Однажды летним вечером я пришел позвонить с нефтебазы своему старшему брату. Дома у нас телефона нет, а услыхать знакомый голос иногда очень хочется, да и жизненных проблем почему-то не убывает. Честно говоря, я уже не помню ни суть, ни тему того разговора. В памяти остался только влажный сумрак улицы, скрипучая проходная ветхой конторы, сплошь увешанная разного рода плакатами на противопожарную тему, да словоохотливый сторож дядя Ваня.
Дядя Ваня сидел на стуле у окна, опираясь локтем на подоконник и, кажется, задремывал. Худой, плоский, загорелый, с деревянным протезом вместо правой ноги, но поразительно громкоголосый, - он всегда производил на меня впечатление сказочной русской простоты, которая оставляет в романтическом сердце людей искусства этакую патриархально-сентиментальную грусть.
Иван услужливо приглушил репродуктор в виде черного ящичка, висящего на стене. Я позвонил, побеседовал с братом о том, о сем, и мы с Иваном разговорились.
Я узнал, что Иван много лет работал конюхом в сельпо, потом завскладом на мясокомбинате, и очень ценил свою должность, которая позволяла ему иметь кой-какую власть над людьми. А еще он очень дорожил личной дружбой с директором мясокомбината, считая его человеком требовательным, но очень добрым.
- Я уважал его как директора, - пояснил Иван, - а он меня, как человека. Хотя сейчас к начальникам отношение другое. Порядка совсем не стало. Любой нахальный работяга своего директора может на три буквы послать, и ему за это ничего не будет. В наше время такого не случалось. Нет.
После этих слов Иван сделал недоуменное лицо и посмотрел на меня возмущенно, потому что я не смог сдержать улыбки. Иван на какой-то момент растерялся. Видимо, не знал, как мою улыбку истолковать. Потом зевнул и продолжил:
- Бывало, в субботу он позвонит мне после обеда и попросит: «Зайди ко мне Иван, поговорить надо». Ну, я склад запираю и шагаю к нему на второй этаж. Зайду, шутя, брошу руку к козырьку, и отчеканю по военному: так и так Борис Моисеевич, по вашему приказанию заведующий складом Иван Карпов прибыл. Он посмотрит на меня, улыбнется и скажет в ответ: «Ты, Иван, меня так не называй. Зачем? Это при мужиках я тебе Борис Моисеевич, а с глазу на глаз просто дядя Боря, и все. Да и то потому, что я тебя немного старше». Постучит ручкой по столу и продолжит: «Тут вот какое дело. Мне сегодня случайно свежей рыбки подкинули. Ты пройди вечерком через магазин – пива прихвати, винца. Я тебе денег дам. Ну и рыбы отложи, которая получше. Скажи жене, чтобы к вечеру уху сварила, баньку истопила... Сходим в баню, попаримся, а потом посидим часок-другой».
- Я насчет выпивки никогда «против» не был, - признался Иван. – Бегу скорее в магазин, воду в баню таскаю, как будто к празднику готовлюсь. Не хрен собачий – директор в гости придет... Настя моя все в доме промывает, проскребает, тоже к встрече готовится. Соленья-варенья из погреба тащит, хорошую посуду из серванта вынимает. Короче, часам к восьми все у нас с ней готово. Настя моя отправляется корову доить, а я начинаю в окошко поглядывать, в дальний конец сада. Где там Борис Моисеевич, - идет, не идет? Уха уже сварилась, баня жаром пышет. Все на мази, как говорится.
Наконец, вижу - идет, с бельем, как положено, и с березовым веником под мышкой. Значит, все хорошо. Я собираюсь скорехонько и выбегаю к нему в сад, обрисовываю ситуацию. Он улыбается удовлетворенно. Баня у нас в саду стояла возле малинника. Вот мы и идем туда по саду, беседуем, как равные. Обо всем на свете говорим. Иногда он ягодку щипнет, иногда расскажет что-нибудь смешное. Хорошо!
А парились мы с ним как! Ох, как парились, я тебе скажу! Сначала я его веником луплю, как Сидорову козу, потом - он меня. Потом опять я. Да на каменку плеснем – «бзданем», да по новой париться начинаем. Эхма! Как вспомню – так мурашки по спине идут.
