Яков Шварц
AMNESIA
Хроники забвения)
Роман в трех книгах
Книга вторая
Глава шестая
Воистину, забота царя о своих подданных была безграничной.
Для облегчения доставки каторжан к месту отбывания
наказания специально построили Великую Транссибирскую
магистраль - гордость России. Теперь каторжане не
звенели кандалами по этапу в Сибирь в Нерчинскую каторгу.
Их везли с комфортом в специальных пломбированных вагонах.
Журнал «Каторга и ссылка»
Тот, кто боится жизни, не боится смерти.
Мудрец
Вера - величайшая наука Веры.
“К”
Страница 5
По этапу
Транссибирская магистраль Весна 2018 года от Рождества Христова.
Рама, Иерусалим, Хеврон, Шхем. 2018 года от Сотворения мира.
Весна удалась ранняя, и, не дожидаясь повелений календаря, народных примет и запоздалых заседаний важных должностей по вопросам паводка, очень быстро сменила снежную кожу земли на новорожденную зелень. Но и этого ей было мало. Уж так она решила, договорившись с солнцем, что, когда-то, все несправедливо умершее должно воскреснуть из небытия, и снова жить, и плодить семя. И теперь никто не мог поколебать моей веры в то, что ясно различимый сучок в вагонной доске (в щель над крышей проникали лучи восходящего солнца) вот-вот даст молодой побег, и он неукротимо разрастется; распрямят чресла настырные корни, и разворотят они жаждой жизни деревянные оковы, и доски каторжного вагона с хрипом разлетятся. Тогда мы с Бэлой спустимся на прогретую для зачатия землю, и, не стесняясь солнца и неба, скинем с себя одежду каторжников и явим миру любовь - сильнее смерти и забвения.
Путь от арестанта до каторжника занял нескончаемые четыре месяца, четыре месяца - полные истязаний, унижений и неведения. К концу ноября я потерял не только счет дням, но и всякое деление жизни на дни и ночи; голод и сытость; страх и полное к нему равнодушие; боль, как свидетельство того, что я еще жив; единственную молитву о смерти - как счастливое избавление от жизни. Теперь я уже не могу написать: “в то утро”, или: “наступил день”, или, совсем простенько: “однажды”. Мертвые времени не примечают. Но теперь я могу поклясться за всех мертвых, покоящихся в своих могилах, что они слышат слова тех, кто приходит к ним поговорить. Так и я услышал: “Заключенная Печерская, ждите свидания. У вас пять минут”.
Бэла не кинулась меня обнимать, не лила бесполезных слез, не клялась в любви. Она взяла мои искалеченные руки в свои и хрипло прошептала запекшимися губами:
- Борис - провокатор, подсадная сволочь. Нас отправляют по этапу. Наконец-то я добилась... Почему ты не слушаешь меня?! Подними глаза. Это я, я - твоя Бэла. Посмотри, что я тебе принесла... Я умоляла их, я добилась! Зачем мне мое тело, если тебя нет рядом со мной?! Теперь мы - вместе, и будем вместе - только в разных вагонах. Но я добьюсь. Не умирай! Еще живи! Да посмотри же, что я принесла тебе! Твой рюкзак.
В Петропавловске нас должны были перецепить к другому эшелону. Не знаю, от чего я возвратился к жизни. Близкая ли граница Казахстана с Россией, где все и началось, вернула меня на круги своя; или то, что, наконец, Бэле разрешили быть со мной в одном вагоне. Но тот сучок, за который я так держался, расцвел буйной яблоней во дворе фильтр-пересыльного пункта, и я услышал свое сердце. Оно, как тот материнский плод, который, повинуясь только движенью звезд, вдруг ожил в чреве матери.
В нашем товарном вагоне (о вагон-заки или теплушке мы могли только мечтать) произошло два события. Сначала в общем загоне нам с Бэлой выделили свой закуток, отделив нас от всех остальных драным одеялом. Потом заголодовал Мотя Фиш. Нам с Бэлой поручили написать прошение начальнику состава и самим его подписать. И мы постарались:
В настоящее время вопрос с питанием заключенного Фиша осложнился, ввиду наступления пасхального периода, во время которого все религиозные евреи принимают в пищу вместо хлеба - мацу. Учитывая, что, при отсутствии мацы, он обречён на 8-дневный голод, просим Вас дать указание органам ЧК: на любой из станций найти синагогу для приобретения мацы. Осмелились обратиться к Вам, ввиду особой срочности, так как до наступления пасхального периода осталось несколько дней, и Вам будет понятно положение заключенного Фиша, очутившегося в пасху вне дома и без мацы, дозволенной еврейским законом к употреблению в пасху.
Коллектив каторжного милосердия.
Вот тут-то нам в ответ и устроили праздник. В Петропавловске оказался всего один еврей, и нас с Бэлой под конвоем повели к нему на встречу, которая должна была состояться у Монумента Победы.
- Почему вы не уезжаете? - осторожно спросил я Арона Моисеевича.
- Я не могу оставить маму, и эти шлимазл не дают мне забрать с собой мой свиток Торы.
- Мама ваша все еще жива?
- Двадцать лет, как умерла, благословенна ее память.
- А откуда у вас маца?
Бэла хотела утешить безутешного сына, смахнуть слезу, набежавшую из замученных катарактой глаз, но не могла этого сделать: боялась напугать старика своими наручниками.
- Я рассчитал, чтобы мне ее хватило до 120-ти. Но так просто ее вам я не отдам. Поклянитесь, что вы успеете до конца Песаха подняться в Иерусалим, и прочитать за меня поминальную молитву Изкор.*
Мы дружно пообещали старику, что как только попадем в Иерусалим, замолвим перед Богом за него словечко.
Ночью состав отправился дальше по этапу. Бэла разбудила меня рано тревожными словами:
- Мы обманули Арона Моисеевича.
- О чем ты, Бэла?
- Каф а-кела...
- Акела - волк, вожак стаи? Причем здесь Маугли?
- Чаша пращи, вот что такое - Каф а-кела по Каббале. Зря мы пообещали старику помолиться за него в Иерусалиме, да еще дней через десять.
- Но причем здесь Акела?
- Не Акела, а каф а-кела - чаша пращи. Когда исчезает вера, тогда раздается свист пращи, и душу швыряют в мир соблазнов. Мы соблазнились легким невыполнимым обещанием. Мы никогда уже не увидим Иерусалим.
- Хочешь, я успокою тебя? Вот возьми, - протянул я Бэле руку и разжал пальцы.
- Что это?
- Твоя душа. Я поймал ее. И у меня есть для тебя сюрприз. Дай-ка мне мой рюкзак.
Я достал папку и развязал тесемочки.
- Возьми. Здесь достаточно света, чтобы прочитать.
- Это твой дневник, о котором ты говорил?
- Это отрывок из романа “К”.
- Кто он?
- Ты его видела, хоть и мельком, в Миассе, когда мы ночевали у Чары.
- Тот, который был похож на утопленника?
- Он и был утопленником. До покушения на свою жизнь, он написал роман о Соломоне. Его не напечатали, даже читать никто не стал. “К”, как и полагается отвергнутым писателям, наложил на себя руки, вернее - воды венецианского канала. Так вот: в руках ты держишь отрывок из романа - то немногое, что от него осталось.
- Кого же мы тогда видели?
- Его и видели, только после смерти. Кстати, он сейчас пишет новый роман.
- Твой утопленник?! О чем же?
- О нас с тобой, Бэла.
Бэла осторожно разгладила листочки и прочитала:
Сны Соломона об Иерусалиме.
Сон седьмой. В поисках своей могилы.
- Посмотри, тут еще один листочек.
- От шестого сна остался...
- Мне кажется, это - про нас.
- Тогда читай.
“А железная дорога все продолжала валиться с неба, и уже не было на оккупированном острове и клочка земли, где бы на рельсах не стояли вагоны. Стояли по одному, исподтишка бренча наградами и гармошками досок; стояли по несколько, в сцепке цеховой солидарности; стояли целыми составами, отбирая у ползучего времени лидерство неукротимости бега.
