они - все заодно. Но Дикий быстро привел свое лицо в невозмутимое состояние.
- Тебе Голиаф читал Кавафиса?
- О том, что все ждут варваров, чтобы они спасли цивилизацию, погрязшую в собственной лжи.
- И все?!
- Все...
- Тогда он не прочитал тебе конец стихотворения:
Расходится толпа – спешат укрыться
Все по домам... Чего они боятся?
– Да ночь уже, а варваров не видно.
Сейчас гонцы вернулись от границы
И говорят, что в мире всё спокойно, –
Нас покорять никто не собирался...
Как жить теперь? Какой придумать выход?
На варваров – одна была надежда!
- Надежда на что?
- Как же тебе объяснить? Уверен, что и ты, и Давид, и все ваше племя, тысячелетия окруженное варварами - давно сами скатились к варварству, но вы продолжаете кичиться и уверять всех, что не стали ими. В битве с Голиафом Давид сразится с настоящим варваром, а не таким, как вы. Вы, перерожденцы, настоящему всегда проиграете. Вы сначала встанете с ним на одну доску, спуститесь к нему в яму, и в этой яме он вас и сожрет, потому, что это - его среда. И тогда законы вашего бога они перепишут, и вы все им подчинитесь, как всегда и поступали. И передай Давиду, что мы не советуем ему в своем споре ссылаться на наших русских поэтов и, особенно, на Пастернака - голиафского кумира. Если бы не лагерь - представляешь? он встал бы в один ряд с великими, и тогда бы говорили: Мандельштам, Бродский, Голиаф! И еще. Не пропитавшись христианской культурой, народу с невостребованной в мире верой невозможно освободиться от своей жестоковыйности – напротив, такая мимикрия вас разоблачает до голой правды. Так что, не суйтесь со своей правдой - ложной до последней запятой.
- Нельзя ли мне почитать Голиафа? При такой плодовитости, половина книг здесь - его романы.
- К 100-летнему юбилею Октябрьской революции Голиаф написал свой главный роман - “Ленин”.
- Ленин тоже был варваром? - мои познания в русской истории были слишком скудны. - Процитируй что-нибудь.
- Из “Ленина”: “Иной мерзавец может быть для нас именно тем и полезен, что он мерзавец”.
- Хорошая память.
- Феноменальная - у Голиафа. Все помнит и никому не прощает.
Как жалко, что кроме нескольких слипшихся листочков от романа “К” - “AMNESIA”, у меня ничего не осталось. Правда, Асмадей обещал вернуть мне всю сгинувшую в Венеции рукопись, если наше с ним предприятие окажется успешным. Свыкнуться с мыслью, что я и есть тот самый, только новорожденный “К”, я не смог, да и что между нами могло быть общего? У каждого была своя жизнь. Единственно, что объединяло нас, пожалуй, - не что, а кто - Асмадей. Про себя не говорю, а “К” он прикончил за подаренный ему талант в обмен на душу. Вот и Голиаф кичится своим талантом. Не выменял ли и он его?! Но отсутствие души - не уязвимое, а, наоборот, весьма сильное его место. Почему “К” назвал свой роман “AMNESIA”? О каком забвении он писал? Или он сам страдал гипермнезией - измучившей его обостренной памятью настолько, что он, не выдержав груза прошлого, и покончил с собой? Китайский император Цинь Шихуан-ди объявил всю прошлую историю своего народа ненужной чепухой, и посему сжег старые книги и рукописи. Император ненавидел Конфуция, и всякое упоминание о нем предавал огню. В России тоже был печальный опыт сжигания книг. Зачем нужен Толстой или Флоренский, если наш Голиаф пишет по две книги в год? Не возвел ли Голиаф собственное беспамятство в главное свое достоинство и оружие? Амнезия поражает человека после сильных душевных потрясений, травм. Неужели поражение библейского Голиафа так преследовало его? А может его сильно избили, и теперь у истязавших его он просит защиты и покровительства?
Из ступора меня вывел Дикий:
- Ты просил книги - с десяток хватит тебе?
