Возвращения

               
   Иван Валдаев, головастый, нескладный мужик в годах, инженер НИИ электронных приборов, вдруг задался странным вопросом: где его родина? Не та большая, про которую все всё знают, а та, что с маленькой буквы… Про которую в песне когда-то пелось: «А может, она начинается с картинки в твоём букваре, с хороших и верных товарищей живущих в соседнем дворе».
   С ним получилось так. Родился он в одном месте, до восьмого класса прожил в другом, а школу заканчивал в третьем.
   
   Может, родина там, где прошло его детство? Но оно оказалось разорвано на две части волей родителей, искавших лучшей жизни. Отец работал агрономом в совхозе недалеко от Омска, а потом решил податься в науку и увёз семью в Новосибирск. Преподавал в сельхозе. Мать, которая устала возиться со скотиной на ферме и дома, была счастлива, она устроилась контролёром ОТК на «Сибсельмаше», производившем сельхозтехнику. Недоволен был только Иван. Тяжело было расставаться с классом, друзьями, первой любовью, вольной жизнью.
   
   Выдернули его из одного детства и пересадили в другое. Как саженец какой-то… В новое место, в новую школу, в новую жизнь. Те приняли его неприветливо. «Тяжело сельскому парнишке в городской школе без автомата Калашникова!» - шутил он позже. Старшие классы стали для него своеобразной школой выживания. В десятом он даже занимался одновременно на подготовительных курсах в НЭТИ и боксом.
   
   В это нелёгкое время Иван всё порывался вернуться туда, где жил светлой памятью, хотя бы на день-два. Попытки были грустные.
   С каждым приездом любимый его совхоз, гремевший некогда на всю страну, менялся, и не в лучшую сторону.
   Умер прежний директор, фронтовик, крепкий хозяин, которого все звали Дед. Следующий, отец его друга Вовки Пухова, ушёл на повышение и перебрался в Омск. При всех прочих хозяйство стало приходить в упадок, это видно было даже по разрушенным всюду заборам.
   
   Первая попытка вернуться в прошлое в середине семидесятых помнилась ссорой с одноклассниками, когда Иван отказался с ними выпить, и танцами возле сельского клуба, где, бешено поднимая пыль, скакала пьяная толпа молодёжи. У него там была одна только задача – выжить, как на Диком Западе. Девчонки, которая ему нравилась, не было: она уезжала к родне в Красный Яр, и он не стал  задерживаться.
   
   Во второй раз они съехались в совхозе уже после армии и законченных институтов со старым другом Сашкой Сокоревым, которого одновременно с ним так же увезли из родных мест, только на Украину. Перемены не понравились обоим.
   Его девчонка вышла замуж и уехала в райцентр.
 
    Заглянул Иван тогда в дом, где они жили. Пустили хозяева посмотреть.  Дом показался маленьким, чужим и неуютным, хотя Иван помнил его совсем другим - большим и радостным. Когда-то семьёй они дружно коротали здесь вечера за ужином, смотрели по телевизору, который показывал всего две программы, какой-нибудь фильм. Родители делились новостями по работе, тёрся вокруг и запрыгивал на колени большой серый кот Пепел…
   
   Единственное, что напомнило о потерянном счастье, -  его «логово» на чердаке сарая, где до сих пор висели старые киноафиши, лежали его старые тетради да учебники, сваленные кучей, их ещё не успели выбросить. Они с пацанами часто прятались здесь от родителей, играли в солдатики, мастерили деревянные автоматы, чтобы играть в войнушку…
   
   Позже Иван услышал в фильме «Подранки» и с одного раза запомнил стихи, которые передавали это его разочарование:

- Никогда ничего не вернуть,
Как на солнце не вытравить пятна,
И, в обратный отправившись путь,
Никогда не вернёшься обратно.
Это истина очень проста,
И она, точно смерть, непреложна.
Можно в те же вернуться места,
Но вернуться назад невозможно.

   
   И вот, в последний раз он решил съездить в совхоз, когда седина ударила в бороду, а вопрос о родине - в сердце.
   - Ну что тебе там делать? Одни переживания. Втемяшится же в голову! - ругнулась жена, когда Иван опять собрался туда. Родители, жившие в соседнем доме, несколько равнодушно попросили передать пару приветов. Удивительно, их туда не тянуло…
   
   Он не мог объяснить, зачем ему это надо. Вроде и дом у него был, а внутренне чувствовал Иван себя бездомным. И ещё - ожесточение, безнадёгу от происходящих в стране перемен.
   Жена махнула рукой на его странности. Отпустила.
   Это было в конце девяностых.
               
   Как обычно, Иван подъехал к родному совхозу, где не был лет десять-пятнадцать, на маленьком разбитом автобусике прямо с утреннего поезда.
   Не заходя ни к кому, прошёлся по самым памятным местам, но сердце было глухо и не трепетало в груди. Как будто там что-то заледенело.
   
   На этот раз он не был таким правильным и готов был выпить с кем-нибудь за встречу, но оказалось не с кем. Из бывшего своего класса он нашёл в совхозе только двоих: Тольку Геншеля, замначальника районной милиции, и Вовку Мыльникова, недавнего зэка. Это показалось символичным. Толька не пил совсем, с Вовкой Иван сам не хотел - они когда-то враждовали, - да тот и не предлагал.
   
   Они постояли на жаркой пыльной дороге с Мыльниковым и выкурили по паре сигарет. Тот жаловался на жизнь: было несколько отсидок, пил по-чёрному. Семнадцатилетний сын пошёл по его стопам, недавно дружки во время пьянки зарубили его топором и сбросили в колодец… Вовку было жалко, но помочь ему было нечем, кроме сопереживания, - он сам был кузнецом своего несчастья. 
   