Вагоны универсального товара с перекошенными или оторванными вовсе дверными щитами несли на себе отметины изумления непостижимостью: для чего Бог дал человеку разум? Только для того, чтобы никогда не понять перед смертью: зачем боль и страдания? Я пригляделся. Доски вагонов были изъедены оспами дыр, продавленными безумными глазами. И если хоть один луч света проникал через зеленый панцирь джунглей, он не застревал в мясе из переплетенных волокон дерева, а сквозь отверстия, когда-то принесшие несчастным лишь напоминание о запахе воли, двигался дальше и упирался в содержимое вагона, и я ясно различал, что составы были забиты по крышу зерном. Но, приглядевшись пристальней, можно было увидеть, что не все зерно покорно ждало своей гуртовой участи – оно находило малейшую щель в досках и истекало наружу. По зернышку, стайками, ручейками, сбиваясь кучками и пугливо разбегаясь, где-то сливаясь потоком, где-то становясь сплошным месивом, корчась у препятствий, оглядываясь и оглядываясь – не отстать бы и не выбиться из общей участи, и не дай Бог, потеряться от крови колоска, зерно, вопреки судьбе, растекалось по острову.
Иногда происходило странное: какие-то зернышки все же восставали против общей судьбы, и по непонятным и неразгаданным причинам, в их слабых, незащищенных тельцах начинали прорастать надежды на спасение. Тогда они, цепляясь за крошево джунглей, становясь легкой добычей кишащих тварей, с отвагой, бесстрашием, часто ослепленные своей преданностью Богу, пытались подняться повыше. Наконец они взбирались на одну из вершин, где им открывался ближайший горизонт:
– Смотрите, – кричали зерна, которых, как и обещано Богом, было больше, чем звезд на небе, – там за морем уже вспахана земля. Её борозды вымыты молоком и медом и теплы от утреннего солнца. Земля – лоно нашей матери, она ждет нас. Спешим! Это наша земля навеки!
А другие вторили им:
– Да, это наша земля! Только борозды ли это? Нет, не борозды протянулись по нескончаемому полю. Это вагоны, составы и там они снова ждут нас...”
(Отрывки из романа “К” “Соломон”)
Сон седьмой. В поисках своей могилы.
Не строили евреи пирамид
Ни фараонам, ни своим пророкам.
“Отпусти народ мой!” – прошептал я, и всепрощающая земля освободила и отдала чужого сына – надгробие поднялось вверх и зависло под голубой бесконечностью. Едва небо разглядело воздаяние Соломону, облака, тянувшиеся за горизонт послушным ветру стадом, встрепенулись и полетели навстречу иному предназначению. Они вихрем закрутились вокруг камня, и я видел, как облака протягивали мне свои невесомые белые руки. Но кто-то разорвал этот круг, и караван, и уже неотличимый от облаков белый камень Соломона потянулись строго на юг, в сторону Иерусалима.
Белый камень надгробия Соломона был уверен, что летит по своей воле, летит, потому что свободен и никакая сила земли не способна его остановить, приземлить его полет. Правда, было одно обстоятельство, которое портило настроение камню, ставило его свободу под сомнение. Он давно слышал на кладбище от других камней, что когда похоронили Соломона – душа его не отлетела - и так и осталась с исчезающим его телом. Но настало сегодня, и душа Соломона освободилась из плена могилы, и подняла камень, и понесла его в сторону Иерусалима. Теперь Соломон знал - где приземлится камень, - там и будет его Родина. И долетел белый камень до Рамы*, и потерял его Соломон из вида...
И умер Шмуэль, и собрались все израильтяне, и оплакивали его, и похоронили его в доме его, в Раме. Соломон стоял на крыше его гробницы, и куда бы ни бросил взгляд до самого предела, везде перед ним простиралась земля надела Беньямина, земля раздора и присвоенной историей и непоколебимым духом народа - святости. И только тонкая черта зубчатых стен Иерусалима - там, далеко внизу, казалось, должна была успокоить его. Ведь перед Вечностью - любая суета мыслей - лишь дуновение бессильного времени. Насытившееся молитвами, надеждами и разочарованиями солнце стало склоняться над Храмовой горой, уступая небо звездам нового дня. Но все, что солнце напитало за день, покрыло огнедышащую сферу золотом, и оно не собиралось унести его в черный зев ночи, а спешило пролить золотой дождь света на город, давно примеченный и его Творцом.
Одиночество Соломона прервала шумная компания. Но, прежде, на крышу выскочили бравые ребята в коротких курточках, черных очках, придерживающие короткоствольные автоматы. За ними, работая локтями и обругивая друг друга последними словами, крышу оккупировали журналисты. Один из охранников тут же подскочил к Соломону.
- Вам срочно надо покинуть крышу.
- Ему сейчас не спуститься, - возразил второй.
- Зачем вы здесь? - не унимался первый.
- Просто ищу свою могилу, мой надгробный камень.
Соломон давно ко всему привык и, поэтому, знал, что лучшее оружие против служивых идиотов - идиотизм.
- Однако, шутник. Пусть остается. - Второй охранник при этом для устрашения потряс своим автоматом.
За журналистами на крышу поднялось человек двадцать. Без труда в них можно было сразу признать высоколобую научную элиту из заморских земель.
- Кто они? - спросил Соломон у охранника.
- Участники конгресса лингвистов.
Только теперь Соломон заметил, что среди ученых вертелись и другие люди. В предвечерней мгле мне не удастся их точно описать. Среди же ученых по праву выделялся один - настоящий, матерый вожак стаи. И хотя ему было хорошо за семьдесят, возраст пока еще был бессилен превратить его в старика, и если закрыть глаза и вслушаться, то голос его звучал набатом трибуна, обласканного вниманием и сознающего свою силу по убеждению толпы. Один из вертевшихся - на английском, с чудовищным акцентом, простер руки в сторону Иерусалима и, не уступая по напористости вожаку (назовем его - Ч.), заклеймил невидимого врага, который, видимо, сидел у него в печенках:
- Вот здесь и пройдет разделительный забор оккупантов. Сионисты хотят отрезать от нас аль-Кудс.
Лингвисты зашуршали словами. Есть в мире города, которые ограничивают высоту строящихся зданий. Никто не хотел возвысить свой голос над вожаком. Ч., увлекая остальных, подошел к краю крыши.
- Забор - символ порабощения. Тюрьма под открытым небом. Вас хотят запереть в городских трущобах, подобных концентрационным лагерям, лишить любых источников существования. Палестинцам остается лишь нищать и вырождаться. Если это не срабатывает, можно бросить вас в тюрьму. Сколько борцов с сионизмом томится в израильских тюрьмах? - спросил Ч., не обращаясь ни к кому, уверенный, что ответ получит незамедлительно.
- Десятки тысяч. Все оккупированные территории - израильская тюрьма.
- Позвольте! Неужели вы - ученые с мировым именем, будете слушать весь этот бред?
Соломон разглядел возмутителя очевидного. Средних лет мужчина, видный, в хорошо сшитом костюме и кипе (наверняка обласканный властью), пунцовый от волнения (в лучах заходящего солнца это особенно было заметно) решительно сделал шаг вперед.
- Сидят преступники. У многих руки в крови...
Разобрать - раздались ли голоса согласия или возмущения, было невозможно. Ч. поднял руку, и ропот сник.
- Мы тысячу раз слышали, что сталинские репрессии были оправданы. В архивах хранятся сотни тысяч признаний в преступлениях против власти. Несчастные тоже настолько были забиты, что признавались в кровавых наветах на самих себя. Я не вижу разницы между коммунистическим и сионистским режимом.
Среди журналистов, вынужденных довольствоваться спиной Ч., наметилась свара и разлад. Кто-то предложил тут же провести пресс-конференцию. Не прошло и пяти минут, как на крыше гробницы Шмуэля появились стулья и несколько софитов на треногах. Было символично то, что сама гробница представляла собой и синагогу, и мечеть под одной крышей. Но сторонники палестинского и еврейского взгляда на происходящее там, далеко внизу, и совсем рядом, были настолько непримиримы, что никакой камень не смог бы выдержать общую для них крышу...
“Найду ли тут свою могилу? - Соломона бил озноб. - Даже солнце устало их слушать”. Он с тоской посмотрел на едва видимый край неба, исчезающий вместе с его терпением. Соломон с подозрением, иногда - с ненавистью относился к людям, которые жизни бы свои положили, чтобы сделать счастливым и правильным весь мир, но осчастливить даже близких были не способны, предавая своих же любимых и преданных. А если это - пророк?! Если он один способен помазать царя на трон, как указал Дух Божий? Ч. - пророк? Но короля играет свита. Кто они, окружающие своего пророка? Приближенные к власти или сама власть? Ищущие опору в банковском счете, чтобы покупать и подкупать? Имеющие право - убирать с дороги друзей и врагов, даже если их придется убивать ради великой цели? Врущие без умолку до тех пор, пока ложь не покроется налетом правды? А, тем временем, пролитый журналистом бензин воспламенил головы собравшихся на крыше гробницы Шмуэля с новой силой.