А из бани вернемся – у нас уже все на столе. Вино, закуска, рыба. Моя Настя сбегает, пригласит его жену. Та петь была мастерица. И пошло - поехало. Иногда за этим столом до утра просиживали, честное слово. Молодые были. Да и ночь летняя коротка. Мы с Борисом Моисеевичем по две бутылки на рыло убирали за это время. Да-а-а! И ничего. Веселыми были, а пьяными нет… Сдружились, как говорится, стали чаще друг к другу заглядывать. То они к нам в гости идут - то мы к ним. Жена у него женщина была обходительная… Но люди, конечно, завидовали. Как не завидовать. Бывший конюх с директором дружбу завел. Как говорится, из грязи да в князи. Стали болтать, что из-за этого теперь у нас все есть. Не знаю, как другие, - продолжил Иван, - но я своего директора уважал, честно скажу. Уважал и все, и больше ничего. Россия ведь большая, в ней всякого сброду полно. Если в такой стране начальников уважать не будут, что тогда начнется? Бардак. Неразбериха жуткая. Я так думаю.
Иван закурил, снял с головы выцветшую кепку и бросил ее на стол. Она стукнулась о дерево козырьком, немного прокатилась и плюхнулась на пол. Иван, кряхтя, поднял ее.
- Или вот еще случай был, - продолжил он с серьёзным лицом. - Однажды в три часа ночи кто-то стучит к нам в окно. Ну, я, естественно, с постели встаю и к окну ковыляю (без протеза, протез-то некогда надевать). Створки у рамы открываю - смотрю, а там Борис Моисеевич стоит, потный весь и испуганный какой-то. «Выручай, - говорит, - Иван. У нас, поросенок в уборную провалился, и достать мы его оттуда никак не можем».
Ну что тут поделаешь - выручать надо человека. Собираюсь я скорехонько и к нему бегу. Захожу во двор - вижу, кружатся они с женой вокруг выгребной ямы, какой-то намет притащили, лопату, веревки, шесты, но ничего сделать не могут. Ну, я, естественно, сразу к ним. Заглянул в эту яму злосчастную. Мать честная! Да она лет пять не чищена. Говна в ней метра полтора, да все жидкой фракцией. Поросенок в нем плавает кругами и орет благим матом. Килограмм на десять такой поросенок-то. Большенький уже. Они его пытаются веревкой подцепить, поймать наметом. Только он ведь живая скотина: не поддается.
Я смотрел, смотрел на это дело, а потом и говорю. – В голосе Ивана при этом чувствуется решительность, подобная геройству. – Давайте мне веревку, я сейчас за ним спущусь.
Беру у них эту самую веревку, которая вся в говне, обвязываюсь ей на поясе и в этот самый сортир вниз головой лезу. Они, понятное дело, заволновались. Жена у Бориса Моисеевича кричит: «А что, если мы его не удержим? А что, если веревка лопнет»? А я им отвечаю: «Ну и хрен с ним. Опускайте, и все тут, остальное не ваше дело». Ну, они, понятное дело, согласились. Опустили меня на веревке в сортир. А веревка тонкая, все кишки у меня передавила - ни дохнуть, ни пернуть. Да еще морда кровью налилась, так что в висках застучало, и глаза стали слезиться. Того гляди, сам в этом туалете подохну. Да поросенок, как назло, паразит, шустрый попался, скользкий, сырой, из рук вырывается и орет. От его бултыханий у меня вся рожа в говне. И ничего я ладом не вижу. Но кое-как все же изловчился – схватил его обеими руками, прижал к себе и скомандовал хозяевам, чтобы наверх тащили. Они с женой меня и вытянули... Вот так вот и сделал дело.
Ну, после этого, понятное дело, Борис Моисеевич меня коньяком угостил. Принес полную бутылку и мне, говенному, налил полный стакан. Честно скажу. Я никогда до этого коньяк не пробовал. Вино как вино. Но одно я понял сразу. Коньяк, и правда, клопами пахнет.