Листал я книги Голиафа лихорадочно, но суть нескольких его постулатов, которые он намеревался использовать в предстоящем поединке с Давидом, мне кажется, я уловил. Народ, который не может высвободить себя из пут своего прошлого - легкая добыча для истории. Она смоет его своей волной как случайные следы на песке. По сути, оставаясь архаичным, народ неминуемо сам станет варваром по отношению к соседям, которых он будет стараться завоевать и использовать как рабов. Завоевание чужих земель и есть главный подвиг народа архаики. И не важно, что варвары ушли от них далеко вперед, отбросив хлам их изношенных ценностей.
О какой схватке ЛЖИ и ПРАВДЫ предупреждал меня Асмадей? Когда-то мне рассказывала мама об одном модном и хорошо продаваемом художнике в Париже. Он долго выбирал натуру, а потом фотографировал основу будущей картины. Дома он проецировал слайд на полотно, возможно, с разного рода искажениями, но сохраняя пропорции. Тут уж давал волю своей фантазии, тщательно покрывая краской призрак света. В результате на картине одновременно существовала реальная основа, но искаженная вымыслом художника. Для картины, висящей в кухне, это было прикольно - было своей фишкой. Когда же писатель за основу берет подлинные события (которые предварительно стоило бы досконально изучить!) и дает волю прихотям, потрафляя своим заказчикам - ложь и правда настолько переплетаются, что их невозможно ни различить по отдельности, ни разъединить. Мои жалкие доводы разбивались об один неустранимый факт. Голиаф шел впереди несметного войска варваров, и только гром небесный заставил бы его услышать, кроме себя, еще кого-то. Но небеса молчали.
К обеду возвратился Дикий, и отвел меня в офицерскую столовую - правда, в какой-то закуток на задворках кухни. Впервые за долгое время я ел по-человечески. Ел жадно, потеряв всякий контроль над своим достоинством. И, уже насытившись до отупения, все же поймал себя на исчезающей мысли: готов ли я за офицерскую пайку продать себя? Дурак Асмадей. Зачем приторговывать талантами в обмен на души? Достаточно хорошего куска мяса с хлебом и маслом.
После обеда у меня оставалось часа три, и я приступил к чтению главного романа Голиафа - “Ленин”. Но чтение не заладилось. Сытость отбила у меня всякую остроту восприятия, лишила меня злости. Стыдился ли я своего голодного тела, инстинктов выживания? Стыд, совесть, вина... Не лучше ли сидеть вместе со всеми за одним столом, хорошо кушать, смеяться и шутить, рассказывать анекдоты и делать все, что тебе говорят? Вот Голиаф: стыд затмевал его сознание. Стыд перед своими, хотя свои были чужими, но сделали его своим,- потому, что он этого так сильно хотел. И тогда снималось главное противоречие раздвоенного происхождения - чувство вины за всех его соплеменников, когда-то погибших, уничтоженных варварами. И теперь он сам - самый главный варвар, отбросив прочь чувство вины, возглавил борьбу с теми, кто мог бы его лишить привилегий - привилегий быть равным тем, кто его окружают, кто идет за ним, и за кем он идет. И ему не стыдно перед ними, и им не стыдно перед ним.
Дикий явился в прекрасном расположении духа. Мой лепет, что я не принимаю, когда люди добиваются сладкой жизни при помощи уступок перед своей совестью, только рассмешил его.
- Достойно жить?! - корил он меня. - Голиаф воистину народный писатель. Его тексты растаскивают на цитаты, как бывает с по-настоящему народными произведениями. Как и Достоевский, который сидел в этом лагере, Голиаф пишет новейшую историю государства российского.
Я было сделал протестующий жест, но Дикий уже вошел в раж:
- Даже здесь - в лагере, он неустанно творит добро. И в этом он видит свое предназначение. Голиаф никогда не был прихлебателем! И сидит он только по одной единственной причине: он никогда не молчал! Это совершенно иная категория людей - не деловая, а деятельная. В любой партии он бы сделал себе карьеру, и стал бы неприкасаемым...
