Я. шварц amnesia кн. 3 гл. 7 стр. 4

                Яков Шварц

                AMNESIA
                (Хроники забвения)

                Роман в трех книгах
                Книга третья
                Глава седьмая 


         
   
              - Так бы и сказала, - заметил Мартовский Заяц.
              - Нужно всегда говорить то, что думаешь.
              - Я так и делаю, - поспешила объяснить Алиса.
              - По крайней мере…  По крайней мере я всегда 
              думаю то, что говорю… 

                Смерть утешает – увы! – и заставляет жить.
                Шарль Бодлер 

    
 
                Страница 4
                Простите нас за то, что нас убили

Архипелаг Океан.  Новые острова.                Осень 2019 года.

    Болеет ли компьютер амнезией? Конечно же: он подвержен, как и всякое животное, атакам зловредных вирусов и прочей фигни. Да и молотком можно ему врезать по железу. Но во здравии он похож на людей, которых я ненавижу. Из-за зависти к ним. Ну что их ни спросишь – они все знают. А как они цитируют! И всегда к месту. И они уже не просто читают наизусть всего Данте или Овидия, а сами – вы только присмотритесь, - настоящие люди от бога. Правда, у них с предсказанием будущего – слабо. Как только надо дать прогноз, так сразу они прячутся за историческими параллелями. И уж совсем у них плохо с воображением. Тем они и отличаются – нормальные, от нас - сумасшедших. Мы что ни увидим, ни услышим, ни понюхаем – сразу в наших тощих головах возникают картины-глюки. Жалко, что нынче в дурдомах экономят на красках. Я бы вам такие картины маслом на стенах палаты изобразил. Смотришь – подзаработал бы наш приют больных душою пару золотых на аукционах, и нам бы – скарабеям, еще перепало бы пару чистых простыней.
    А пока мне краски еще не выдали, я попробую нарисовать картины из моей головы словами. Хотя это занятие блеклое, бледное. Возьмите белоснежный холст и выдавите из туб ярко-красный кадмий, океан ультрамарина или небесную лазурь, и рисовать ничего не надо. А слова?! Как их только бумага терпит? Опять же – подавай воображение. Всем известно, что параллельные линии сюжета сходятся. Надо лишь немного фантазии и зоркие глаза птицы, чтобы сверху разглядеть схождение параллельных и никогда не пересекающихся линий. Приподнялись? А теперь посмотрите внимательно! Вон она, точка схождения двух дорог, двух судеб, разнесенных во времени и пространстве так, что любой дурак скажет: им не суждено встретиться! Первая – это железная дорога, по которой мчится состав в Треблинку, и в нем томится народный символ – Жанна д’Арк, а вторая - Афина Паллада – княвдигед* на носу трехмачтового фрегата, уносящего меня через Архипелаг Океан к неведомому острову на линии перемены дат, эпох и цивилизаций. Так в чем же мы обнаружим сходство между двумя воительницами, и где находится точка их схождения?

    Прежде – о Жанне. Идет бессмысленная Столетняя война между элитными нациями – французами и англичанами (если только не сочувствовать любвеобильной Франции, готовой всегда ложиться под оккупантов). Единственно, что их объединяет и сегодня, так это – тоннель под Ламаншем. Но зато у британцев нет такого бессмертного исторического шедевра, как Жанна. Если не считать Королевы. Но она все-таки с французами не билась на поле брани. Труден путь к признанию чуда, которое даже Вольтер не сумел опорочить. Когда трехлетняя малышка еще ползала по своим бедным крестьянским угодьям, и не умела еще ни держать в руках меч возмездия, ни крепко сидеть в седле, французы после очередного поражения подписали позорный договор, по которому Франция становится владением англичан, как только законный король Франции Карл IX помрет. А ему и помирать не надо. Он как раз лежит в нашем дурдоме, а всеми делами заправляет его коварная жена – Изабелла Баварская (иностранка, к тому же немка, что совсем плохо: не тут ли черт зарыт?). А я люблю это имя. Если у меня когда-нибудь родится дочка – обязательно назову ее Изабеллой.
    Но есть еще в сюжете и сыночек короля – дофин, и как вы догадались, тоже Карл, но уже следующий по счету. И тут мудрейшая Изабелла заявляет, что ее сыночек совсем не от безумного Карла, а от Генриха английского, который по договору и полонит всю Францию. Все знают, что королева с лихостью и шармом настоящей парижанки раздавала свое лоно, и ее сказкам – верят. Лучше сладостные пилюли лжи, чем капли яда правды. Тогда все по правилам, по крови и престол не осквернится задом заламаншского варвара. Но боги всегда смеются некстати.
    Насмеявшись вволю над королями, которые по слепоте своей всегда принимают себя за тузов, они посылают подросшей к тому времени Жанне своих посланцев Божьих. Вам являлись во сне ангелы? А если бы к вам наяву на краешек кровати присел сам архангел Михаил, да в компании со святой Екатериной и самой Маргаритой Антиохийской? Уверен, что вы тут же отправились бы к ближайшему королю спасать его трон. И, чтобы закрепить свой смех, боги умертвляют и безумного Карла, и вменяемого Генриха. Воспользовавшись заминкой жизни, дофин тут же коронует себя в короли. А чтобы это выглядело вполне убедительно, боги посылают к нему простушку Жанну, с поручением от всех святых, которых мы уже упоминали. И кто бы поверил нецелованной девчушке, что она - спасительница Франции?! Но народы плохо знают законы мировой истории. Откуда им было знать, что каждую тысячу лет в каком-нибудь заброшенном месте Божья Матерь рождает Мессию. И кто знает: не была ли Жанна той самой Девой Спасительницей?

    Не будем доводить Жанну до костра. Нам все-таки ее - первый символ единства Франции, преданную, оболганную и казненную, – жалко. В мужском костюме, закованная в латы, коротко постриженная, с мечом и знаменем в руках, называющая себя Девой вероотступница положена на лопатки. Ведьма, окаянная богохульница, кровопийца, прислужница сатаны, раскольница и еретичка подвергается изнасилованию. Суд в Руане домогается знать – девственница ли Дева? Но и божественная чистота ее не спасает. И напрасно народ толпится поглазеть на казнь народной героини. Такие, как Жанна, на костре не горят. В лучшем случае народу подсунут какое-нибудь безвинное тело. А если, все же, на костре сожгли подлинную Жанну д’Арк, смеем предположить, что в ее последней молитве была просьба к небесам - простить за то, что ее убили.
    Оставим пока Жанну в народной памяти и вернемся на нос нашего фрегата, где гордо режет Океан Афина Паллада. Вторая линия приводит нас еще к одной великой девственнице. Богиня сражений, дева-воительница, кладезь ума, сноровки и изобретательности – как это похоже на Жанну! Да и само прозвище Афины – Паллада связано с победоносной девой-воительницей, в гневе потрясающей оружием. Но на этом сходство не заканчивается. В доспехах, с копьем в руках, в блестящем шлеме (по выражению Софокла: “госпожа коней”) Афина Паллада действительно похожа на богиню. А сколько раз домогались ее девственности?! Присмотритесь и вы к волнам: словно два дельфина, выпрыгивают руки кузнеца счастья Гефеста - в надежде добраться до Афины и сорвать с нее пояс непорочности...
    Бег мыслей прерывают склянки*. Песок в часах проиграл времени и исчез в верхнем сосуде. “Многие лета, Благоверное Временное Правительство!” – зарядил хор монахов на верхней палубе. Их песнопение, как осенний дождик: то оно стихает, то частит и даже угрожает ливнем, громами и молнией. Но с Афиной Палладой нам ничего не страшно. Хор же направляется, как и мы, на таинственный остров. Почему хор славит правителей России, берега которой давно исчезли в Океане, если сами монахи сбегают из нее на вечную чужбину – мне непонятно. Если точка схождения находится на нашем фрегате, то сами линии их судеб размыты, часто прерываются, а то и исчезают вовсе. Мы уже третий день кутаемся на палубе в меховые пледы и ведем пустые разговоры с господином О., который представился действующим философом.

    Я избегаю в разговоре даже намека на цель моего путешествия, но все же, наша пикировка воззрениями нет-нет, да и скатывается на еврейскую тему. Из Парижа от Бэлы пришло настолько странное послание, что я стал опасаться за ее жизнь и судьбу. Но господин О. уже с первых фраз усомнился в уникальности Холокоста.
    - Как могло кочующее племя скотоводов вообразить себя избранным народом, изобретателем единого Бога и морали? В это поверить невозможно. Но шлейф уникальности так и тянется за евреями: они – двигатель истории, они – лучшие умы человечества, они – главные жертвы чудовищной бойни всех времен и народов. Не отсюда ли и их призыв принимать Холокост, как уникальное явление?
    Дурманящий дым стелется по палубе. Господин О. уже успел представить свою курительную трубку: “вечную” – похвастался он. Вы бы видели пылающие глаза этого борца с уникальностью, вертящего перед моим носом свое изобретение, очень похожее на диковинный овощ.
    - Вы задумывались над тем, сколько в мире каждый день гибнет людей от насилия и жестокости - по национальному, этническому и половому признаку? Я не включаю сюда уголовные преступления, войны, теракты, аварии и природные катаклизмы. Тысячи, десятки тысяч. И вы хотите уроками Холокоста предупредить напрасную гибель всех этих людей? Мол, Холокост излечит их от равнодушия и трусости, и они не выберут нового Гитлера своим вождем?! Как раз – наоборот. Только тираны, диктаторы и палачи – любимцы публики. Мудрых и справедливых правителей предают и убивают их подданные. Вы не будете спорить, что человеческая история – лишь комедия для тех немногих, кто сумел выжить и умереть во сне в своей постели. А вот те, кому не повезло – прожили жизнь не по Бальзаку, а по Шекспиру. Герои этих вселенских драм были убиты одним из тысячи способов умерщвления. А газовые камеры, представьте, – еще не самый страшный из них. Вы же устроили вселенский кадиш по шести миллионам евреев! А кто должен молиться за остальных пятьдесят миллионов, сгинувших в аду только одной войны? Не пора ли нам обедать?

    На следующий день господин О. на палубу не явился – занемог легкими и остался в каюте на попечении корабельного лекаря. Я же был рад такому обстоятельству: есть вещи, которые объяснить невозможно, - предметом спора они не являются. Опору своим неутешительным мыслям я пытаюсь найти в игре волн, в метаморфозах облаков. Безбрежность Океана и Небесного свода над ним могут сделать тебя ничтожным и невидимым, либо частью этого мира. Махнет волна - одна из мириад, и ты уже - не Божье создание, а акулий завтрак. Но если исчезнешь ты – исчезнет и мир, ибо ты - не атом мироздания, а сама Вселенная. Есть и нечто другое, чему ты принадлежишь – желаешь ты этого или нет. Это народ, который Он Себе создал. Часть Творения, незримая общность, община в любом уголке мира... Не в ней ли растворена моя дополнительная душа?
    Сам же я воспользовался свалившейся благодатью тепла и солнца и, наконец-то, смог уединиться с картой. Совсем забыл: вы же о карте ничего не знаете! История эта длинная и запутанная. Но кто нас торопит в безбрежных далях Океана? Если помните, мы с вами расстались внутри дерева-синагоги в Йокохаме. Рав Соломон пытался примирить Жэвэ с моей матерью, чтобы поделить меня каким-то образом. У него ничего не получилось, и тогда он вынес соломоново решение, что я останусь с той, которая готова принести меня в жертву своему народу. Но, как оказалось, противостояние двух женщин, претендующих быть моей матерью, на этом не закончилось. Придвиньте, господа, свои стулья поближе ко мне, и я начну свой нехитрый рассказ. Что-то вы уже знаете и помните. Например, историю кольца Марии Каллас. Когда-то моя мать украла его у своей мачехи, считая, что грабит награбленное. И она же, ни минуты не раздумывая, отдала его банде клошаров, чтобы спасти свою любовь. Оказалось, что неожиданным образом эта история имела продолжение в Японии...