Мужчина в кипе локтями пробивал себе дорогу к мэтру:
- Сознательно ли вы лжете или от неведения?! Вы признаны самым выдающимся общественным мыслителем современности. По количеству цитируемых ваших выступлений вы намного опередили всех. К вашему слову прислушиваются, ему верят. Хотите вы этого или нет, но на знамени террора написано и ваше имя. Как сказал русский поэт: дано ли вам предугадать, как слово ваше отзовется?
- Выверт сознания. Удивлюсь, если вы не представляете израильские СМИ. Почему бы вам не задать мне вопрос: как отзывается так называемый “запрет на публикацию”, распространенный в вашем свободном государстве? Учитывая дикость и размах нападений вашей армии на невооруженных женщин и детей, на страшные условия содержания палестинцев в ваших тюрьмах, на порабощение коренного населения - не стоит ли вам честно и открыто в этом признаться? На самом же деле освещение этого в ваших СМИ сводится к настоящему укрывательству. Вы жалуетесь, что Европа и Ватикан молчали, хотя и знали об уничтожении евреев. А чем вы лучше?
Крики одобрения и возмущения поднялись над крышей и столкнулись в неравном бою. Многие вскочили со своих мест, а репортеры ринулись в гущу скандала. Кто-то поддел ногой треногу софита или задел его камерой, а может, тот просто захлебнулся светом негодования, только, не выдержав децибел крика, - лампа софита взорвалась. И белый свет ударил по черни ночи. Сначала свет ринулся в небо, но там звезды немедленно дали ему отпор: они не планировали нового взрыва, а света у них и своего хватало. Тогда, в поисках черного, белый свет вернулся, и Соломон прекрасно его увидел на черных мыслях, черных душах и черных намерениях. Кто-то закричал, что посещение гробницы Шмуэля закончено, и всем предложили немедленно спуститься вниз.
Вскоре Соломон остался на крыше один... Нет - не один. На каменной полусфере он разглядел чей-то силуэт.
- Цфания, - блеснули глаза молодой женщины, и она протянула Соломону руку. - Если тебе будет проще, то зови меня - Анна.
Рука у незнакомки была холоднее льда, хотя Соломона током ударило биение крови на кончиках ее пальцев. В первое мгновение Соломону показалось, что перед ним сидела заблудившаяся туристка. Да и одета она была по-походному: короткие брюки, кроссовки, рюкзачок у ног. Только вот накидка на ее голове и плечах с матовым свечением тайных знаков (несмотря на надвигающийся сумрак ночи) и обожженной карающим огнем бахромой по краям выдавала в ней существо, не принадлежащее безжалостному времени.
Соломон осторожно высвободил руку.
- Зря ты убрал руку. Мог бы проткнуть мои пальцы иголкой. Вот, возьми...
Цфания вытащила из головы заколку и протянула ее Соломону.
- Зачем?
- Увидишь сам: если из моего пальца не потечет кровь, то я - настоящая ведьма. Но поверь мне: я всего лишь честная волшебница с ограниченной ответственностью. И, как видишь, - она высвободившейся рукой потрогала рюкзачок, - его еще никто не присвоил.
- И что?
- А то! Начинается охота на ведьм - ищите имущество, которое достанется палачам.
Через все небо, чуть не задев луну, скатилась звезда, и промелькнула в голове Соломона мысль, что вот сейчас он расскажет волшебнице о самом сокровенном, а Цфания растолкует, наконец, его навязчивые сны об Иерусалиме. А потерянное им здесь свое надгробие... Где его искать? Куда держать путь дальше?
- Почему ты не спускаешься вместе со всеми? - Цфания говорила настолько протяжно, что Соломону слышались одни гласные звуки.
- Приходит ночь, и здесь мне уже не найти свою могилу.
- Шмуэлю не понравились бы твои слова.
- Я ищу ее, - Соломон, не вняв предупреждению, неуверенно погрузил руку в ночь, - там, далеко вверху, у самого подножия Иерусалима.
- А я думала, что ты прибыл в Иерусалим не мертвым, а еще способным спасти город.
- Не мертвый я, раз голодный.
- Ты вовремя мне напомнил, что и я бессильна, пока голодна. Как ты относишься к запеченной на костре телятине?
Цфания развязала веревочки на рюкзаке, осторожно вынула завернутую в пластик Библию, поцеловала ее, а следом извлекла увесистый сверток и бутылку минеральной воды.
- Может быть, мы лучше спустимся? Тут рядом деревня, там и откушаем.
- Зачем же ты, Соломон, себя обманываешь? Ты разве не будешь говорить с пророком? Вдруг он знает где твой камень...
Луна, как будто подслушав их разговор, заинтересованно заглянула на крышу; и теперь стали хорошо видны и растерянность Соломона, и уверенное ведение Цфанией обряда вызова духа. Даже небольшой кусочек телятины, сдобренной необыкновенными пряностями, быстро насыщает Соломона, но он продолжает есть, не чувствуя больше ни голода, ни сытости.
- Ты не обречен, Соломон, и Иерусалим спасется. Не будешь в это верить - Шмуэль не сможет тебе ничего предсказать, кроме твоей гибели и истребления твоего рода; и, также, земли, где ты должен найти свою могилу.
- Ты сама слышала, как весь мир желает этого.
- Те, кто желают этого - трусы! Они прячутся за самыми лучшими и верными словами - будто, еще не достигнув божественного откровения, можно быть уверенными в их справедливости. Но они сильны, пока ты, Соломон, слаб! Но хватит! Не ждать же нам здесь рассвета. Так ты будешь говорить с пророком Шмуэлем?
- Я готов.
- Полей мне руки. - Цфания подала Соломону бутылку, и тот медленно опрокинул ее на руки колдуньи. - Странная судьба у предсказаний. Когда ко мне пришел Шауль, я сразу признала в нем царя, хотя он и был переодет нищим. Но ты же знаешь, что мне даже проще разглядеть человека сквозь его одежды. Твоя же роба и скрытое под ней - мне ни о чем не говорят. Твой настоящий облик еще предстанет перед миром. Царь ты, или судья, - может поведать нам один лишь Шмуэль. Но, для этого, ты должен пойти к нему и отдать ему вот этот плащ, - Цфания вынула из рюкзака сверток и протянула его Соломону, - иначе он не сможет к нам подняться.
- Ты уверена, что я пойду?! Шаулю ты предрекла гибель. Меня ж исход моей давно скончавшейся жизни совсем не волнует. Достаточно, если я обрету здесь свою могилу. И евреям, чтобы доказать, что они когда-то жили здесь на самом деле, тоже нужны их могилы на их земле. Не те, что сотворены из воображения и молитв, а построенные из камня и слова. Тогда-то уж их, вцепившихся в свои могилы зубами, невозможно будет оторвать от этой земли.
- Соломон, твои сомнения - ложная гордость. Бог создал человека из праха земного, чтобы тот не гордился, а всегда помнил, что он создан из ничего. Не забывай о своей зависимости от Творца. Филистимляне всего мира снова стоят у стен Иерусалима. Не дай дьяволу сыграть роль пророка. Он в этом и без тебя преуспел.
- О каком дьяволе ты говоришь?
- О том, кто милосерден к жестоким.
- И ты мне предлагаешь вернуться, чтобы стать жестоким к милосердным?
- Они первыми встретят твое возвращение. Как проклятие истории...
- Хорошо, я рискну спуститься к Шмуэлю.
- Ты просто должен оставить накидку на его могиле и вернуться. Он сам поднимется к нам.
- Тогда я пошел...
- Раз у нас затеялся такой разговор, я хочу тебя предупредить: даже первая ступенька вниз будет для тебя таким сошествием в ад, которое ты даже представить себе не можешь! И если, все же, Шмуэль наречет тебя царем, то твой “Экклезиаст” окажется всего лишь суетой, веселеньким аккомпанементом к жестоким деяниям милосердных.