Трое зеков ввалились в библиотеку, как к себе домой. Когда они подошли к нам, то я узнал в них троицу, которая пришла за мной утром. Самый пройдошистый шкет стал крутить пуговицу с серпом и молотом на робе Дикого.
- Слышишь, братан, мы к тебе с приветом от пахана. Кодла урок только что определилась с фартом. Ставить будем на Голиафа. Весь шалман так решил. Не подведите. Ставки высоки. Хрусты из общага, а за общаг надо отвечать. Мы доверяем Голиафу. Он хоть и фрайер, но свой.
Когда урки исчезли - так же неожиданно, как и появились, Дикий посоветовал мне немедленно отправиться к Давиду. Давида я застал лежащим на койке. Он что-то писал, непрерывно, до крови царапая себе лоб ручкой.
- Хорошо, что ты пришел. Я заканчиваю письмо Голиафу. Отнесешь его.
- Послушай, Давид, я столько о нем наслышался...
- И все в восхитительном свете: талантлив, честен, умен. Ум, честь и совесть нашей эпохи, как и его герой - Ленин.
- Но он не состоял ни в одной партии.
- Ошибаешься, мой юный друг. Он всегда был в услужении одной единственной партии - партии ненавистников своего народа! Ладно, ступай. Вечером поговорим о нашей стратегии.
- Я был свидетелем, что урки и паханы поставили на него лагерный общаг.
- Возьми письмо и ни о чем не волнуйся. В разговоры с Голиафом не вступай. Отдай письмо и все.
Часов в пять Бэла вернулась из пошивочного цеха. Я, как мог, рассказал ей о странном дне и предстоящем поединке. А где-то после семи раздалась лагерная сирена, а за ней, вскоре, и сирена скорой помощи. Через минут пятнадцать мы уже узнали, что приехала скорая за Голиафом - его разбил инсульт. Спустя несколько дней ни о Голиафе, ни о поединке больше никто не вспоминал. Однажды я видел Дикого. Заметив меня, он вяло махнул мне рукой. Давида я тоже больше не видел. Но меня все время преследовало желание встретиться с ним и спросить о содержании письма к Голиафу. Не тот ли это был камень в праще, который свалил гиганта мысли и литературы. И все же, я очень жалел, что поединок не состоялся. По всем приметам, ЛОЖЬ должна была праздновать победу.
Потекли лагерные будни. Сколько бы я ни призывал Асмадея явиться и добиться отправки нас с Бэлой дальше по этапу - все была напрасно. Бэла утешала меня и говорила, что раз нас оставляют здесь, то таков был дьявольский план. Но я уже был против всякого бессмысленного плана, и искал любую возможность связаться с матерью. Я умолял ее отказаться от жестокой затеи использовать своего сына в заговоре Асмадея. Но мама уверяла меня, что сатана - седьмая вода на киселе. Ее предназначение - Божий промысел, и уверяла меня, что Всевышний внимательно следит за мной. Но слабости духа может и не простить. И тогда могут погибнуть снова миллионы моих соплеменников. Единственно, чем могла она мне помочь - перевести для меня значительную сумму денег, часть из которых все же до меня дошла и скрасила наше с Бэлой безрадостное существование.
Лет десять назад, на деньги коммунистического общага лагерной элиты выкупили у грузин шестиметровый памятник Сталину. Бронзовый монумент положили в прицеп - лицом на старые покрышки, и перевезли из музея в Гори через весь Кавказ и Россию на главную площадь Камышлага. Все главные сходки заключенных всего лагеря с тех пор проходили на этой площади, и, по традиции, на ней верховодил главный вертухай, по прозвищу - “Боец скота”. Так его прозвали тогда, когда на глазах, не способных больше удивляться даже под пытками, он одним ударом кулака свалил намертво здоровенного бычка, таким же неуловимым движением рассек грудь бычка, вырвал у него сердце и стал жрать еще бьющееся в его лапах живое сердце. Сегодня, в пять утра, нас выгнали на площадь - для экзекуции: собаки обнаружили спрятанные в мешки с цементом сигареты (думаю, купленные на деньги моей матери). Теперь сигареты предстояло прогнать сквозь строй: десять тысяч заключенных должны, предварительно смачно сплюнув на вожделенные пачки, растоптать их зековскими сапогами. Но, прежде, Боец скота держал утреннюю речь:
- Гражданское мужество наших собак и их доблестных бойцов-кинологов предотвратило рецидив троцкистской, сионисткой и прочей либеральной сволочи, затесавшейся в дружные ряды нашего передового коллектива. Этих бузотеров и предателей вы сами должны сегодня вывести из своих рядов, и каждому желающему я позволю замочить любого пипла*, как они сами себя гордо называют...