    То кольцо не исчезало в сейфах богачей, не гуляло по аукционам, а ждало своего часа. Вернувшись в отель, мы обнаружили в нашем номере потрясающий букет с сопроводительным письмом. Мать не дала мне его прочесть. Кто был автором букета и письма – мы так и не узнали. Фанат оперы, филантроп, авантюрист или развлекающий себя богач... Только он предлагал вернуть маме кольцо Каллас, если она... выиграет поединок у Жэвэ Джомонд в Токийской опере, где наш инкогнито устраивает шесть представлений оперы Генделя “Юлий Цезарь”. Такое же письмо, с тем же самым предложением было отправлено и Жэвэ Джомонд. На сцену по три раза должна выйти каждая из исполнительниц роли Клеопатры. Соревноваться будут совершенный голос и совершенная красота. Победителю – кольцо...
    - Я был на том состязании и, право, так и не смог вручить пальму первенства ни одной из певиц, хотя, вынужденный голосовать, не знаю сам – почему-то отдал свой голос твоей матери. Я верю безупречной красоте, и не доверяю голосу - вершителю истины.
    - На следующий день, Жэвэ Джомонд позвонила мне и назначила встречу на площади Гинза в каком-то ресторане, кажется - французском. Сама она ни к чему не притронулась – лишь смачивала набухшие от слез губы красным вином. Жэвэ требовала от меня ответа: назову ли я ее своей матерью, если она победит? За это она готова вернуть кольцо матери.
    Второй день, как непогода загнала пассажиров в каюты. Господин О., все еще предпочитавший не нарушать предписанный ему постельный режим, прислал за мной матроса - с приглашением разделить его одиночество и хандру. А теперь судите сами: человек, пытающийся разрушить смысл и цель моей и маминой жизни, ставящий под сомнение само предназначение порученной нам высшими силами той невыполнимой миссии, - будет ли он собеседником, способным укрепить мою волю? Когда-то отец преподал мне урок. Однажды мы с Шарлем сцепились, как два непримиримых петуха, в словесном поединке, и кулаки наши вот-вот могли стать весомыми аргументами. Разняв и выслушав нас, отец пересказал нам несколько знаменитых историй о том, как люди терпели поражение только оттого, что отбрасывали прочь чуждые им воззрения. Можно не соглашаться, можно считать доводы другой стороны вздорными, ложными, абсурдными, провокативными, не имеющими под собой ни почвы, ни смысла, - но именно они способны дополнить картину мира до целого. Все, что создано природой, все, чем облагодетельствовал нас Творец, любые формы извращенной мысли - равновероятны, а, значит, - равноправны. И Сатана имеет право говорить. И еще неизвестно – кто победит!

    С трудом мне удалось уговорить господина О. больше не дымить своим овощем. Я открыл иллюминатор, и холодные иголки брызг впились мне в лицо и отрезвили мой скепсис.
    - На каком из шести спектаклей вы присутствовали? – закрыл я иллюминатор и перебрался в низкое кресло, привинченное к полу каюты. 
    - На двух последних. Я не знал тогда, что она – ваша мать. Осыпал бы ее цветами. Но голосовал я за нее. Такой красавицы я в жизни не видел. Только еврейки, как прямые наследницы Всевышнего, могут обладать Его красотой.
    - Что же вас – европейского человека, привело в Японию и, тем более, - в оперу?
    - Вы ошибаетесь, молодой человек. Я и родился, и вырос не в Европе. И наезжал к матушке только ради привидения в порядок моих исследований. И в Японию я прилетел с этой же целью.
    - Разрешите полюбопытствовать...
    - Скрывать мне нечего. Последняя из задуманных мною книг посвящалась людям, которые принимали решение: продолжать ли жить им самим и их близким и самым любимым под угрозой немедленной смерти (как в криминале – под дулом пистолета), или предавать и себя, и других: друзей, коллег, высокие принципы, совесть, наконец. Или же - терзаться Иудиным комплексом до конца жизни? Сравнивать поведение таких людей, мне казалось, лучше всего на японских островах, где существует харакири - форма самоубийства в среде самураев. Так они пытаются доказать свою правоту, оправдаться перед людьми и небом. Повеситься, броситься с небоскреба, наглотаться всякой дряни? Поверьте, -  это не одно и то же, что в здравом уме вспороть себе живот! А в Токийскую оперу я пришел за дневником одной русской балерины. Пример ее жизни был бы прекрасной иллюстрацией для моей книги...
    Только теперь я понял, что уже видел господина О., или, по крайней мере, - его тень, у горбуна, в подвале оперы. Спросить об этом напрямую господина О. я не решался – все это смахивало на дешевую выжимку из когда-то знаменитого мюзикла “Призрак оперы”. И все же я себя переборол:
    - Вы были у горбуна?
    - Значит, это он подсунул вам эту карту несуществующих островов?
    - Что значит - подсунул?!
    - Нельзя доверять горбунам.
    - А что же вы сами у него просили?
    - Дневник. Но сразу оговорюсь: нет ничего более лживого, чем доверенные бумаге исповеди. Себе лгать легче всего. Но у дневников есть и неоценимые преимущества. Во-первых, хронология событий. А во-вторых, каждая ложь оставляет отпечатки правды. В своей книге я привожу массу примеров, когда убивали одних - во имя спасения других. Но прежде, чем рассказать историю одного документа, я задам тебе один вопрос: как бы поступил Иисус Христос, если бы на суде у Пилата или Синедриона терновый венец возложили бы не на Него, а на Его мать – Марию Богородицу? Не отрекся бы Сын Божий от своего Отца, или от чего угодно, если бы Его казнью была не Голгофа, а неизмеримо более изуверское испытание?! Если бы на Голгофу повели Его мать, он, ценою своего учения, стал бы ее спасать, или только взирал бы на ее распятие?!

    Наш разговор принимал для меня невыносимый характер, и я, сославшись на головную боль, заявил господину О., что хочу отлежаться у себя в каюте.
    - А я вам дам на посошок – так это говорят у русских при прощании, один документик – всего-то две странички. Почитайте, и мы завтра продолжим нашу беседу, - не дожидаясь, когда за мной закроется дверь, запалил свою трубку господин О. и с вожделением выпустил клубы дыма, как застоявшийся паровоз.
    Вернувшись к себе, не знаю – почему, я включил записи двух последних представлений “Юлия Цезаря”. По жребию, в пятом спектакле пела Жэвэ Джомонд, а в последнем – Жужу Бренсон. Когда-то я прочитал в одной из статей отца, что Гендель столь велик и столь прост, что понять его могут все, кроме профессиональных музыкантов. Кто сумел приспособить “Юлия Цезаря” к современной сцене, когда все его мужские партии были написаны для кастратов, - для меня уже было не важно. Да я и не присутствовал на этих последних спектаклях, так как у меня была тайная встреча с горбуном, где я смог заполучить карту Архипелага Океан с точными координатами неизвестных островов на Линии перемены даты*. На одном из островов (если проникнуть через тоннель времени) и томится Царь Соломон. О горбуне – рассказ отдельный.
    Но уже отгремели овации, и занавес поднялся. Слушать и видеть на сцене Жэвэ Джомонд – наслаждение ни с чем несравнимое. Ученые мужи заявляют, что человеком правят четыре инстинкта: голод, секс, агрессия и страх. Квартет этих инстинктов управляет и всем остальным животным миром, ибо человек – тоже всего лишь животное, но продвинутое по ступеням эволюции. Но, из-за своей гордыни, мы долго не могли разобраться, что все живое на земле обладает разными степенями форм и организации разума. Что уж точно делает людей уникальными, так это приобретенная способность к пению и наслаждению от него, после того, как наша Афина Паллада придумала флейту. Музыкальные инструменты даже самого большого оркестра только приближаются к возможностям человеческого Голоса. Уверен: Творец, снова явившись перед нами, будет не говорить на всех языках и наречиях мира одновременно, а... петь, как Жэвэ Джомонд. Простите меня, ревнители субординации! Когда слушал ее, я был уверен, что примадонна пела, как Бог! Наконец зазвучала ария Клеопатры “Se pieta di me non senti”. И все земное: и это несуразное соревнование, и мой предстоящий путь через горнило владений Посейдона – все материальное, телесное, мыслимое - больше не существовало.
    Когда же на следующий день очередь петь Клеопатру дошла до мамы, то я, кажется, понял разницу их исполнений. Мне не надо было выбирать победительницу, и я не впивался, как весь остальной зал, взглядом в самую красивую Клеопатру за всю историю. А ведь даже из последнего ряда партера, где я сидел, казалось, что ее лицо – светящийся сосуд с божественным откровением. Так в чем я узрел разницу? “Не томи!” – разозлитесь вы. Я скажу: если Человек создан по образу Божьему, то незримая связь между Богом и Человеком прекрасно иллюстрируется пением Жэвэ Джомонд. Если же Бог создан по образу Человека, то пение матери - воплощение такого обратного взгляда на Акт творения Человека и Бога.

    Пение Жэвэ Джомонд - безукоризненно! Все было в нем настолько уравновешено, настолько гармонично, что другого сравнения не приходило, кроме пришедшего мне тогда - в зале Токийской оперы. Я представил себе: Всевышний восседает в третьем ряду партера, я же сам не нахожусь в зале, а наблюдаю за выражением Его лика из-за кулис. К моей радости, но и к удивлению, Бог ведет себя как Бог и не позволяет себе ни одной лишней эмоции. Если и появлялась у Него улыбка, то настолько скупая и загадочная, что сам Леонардо мог бы только позавидовать в тот миг, когда пытался изобразить божественную улыбку Джоконды. А вот сидящий на Его месте другой Бог, созданный по образу Человека, наоборот был полон чувств и эмоций. Его лик сиял, как лицо ребенка на веселом представлении. Такой и была Клеопатра в исполнении мамы. На сцене буйствовала не правительница Египта, а хулиганила земная женщина: дерзкая, немного распутная, непосредственная, как ребенок, сгорающая от желания любить и править миром.
    Уже далеко за полночь я вспомнил о листочках, что дал мне при прощании господин О. Лучше всего, если я не буду пересказывать их содержание, а просто приведу несколько отрывков из архивного документа.