- Хватит говорить загадками! Мы гордимся, что каждое слово наших святых книг истолковано суждениями, полными противоречий. Так в каждом слове утверждается Всевышний - своим подобием человеку, им же созданному. Он дал каждому свободу выбора, подняв человека до уровня Творца, но спустился Сам до той черты, где и Его терзает необходимость выбирать между добром и злом, зачастую утаивая от нас их смысл. Какой бы выбор человек и Бог ни делали - это всегда сомнение, всегда возможная ошибка, чаще - роковая. Но человек не может предугадать последствий своего выбора, а Бог - может и... не может! Он давно это понял, - еще в Раю, а, может, когда выбирал между Каином и Авелем...
Соломон нелепо взмахнул руками, пытаясь сбросить с себя непосильный груз сомнений. Перед Цфанией стоял не царь - из пыточных снов на нарах, а сломленный в лагере зек. Там, в забытьи ночных кошмаров, Соломон обретал невиданную силу и власть. Он крушил лагерные заборы и бараки, связывал колючей проволокой вертухаев с их собаками, перестраивал Кремль в русский Диснейленд, а всех евреев прямиком отправлял в Рай, - чтоб те зря не мучились, в ожидании Мессии. Таким ему мнилось спасение своего народа от приговора истории. Мучительные эти сны, несмотря ни на что, никто не мог ни запретить, ни отнять у него. Но и ночные кошмары не успокаивали Соломона, а продолжали, вместе с правителями жизни и смерти, медленно, но неумолимо добивать его. И вот эти видения, вместе с ним, явились сюда, чтобы предстать перед вечным городом и спросить с этого города: “За что и почему ты не спас никого, а лишь оставил всем единственную молитву надежды: “В следующем году — в Иерусалиме?”
И тут звезды, видя беспомощность своего создания, решили направить человека на путь истины: “Где твоя совесть, Соломон? - вопрошали они. - Мы потратили миллиарды лет, чтобы из ничего создать тебя. Достаточно было появиться тебе на Млечный свет, чтобы увидеть нас и спокойно умереть от счастья. И каждый атом твоего тела, и каждая частичка твоей души снова вернется к нам. Пройдут еще миллиарды лет, и мы вернем тебе твое тело и разум - для постижения истины. Но только для того, чтобы ты смог уверовать в нашего Создателя”.
- О какой совести вы говорите?! - воскликнул Соломон, и его глаза горели ярче тысячи звезд. - Как я могу быть счастлив, созерцая вас с ножом в сердце? Как могу потратить свою жизнь только на благодарность за свое появление в этом бездонном мире? Вы же всего - бездушные атомы, стройматериал, из которого Творец создал наши души и поселил в них совесть. И кто вы такие, чтобы судить о моей совести и совести моего народа, замешанной на трусости или безрассудности геройства? Совести, подменяющей веру; совести, изобретенной дьяволом для искушения; совести - парализующей волю. Тогда пусть эта совесть мне ответит: есть ли цена у гибели моего народа? Если моему народу все ставят в вину, должна ли совесть прощать лицемеров? Покуда совесть призывает меня на суд за мои деяния, я готов сам себя казнить, но только не устраивать моим палачам праздник. Моя память длиннее моей совести. Пусть стыд за мою совесть обескровит мне сердце, но я не покину этот мир, понимая, что нечистая совесть погубила миллионы моих собратьев. И хватит слов - подручных совести!
Соломон взглянул на Цфанию и увидел ее растерянные глаза.
- Дьявол только этого и ждет, чтобы с человеком можно было сделать что угодно. И ты сейчас толкаешь меня на роль судьи моего народа. Но судить человечество - не одно и то же, что судить человека.
- Все, что ты сказал - неоспоримо. Но тебе не придется выбирать. Твой выбор уже сделан. Враг у врат твоих! А твой народ погряз в слепоте своей избранности. Иди!
Когда Соломон вернулся на крышу, Цфания раскуривала здоровенную сигару, конец которой был уперт в луну, и никак нельзя было понять: прикуривает ли она от ночного светила, или собирается его запалить. Когда Соломон поднимался на крышу, его вновь терзали сомнения. Страх перед Богом не спасает человека от карающей Божьей длани. Где же найти веру и силы, чтобы одному противостоять всему миру?! У него осталась единственная вера - вера в обреченность. Как же тогда он поведет за собой весь народ? Как он построит Новый Храм?! Терзания, преследовавшие Соломона, прервал голос Цфании:
- Сейчас явится дух Шмуэля. Если он явится вверх головой, значит - признает в тебе царя. Но ты его будешь только слышать, а я - только видеть. И учти: он может быть сильно рассержен, что его потревожили.
Цфания раскочегарила сигару, отчего сизый дым ее заволок крышу гробницы Шмуэля, а, вскоре, из него явился и сам пророк - немного слежалый, но, для своего возраста, выглядевший весьма достойно. Он только попросил не задерживать его - старика, так как свежий воздух вредит призрачному существованию. Соломон не видел пророка, голос которого был подобен голосу Всевышнего. Шмуэль подошел к Соломону, пристально в него вгляделся (для верности повернув его лицо к луне), и когда увидел, что перед ним не Шауль, но кто-то иной - тоже царской огранки, спросил взволнованно:
- Не ты ли - сын Давидов, кого я помазал на царство?
- Все мы из семени Давидова.
- Для чего ты тревожишь меня, чтобы я вышел?
- Призывает меня из ссылки мой народ. Весь мир встал против Израиля, а Бог отступил от него, и более не отвечает евреям в синагогах ни через пророков, ни в молитвах. Потому Цфания и вызвала тебя, чтобы ты научил, что мне делать. Мне Голос сказал, чтобы я следовал за камнем своей могилы. Найду свою могилу - найду ответы на все вопросы.
- Для чего же ты спрашиваешь меня, когда Господь отступил от вас?
- Отнимет Господь землю, которую Он заповедал нам, из рук наших и отдаст ее врагам нашим?
- Так как вы не послушали гласа Господня, и не выполнили ярости гнева Его на Амалика, то Господь сделает это над вами и ныне. И предаст Господь Израиль, вместе с тобою, в руки филистимлян всего мира.
И подошла Цфания к Соломону, и увидела, что он очень испугался, и спросила:
- Сколько лет прошло с тех пор, как ты умер?
- Не помню. Возможно, лет тридцать.
- Многое в мире изменилось, но ненависть к евреям не убавилась. Прежде, чем принимать тебе решение - найди свою могилу. Не здесь она. ;; ;; - Иди к себе.
- Подожди, - окликнул его Шмуэль. - Прежде чем отправиться к Аврааму, посети могилу отца своего.
Соломон вышел из отеля “Гора Сион” едва солнце согласилось сопровождать его к усыпальнице царя Давида. На небольшой площади у Сионских ворот он стоял в растерянности. Из-за зарешёченного Маген-Давидом окна его кто-то окликнул. Он обернулся на крик, и увидел, как в окне мелькнула, и тут же погасла свеча. Только сейчас, озираясь, Соломон увидел памятник человеку с арфой в руках. Подошел поближе: “Иудейскому царю Давиду от Святителя Николая Чудотворца”.
- Мы тоже удивлялись, что русские поставили памятник еврею, - раздался голос за спиной Соломона.
Он обернулся. Перед ним стоял молодой араб и приветливо улыбался.
- Вижу, вы - турист из России. Хотите, я проведу вам экскурсию? Недорого - всего двадцать долларов. И по-русски я говорю хорошо. Я учился в Новгороде, и жена у меня русская.
- Я ищу могилу Давида.
- Зря, зря! Тут есть места и поинтересней. Видите здание? Оно принадлежит сразу трем религиям - евреям, христианам и арабам.
- Вчера я был в гробнице Шмуэля. Она тоже принадлежит и евреям, и арабам. А тут - сразу трем.
- Тут все знают - могила Давида не настоящая... Видите - памятник весь залит краской и струны порваны. Если бы основатель Иерусалима покоился здесь, разве евреи бы это допустили?!
- Хвати вести пропаганду! - заслышав речи араба, откликнулся прохожий. - Святыни - потому святыни, что их назначают быть ими.
- Так ты отведешь меня к царю? - Соломон терял терпение.
- Хорошо, идемте.
Они зашли в дворик монастыря, но не стали спускаться в синагогу к усыпальнице Давида, а стали подниматься наверх, пока не оказались в сводчатом зале.
- Горница, где проходила Тайная Вечеря, - с гордостью произнес араб. - Сам Леонардо да Винчи приезжал ее рисовать. Тут все настоящее.