Глухой ропот накрыл площадь. Маленький зек, стоящий рядом со мной слева, в котором все было острым: скулы, нос, глаза, колени, плечи, - не страшась, что его услышат, процедил:
- Расстреляют несколько человек, и у них аппетит пропадет.
Но его вряд ли кто услышал: набат трибуна - Бойца скота, продолжал бить по сонному безразличию площади:
- Беспощадная борьба - единственный лозунг новой партии пользователей Сети! Даешь нашу Сеть! Исполнился ровно год, как ни одна закордонная мразь не мешает теперь нам жить так, как мы сами того хотим, даже не подозревая об этом. Запомните: наше предприятие революционного труда - черная дыра, одна из многих на карте нашей великой Родины, куда вы попали, но никогда ее - ни добровольно, ни по принуждению - не покинете. Мы освободили вас от химеры выбора: жить здесь, вместе с нами, или отойти в сторону и не мешать созидательному труду. Это теперь - не предмет ваших мучений. Сегодня агитация и пропаганда - единственное наше оружие против слабых духом отщепенцев и евреев.
Широчайшие массы рядов нашего коллектива с огромным подъемом сознательности выходят на славную борьбу возведения до холодов новых бараков для ваших братьев и сестер. Наш фронт проходит сегодня по этим баракам! Но находятся выродки, которые портят показатели совести и чести нашего прошлого. Наказ нашей партии: умереть, но выполнить план любой ценой! Мы покончили с деревянными рублями и болотными долларами. Теперь никто из вас не должен заботиться о хлебе насущном. Да здравствует...
Едва мы тронулись строем давителей сигарет, как шедший за мной острослов осторожно наступил мне на ногу.
- Тебе послание от Коляна, - процедил он мне в спину.
- Он собирается меня прикончить или сдать?
- На сходку пойдешь - к Ярому.
- А это еще кто?!
- Бля... А ты не знаешь? Брат нашего начальника лагеря.
- Тоже здесь главный?
- Главный, только - зек. СС сварганил...
- Тоже родом из Эс-эс-эс-эрии?
- Расчехли мозги! “Славянский Союз” это. А потом он полез в трибуны. Его и прозвали за речи, - Яростным, а в лагере - Ярым. Брат его и посадил. Вот такой зюгзек братской крови.
- Передай, что я не пойду. Я сам был буйным, а теперь для жизни присмирел.
- Не Буйный, а - Ярый. Но ты зови его - Яростным. Иначе убьют, а твою хромую через такой же строй прогонят. И сгинете оба бесследно.
- Ты же слышал: лагерь наш - черная дыра.
- Это как для кого. Есть у нас и такие, для кого черные дыры не так уж черны.
Примечания
____________________________
*Так я тебе прочту из его “варваров” - Константинос Кавафис (1863-1933) - один из великих греческих поэтов двадцатого века. Кавафис, вероятно, единственный после Гомера и древних трагиков греческий поэт, чье значение стало и вправду мировым. Стихотворение “В ожидании варваров” (1904) - едва ли не самое знаменитое у Кавафиса.
*Открыл его на “Туркестанской серии” — серия картин русского художника Василия Верещагина, написанная в 1871-1873 гг. в Мюнхене по мотивам поездок художника в Среднюю Азию. В состав Туркестанской серии входит и небольшая подсерия “Варвары” (“Героическая поэма”).
*Но Голиаф считает Каина родоначальником общества потребления - Каин - (др. евр. ;;;, от корня ;.;.; кана), имеющего значение покупать, приобретать, а также и создавать.
*замочить любого пипла - пиплы (сленг) - люди.