ОБРАЩЕНИЕ ОБЩЕСТВЕННОСТИ В «ПРАВДУ».
29 января 1953 г.
Товарищу МАЛЕНКОВУ Г. М.
Представляю Вам отредактированный текст письма в редакцию газеты «Правда».
Н. Михайлов, Д. Шепилов.
29 января 1953 г.
ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ «ПРАВДЫ».
     Разоблачение шпионской банды врачей-убийц М. Вовси, В. Виноградова, М. Когана, П. Егорова, А. Фельдмана, Я. Этингера, А. Гринштейна, Г. Майорова раскрыло перед советским народом, перед всеми честными людьми мира чудовищное преступление этих врагов, действовавших под маской «ученых». Продавшиеся американо-английским поджигателям войны, эти выродки ставили перед собой цель путем вредительского лечения сокращать жизнь активным деятелям Советского Союза. Врачи-преступники лишили жизни выдающихся деятелей Советского государства... Вместе со всем советским народом, со всеми передовыми людьми мира мы клеймим позором эту клику убийц, этих извергов рода человеческого... 
    У главарей сионизма нет иных целей, кроме целей, продиктованных агрессивным американским империализмом. Эти главари сионизма превратили государство Израиль в плацдарм американских агрессоров и навязали израильским трудящимся двойной гнет американского и еврейского капитала.  Весь мир знает, что народы Советского Союза и прежде всего великий русский народ своей самоотверженной героической борьбой спасли человечество от ига гитлеризма, а евреев – от полной гибели и уничтожения...
    Впервые в истории трудящиеся евреи обрели свободную, радостную жизнь, возможность безграничного развития в любой области труда и творчества. Только буржуазно-националистические отщепенцы и выродки, только люди без чести и совести, продавшие свою душу и тело империалистам, стремятся сорвать великие завоевания народов, освободившихся от национального гнета. Каждый честный еврейский трудящийся должен активно бороться против еврейских буржуазных националистов, этих отъявленных врагов еврейских тружеников. Нельзя быть патриотом своей Советской Родины и бойцом за свободу национальностей, не ведя самой непримиримой борьбы против всех форм и проявлений еврейского национализма. Группа врачей-убийц разоблачена. Сорвана еще одна из коварных ставок англо-американского империализма и его сионистской агентуры...

    Далее шли фамилии (их было больше полсотни) евреев, которые подписали смертный приговор своим соплеменникам. Меня же заинтересовали только некоторые из подписантов, чьи фамилии я слышал раньше: Эренбург - писатель, Ландау – академик, Минц – академик, Дунаевский – композитор, Гроссман – писатель, Ойстрах – скрипач, Гилельс – пианист, Кассиль - писатель, и, наконец – Суламифь Мессерер - незнакомая мне, но, по всей вероятности, та самая русская балерина, о которой упомянул господин О.
    Я уже говорил о русской полке книг в кабинете отца. И если вы помните, я рассказывал о своем детском прочтении романа “Доктора Живаго” Пастернака, на котором висела своя гроздь подписантов, изувечивших поэта. Рядом стояли и другие книги: “Французские тетради” Эренбурга, “Кондуит и Швамбрания” Льва Кассиля и, самое главное: “Черная книга” Эренбурга и Гроссмана, изданная в Израиле, и, конечно же, роман Гроссмана “Жизнь и судьба”. Я помню, как лет десять назад этот роман возглавил список бестселлеров европейского книжного рынка, и у нас в доме много об этом говорили. “Это лучший роман XX века, - заводился отец, - как “Война и мир” Толстого - в XIX ”.
    И этот человек подписал письмо?! Не может этого быть! Но все по порядку. Я расскажу, на что потратил всю эту ночь. Выходит, зря я горячился: это письмо так и не было обнародовано (слово очень точное: “обнародовать” означало, - дать волю народу в едином порыве стать подписчиком под каждым словом письма), хотя, созревая в редакции несколькими вариантами, оно каждый раз приводило одних подписантов - в трепет, других – в ужас. Счастливчики же письмо не читали, а давали согласие на свою подпись по телефону. Письмо было еще и негласным указом железнодорожникам готовить составы для массовой депортации евреев. На квартиру же к Эренбургу заявился с письмом порученец партии - сам академик Исаак Израилевич Минц. С таким именем да отчеством можно было бы без очереди отхватить место на кладбище Масличной горы*, а не париться на Востряковском - между артистом оригинального жанра – Мессингом и папашей водородной бомбы – Сахаровым. Но вот фамилия академика подвела, и Масличная гора испугалась, что при похоронах из кармана певца Великого Октября выпадут двадцать немецких монет.*
    А вот еврейские закутки кладбищ России уже ничего не боятся, и скоро о них будет вспоминать лишь безразличное небо, да будут судачить кладбищенские деревья. Но они не отмоют кости и не позаботятся о еврейских душах. Эренбург же все еще жив и потому объят страхом и ненавистью. С криком: “Убей немца!” – он влетел в свой кабинет поплакаться в письме Сталину. Тем временем иуда Минц начал всячески запугивать жену писателя – Любовь Михайловну переменой участи: мол, Парижа вам больше не видать, и умереть придется декабристкой. И хоть Эренбург и открестился от подписи под письмом, она все равно там появилась – вот такая математика под дулом пистолета. И как тут не воскликнуть: спасибо партии родной за то, что нас она убила и растоптала. А кто же был самым великим топтуном во всей этой истории? Еврей Исаак Израилевич, которого верховный вождь наградил железными ногами. Знал ли его отец – сам Израиль, осевший в селе Кринички на берегу Днепра, нарекая сына тем же именем, каким Авраам и Сара нарекли своего сына, что именно он заставит плакать весь еврейский народ?

    Но больше всего меня заинтересовали в этом списке Василий Гроссман и русская балерина. В принципе, балерина почему-то интересовала господина О., и он даже в Японию приехал из-за нее. Подпись Гроссмана под письмом - классический образец действия человека, ценою самоотречения спасающего близких ему людей. А их у Гроссмана набралось много – все советские евреи... Гроссман за свою подпись безжалостно судит себя сам – не Бог ему судья. В затмении ли, или в ясном прояснении, когда смерть дозволила последнюю в жизни мысль, он решает, что ценою смерти немногих можно спасти несчастный народ... Но в том письме, что лежит напротив меня, ни о какой депортации речи не идет. Теперь я покаюсь. Прочитать “Жизнь и судьбу” толком мне так и не удалось. Может быть, тогда бы я понял, что происходит в сегодняшней России, через которую меня прогнали по этапу.
    Столкнувшись с тысячами документов и комментариев в Интернете по поводу письма; депортации евреев; жизни и судеб подписавших его, я понял, что вряд ли смогу еще что-либо добавить. Изможденный, я уснул, но сны продолжали терзать меня и укреплять мою волю к жертвенности. К господину О. я решил не ходить, не пошел и на завтрак - вернее проспал его. Не хотел с ним сталкиваться, но после полудня он сам постучался в мою каюту. Глянув на экран моего ноутбука, он с гримасой счастья уселся в кресло напротив кровати.
    - Вижу, вы времени не теряли. Интересно, что вы тогда накопали о Суламифи Мессерер? Вы нашли ее фамилию под письмом?
    - Я пытался удостовериться в подлинности письма и в мотивах тех, кто его подписал. Но ночи мне не хватило, а до вашей балерины... Впрочем, к чему вам она?
    - Очень жаль, но я предусмотрел такой ход вашего отношения к моему совету. Вы просыпайтесь, а я расскажу вам нехитрую историю из мира искусств. Кстати, я распорядился завтрак вам подать в каюту.
    И действительно, вскоре официант принес гору всякой снеди, и господин О., запалив свой овощ, начал вести рассказ от Сотворения мира:
    - Начало всякой еврейской истории восходит к Началу времен, но мы возвратимся всего лишь на столетие назад, в Вильно - по праву называвшимся Литовским Иерусалимом. Оставался ли Мойше неразрывным звеном еврейской Общины, той самой, о которой мы вчера рассуждали, когда он вырвался из Вильно в Москву – судите сами. Его жена, по имени Шабад - дочка знаменитого вильнюсского раввина, родила ему, как и положено настоящей еврейке, десять детей, которых назвали еврейскими именами: Пнина, Азарий, Маттаний, Моисей, Рахиль, Асаф, Элишева, Суламифь, Иммануил, Аминадав. А теперь скажите, как было жить в России с такими именами? Чтобы тебя не травили всякие шавки, надо было высоко взлететь. И они взлетели! На афише Большого театра, протянутой через весь главный фасад с колоннами, Асаф и Суламифь Мессереры парили над сценой в балете “Пламя Парижа”. Не скажу, что нравилось товарищу Сталину больше: стройные ножки Суламифь или неистовый танец революционерки Жанны, только он зачастил в боковую ложу рядом со сценой любоваться своей любимой танцовщицей. Вскоре надсмотрщик за правильным искусством наградил брата и сестру премией своего имени. Благосклонность Сталина простерлась даже до Парижа (чтобы революционерка Жанна по-настоящему вжилась в образ), куда (неслыханное дело!) разрешили брату и сестре выехать на гастроли.

    Но не будем забывать и о других братьях и ее сестре Рахили – матери Майи Плисецкой...
    - Кто это? Давайте лучше поговорим об Эренбурге и Гроссмане.   
    - Неужели не слышал?! Как быстро летит время. Она хоть и родилась сто лет назад, но в конце века все еще танцевала у Бежара.
    - Она, случайно не танцевала Саломею? Тогда она бы засветилась у мамы в архиве.
    - Жаль, что нынешняя молодежь сменила сексуальную революцию на информационную. Насколько я помню, из оперы Штрауса сотворили балет “Саломея” и посвятили его Майе Плисецкой. Эротическая чушь, но так – посвящением, хотели напомнить миру бунтарский характер балерины, как у Нетребко в опере или у Марты Грэм* в танце.
    - К чему вы все это мне рассказываете? Лучше бы дали выспаться. Вы так спокойно гламурите, как-будто впереди ждут Карибы, а не остров, где нас могут пристрелить, не отрываясь от милой людоедской привычки назначать себе разгрузочные дни публичных казней.
    - И я об этом же! Готовы ли вы вести двойную жизнь, как обласканная властью балерина? Когда мужа ее сестры расстреляли, а Рахиль с грудным ребенком сослали в ГУЛАГ, Суламифь ведет себя смело, отчаянно, безрассудно. Она добивается послабления для сестры и удочеряет Майю Плисецкую, спасая ее от судьбы детей тех, кого репрессировали. Что она чувствовала, о чем думала любимая танцовщица вождя? Но вот наступает 53-ий год, и она подписывает это письмо...
    Рассказать дальше господин О. не успел: за нашим бортом взвыла сирена. Я открыл иллюминатор, и мы увидели в метрах ста от нас всплывающую подводную лодку. Не успел я и оглянуться, как господин О. исчез из моей каюты, но уже через минуту появился вновь с толстой папкой в руках.
    - Прошу вас – спрячьте документы. У вас их искать не будут. Если я не ошибаюсь, то они приплыли за мной.
    - Кто они, и кто, тогда, вы?
    - Они – надсмотрщики за прошлым. И еще: кроме времяпровождения на палубе, мы с вами не встречались и ни о чем не говорили. И самое главное, я не давал вам читать никаких бумаг. А теперь прощайте. Если они меня убьют, то в конце папки – имя той женщины, которой надо передать ее на острове.
    Пока я лихорадочно соображал, куда можно в каюте спрятать папку, по палубе загремели кованные солдатские ботинки, раздались крики и лай собак. Неужели они в своей лодке еще и собак таскают? Корабельное радио откашлялось матом, и на трех языках объявило, что всем пассажирам надо собраться в столовой. На мое удивление среди собравшихся я не обнаружил господина О. Похоже, это заметил не я один. Рядом со мной присел невзрачный человек без определенного возраста, или, как бы выразился Роберт Музиль* - человек без свойств.
    - Вы не знаете, где ваш друг? Простите, забыл представиться: Павел Ефимович Судейкин - архивариус.
    - Кого вы имеете в виду? Все мои друзья остались в прошлой жизни.
    - Мы соседи по каютам. Вы же не станете скрывать, что вас посещали гости?! Впрочем, это не мое дело. И поверьте, эти люди приплыли не за нами.