Увидев негодующий взгляд Соломона, араб сжалился над ним:
- Спускайтесь в синагогу один. Я подожду вас снаружи.
Куда бы не обращался его взор, Соломона везде искал свое надгробие. Сейчас, как никогда, он хотел бы увидеть его, и тогда можно было бы лечь под камень и теперь уж - успокоиться навсегда. Могло ли быть место его успокоения здесь, рядом с отцом его рода? Люди хотят верить. Они обязаны верить, или они перестанут быть людьми. И символы веры - это не просто могилы, камни, свитки Торы, святые слова. Символы веры - это то, что никто из людей не способен разрушить и истребить. Эти символы выше человека, хотя принадлежат ему, но только вместе с Тем, кто их все время поддерживает, питает молодой кровью надежд.
Араб все еще толкался у входа.
- Ты не видел здесь или в окрестностях большой белый камень с именем Соломона?
- Чтобы увидеть все камни Иерусалима, надо потратить не одну жизнь. С вас двадцать долларов.
- Ты не скажешь, как добраться до Хеврона?
- За сто долларов я довезу вас с ветерком и интересным рассказом.
- Хорошо. Мне надо в отель. Часа через три, - лучше в двенадцать, у отеля “Гора Сион” я жду тебя. Как звать тебя, партизан?
- Халед.
- Смотри, Халед, не опаздывай, или я найду еврея за пятьдесят долларов.
В баре отеля к Соломону подошел господин и протянул ему руку:
- Роберт Уилсон. Профессор Оксфорда. Удивительно, но за два последних дня я вас встречаю третий раз.
Только теперь в господине Уилсоне Соломон признал того самого человека, который пару часов назад одернул араба.
- Позвольте, - привстал Соломон и пожал протянутую руку. - Соломон. Судья.
- Я приехал на Конгресс лингвистов. Переводчик Достоевского. А вчера я видел вас на крыше гробницы пророка Шмуэля. И вот - снова вы. Не собираетесь ли отправиться еще куда-нибудь?
- Да. За мной скоро придет машина, и я поеду в Хеврон.
- Натали! - вскрикнул Уилсон, да так, что бармен выронил бокал. - Господин из России отправляется в Хеврон.
- Я не поеду в Хеврон! Я хочу в Газу, - откликнулась женщина в широкой шляпе в углу бара.
- Натали родом из России. Когда я начал переводить Достоевского, то поехал на стажировку в Москву. Натали работала в Московском университете. С тех пор она - моя Анна Сниткина. Вы ее простите - она помешана на Палестине. Ее деда - профессора литературы, расстрелял Сталин, и теперь она воюет со всеми тоталитарными режимами.
- Кого она имеет в виду?
- Она считает Израиль оккупантом. Но я с ней спорю. Мы с ней - идейные противники. Не хотите ли, чтобы до Хеврона мы составили вам компанию?
- Но ваша жена против...
- Она остынет и согласится.
- Я только не уверен, что в самом Хевроне составлю вам компанию. Я разыскиваю своих предков...
- Родственников?
- Мне трудно объяснить, да это и невозможно. Думаю, до Хеврона нам хватит одного словоохотливого араба.
С задержкой на час машина уже везла наших пассажиров по Иерусалиму.
- На иврите эта улица ведет в Бейт-Лехем и зовется - дерех Хеврон - дорога на Хеврон, - Халед с первых минут взял власть в свои руки - скорее - язык.
Соломон вдруг вспомнил о таинственном свете свечи в окне рядом с усыпальницей Давида и пожалел, что отправился дальше в путь так и не выяснив: был ли это тайный знак для него? “Надо выяснить”, - обожгла Соломона мысль.
- Мне, кажется, надо вернуться.
- Что случилось? - вырвалось у Уилсона.
Профессор из Англии, хоть и перевел всего Достоевского, но так и не смог разобраться в таинственной русской душе. Даже его собственная жена была для него загадкой. А этот русский - Соломон, вообще был ни на кого не похож, как будто вернулся с того света.
- Свет в окне...
- А-аа-а, - рассмеялся Халед. - Так это наша городская сумасшедшая - Нацевет. Она каждый раз, завидев из окна человека, пришедшего к Дауду, зажигает свечу и тут же гасит ее, причитая: “Что же нам делать без света, что же нам делать без царя Давида?”
Чтобы разрядить обстановку, Уилсон спросил Халеда:
- Многие здания на этой улице построены при английском мандате?
- Только не начинай свои проповеди! - взвилась Натали.
- Ты же меня сюда притащила! И мне стыдно, что я - англичанин! Я бегаю от своих коллег на конгрессе, чтобы они вдруг не стали свидетелями, как меня заслуженно выпорют евреи.
- Почему тебя надо пороть?! - голос Натали крепчал.
- Да потому, что мы безнаказанно секли туземцев в наших колониях, пока евреи публично не высекли четырех наших офицеров...
Соломон с трудом слушал возникшую в машине свару. Слова супругов чаще всего невозможно было разобрать, так как всех перекрикивал Халед. Он, не слушая никого, рассказывал историю своей семьи, полностью уничтоженной сионистами. О его сестре, изнасилованной на восьмом месяце беременности израильскими солдатами; о маленьком брате, поднятом вместо флага на штыки оккупантов; о старом отце, затравленном газами при сносе его дома; о матери, которая скончалась в больнице, потому, что израильские врачи отказались ее лечить.
- Вот видишь! Вот видишь! - уже подливала расплавленный металл негодования Натали.
Но и профессор не собирался сдаваться:
- Мне стыдно оттого, что Англия была единственной в Европе страной, которая во время войны знала о чудовищных деяниях Гитлера. Знала и молчала! И, косвенно, сама несет ответственность за Катастрофу! Но ничего с тех пор не изменилось. Мы - варвары, Натали! Понимаешь - варвары!
Сознание Соломона не выдержало криков и отключилось. Но в голове билась одна единственная мысль: люди, отравленные идеологией, верой, слепотой своих чувств, амнезией - не достойны акта Творения.
У дорожного указателя “Кирьят-Арба” - город четырех, Соломон попросил остановиться и вышел из машины. Радостное чувство, что именно здесь он найдет свою могилу, охватило его. Его ждала пещера Махпела, где покоились четыре пары его предков: Адам и Ева, Авраам и Сара, Исаак и Ревека, Иаков и Лия. Думал ли он, молясь в своей пещере в Крыму, что будет когда-нибудь стоять здесь? Но почему тут же вспомнился фильм, который он смотрел на фронте году в 42-ом - “Сердца четырех”? Все тогда были влюблены в Валентину Серову, завидовали Симонову и без устали читали: “Жди меня, и я вернусь, только очень жди”... Ни Соломона, ни Симонова любимые женщины так и не дождались.
Но то было видение мимолетное, и на смену ему пришло совершенно другое: вот его отец - Давид во главе вооруженного отряда прибыл сюда, и его провозглашают царем иудейским. Здесь родились его шестеро братьев...
Когда в Хевроне солдаты остановили Соломона у бетонного блока, а его попутчиков - пропустили, он почувствовал облегчение. Неожиданно Уилсон вернулся и положил руку на плечо Соломона: “Земля принадлежит тому, кто за нее воюет и отдает свои жизни”. Но сколько ни бились глаза Соломона о камни Хеврона - своего камня здесь он так и не нашел. Битый час Соломон брел, не разбирая дороги, пока не уткнулся в ворота монастыря Святой Троицы. У Мамврийского дуба* Соломон услышал голос: “Иди в Шхем”. За воротами монастыря он увидел Халеда, который крутил на пальцах ключи.
- Зачем порожняком? За полцены - в Иерусалим.
- Мне надо в Шхем.
- Кто же тебя туда пустит?! Убьют через пять минут. Без меня... Пятьсот долларов, и будешь жить!
До Шхема добрались к вечеру. Зажатый город между двумя горами - Гризим и Эйвал, готовился к пришествию ночи. И чем больше сгущалась тьма, тем больше света становилось в голове Соломона, пока вспышка его не осветила до последней буквы Святые для него книги, впечатанные навсегда в его память в пещере-синагоге на горе Роман-Кош. “Итак соблюдайте все заповеди, которые я заповедую вам сегодня, дабы вы укрепились и пошли и овладели землею, в которую вы переходите за Иордан, чтоб овладеть ею...”
- На гору Эйвал! - повелел Соломон, и Халед не осмелился ослушаться.