   Классная, как и первая учительница, перебралась доживать к своим детям, и он остановился у Геншелей.
   Те рассказали про воровство начальства, всеобщее пьянство, что зарплату в совхозе, теперь акционерном обществе, не платят, так - мелкими подачками. Зато все они землевладельцы, у них теперь акции, которые, как и ваучеры, они готовы продать за бесценок кому угодно, потому что не на что жить. Самые богатые - бюджетники, им платит государство. Молодёжь вся в основном разбежалась за лучшей долей, сельчане гонят самогон, чтобы выжить…

   Перестройка добила совхоз-миллионер, и, как сказала Толькина мама Александра Петровна, к власти пришли те, что прежде сидели за воровство, а теперь им никто не мешал воровать.

   Раньше в совхозе было много немцев, так они все уехали в Германию. О них напоминает только улица, которую неофициально назвали Немецкой, где самые хозяйственные успели капитально построиться до полного развала. А потом ни одного дома хозяева не смогли продать. Кому? Безденежным селянам? Сейчас там живут сплошь нерусские. «И ненемцы», - усмехнулся Толька. Геншели чуть ли не единственные из немцев остались в совхозе … 

   Особенно потрясла Ивана история про девочку, которую убили среди бела дня, когда она пошла к своей бабушке через несколько домов. Просто так, изломали всю и бросили в канаву…
   А вот их родители совершенно не боялись за них, ребятню, когда они слонялись на улице и даже по окрестным лесам…

   И Иван понял, что больше не будет сюда приезжать.
   Вместо тёплых воспоминаний и надежды на то, что вернётся что-то утерянное, важное, он ощущал ненависть к тем, кто способен был разрушить не только страну, но даже его светлые воспоминания детства.
   Непонятно было только: не чувствует ничего он потому, что стало так плохо? Или потому, что не чувствует здесь каких-то своих корней?

   Про родину он узнал, почувствовал потом, значительно позже, когда поехал в тот город, где родился и где проводил почти все летние каникулы. Московская родня отговаривала его: мол, там не к кому уже ехать. Но Иван был упрям и всё же добрался до Ржева, где появился на свет в роддоме, бывшем до этого туберкулёзным диспансером.

   Посмотрел на дом, где жили дед и бабушка. Его строил дед Николай.   
   Напротив рос дуб, который посадили отец с дедом одновременно с рождением сына и внука. Он уже перерос дом по высоте и смотрелся здоровее и крепче, чем Иван.
   В доме никого не было и он не смог попроситься туда - посмотреть. Покружил вокруг, заглянул через забор…
   Но волнение было. На этот раз было.
   
   Иван сходил на Волгу через пустырь возле пивзавода, вспоминал запахи трав и солодовых отходов. Посидел на берегу, искупался.
   Был цел даже старинный перевоз: железная лодка на тросе, с которой по-прежнему было видно все камни на дне неширокой здесь и прозрачной, не испоганенной отходами Волги.

   Он даже встретился с друзьями по летним играм Борисом и Пашкой, которые по-прежнему жили в тех же домах, только как хозяева. Взрослые хозяйственные мужики с волжским окающим говором. Они были рады, что он их помнит. Посидели за столом в яблоневом саду, такой же был и у деда. Выпили домашнего вина, поговорили о том, кто чем занимается, об изменившейся бесповоротно жизни. Самый близкий - Тимка, с которым они однажды разбирали противопехотную мину и чудом остались живы, утонул.

   Переночевал Иван у дочери Антонины Ивановны, крёстной, как они её называли в детстве. Дочь раньше работала в книжной торговле, покупала дефицитные книги. Думала, начитается вволю в старости, а если не будет хватать денег - те выручат. Только, увы, книги перестали быть ценностью, и тётя Женя еле тянула на мизерную пенсию…

   - А почему крёстная? Я что, крещёный? - задал Иван давно мучавший его вопрос.
   - Здрасте! - удивилась тётя Роза. - Тебе что, баба Маша не говорила?


   С утра Иван поехал в Зубцово, в церковь, где его тайком от отца-коммуниста крестила  бабушка.
   Храм Успения Пресвятой Богородицы ещё екатерининских времён. Он был закрыт. Настоятель уехал куда-то к епископу по поводу престольного праздника, как ему сказала бабулька, на которую оставили храм. Иван уговорил открыть его и даже попросил разрешения пофотографировать. Бабулька пустила, только присела у входа за свечным столиком, а он вошёл в полутёмное помещение.

   Неумело перекрестился, зажёг свечку и поставил к центральной, видимо, главной иконе.
   Замер, окружённый образами и горящими лампадами. Забыл о бабульке, о фотоаппарате, о времени, обо всём…

   И вдруг Иван ощутил своё родство с этим местом. Как будто именно это был дом, в котором он жил в детстве и куда после долгого отсутствия вернулся. И как будто всё напоминало о том, как он был счастлив здесь. И всё - родное и знакомое. Но этого не может быть! Ведь крестили его в младенчестве - он не может ничего помнить! И не его это дом, а дом Божий… Храм Божий.

   Неожиданно для себя Иван заплакал… Ему было стыдно, но он ничего не мог с собой поделать.
   Слёзы текли по щекам, давно, казалось, огрубевшая, заледеневшая душа вдруг стала оживать. Он ощутил её тепло, даже жар - она плавилась внутри, как горящая свеча, в какой-то ему самому непонятной радости и любви, и он ощутил ответную любовь неведомо к кому. Хотя, наверное, теперь ведомо…

   И насчёт родины ему тоже всё стало понятно.


.