    Вскоре началась перекличка. Наш гордый капитан с отметиной приклада в пол-лица глаз на своих пассажиров-заложников не поднимал, и готовый к любому развитию событий, сидел вдавленный в кресло громилой в камуфляже, возложившем на него свои кулачища в перчатках. Начали перекличку с хора монахов, которые было завели здравицу новой власти на фрегате, но, сраженные окриком, тут же заткнулись. Очередь дошла до странной пары, с которой я успел познакомиться еще на берегу - при посадке. Они представились мне, как супруги Кларк Гейбл и Кэрол Ломбард. Кларк обнимал собственную статую в натуральный рост и рассказывал мне, что они с Ма (так он называл Кэрол) решили поселиться на острове, за которым по праву закрепилась репутация Рая.
    - Я посажу в Раю эти ландыши, - жеманилась Кэрол. – Это все, что осталось от нашей великой любви с Па.
    - А кто у вас в клетке? Любимый кролик? – только сейчас я заметил стоящую у ног Кларка прикрытую накидкой клетку.
    - Пара голубей. Унесенные ветром, мы не должны пропасть в океане любви, и голуби всегда расскажут миру о наших последних днях и желаниях.
    Больше в нашем плавании на борту фрегата я их не встретил или просто в сутолоке лиц – не заметил. Сейчас же Кэрол отчаянно материлась, требовала освободить капитана и даже влепила кому-то оглушительную пощечину. Ее схватили за волосы и бросили на пол. Кларк бросился на помощь жене, но тут же пинком был свален на колени. Я слишком далеко сидел от подиума, где шла перекличка, и не уловил, что не устроило надсмотрщиков за прошлым в этой милой паре. На пол летели какие-то бумаги, игральные карты, украшения, сорванные с Кэрол, с треском крошились под ногами оккупантов. Главный на перекличке кричал, почему-то - на немецком, но явно с русским акцентом. Вскоре бедную пару увели, и перекличка продолжалась.
    Когда же очередь дошла до меня, я инстинктивно выбросил руку вперед с криком: “Я здесь!” Господин О. так и не появился, что почему-то очень беспокоило моего нового знакомого – Судейкина. Вскоре всем приказали разойтись по каютам и непрерывно слушать указания по радио. Единственной моей радостью была еда, заказанная еще господином О. Оказалось, что на подносе стояла бутылка водки и лежала пачка черных сигарет Diablo Rosso с отвратительной ухмылкой полумаски. Никогда я еще с таким наслаждением не пил водку и не курил вонючую дрянь с каким-то ягодным вкусом. Мне кажется, я был спокоен. До цели моего путешествия оставалась пара дней ходу нашего фрегата. А дальше на острове я должен встретиться со стариком, показать ему карту горбуна, и тогда он свезет меня на линию перемены дат к туннелю времени. Карта! Карта! А если они придут сюда?! И новая мысль обожгла голову: папка господина О...

    От папки надо немедленно избавиться! Первая мысль: спрятать ее, - сразу была отброшена, едва я обвел взглядом свою каюту. Если предчувствие господина О. не обмануло его, и лодка действительно приплыла за ним, то неизвестно еще – не приведут ли допросы ко мне? Чертова папка! Что в ней такого? Если это письма в газету, то сегодня они известны даже школьникам. А потом: любые разоблачительные документы на положение автократов не действуют, если не считать еще большего укрепления их власти и ликвидацию под корень всяких трепачей-разоблачителей. Цари - на то они и цари, что как боги – неподсудны! А вот меня – укрывателя, могли и припечатать. На мою радость, пока я лихорадочно разрабатывал план своего выживания – уже стемнело. Самое простое – выбросить папку за борт. Глотнув водки и запалив сигарету, я открыл иллюминатор. Сделал для приличия пару затяжек, достал из-под матраса папку и просунул голову в иллюминатор. Сноп огня ударил по глазам. С подводной лодки раздался приказ немедленно закрыть иллюминатор и сидеть тихо в ожидании приказов по радио.
    Сжечь! Или выбросить в коридор? Я приоткрыл дверь каюты и снова был тут же обнаружен. Все-таки – сжечь! В туалете я прикрыл воду и ершом выгнал лишнюю. Первые листки весело загорелись, и я без труда слил первые остатки жженной бумаги. Но в это время в дверь каюты сильно забарабанили. Бросив папку, я кинулся к двери и открыл ее. К моим ногам свалился избитый в кровь Судейкин. Я даже не разглядел, кто мне скомандовал: “Побудет у тебя!” Я поднял бедного архивариуса и потащил его в туалет смывать кровь, но тут вспомнил и о брошенной там же папке. Я пнул ее под раковину и стал отмывать лицо Судейкина от крови.
    - Хочешь водки? Или сигарету? – спросил я его, когда дотащил до кровати.
    - Воды, и спать...
    “Конечно же, спать – обрадовался я. – Спи, архивная крыса, а я тем временем прикончу папку и что-нибудь придумаю с картой”, - стал уговаривать я себя.
     То, что в мыслях казалось простым, под взглядом..., но не было же никакого взгляда: Судейкин тут же уснул, отвернувшись от меня. Как же его звать? – пытался вспомнить я, - Ефимович – помню... Неужели - еврей? Ага, кажется: Павел – Апостол Павел... Опять же наш - Шауль. Какой же наш? И нашим, и вашим! За что же его свои так бьют? Ему еще и голову отрежут!” 

    Не бредил ли я сам? Страх парализует волю и насилует воображение. Сначала я увидел, как горят бумаги господина О. в унитазе, потом – как жители Эфеса сжигают колдовские книги, после проповеди апостола Павла..., и совсем невероятное: передо мной возникло видение, где моя Бэла стоит на какой-то площади в Париже и смотрит, как сжигают святые книги... Огонь вспыхнул, и как задутая свеча – погас, и тут же выскочило самое простое решение для карты. Я сфотографировал ее, открыл ящик электронной почты под вымышленным именем (секретный пароль, который невозможно забыть, у меня всегда был наготове) и спрятал там карту. А следом удалил из компа любое упоминание новой почты. Карту решил сжечь, вместе с бумагами из папки. Но едва я двинулся к заветному унитазу, как застонал Судейкин, повернулся и невидящим взором подбитых глаз уставился на меня.
    - Ты обещал мне водки, - запросто перешел он на короткую ногу общения со мной. – Так я не откажусь.
    Пробыв в России год, я подхватил национальную заразу. Это теперь и про меня тоже: русский мужик задним умом крепок. Если вы хотите познакомиться с законченным идиотом, то читайте мои записки и тренируйте свою иронию. Она вам еще пригодится до конца нашего путешествия, вернее – возвращения к тому, что было и больше быть не должно. Как же я купился на кровь и слезы Судейкина?! Как сразу не увидел, что наш архивариус пришел в себя несколько странным образом? Это сейчас я могу уговаривать себя, что причина моей слепоты была простой и объяснимой. Но вы хоть меня поддержите. Мог ли я довериться случайному попутчику и при нем уничтожать документы из папки? Но оставить в живых чертовы бумаги я тоже не мог. Павел присел на кровати, как-то ловко нашел и водку, и сигареты; и даже разбитые губы не помешали ему говорить:
    - Эти сволочи и выродки избили меня ни за что! Наверное, тебя должны были дубасить, а не меня.
    - Меня-то за что?!
    - Ты же с этим вором якшался.
    - Вы о господине О.? Так он не вор, а приличный человек, и даже – философ. Впрочем, наше знакомство – почти шапочное. Так, перекинулись парой фраз.
    - Ты забыл, что я - твой сосед. И шум от волн мне досаждал меньше, чем ваши разговоры. И зачем я только обмолвился о них?
    - И вас за это били?
    - Господин О. выкрал секретные документы из архива. А я – архивариус, в чем сам и признался на перекличке. А они разбираться не стали и решили, что я с ним заодно. Легче проникнуть в пирамиду Хеопса, чем в тот архив, откуда он выкрал документы. Кто бы меня туда допустил, когда даже мысли мои о нем были под запретом!
    - Да, он мне говорил о каких-то документах. Может - о последних днях жизни Сталина, а может – о безвинных евреях, вдруг возжелавших, чтоб их убили – спасибо партии за это! Он бы лучше мне рассказал о последних днях Помпеи. Разве это секреты? Во-первых, кого сегодня это волнует, а во-вторых, все они - секреты Полишинеля. И годятся - разве что на растопку... “Оговорка по Фрейду” – соскользнули мои мысли в запрещенную область.
    - А вот и не скажи! Антисемитизм еще надолго останется козырной картой в рукавах сильных мира сего.
    - Я так и подумал, что вы еврей.
    - И напрасно. Во мне нет ничего еврейского: ни крови, ни свойств избранности, да и ума у меня хватило лишь подшивать в папки чужие труды.
    - Чужие, или чуждые?   
    - Для меня они – всего лишь бумага с инвентарным номером. Но кое-что в моей памяти задержалось. Я стал свидетелем того, как государство поощряло антисемитизм и, одновременно, клялось на Библии интернационализма и возвращения к имперскому величию. Ты уж извини, но я слыхал краем уха..., - задергал свое ухо Судейкин.
    - Давайте договоримся сразу: я не хочу обсуждать, что тут нес этот господин. А вы говорите так, будто не человек, а учебник истории или ваш президент, - боролись во мне одновременно два чувства: скука и сочувствие.
    - Ты меня не понимаешь! Как тебя зовут? А, впрочем, какая разница. Завтра нас всех побросают в море, а корабль утопят. Но, прежде, они заставят капитана дать сигнал SOS от имени круизного лайнера, спешащего на Гавайи; а сами объявят, что стали свидетелями нашей гибели, - жевал черную сигарету Судейкин.
    - Так сильно били, что у вас от страха воспалились мозги?!
    Опять моя оговорка по Фрейду: закипали мои мозги от нежданного гостя и папки, все еще затаившейся под раковиной. Судейкин приподнялся с кровати, застонал то ли от боли, то ли от моей глупости.
    - Где вы были, молодой человек, последний год? Включите свой экран! Он уже полыхает последней войной в истории. Посмотрите: там еще не взорвали посольство Израиля в Москве? Или, может, наоборот, - русское посольство в Тель-Авиве?! – повисли клочья табака на губах апостола.
    - А причем здесь мы? Надеюсь, что и вы бежите от этого кошмара на вожделенный остров...
    - Я лучше тебя знаю, что остров, куда мы направляемся – единственное место на земле, где формула Ленина: “Жить в обществе, и быть свободным от общества - нельзя” – попросту теряет всякий смысл. Как на кладбище: вроде все за одним забором, но каждый в своей могиле. Только утратив мир, от которого сбежали, мы обретем подлинную свободу, - продолжал мне читать “Краткий курс большевиков” Судейкин.
    - Тогда зачем господин О. везет на остров эти злополучные документы?! – начала уже дымиться моя голова.
    - Ты болеешь болезнью всех архивистов. А мы – ортодоксы слова. Даже шум прибоя и гром среди ясного неба, базарный гам толпы и шорох наших мыслей - пытаемся превратить в документы с инвентарным номером. А я тебе, как профессионал, скажу: документы не разоблачают ложь, а только ее насаждают, - неожиданно легко вскочил с кровати Судейкин, открыл иллюминатор и уставился на безбрежный океан, перегороженный подводной лодкой.
    - И за этой пустопорожней ложью пригнали подводную лодку и готовы всех нас прикончить?   
    Но Судейкин не слышал меня и продолжал гнуть свою линию:
    - Они приплыли за бумагами, которые станут свидетелями еврейского заговора против всего человечества. Но их, похоже, выкрали. А вы могли бы поступиться своей еврейской сущностью, чтобы спасти весь мир?!
    - О чем это вы?!