“Когда перейдете Иордан, поставьте камни те, как я повелеваю вам сегодня, на горе Гевал, и обмажьте их известью”.
- Здесь на вершине мой белый камень - камень моего надгробия, - вскричал Соломон.
Но неожиданно, Халед, следующий неотступно за Соломоном, попытался, не доходя вершины с жертвенником, его остановить:
- Стой, еврей! Это наша земля! Хватит рассказывать миру сказки!
Соломон ударил Халеда, вырвался из его цепких рук и сделал несколько шагов к вершине, но поскользнулся и упал, больно ударившись головой. Последнее, что он успел увидеть - его камень вновь взлетел с жертвенника и направился к горе Гризим.*
Приползла вместе с холодом середина ночи. У железной дороги один-единственный неповторимый голос. Вот и сейчас, спросонья, машинист дал несмелый гудок, и где-то ему ответил дрожащий от ночного хлада колокол; затявкали разбуженные сторожевые псы; по составу прокатились дрожь и скрежет сцепок; ухнули от неподъемной работы рельсы; ожила трель свистка; заматерились охранники; и от их крика с тихим стоном обретения жизни лопались почки на привокзальной яблоне; и, наконец, в паузу тишины - состав дернулся и покатил по этапу дальше.
В Омск прибыли через сутки, ранним утром. Опорожнили наш вагон в два счета. Нас посадили в крытый брезентом грузовик и отвезли в Камышовый лагерь* за городом. Слухи - тоже живые существа, и они очень скоро с нами подружились. Оказалось, что нас забросили на подмогу - восстанавливать заброшенный лагерь “Омлаг” (по крутому выражению начальства: “Для скорейшего обеспечения ввода необходимых мощностей”), хотя нас с Бэлой гнали по этапу совсем в другое заведение на краю света. Вагон зеков просто одолжили на все лето во славу взятия громадья новых рубежей революционной власти.
Поселили нас в заброшенном клубе, перестроенном из барака, несколько помещений которого когда-то выкроили под музей. Об этом нам рассказал сумасшедший старик - бывший директор музея, так и не сумевший пережить смерть своего “Мемориала”. Нам с Бэлой достался тупичок в коридорчике с остатками музейной рухляди. Теперь старик оставался единственным экспонатом своего музея. Ночью он пробирался к нам и в сотый раз повторял одну и ту же историю своей жизни. И каждый раз она расцветала новыми подробностями:
- Сам Андрей Дмитриевич открывал наш музей. Глыба, пассионарий*. Я телеграфировал Горбачеву: “Бог не простит вам унижения Сахарова на съезде”. Бог - Он все видит. И как в Библию глядел: забрал Он у Миши и страну, и жену, да и кто знает теперь, где его могила?
В самом начале нашего знакомства, когда Бэла поинтересовалась, чей же, все-таки, это был музей, лицо старика засияло, и на нем выступили рубцы его сумасшествия:
- Как чей?! Льва Николаевича!
- Барчонка с плугом? - вырвалось у меня. - Того, кто изнасиловал Катюшу и бросил ее под поезд?
Я уже писал: существуют сны - реальнее самой действительности. Так и мои воспоминания о моей первой жизни во времена, когда я искал свою мать в “Метрополитен-Опера”, существовали настолько самостоятельно, параллельно с моей новой жизнью, что одного слова было достаточно, чтобы видения прошлого материализовались. Казалось, протянешь руку, возьмешь себя за плечо и поговоришь с собой. Такой картиной для меня была сцена в “Детской” театра. Туда я попал прежде сцены, на которой бились в предродовых схватках все три мои будущие матери. Так вот, в “Детской” я и встретил юного Льва Николаевича, умывающегося слезами Нагорной проповеди.
- Какой еще барчонок? - взревел старик. - И что с того, что Левушка был дворянин?! Как же можно не знать сына русской поэтессы Ахматовой, мотавшего здесь семьдесят лет назад свой срок?!
- Так вот, какой Лев Николаевич, - обиженно бормотал я, будто у меня отобрали любимую игрушку.
- Мы с Левушкой чалились здесь вместе. Вот здесь, где вы сейчас, мы и валялись по ночам. Потому я и место его музею здесь выбрал. Работёшка у меня здесь была - не бей лежачего. А с музеем здесь татары помогли...
Особенно старик нажимал на слово “здесь”. Хотел ли он этим словом откреститься от своего помутневшего рассудка - кто знает?
- А татары здесь причем? - Бэла даже в зоне заботилась о чистоте шовинизма.
- Мама-то у Левушки татаркой была, хоть и стихи писала. Вот Левушка здесь и защищал ислам от клеветы...
Пока старик и Бэла грызли историю татар и Казанского ханства, я отправлялся на раскопки в конец барака. Когда барак начали перестраивать обратно из клуба в нежилое помещение для заключенных, то обнаружили, что один из углов просел настолько, что мог от любого прикосновения обрушиться. Хотя я в России и не долго, все же сумел убедиться, что русский народ - самый сметливый в мире. Цемента было немного, и кто-то предложил подвести опору из книг музея. Их было тысячи: старик со всех концов света выбивал для своего детища книги по истории ГУЛАГа. Еще больше было художественных книг о лагерях и ссылках. Вот по ночам я и пробирался к этим раскопкам. Кругом были разбросаны перемазанные цементом книги так, что невозможно было открыть искалеченные страницы. Вот они-то и отбили у меня охоту писать о нашей здесь с Бэлой каторге. Зачем?! В этом мире мало кому повезло умереть естественной смертью. Но и насильственная смерть разнится: пуля в сердце, или кол в задницу: найдите сами в “Библии смерти” автора всех существующих и еще предстоящих мучений себе подобных. Здесь же, в лагере, всем страданиям человеческим, описанным их пережившими, нашли достойное применение: залили книги бетоном и засунули в основание барака. Для тех, кто истово любил свою родину и видел ее такой - единственно возможной и приемлемой, и в оправданье - непонятной?
Иногда старик прозревал от своего сумасшествия, и тогда невозможно было понять - когда на самом деле он был действительно спятившим. Не тогда ли, когда в короткие минуты прояснения сознания он обретал удивительную ясность ума, и, не страшась власти - тотально овладевшей умами своих подданных, говорил то, что думал? Я с ним, в отличие от Бэлы, общался мало, пока не произошел между нами конфликт. Однажды, среди музейного хлама, я нашел доску с биркой, на которую сразу и не обратил внимания. Я лишь хотел заменить одну из трех досок на своих нарах. Доска насквозь прогнила от потных кошмаров моих предшественников. Что тут началось!
- На этой доске пороли самого Федор Михалыча! - завопил старик, да так, что задребезжала, как от высокого напряжения, колючая проволока вдоль нашего барака.
В компании лилипутов - на аукционе воспоминаний в “Детской”, такого я не припоминал, о чем несмело поинтересовался у старика:
- Тоже кого-нибудь изнасиловал? Писатели - они такие ловеласы...
- Стыдно, молодой человек! Впрочем, ничего удивительного: вы же его за бабника и антисемита держите...
- За какое место держим?
- За самое высокое место в мировой литературе. Один Федор Михайлович на свете - Достоевский!
- Простите, ради бога, мы же говорили о Толстом...
- Не о Толстом, а о Льве Николаевиче Гумилеве.
- А Достоевский-то причем?
- Сидел он здесь, в остроге. А выпороли его на этой доске за помощь арестантам. Правда, комендант крепости - Граве, человек был добрый, и здесь распорядился больше не пороть писателя-дворянина. Мучился Достоевский страшно. Его чуть заживо здесь не схоронили. Писать запрещали, да в кандалах и не попишешь. А Левушка писал здесь на мешках от цемента. Но, чаще всего, просто запоминал свои мысли, и стихи - тоже. Он читал их мне. Вот послушай. Из поэмы “Посещение Асмодея”.
Как любить такую страну,
Где у всех мы будем в плену?
У широкой синей реки,
У бессонницы и пурги,
И у сушащей кровь тоски,
От которой в глазах круги...
- Как же дальше? Подожди... Ага-га, га-га-га...
Но бояться этой страны
Мы не станем и в смертный час.
Беспощадный гнев Сатаны
Несклоненными встретит нас.