    Ответить Судейкин не успел. В каюту вломились два камуфляжа и его уволокли. Почему его, а не меня? Они же ничего не знают о папке. А если знают? Тогда зачем они пытают Судейкина, и где господин О.? Я же кинулся в туалет за папкой и, пытаясь достать ее ногой из-под раковины, наступил на нее. Раздался хруст, будто я наступил не на картон, а на пластмассу. Каково же было мое потрясение, когда я, ножом отковырнув образовавшийся разрыв, обнаружил под ламинированной бумагой что-то вроде огромного чипа или сверхтонкой флешки. Итак: содержимое самой папки было лишь прикрытием, ложным следом. И жечь эти бумаги было бессмысленно – они никому не нужны, и вовсе не за ними охотятся эти пираты. Теперь я уж точно знал: найдут эту папку у меня - тут же убьют. А если не найдут, - то убьют трижды.
    В отчаянии я все же решил снова выглянуть в коридор. Дверь тут же уперлась в какой-то предмет. Пылесос. Рядом с ним стояла тележка уборщика. Самого же тощего африканца, до такой степени нелепого в матросской форме, что ему всегда хотелось дать на чай – рядом не было. Не было никого и в коридоре.   Я мигом крутанулся за папкой, снова выскочил в коридор и сунул ее в стопку чистых простыней. И только теперь я в конце коридора заметил полуоткрытую дверь. Я докатил до нее тележку и заглянул в каюту: она была пуста. Я сделал неуверенный шаг за порог, рванул створку раздвижной двери шкафа и закинул папку за стопку пледов. Тележку прикатил обратно и тут же вернулся к себе в каюту. Успел! Ни черта не успел! Я же забыл посмотреть имя женщины в конце папки, кому я должен был ее передать на острове. Вернуться? Безумие! Но я вернулся. В каюте было темно, и я едва различил на внутренней стороне задней обложки... совсем не имя, а только номер: 63051. Гулкие удары подков о ступеньки железной лестницы и чьи-то стоны мигом вернули меня к себе.
    Едва унялось мое сердце, как снова притащили Судейкина, на этот раз - избитого до потери сознания, и бросили мне под ноги. Подозрения, что архивариус совсем не тот, за кого его заставили себя выдать, во мне крепли час от часу. Я глядел на избитого в смерть человека, и у меня невольно просыпалось сострадание. Ближе к вечеру мне удалось привести Судейкина в чувство, и он смог снова заговорить. Но только почти в полночь из бессвязной его речи я начал понимать, что он просто молил меня о помощи.
    - Чем же я могу помочь? – твердил я. – И почему сам господин О. не признается, какую гостайну он спер?
    - Если бы он мог сказать! - вздрогнул Судейкин, поглядывая на дверь каюты. - Когда его вели на допрос, он сумел выпрыгнуть за борт. Можно сказать - что ему повезло...
    - А теперь, Павел Ефимович, скажите, раз вы способны так лихо обобщать – зачем вас избивают, а потом швыряют в мою каюту? Если я что-то и знаю, то не проще ли сразу начать с меня?
    - Им не нужен второй покойник, а нужна какая-то папка господина О.
    - Но я же - еще живой!
    - Ты же сам знаешь, что жизнь – явление временное и от самой жизни – не зависящее. Так что, если ты не скажешь, куда запрятал этот тип свою папку – меня просто прикончат!
    - За что?!
    - За то, что я не сумел тебя расколоть.
    - Но кто решил, что папка у меня?! – я еще никогда не был так искренне удивлен, когда врал. Я даже сам себя не подозревал во лжи.
    - Я так решил!   
    Судейкин со стоном приподнялся с кровати и заковылял по узкому проходу каюты.
    - Тогда вас бьют по заслугам! Мало того, что доносительство – смертельный грех, а клевета – вина непоправимая.
    - Может, хватит тебе врать! Все вас видели на палубе. Когда же приплыла лодка, то О. был замечен в нашем коридоре с папкой в руках. А потом, я ведь слышал, как вы толковали о евреях - как те сами себя предавали, и сами же себя убивали.
    - Но у нас длинный коридор...
    - Хватали всех. Вот эти влюбленные американцы: Кларк и Кэрол – исчезли первыми. Иди и посмотри сам - у них до сих пор открыта каюта.
    - А их за что?!- нарастала моя вина, как праведный гнев.
    - Брут убил Цезаря не потому, что не любил его, а потому, что Рим любил больше.
    Судейкин еле волок ноги. Едва он снова повернулся к кровати, как его нога зацепилась за коврик, и, чтобы удержаться, он оперся на столик и сдвинул мой ноутбук. И о, ужас! Под ним смирно лежали листочки документов, которые дал мне почитать господин О. Наметанный глаз архивариуса мгновенно опознал, что перед ним документы особой важности и схватился за них, как за спасательный круг.
    - Так ты шкуру свою спасаешь, а потом будешь кидаться на меня с кулаками, если я скажу, что все вы евреи – такие?
    - Какие же это документы?! Пустозвонные бумажки, - ошарашенный, я только еще больше выдавал себя, не находя слов оправдания.
    - Письмо в “Правду”. – Судейкин с вожделением впился в пожелтевшие листы. - А ты - потомок тех, кто его подписал. А знаешь ли ты, по плану по пути на Дальний Восток толпа должна была вытащить евреев из вагонов и под одобрительный гул конвоя – линчевать? А потом начались бы погромы...
    - Послушайте, почти убиенный. Документы лгут, как люди. Вы мне еще лапшу навести, как фараон гнался за евреями. Господин О. мне тоже все талдычил о Холокосте. Идите ко мне – я вас потрогаю. Вы, случайно, не переодетый О.? А то – сгинул в море! Так я и поверил. И никакая вам не нужна папка. Хотите меня расколоть! Никогда не поверю, что подводная лодка приплыла за мной. Кто я такой? Студент, путешествующий по миру. Павел Ефимович, сколько на вашей заднице жучков понатыкано? Подставьте ваш зад, и я доложу вашим хозяевам, что не там они ищут.

    Был ли мой крик спонтанной истерикой, или правом на самооборону? Зачем дьявол, пославший меня, устраивает мне дьявольские козни? Испытывает, как испытывал Иисуса Христа? Или испытание только предстоит, и я должен его выдержать?! Или у Асмадея есть враги, покруче его. Но они же все – дьявольское отродье. Они все обожрались нашими душами, и для Бога скоро не останется в человеке места, за которое Он бы мог ухватиться, чтобы спасти его. У меня был один выход: убить Судейкина! И тогда они сразу сюда прибегут. Лучшее оружие Голливуда – бутылка из-под водки. Я схватил со стола бутылку, но и шага не успел сделать, как в каюту вломились двое надсмотрщиков за прошлым. Оказалось, что бить меня совсем не сложно: достаточно одного удара, чтобы вырубить. Нет, меня не бросили в трюм к диким зверям, не затолкали в камбуз под разделочный нож мясника. Очнулся я в каюте капитана, больше похожей на шикарный номер в отеле Ritz. Сам капитан, в отличие от Судейкина, без всяких отметин приклада на своем лице, глубоко утопал в кресле и дымил... вы не поверите – замысловатой трубкой, похожей на овощ господина О. Фантасмагория! Разыгрывалась пьеса, и была ли в ней уготована мне какая-нибудь роль, или я шел по статье “расходный материал”? Но как бы то ни было, должен был прозвучать монолог героя - прежде, чем ему отрежут язык. Я начал в уме перебирать достойные варианты романтической гибели.
    Рядом с капитаном в другом кресле сидел человек с неброским лицом, но его невзрачность компенсировалась хорошо поставленным голосом ведущего элитной программы для широких слоев трудового народа.
    - Ваша матушка и жена ваша – Бэла просили меня позаботиться о вас.
    - Но мою мать вы могли застать в Японии, а жена давно находится в Париже... - сделал я первую попытку достойного поведения.
    - Нам ли – хранителям прошлого, не поспевать за обгоняющим себя временем. Смею утверждать, что ваша жена сейчас находится в поезде и даже нуждается в определенном сострадании. Но об этом мы поговорим, если вы проявите лояльность к нашему движению.
    - Я готов сотрудничать со всеми, кто готов оставить меня в покое.
    После этих слов я ожидал первого удара, и передо мной заплясало избитое в кровь лицо Судейкина. И тут раздался хлопок, похожий на выстрел пистолета с глушителем. Но пуля до меня не долетела. Только сейчас я заметил на круглом столике клетку с голубями – ту, которую я видел при посадке у супругов Кларка и Кэрол. Один из голубей стал биться в клетке, и удары его крыльев я принял за выстрел.
    - Вот видите, как угнетает заточение. Вы, кажется, уже у нас сидели и не понаслышке познали все тяготы лагерной жизни. Забыл представиться: Нигудин Петр Иванович – советник по новому прошлому. Кстати, уверен, что вы приобрели у нас и наш восточный опыт, еще не загаженный западной гнилостью. И вам, евреям, это до боли знакомо. Вас толстосумы и интеллектуалы предавали и продавали. Сдали они вас и сейчас. И никакой вам Мессия не поможет. Двести лет мы были вместе, так зачем сейчас нарушать вековые традиции? Что объединяет русский и еврейские народы? Готовность к самопожертвованию, сострадание к ближним, вечный поиск истины, богоизбранность, презрение к тленному материальному миру, фанатичная вера в справедливость... Но, кроме нас, никакой вам Мессия не поможет!
    Я не люблю бокс! Но иногда, все же, наблюдая за поединком на ринге, я восхищался способностью боксера одним неуловимым ударом свалить соперника в нокаут. И я получил от Нигудина такой удар. Возвышенными речами о русско-еврейской дружбе он ослабил мою защиту. При слове – Мессия я вздрогнул, и уши мои налились огнем. Значит, они все обо мне знают. Не сам ли черт меня сдал?! Знают все, да не все. Иначе бы так не охотились.
    - Разрешите вам продемонстрировать наш простенький прибор.
    Не дожидаясь ответа, Нигудин произнес незнакомое мне слово, и картина на стене, изображающая бой парусника с двумя кораблями, похоже, - турецкими, сменилась банальным экраном телевизора.
    – Сейчас вы увидите результат голографического сканирования вашего лица.
    И тут же на экране возникли картинки, слой за слоем передающие состояние моей сетчатки и реакцию зрительного нерва за время всего нашего разговора.
    - Обратите внимание, как задергался ваш глазной нерв при упоминании мной Мессии, - впервые широко заулыбался Нигудин.   
    - Кстати, мы перерыли всю вашу каюту и не обнаружили карты, которую вам дал горбун в Токио. Но вы не беспокойтесь: если карта пропала, то я вам подарю от нашего коллектива еще одну. И смею вас заверить, она - еще больший оригинал, чем была у вас. Недоумеваете?! Горбун – наш человек. А теперь давайте выпьем за тех, кто в море! Капитан, вы не распорядитесь?