Так и знал! Зря он моего куратора Асмадея помянул. Он тут же явился во всей своей красе. Нет, это был не тот в кожане очкастый, который гонялся за “К” по всему миру. Одних голов у него было четыре, а лап и копыт - не сосчитать. Львиная голова - вылитый я, хоть мой гороскоп им устрашай. Зато коровья и баранья головы - сплошная пастораль. Они даже пахли молоком и сыром. Сам же чертяка напялил на себя корону с трезубцем и излучал правильные слова:
- Расскажи ему, старик, о пассионариях. Не видишь - парень струсил, спрятался от себя в пионерском лагере и выжимает из своей хромоножки слезы сочувствия. Я послал его совершить великое деяние, а он распустил сопли, загорает на нарах и предает свою мать и ее предназначение.
- Заткнись! Не ты ли устроил мне этот отдых?!
- С кем ты разговариваешь? - замутился старик.
- Скажи ему о пассионариях, - Асмадей выдохнул нестерпимое зловоние.
- Кто это говорит? - старик напряг остатки разума. - Бэла запретила мне говорить о них с тобой.
- Да что же, черт побери, здесь происходит?! - кинулся я к Асмадею, но на месте, где он только что восседал, булькала лишь вонючая лужица.
- Отчего вы, сионисты, такие горлохваты? Не от своего ли бессилия? Какой из тебя пассионарий? Как учил Лев Николаевич - эгоист ты, гармонист.
- Прости меня, батюшка, но гармонь я только здесь в лагере первый раз увидел.
Я начинал терять терпение, и невыносимая тоска от общения со стариком завладевала мной. Но старик решительно хотел преподать мне урок малопонятной теории классификации (хорошо, что не измерял мне при этом череп!) людей:
- По Гумилеву - все люди делятся на три вида: пассионарии, субпассионарии и гармонические (я их называю - гармонистами) особи. Вот твоя любовь, возомнив себя декабристкой, бросилась за тобой в ссылку. Вы думаете или чувствуете - как хотите, что великая любовь вас объединила. Но гармонисты, хотят этого или нет, по своей природе озабочены лишь одним единственным - сохранением своего рода. При этом ловко прикрываются служением великим идеям. Вас, таких гармонистов, тьма - скоро лагерей для всех не хватит.
Но есть и другие люди: их немного - субпассионарии. Они знают про ваши природные слабости, завещанные Богом, и ловко ими манипулируют. Потому они всегда у власти, как и теперь - в России, да и по всему миру - тоже.
- Кто же они?
- Казнокрады и взяточники. Для своих детей стараются. Они отравлены властью и похотью. Но по части трепалогии - им равных нет. А вот настоящих пассионариев - единицы на тысячу. Это они, и только они, способны изменять мир, сколоченный субпассионариями. Энергия невиданной силы приходит к ним из Космоса. Кто-то говорит от Бога. Какая разница?! Они рискуют не только собой: они ставят на кон судьбы народов. Страх смерти они презирают! Тот, кто приходил только что сюда, и чей голос я слышал, считает, что ты обязан из гармонистов перейти в пассионарии.
- Как футболист - в другой клуб? Но их просто продают и покупают.
- Я не знаю о том предназначении, что тебе завещано. Бэла мне намекала - с единственной целью, чтобы я помог вам отсюда бежать в свой Париж. Париж видел и не таких гармонистов. Они приросли к нему почище Эйфелевой башни.
- Смешно получается: я выпью, как Алиса, пузырек с твоими речами, и стану великаном-пассионарием...
- Маленьким принцам планету не переустроить. Лучшие из них сгинули по лагерям, а их книжки залили бетоном. А новые еще носятся по миру со своим гуманизмом и благотворительностью, приближая мир к его краху.
- Так пассионарии исповедуют Апокалипсис?
- Напротив - они единственные, кто спасет землю от гибели. Они - великие герои!
- Как у Ницше и Вагнера? Скажи, старик, Гитлер и Сталин были пассионариями? И тот, кто затеял новую революцию в России - тоже?
- Так уж получается, что в схватку вступают две энергии: из Космоса и из Ада. Что ж из этого: посланники Ада - тоже пассионарии.
- В детстве я читал книжку про мальчика волшебника - Гарри Поттера. Может быть, лучше ему поручить спасти мир?
- Прочь от меня! Я надеялся, что хоть вы, евреи, другие. Сарказм и ирония - ваша Библия. Вы упертые в свое прошлое. Вы кичитесь, что ваш этнос перекрыл возраст существования уже в два раза. И Бог спас вас. Но не всех! Кто оплатит миллионы чудовищных смертей и надругательств над вашим родом?!
- Послушай, и старик, и море гармоний, - лучше помоги мне делом. Посмотри, что я нашел в мусоре. Только батарея грохнулась.
- Старенький iPhone. Таких уже не выпускают. У меня есть кое-что получше. Только за золото. Поверь, - не мне. Я видел у Бэлы кольцо. Как она его сохранила? И еще. Найдут, или узнают, что ты выходил в Интернет - расстреляют на месте. У них здесь прослушка. Но я знаю мертвую зону. Только там собаки, прожектора и... все равно - смерть. Так что надо договариваться. Как только заикнешься, у тебя попросят Бэлу. Они и так могут ее взять в пользование. Но добровольно - лучше. Я пришлю к тебе Коляна. Он взломал у них что-то и выложил в сеть. Его уже пять раз убивали. Настоящий пассионарий.
Скоро старик принес видавший виды нетбук.
- У бетономешалки, что справа в углу у самого забора. У Коляна шапка из газеты. Он в курсе. Договаривайся.
Колян презрительно смерил меня взглядом и протянул руку с наколкой подлинного хакера:
“Удача не х@й, в руках не удержишь”.
- Еврей?
- Американец.
- Знание - сила, а сознание - свобода. Гулял я на вашей статуе. Ты новичок с транзитки? Как поется: от острога до острога?
- Проездом. Скоро месяц.
- Говорят, ты со своей ссыкухой?
Как у меня в руках оказалась лопата, которую я упер в живот гада - не помню.
- Ты, случайно, не читал роман “Харакири хакера”?
- Будешь демонстрировать свой героизм - в бетон закатаю, - спокойно отвел лопату Колян.
- Еще раз..., - продолжал я пускать пузыри.
- Понял! Гнилой базар. Не гоношись. Мужик, значит, - не пидор. Уже хорошо.
- Отнять ее могут, - примирительно оперся я на лопату.
- Не бзди! Никто ее не уроет. Беспредела не потерпим. Мне старик говорил - в Интернет тебе надо? Может, мобилки хватит?
- Старик сказал, что надо с тобой договариваться.
- На воле башли есть?
- Взломаешь компьютер матери - будет тебе фарт.
- Порожняк не толкай.
- Сколько?
- Договоримся. Хотя... зеленых пять кусков устроит? Про общаг не забудь. И сигареты с воли. Теперь крутись. Совсем забыл. С зоны в Интернет не выйти. Завтра дам тебе флешку. Напишешь матери письмо и распорядишься с деньгами. Там будет номер моего счета.
- Ты сможешь скачать все с ее винта?
- Добавишь пять сотен, я и мамашу в лучшем виде в зону притараню.
- Договорились.
Через две недели Колян передал мне флешку со всем содержимым маминого компьютера. Но стоило засветиться экрану нетбука, как на нем появилась ненавистная рожа Асмадея, но не о четырех головах с перепончатыми крыльями за хребтами, - а пьяная, с черной повязкой на правом глазу. Одет он был как байкер, сидел в каком-то притоне за стойкой и обнимался с десятком пустых пивных кружек.
- Что ж ты меня не услышал? Я даже старику вернул немного разума, чтобы он внедрил тебе мысль - быть пассионарием, и этим гордиться.
- Да пошел ты к черту! - захлебнулся я негодованием.
- Опять упрекнешь, что я имею свою корысть в возвращении царя Соломона? И что с того? Твоя корысть во сто крат сильнее. Народ твой на грани истребления. Иногда я думаю, что лучший способ выжить - это не думать о смерти. Иногда мне кажется, что твой народ - народ-самоубийца. И нет царя, и нет героя, кому бы он доверился, за кем пошли бы все евреи в едином порыве. Тебе я поручил привести царя из ссылки. Тебе! А ты струсил. Гниль в тебе, пустой гнев. Я бы убил лопатой твоего обидчика, а ты ему еще денег отвалил. Я специально сделал остановку в лагере, где сидели до тебя Достоевский и Гумилев. Я дал тебе любовь и преданную женщину, чтобы она стала опорой в твоих сомнениях. Тебе уже говорили: ;; ;; - Иди к себе! Встань с колен и иди! И еще, я приготовил тебе маленький сюрприз: найдешь в компьютере у матери скрытое, ее тайну. Это я помог твоей матери установить камеру на сцене в ночь твоего зачатия. Не ты один ответственен за свое предназначение. Весь твой род служил ему и был им. Не отступись и ты!