    Капитан, до сего времени почти окаменевший, прытко отдал распоряжение, и тотчас в каюту доставили тележку, заставленную едой и питьем. Если бы мне можно было поговорить с приговоренным к смерти за час до его казни, то мы бы с ним сошлись на том, что последний в жизни стакан самого крепкого напитка вкуса не имеет. Скорость, с которой поступала ко мне новая информация, была настолько высока, что я завис и онемел. Но Нигудину выпитое пошло впрок.
    - Исследуя прошлое, мы натолкнулись на ваше уральское посещение пророка Исайи. Тогда вы сделали неправильные выводы, мол, русские опять разделились на “белых” и “красных”. Это также ошибочно, как делить евреев на хороших и плохих; на преданных тем режимам, где они выживают в галуте, и тех, кто незыблем в своей вере и готов ради нее на любые лишения.
    К черту все! Почему я должен молчать?! Почему, когда хотят евреев затащить в свою веру, находятся настолько мудрые и верные слова, как будто за каждым из них торчит акция концерна “Наш всемирный порядок” на миллион долларов? На удивление, следующий бокал имел отменный вкус и сумел меня отрезвить:
    - В вашей логической конструкции есть одно слабое звено. Вы только - надсмотрщики за прошлым, но не творите его! Выберите одного или тысячу евреев из тех групп, куда вы их загоняете своими рассуждениями и действиями, и проследите за их жизнью со дня рождения - до дня смерти. День за днем, час за часом. Установите ваши соглядатаи-видеокамеры на каждое слово, на каждую мысль, на каждый поступок, на каждую тайну, на каждое желание, на каждую улыбку и слезу, на каждый сон человека за всю его жизнь. Проследите, какими они были и как менялись; сколько раз они предавали и были преданными; сколько раз убивали сами и были убиты своими друзьями и недругами; сколько раз они любили, а их ненавидели. А если они и любили, то вряд ли вы найдете среди них хоть одного праведника - как в Содоме и Гоморре. Сколько раз обстоятельства душили их, и сколько раз они сумели быть выше обстоятельств. И тогда соберите все их жизни в одну и попытайтесь их поместить в одном человеке. И вы будете поражены: все человечество без остатка вместится в одного человека. Человек шире всего человечества, а еврей шире всей истории своего народа.
    Что вы знаете о Мессии? Христиане уже дождались его, но лучше люди с тех пор не стали. А евреи Мессию все еще ждут. И взойдет он на Масличную гору, и оттуда, по звуку трубы Иезекииля, начнется воскресение мёртвых. Но то будут не люди, а их память. Все, что не сумели вы, сотворит Мессия, и хроникам забвения придет конец. Все, что до сих пор было вытравлено из памяти людей, прольется благодатным дождем, и тогда люди станут бессмертными, ибо навечно, до скончания веков, станет жить их память. Не та, эфемерная, из легенд и мифов, не застывшая в красках и камне; не память, окаменевшая в словах святых книг; не омертвевшая, похороненная в музеях и на кладбищах древних развалин; не та историческая рухлядь, которая пытается выжить как в памяти писателей, так и в представлениях их покровителей – тиранов. Только Мессия является носителем генетической памяти  каждого человека в отдельности до последнего атома в наследственной цепи когда-либо жившего на земле, и всех тех, кому только предстоит еще жить...

    Едва я перевел дыхание, чтобы еще покричать, как на картинке, где ранее дрались парусники и дергались мои глаза, появился анимационный робот и хорошо поставленным голосом прокурора стал зачитывать вслух мои мысли, которые - к удовольствию Нигудина - не совпадали с моими речами. Он остановил говорящую голову и пояснил мне:
    - Воруете не только вы. Кое-что прихватили и мы из Японии. Поверьте, это стоит больше, чем Курилы. Сигналы из нейронов в мозгу человека, отвечающие за его мысли, преобразуются в слова, которые мы и слышим от уважаемого нашего робота. Можно сказать, что это - продвинутый детектор лжи, который не просто разоблачает человека, но и считывает его потаенные мысли, о которых он сам, порой, даже не догадывается. Да, да, - мы научились залезать и в подсознание тоже. Так что готовьтесь к разоблачению. Но можно всего этого избежать, если вы добровольно во всем сознаетесь.
    - В чем я должен сознаться? Однажды, когда мы жили на своем острове, шторм выбросил на нашу платформу рыбу. Возможно, она была золотой, и исполнила бы три желания. Но я не отпустил ее в море, а отнес на кухню. Может ваш полиграф истолкует этот мой поступок?
    Нигудин заходил по каюте, явно размышляя о чем-то и принимая решение. И я решил пойти ва-банк:
    - Вот вы тоже мучительно ищете выход, как поступить со мной, и прежде, чем убить, выпытать из меня несуществующую тайну. Не лучше ли вам самому просканировать чудо-прибором свое подсознание и найти там правильное, одно -единственное решение.
    Нигудин хотел плевать на мои слова. Он был надежно от них защищен своим положением распорядителя чужих жизней.
    - Давайте, пока не прибегая к сканированию, вспомним ваш разговор с господином О. на палубе.
    - Он говорил о том, что евреи зря пытаются взвалить на себя всю ответственность за судьбы человечества. Кстати, если вы его сюда пригласите, то не надо никакого робота, чтобы подтвердить мои слова. И если мне, как обвиняемому, полагается адвокат, то я согласен на господина О.
    - А каков был предмет исследования господина О.?
    - Кажется, - принятие решений в чрезвычайных обстоятельствах.
    - Проще говоря – под дулом пистолета...
    - Прежде, чем приставить к моему виску пистолет, хотя бы скажите, что вы от меня хотите. Или включайте свою говорящую игрушку.
    На что я надеялся?! Карта, которая должна была привести меня к царю Соломону, была подложной. Оказалось, что, начиная с Казахстана и до Японии, меня использовали всего-то как подсадную утку! Хорошо: Судейкин - провокатор. Но неужели и этот О. – тоже?! Я не удивлюсь, если он сейчас войдет сюда, и они мне устроят перекрестный допрос. А эти американцы с голубями, в чью каюту я зашвырнул папку? Нет, что-то здесь не сходится. Тогда пусть говорящая голова мне разъяснит, почему я в своих мозгах не могу разобраться.
    - Включайте! – сделал я отчаянное лицо.
    И робот со своим гнусавым голосом не заставил себя ждать:
    - В голове моего пациента крутится одно единственное слово: ПАПКА!
    - Вот и отгадка, - выдохнул с облегчением сизый дым Нигудин. – Будем использовать метод О. Пистолет к виску, или сами все расскажете?
    Если вам довелось, как и мне, посмотреть пару голливудских клюкв про поведение людей в подобной ситуации, то вы знаете: признание и есть приговор! Пока они не найдут папку, я буду жить.
    - Молчите?! – начал закатывать рукава рубашки Нигудин. – Вынуждаете показать вам пару забавных моментов из жизни тех, кто вас приручил? У нас все готово? – выкрикнул Нигудин невидимому исполнителю. - Запускайте первый эпизод.
    На картине говорящая голова нехотя уступила место ведущему репортаж из телевизионной студии. Наконец появился салон самолета, и тут же я увидел в третьем ряду у окна маму.
    - Мы не будем взрывать самолет, мы просто спустим сейчас вашу мать в унитаз. А теперь – второй эпизод, - приказал Нигудин.
    На картине возник состав товарняка, и тут же камера перенесла нас в один из вагонов, набитых стоящими людьми, и среди них я увидел Бэлу.
    - Только от вас зависит – доедет ли ваша жена до концлагеря или нет.
    - Врете вы все! Провокаторы! – взвизгнул я. – Моя мать давно в Париже, и моя жена там же – вместе с ней.
    - Твоя мать летит сейчас в Нью-Йорк. В “Метрополитен Опера” ей должны вручить премию – какое-то знаменитое кольцо. А лагеря по уничтожению евреев никогда не исчезали навсегда. Их просто законсервировали до лучших времен. И такой час снова настал. Мы же, гуманисты, наследники великой истории и культуры, могли бы ее спасти, если бы вы были посговорчивей. И я не хочу вас терзать понапрасну. Или вы признаётесь, где папка, которую вам перед нашим визитом дал этот мерзавец О., или мы уничтожаем вашу мать и жену...

    Тут уместно бы описать мое состояние, как помутнение рассудка. Но произошло обратное: я увидел эти слова с такой поразительной ясностью, будто сам Бог вручил мне свои очки. Перед моим путешествием на край света отец настоял на посещении синагоги. Был последний шаббат месяца элул перед Рош Ха Шана. Читали недельную главу Торы – Ницавим.* Сначала я услышал: “Смотри, предложил Я тебе сегодня жизнь, и добро, и смерть, и зло…” И прорезал воздух трубный звук шофара: “Восстаньте от сна своего, пробудитесь от дремоты своей, обдумайте свои поступки; вернитесь с раскаянием и вспомните о Творце вашем! Вы, забывшие об истине в повседневной суете, погруженные весь год в тщету и бессмыслицу, которые не приносят пользы и спасения, - позаботьтесь о душах ваших и исправьте поступки и деяния ваши! И да оставит каждый из вас свой грешный путь и замысел недобрый”.
    И сейчас, как и тогда, Творец Неба и Земли стал милостью своей разрывать меня надвое. Как знать, как выбрать жизнь или смерть, отличить добро от зла?! А буквы памяти продолжали лететь в меня и впиваться словами: В свидетели призываю Я на вас сегодня небо и землю – жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятье, – избери же жизнь...
    - Так ты выбираешь жизнь? – тряс меня Нигудин.
    - Чью жизнь?! – слова больше не подчиняются мне. – Свою жизнь, жизнь матери, жены или всего еврейского народа?!
    - А знаешь ли ты – Нигудин больше не заигрывал со мной и перешел на “ты”, - что твой фрегат “Паллада” плывет в противоположном от цели твоей направлении? Капитан лишь исполняет волю робота, считывающего твои потаенные мысли. Когда Дьявол послал тебя на край света за царем Соломоном, чтобы вернуть его и спасти жителей от грозящего Израилю разрушения, ты немедленно сел на корабль и приказал себе своим подсознанием направиться в... противоположную от острова сторону. Ты всегда мечтал вернуться и резал себя сомнениями по живому.
    - Продолжаете манипулировать мной?!
    Кто меня ударил? Это был не Нигудин. Кто-то сзади. Нигудин лишь рявкнул: “В лодку его!”
    - Петр Иванович, - капитан растерянно показывал на монитор навигатора, - неожиданно приближается шторм, и мы не успеем пришвартоваться к лодке.
    - Включите робота! Пусть скажет: кто наслал шторм?
    Робот мигом появился на экране и стал извиняться:
    - Петр Иванович, - это все ваш подопечный. Разрешите отключить его мысли от управления, и тогда, возможно, мы ублажим Нептуна. Хотя он – язычник, и Бог с ним не церемонится.   
    - Отключайте. В холодильник его! - скомандовал Нигудин, и меня потащили, словно мешок, вниз по железным лестницам.

    В холодильнике на крючьях висели свиные туши, но, приглядевшись, я увидел подвешенного на крюке Судейкина. Рядом с ним висели еще двое, но они уже потеряли человеческий облик и представляли собой кровавое месиво. Возможно, один из них был господином О., или это были бедные американцы? От потери чувств я скоро уснул или потерял сознание – кто теперь разберет?
    Долго ли, коротко, только за мной вернулись и вновь притащили в каюту капитана.
    - Тебе повезло, гаденыш! – почему-то лицо Нигудина стало синего цвета. – Наш чудо-прибор не может тебя вырубить, пока ты не в пределах его досягаемости. Так что, садись и подставляй свои мозги.
    - Все! Я отключил его, - радостно поплевывала на свои очки говорящая голова на мониторе.
    - Так с кого начнем? Прибьем первой красавицу-мамашку или твою хромоножку? Правда говорят, что ее любовничек ей ножку-то вытянул, и в вагон она попала уже совершенно здоровенькой. Думаю - за неверность, начнем с нее. Или ты, все же, передумал, и в холодильнике твоя непокорная голова поостыла?
    Выбора у меня не было. Бог с ней – с папкой. Эти нелюди на все способны.
    - Он согласен! – заликовала голова. – Он признается.
    Но радость робота быстро сменилась растерянностью. Если люди научились одухотворять роботов, тогда было бы интересно у этих железяк узнать: они тоже пользуются нашими богами, или придумали себе своих – не имеющих права и не умеющих сомневаться, - в отличие от наших. Но своих можно и понять: когда тебя непрерывно просят исполнить взаимоисключающие желания, то, непременно, хочется улечься на кушетку или наглотаться антидепрессантов. Судя по нашему электронному чуду, ничто человеческое ему было не чуждо, и мне было не до смеха наблюдать за его терзаниями, когда он метал жребий, чтобы угадать мою причастность к накатившемуся ниоткуда шторму. Поперхнувшись радостью, он засунул левую руку, заканчивающуюся разъемом, в ящик около себя и с сомнением прогнусавил:      
    - Только природа наславшего шторм гнева не в том, что ищем, а в том – что уже нашли.
    Нигудин, вместо того, чтобы достать из кармана портативный пулемет и пристрелить вещуна-прорицателя, сам неожиданно сник и даже посмотрел на меня человеческим взглядом.
    - Давай оставим злополучную папку в покое. О тебе, любимом, спрошу. Мне горбун рассказал твою историю, да и Судейкин врать бы не стал. Не вы ли – евреи, сами предрекли приход Христа, как Мессии? И если ты своим путешествием за Лжемессией пытаешься опорочить нашу веру, наш народ...
    - Во-первых, меня послал не Бог, - как бедного Йона* предупредить, что за грехи свои Он покарает ваши земли, а всего лишь пройдоха Асмадей, и не за Мессией - а за царем Соломоном. У них свои разборки. Так что, насчет шторма – это к нему. Уверен, что Асмадей сейчас сидит рядом с нами и надрывается от смеха. А еще скажу – не он ли у вас пристроился работать роботом по считыванию чужих мыслей? Это он умеет получше, чем японские гении электроники. А если вы так все перепугались и не слазите с унитазов, то, видимо, есть от чего.
    - И от чего же?
    - Я про того же Йона. Он ненавидел Ассирию, которая уничтожила десять колен Израильских. А Новый Вавилон пытается добить оставшиеся два. Возможно, это может не понравиться царю Соломону, если я его отыщу и сумею возвратиться с ним обратно. Но все может закончиться мирным процессом, если все раскаются. Но, как говорил ваш учитель, легче верблюду пройти сквозь игольное ушко...
    - Что ты его слушаешь?! – запаниковала голова на картине. – Эти евреи хотят всех нас сделать дураками, чтобы мы не услышали вопль Творца об их порочности.
    Первая волна пришедшего из глубин Океана шторма ударила в борт нашего фрегата. Нигудин мгновенно изменился в лице, словно услышал выстрел стартового пистолета. Еще до второго удара волны он сумел схватить меня за руку, и мы выскочили из каюты капитана. “Что ты наделал?!” – только и успел мне крикнуть Нигудин, и третья волна расколола фрегат, как орех. Последнее, что я помнил, оказавшись в воде, - это как бездна сомкнулась над моей головой, красную папку в руке Нигудина и тень огромной рыбы, тут же нас проглотившей.
    Пришел в себя я на берегу. Во всяком случае, я лежал на песке среди невысокого кустарника, похожего на магнолию. Невдалеке был слышен шум волн и крики птиц. По моей ноге ползла какая-то тварь, похожая на краба. Рассмотреть что-либо тщательней мешал песок, запорошивший мне глаза. Едва я пошевелился, как увидел склоненного надо мной... господина О.
    - Очнулся?
    - Где мы?
    - На острове Уэйк.
    - Вроде вы сиганули за борт?
    - Давай я протру тебе глаза.
    Теперь, когда я стал видеть отчетливей, мои глаза превратили лицо господина О. в лицо человека, смахивающего на Нигудина.
    - Кажется, я запутался.
    - Да нет же. Я и О. – один человек, только лица разные в разное время. Театральный трюк.
    - Нас же проглотила рыба. Я сам ее видел.
    - Это была не рыба, а небольшая подводная лодка, которую я конфисковал у капитана “Паллады”, как только услышал про шторм.
    - Сколько мы здесь?
    - Уже с полчаса.
    - Есть вода?
    - Глотни-ка лучше рома. Поможет больше. Сможешь сесть?
    - Если поможешь.
    - Амундсен, когда отправился к полюсу, взял 52 ездовые собаки, из которых вернулось лишь 12, а остальные пошли на корм этим двенадцати.
    - Ты хочешь меня съесть?
    - Думаю, в лодке есть резервный запас на случай аварии. Если подождешь, то я сплаваю и посмотрю.
    - Не лучше ли поблизости найти людей и жилище?
    - Здесь нет людей. Когда-то американцы построили на острове военную базу, но ее смыло тайфуном. С тех пор остров необитаем.
    - Я смотрю - при вас вожделенная папка?
    - Поручаю тебе вновь ее хранить. А я - за неприкосновенным запасом...
    Когда мой спаситель, который выдавал себя за господина О. и Никудина - одновременно, на крошечной надувной лодке отправился за НЗ, я смог извлечь из своей головы первые мысли. То, что я остался жить, говорило в пользу моего путешествия, если даже вокруг меня на тысячи миль простирался один океан. Кто из них настоящий Нигудин, а кто господин О. – загадка, которая в конце концов откроется. Я только что говорил с человеком, который хоть и смахивал на Нигудина, но был на него совершенно не похож своим поведением, манерой говорить, выражением глаз, слегка обозначенной улыбкой. Но память не отпускала меня, и, глядя на него, я все еще видел, как он мучил и пытал меня приставленным к виску пистолетом. О теории поведения человека с петлей на шее внушал мне он же, только в облике господина О. Видимо, задача для моей изможденной головы была непосильной, и я уснул, как и тогда – в холодильнике...
     Нет! Нельзя мне было спать. Сон опять отбросил меня в морскую пучину, и теперь я – совсем не я, а Йона, но и Йона – это я. И возопили мы с Йоной к Богу всесильному в один голос: “Зачем Ты вверг меня в пучину, в сердце морей, и потоки окружили меня? Все, чем крушишь Ты, и все волны проходят надо мной. Прогнан я от очей Твоих, но все же еще увижу Храм Тебе и приведу к нему царя Соломона”. И вот мы с Йоной уже лежим на суше, и снова Господь обратился к  нам: “Идите по миру, и не пропустите ни один великий город, и возвестите народам, что за любовь их к своим тиранам через сорок дней мир будет разрушен”.
     И стало закатываться багровое солнце за кромку моря, и стихли воды, и стали они зеркальной гладью. И подошел Йона к воде, и увидел в нем мое отражение. Удивился Йона и спросил:
     - Кто ты?
     - Я не знаю, - ответил я.
     - Но как тебя зовут и откуда ты? – спросил меня Йона.
     - У меня нет имени, и я нигде не живу, и везде скитаюсь.
     - У человека всегда есть имя! – возмутился Йона.
     - Я только знаю одно свое имя – еврей.
…………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
   
     И снова привел меня в чувство возвратившийся все тот же человек, больше похожий на Нигудина.
    - Ты когда-нибудь ел тушенку?
    - В лагере под Омском ее выдавали заслуженным стукачам и провокаторам.
    - Ешь с ножа. Ложки положить забыли.
    Куски тушеного мяса давали мне передышку - достаточную, чтобы у меня вызрело решение немедленно узнать все о злополучной папке. Все же и моя жизнь, и жизнь моих близких оставалась в смертельной опасности. Я взял папку в руку, чуть согнул заднюю обложку, и тут же в трещине обнажилось запрятанное в нее нечто электронное.
    - Можешь доламывать до конца, - весело откликнулся Нигудин.
    - Тогда зачем в ней хранились документы, которые ты, будучи господином О., подсунул мне?
    - Для отвода глаз. Эти бумаги мы изъяли у Судейкина. Он своровал их в архиве и пытался сбежать с ними на Остров. Дурак думал, что он их там кому-то продаст - за гарантии продленной старости. Но кого сегодня волнуют судьбы еврейского народа в бывшем СССР? Только всякого рода борзописцев, которые на этом делают себе имя и деньги. Еврейский плакальщик – хорошая профессия, сродни сборщику налогов или стригалю купонов с чувств людей, которым непрерывно внушают об их еврейском происхождении.
    - Судейкин, действительно, не похож на шпиона, но и я им не являюсь. Тогда кто пронес на фрегат эту папку?
    - Влюбленная парочка, выдававшая себя за знаменитых американских актеров. Папку они пронесли в днище клетки с голубями.
    - Так что же в этой папке, из-за которой меня чуть не убили?
    - Ты не поверишь! Когда мы узнали о плате (совершенно новом типе), то подумали, что в ней или компромат на власть, или какие-то самые секретные секреты. Мы были наивные, как все борцы за правое дело...
    - Кто это – мы?!
    - Те, кто до поры до времени должны играть по их сценарию. Так я продолжу. Компромат – монета мелкая. У власти столько власти, что из любого компромата на себя они соорудят с десяток лишних процентов на выборах. А тех, кто слил компромат в прессу, самих сольют в унитаз. Доступ к их деньгам тоже ничего не дает. Сколько бы ни отбирали денег из их одного кармана – во втором появляется еще больше...
    Нога моя саднила, сознание – зверело, беспомощность пыталась уговорить меня доползти до Океана и там, залив глаза и уши водой, обрести заслуженную свободу. Но прежде – заткнуть Нигудина, или как его там звать.
    - Хватит пытать меня правдой жизни. Лучше расскажите мне сказку про себя.
    И тут я увидел, что лицо моего друга-недруга способно меняться с поразительной быстротой, как лицо ребенка. Чью маску он нацепил сейчас – угадать было непросто.
    - Впервые я заболел этой болезнью лет в тринадцать, четырнадцать. Болезнь эта называлась – любовь к жизни. Я впервые совершил с родителями путешествие в Европу и Америку. Я уже знал, как вызвать приступы этой болезни. С желанием летать я покончил довольно-таки быстро. Высота должна была быть для моей болезни постаментом. Я не хотел кидаться с парашютом, испытывать наслаждение от экстрима, грабить банки, карабкаться на вершину власти. Приступы моей болезни наступали, когда я твердо стоял на других высотах: были ли это горы, башни, небоскребы. Главное: все, что способно было убить мою любовь к жизни - на вершинах исчезало совсем, или превращалось в букашек. Мы не были богаты. Родители вечно ссорились из-за денег. И я страдал! Поднявшись на сотни метров над землей, я научился презирать свою бедность, освобождаться от нее.