Асмадей оттолкнул от себя кружки, встал, сдернув с рогов бандану, вышел на улицу, и ангел ада исчез на своем харлее в черноте экрана. Конечно же, в желании Асмадея заставить меня увидеть процесс моего зачатия, я сразу усмотрел давление. И было бы трусостью не испытать его. Когда экран пришел в себя, то сразу бросилась в глаза иконка видеофайла под названием: “Занавес”. А рядом другой файл: спектакль “Норма”, предшествующий событиям ночи моего зачатия и состоявшийся в “Метрополитен-Опера” 25 октября 1997 года. И еще два файла находились в папке: “Дневник” матери и отсканированные листы “Записных книжек” “К”, о которых я даже не подозревал. Оперу “Норма” с Жэвэ Джомонд я никогда прежде не слушал, а спектакля в записи не видел: ее имя у нас в доме было под запретом, хотя мамины уловки были смехотворны. Она, Жэвэ Джомонд - звезда, кормившая журналистское перо отца, она, Примадонна, не смогла заставить не просто любить себя, но и хранить в своем кабинете даже пыль с ее каблуков? Но зато у нас в доме (чаще всего - из маминой спальни) звучала запись “Нормы” с Марией Каллас. Отголоски той истории - любви-вражды мамы и Жэвэ, - истории, во всей своей неприглядности и безумии открывшейся мне этой ночью, - долетали до меня и раньше. Моя бабка была успешной оперной певицей в “Метрополитен-Опера”. Но когда ее бросил муж (мой дед - Джованни Сабата, импресарио Жэвэ Джомонд), приревновавший ее, кажется, к Марио дель Монако, она заболела и бросила сцену. Но осталась работать в театре костюмершей. Маме (по наследству) достались и восхитительная красота бабушки, и ее прекрасный голос. Когда маме исполнилось шестнадцать, ее отправили в Италию - учиться пению, откуда она и сбежала - к своему отцу, в Париж. Там она завела роман с поэтом Шарлем Бодлером (мой брат, Шарль, - плод этой страсти), долго работала в парижском “Лидо”, и, после ранней смерти бабушки, вернулась в Нью-Йорк, где тоже начала работать костюмершей у Жэвэ Джомонд, став, вскоре, и ее первой помощницей, и подругой.
И все было бы хорошо, если бы мама не решила спеть и станцевать Саломею на сцене “Метрополитен-Опера”. Жэвэ этому воспротивилась всей своей властью Примадонны. Все это происходило именно тогда, когда любимый мужчина Жэвэ - мой отец завел роман с моей матерью. И близкие подруги стали врагами. Вот тогда-то мама и затеяла коварную месть за несостоявшуюся роль Саломеи, тем более, почва для этого была самой плодородной. Жэвэ Джомонд овладела блажь родить ребенка от моего отца, и зачать его в необыкновенной обстановке - прямо на сцене, после триумфального спектакля. И был выбран и день, и спектакль: 25 октября 1997, опера “Норма”.
Напрасно я оттягиваю время - пустотой и хладом веет от моих воспоминаний. Но моя мать, благословившая меня на заклание, была вовсе не за тридевятью морями. Одно прикосновение к клавише нетбука, и ее письмо откроется мне. Но пальцы мои сведены судорогой страха. Я не выдержу! Разбудить Бэлу, закричать и наброситься на охранника, чтобы он пристрелил меня?! Это трусость или кощунство моих мыслей? Неужели я мог подумать, что моя мать - хуже сатаны?! Как и искуситель, она тоже не будет умолять меня вернуться домой, а будет - ради предназначения - и дальше гнать меня по этапу? Или я ошибаюсь?! А как хочется быть уверенным (может, я сейчас прочту об этом?), что она полна решимости броситься ко мне, или лечь на штыки революции, чтобы спасти меня! Вдруг я прочту о том, что она пишет письма во все концы мира; извела состояние на звонки и факсы чиновникам-политиканам; спит в приемных послов и консулов; собирает миллионы на мой выкуп; рвет горло на митингах и готова сторговать свою красоту за грош надежды? Почему же я сомневаюсь? Она же заклинает простить ее! Ведь все это - проклятие нашего рода. А его предназначение - просто литературное измышление какого-то мертвого писателя, который сам себя выдумал. Сохранившиеся же листочки его рукописи не годятся даже на растопку камина в злую зиму. Кому я вру, или у кого пытаюсь вымолить оправдание первому из всех желаний человека: - жить?! Мамин ответ на мой вопрос - одно прикосновение к клавише Enter:
“Мой сын. Мое объяснение в любви к тебе мало чего сегодня стоит. Бог тоже жертвует своим именем и своими детьми. Так Он решил. Может, у него тоже есть свой Бог, перед кем Он должен оправдываться? А, может, и над Ним есть Божий суд? Мы не знали, после Казахстана, что с тобой, и где ты, но мы с твоим отцом готовы немедленно кинуться к тебе, чтобы вызволить из плена или заточения. Но есть одно условие такого нашего шага, хоть оно и не кошерно. Если ты сам не освободишь себя и не доберешься до той цели, которую не мы с тобой определили - твоя миссия провалится. Ты написал, что тебя отыскала твоя любовь. Когда ты представишь себе, что должен спасти свой народ - не думай обо всех нас. Спасешь свою любовь - спасешь и всех остальных. Надеемся, что следующее письмо от тебя будет свободным - как и ты, и мы будем знать, что ты готов умереть, пожертвовать собой, как и я жертвую тобой. Если Бог требует нашей крови - не будем Ему отказывать в такой малости. Но пусть Он только попробует не вмешаться и допустит загубить еще хоть одну еврейскую душу! Тогда и Он узнает, что такое наше негодование и наше презрение. Твоя мать. 1 мая 2018 года”.
Едва я закрыл письмо, как иконка видеофайла, под названием: “Занавес”, просверлила мое вывернутое наизнанку сознание, словно Асмадей уперся в меня своим единственным сатанинским глазом. От письма матери надо было придти в себя. Если когда-нибудь кому-нибудь потребуются свидетельства висельника, я с удовольствием сниму сейчас с себя показания самоубийцы. Не хватает только веревки, но она быстро нашлась, и мне ничего не оставалось делать, как открыть свидетельство видеокамеры, тайно установленной моей матерью в ночь моего зачатия на сцене “Метрополитен-Опера”.
Примечания
______________________________________
*И долетел белый камень до Рамы - (евр. высота, возвышение, возвышенное место) — название нескольких городов в Палестине; из них наиболее известен город колена Вениаминова к северу от Иерусалима.
*У Мамврийского дуба - (также Дуб Авраама) — древнее дерево, под которым, согласно Библии, Авраам принимал Господа. Находится на территории русского монастыря Святой Троицы в Хевроне.
*Гризим - (;;; ;;;;;;;;;; по-арабски Джабал-ат-Тур, буквально - гора Тур, от самаритянского Тура бриха — Гора благословения, одна из двух самых высоких гор в Самарии (881 м над уровнем моря), подступающая с юга к Шхему (вторая — гора Эйвал, севернее Шхема, высота 940 м). Согласно Библии, Моисей завещал поставить после перехода через реку Иордан большие камни, обмазанные известью, на горе Эйвал и написать на них “все слова Закона”, там же устроить жертвенник, а затем шести коленам Израиля с горы Гризим произносить благословения народу, а остальным шести с горы Эйвал — проклятия нарушителям заповедей.
*Изкор - поминальная молитва. Читается четыре раза в году: в последний день Песаха, в Шавуот (в диаспоре - на второй день Праздника), в Йом Кипур и в Шмини Ацерет (в диаспоре - в первый день).
*Камышовый лагерь - Камышлаг (ещё одно наименование – Особлаг №10). Находился в городе Омске со второй половины 1953 года.
*Сам Андрей Дмитриевич открывал наш музей. Глыба, пассионарий - Пассионарии - люди, обладающие врожденной способностью абсорбировать из внешней среды энергии больше, чем этого требуется только для личного и видового самосохранения, и выдавать эту энергию в виде целенаправленной работы по видоизменению окружающей их среды. Термин введен Л.Н.Гумилевым.