     Тогда же впервые я прочитал Евангелие и Достоевского, и еще пару умных книг. Когда я читал, болезнь накатывалась на меня. Каждая новая страница была волной, которая накрывала с головой. Наверное, такое чувство испытывали люди, впервые встретившие Иисуса Христа и ставшие затем апостолами. Теперь я знал  как жить, и - зачем. У нас за городом, километрах в сорока, была гора – не Эверест, конечно, но за полдня мы с моим другом поднимались на нее. Насладившись далью, я ложился на вершине, чтобы надо мной было только небо, брал в руки листочек осоки и загадывал: если на него сядет какая-нибудь живность - комарик, стрекозка или жучок, то я сразу же стану единым со всем живым миром. Однажды прилетела на мой листочек божья коровка. Она долго расправляла крылышки, кружила на острие осоки и, наконец, взмыла к небу, и тогда я уже знал наверняка, что моя душа с тех пор принадлежит Богу и только Ему! И чем выше поднималась моя душа: к облакам, к солнцу, к звездам, за пределы Вселенной, тем ниже спускался Бог, пока не занял все пространство моей души. И тогда умные книги и Бог, поселившийся во мне, впервые столкнули меня с окружающим миром, и, может, впервые я стал задавать себе вопросы. И первым из них был вопрос - права ли церковь, смирившаяся с тем, что под ее сенью все поголовно - неверующие?
    И еще мне нравились женщины. Не худосочные девчонки с едва обозначенной грудью, а зрелые женщины. Когда, в том же возрасте, я увидел обнаженную женщину, то, казалось бы, моя болезнь должна была принять острую форму, но увы! – она вдруг стала во мне глохнуть. На пляже (а лет в семнадцать я впервые попал на нудисткий пляж) моим глазам радости не было: обнаженные тела, даже самые восхитительные – были уродливы! Следить же за одетой женщиной было для меня наслаждением. Я не раздевал их мысленно, не заглядывал под юбки и на грудь, не желал обладать ими. Я только хотел представить, как они – такие неприступные, под действием страсти преображаются, и становятся просто животными.
     Еще долго Нигудин рассказывал о своей болезни, о своей неудавшейся любви к какой-то Ксении, но я уснул. Первую ночь на острове мы провели в палатке, которую он приволок с лодки. Утром Нигудин твердо решил двигаться вглубь острова. Там остались брошенные казармы, аэропорт (взлетно-посадочная полоса – точно), и мы там найдем и крышу, и огонь, а если повезет – то и воду. На остров совершают аварийную посадку самолеты, и нас подберут. Но двигаться я не мог: моя нога опухла и стала синей. И тогда Нигудин решил отправиться на разведку сам. Так я впервые остался один.
     Если Нигудин не вернется по разным причинам – мне конец, - решил для себя я. Обездвиженному, с несколькими банками консервов, пачек галет и бутылью воды, мне долго не продержаться. А я ведь еще не жил, хотя многое повидал, пережил, сумел выжить и, даже, – жениться. Запустил руку в пакет с лодки. Вытащил плитку шоколада. Долго смотрел на нее, испепеляя еврейской мудростью: как съесть пирог и оставить его целым? Или: если делить, то себя не обделить. Надо поделиться и своей мудростью: вкус шоколада возвращает детство.
     - Надо уметь беречь фигуры! – сердится отец.
     Он обучает меня игре в шахматы.
     - Пора нашему сыну определиться с будущей профессией! –
достает уже неделю мама отца.
     - Шахматисты хорошо зарабатывают – как ты считаешь? – предлагает отец и начинает меня готовить к борьбе за мировую корону.
     А я давлюсь от смеха: на голове черного короля белая пипочка, и больше на доске я ничего не вижу. Отчего скоро заявляю:
     - Хоть кол на голове теши, а шахматным королем мне не быть!
     Следующая профессия, предложенная мне: олимпийский чемпион. Отец сидит с секундомером на краю нашего острова, а я делаю круги – метров четыреста в любую сторону. Плавал я прекрасно, но все же скоро отец понял, что и на воде мне не суждено обрести профессию.
     - Что ты сам хочешь?! – бушует отец.
     - Выбери себе сам достойное занятие, - прижимает мою непутевую голову к своей роскошной груди мама.
     - Хочу быть поваром.
     Когда на нашей кухне сгорели в угаре моих опытов все сковородки и кастрюли, родители поняли, что и место в парижском ресторане мне не светит. Так до двадцати лет я перебивался с одного занятия на другое, пока меня не определили авантюристом и не послали на край света. Эта профессия называлась – быть евреем. Моя прабабушка по матери осознала себя по-настоящему еврейкой только в пересыльном лагере - перед смертью. Мама, когда узнала о судьбе своей бабушки, из американской итальянки заделалась еврейкой. А вот со мной произошла ошибка. Вместо того, чтобы увезти в Иерусалим, родители спрятали меня на острове – подальше от маминого, а, значит, и моего предназначения. И как я должен привести царя Соломона в Иерусалим, если я к нему не знаю дороги.

    Но меня окружало не просто море, а море книг, которые вскоре отравили мое сознание. И чем больше читал, тем больше я понимал, что быть только евреем не хотел. Году в 2014 мы отправились в Париж навестить деда. На следующий день по прибытии мама повезла меня в Большую синагогу. От площади Трокадеро она велела таксисту проехать по Елисейским полям, чтобы произвести впечатление (не все же мне быть пленником на нашем острове), и только затем - по авеню Опера на узкую улочку Виктория. Посетить снова синагогу в квартале Маре на улице Tournelles (я все приставал, чтобы мне показали “маленькие башни”), как два года назад, мама наотрез отказалась. Почему она не хотела побывать в квартире на улице Роз, которую ей оставила в наследство мадам Анна, я так и не смог допытаться.
     Вход в синагогу на улице Виктории был перекрыт частоколом решеток, и у входа, рядом с будкой, стоял хмурый полицейский. На самом верху, на полукружье фронтона я никак не мог разобрать надпись и попросил маму помочь мне. Но тут откликнулся полицейский, сменивший неприступность на улыбку:
    - Я смотрю - в руках мадам Библия. Откройте Бытие стих 28:17, и вы узнаете.
    Мама открыла Тору и, полистав страницы, прочитала: “И испугался он, и сказал: как страшно место это! Это не что иное, как дом Всесильного. А это – врата небес”. Я ничего не понял и действительно испугался. Зато над арочным входом сумел уже сам на иврите осилить надпись: “Мой дом будет домом молитвы всех народов”. Мама тоже растерянно посмотрела на меня, потом достала из сумочки кипу и протянула мне. И я, как мужчина, вошел в синагогу один. Было пустынно, одиноко, и в полумраке я растерялся. Вскоре ко мне подошел человек и спросил, есть ли кто со мной. Я ответил, что мама - на женской половине. И тут же, задыхаясь, я стал ему жаловаться, что быть только евреем – я не могу, так как хочу принадлежать всему миру.
     - Ты не искал и, потому, - не находил. Начнешь искать - и найдешь, – обжег он меня взглядом.
     - На улице я прочитал в Торе, что написано на вашей синагоге и ничего не понял.
     - Подожди меня здесь. Не уходи.
     Вскоре мужчина вернулся и протянул мне книгу:
     - Это Мидраш Рут*. Очень пригодится тебе для понимания Торы. И запомни: когда мы разрешаем один вопрос – за ним скрываются еще два. Когда мы открываем одну книгу, за ней скрываются еще сто. За Торой скрываются все книги мира.
     - Чем же она мне поможет?! – в сердцах воскликнул я, не зная: то ли мне звать маму, то ли бежать из синагоги.
     - Запомни: только Тора способна объединять противоположности.
     Но все было напрасным. Страдания мои и разлад с собственным миром, по возвращении домой, только окрепли. Кто бы ни приезжал к нам на остров, я ко всем приставал с одним и тем же вопросом: если еврей по крови отошел от своего еврейства, но внес в копилку цивилизации весомое достижение, – надо ли его вычеркнуть из еврейской жизни? А если еврей по крови равнодушен к своим собратьям, или даже, хуже того, – осуждает, презирает их, он продолжает оставаться евреем? “Если русский мальчик украл булочку, то булочку украл мальчик, а если еврейский мальчик украл булочку, то булочку украл еврей” – читал я у Горького. Если еврей, далекий от еврейской жизни, получает Нобелевскую премию, то он великий сын своего народа, а если он, к тому же, плохо отзовется о своих единоверцах, потрясая крестом на шее – его мы окрестим выкрестом и предателем своего народа? Но ведь крови еврейской в нем не убавится и не прибавится...

     А еще больше я страдал от другого противоречия: должен ли настоящий еврей оказаться от европейской культуры, - насквозь христианской и языческой? Но там, где я искал опору для своих сомнений, каждый раз натыкался на утробную ненависть к евреям, и пепел Освенцима начинал стучать в мое сердце. И каждый раз, когда в негодовании закипала моя кровь, я вынашивал план побега, чтобы вступить в израильскую армию. “Что мы здесь, на этом проклятом острове, потеряли?!” – донимал я родителей. Но стоило меня вывезти в Вену, Париж или Лондон, как я сразу забывал, что – еврей. Я принадлежал великой культуре, а она принадлежала мне.
     Больше всех страдала мама. Она не знала, что со мной делать. И каждый раз, когда наши истерики и взаимные обвинения закипали, мама увозила меня на континент. Недавно мы побывали на границе Германии, Австрии и Чехии - в Пассау, где слушали Большой орган в соборе святого Стефана. Однажды мы уже были в церкви святого Стефана, только в Париже - на улице Жоржа Бизе. В этой православной церкви когда-то отпевали Марию Каллас - ту, которая жила до своей кончины в квартире над дедом. У моей бабушки – маминой матери, с Каллас было много чего связано, причем она даже присутствовала на похоронах Примадонны. Мама же терзалась и плакала, когда мы были в церкви на улице Жоржа Бизе, обвиняя себя в том, что не была рядом с бабушкой, когда та умирала от странной болезни в Нью-Йорке. Прошло больше десяти лет, но чувство вины продолжало съедать маму, и освободиться от своего греха она так и не смогла.
     Почему мама плакала сейчас, когда встретила меня на выходе из синагоги, я сразу не смог понять, но причина тут же обнаружилась:
     - Молодец, что все-таки взял у него книгу!
     - Да. Мидраш Рут. Так он сказал.
     И опять предательская слеза выкатилась на мамину щеку. А меня резанула догадка:
     - Подожди! Ты что?! знала о книге? Ты заранее договорилась с этим евреем?
     - Это Мидраш о Мессии...
     - Зачем она мне?! Я же - не Мессия, не спаситель мира!
     - Ты - спаситель Спасителя, но зачатие твое – порочно...
     - Хватит меня кормить сегодня загадками!
     И мама от слез перешла к рыданиям. Когда мы дошли до угла улицы Сен Жорж, она неожиданно перестала плакать.
     - Здесь, неподалеку, отель “Опера”. Я не хочу возвращаться сегодня к деду. В отеле у меня свой номер. Отдохнем, погуляем по городу.
     По Сен-Жорж мы дошли до улицы Шатодэн и вскоре оказались в уютном номере отеля на последнем этаже. Передохнув, спустились в ресторан, и мама было завела со мной разговор, но не смогла его продолжить – то ли боялась от волнения подавиться морским ежом под шампиньонами, или гастрономический антураж ресторана не отвечал ее исповедальному настроению. Мы опять вернулись в номер. Мама быстро разделась. Сколько бы раз я не наблюдал за переодевающейся мамой, никак не мог привыкнуть к ее потрясающей красоте. Я всегда смотрел на нее не как на мать, а как на женщину. Желание слиться с ней в инцесте во мне никогда не затухало. Она залезла в кровать, натянув до глаз белоснежную простынь с вензелями и... рассказала мне все. О проклятии Асмадея; о неудачнике “К”, призрак которого всегда болтается рядом и пытается вмешиваться в нашу жизнь; о ее предназначении родить меня и в возрасте двадцати лет отправить на край света, чтобы вернуть миру царя Соломона, которого многие воспримут, как Мессию. Вот почему она начала готовить меня к  почти безнадежному  путешествию. Она долго противилась этому и, даже, спрятала меня на острове, но ее предназначение оказалось выше ее воли, ее желаний и любви ко мне.
     - Почему Дьявол с именем Моцарта из 8 миллиардов выбрал нас с тобой? – допытывался я.
     - Евреев в тысячу раз меньше. И он выбрал не нас с тобой, а этого “К”. Сегодня - душа в дефиците. Не грибной сезон. Может быть, этот “К”, наследуя Прусту, хотел написать роман: “В поисках утраченной души”, чем и привлек Асмадея.   
     Я почувствовал, что начал задыхаться. Мама испугалась моего вида и снова утащила меня из отеля. По Шатодэн дошли до церкви Святой троицы на площади Эстьен д'Орв.
     - Здесь часто бывал твой отец...
     - В христианском храме?
     - Он дружил с великим музыкантом – Оливье Мессианом, который проработал здесь шесть десятков лет. Папа много писал о нем. Ты прав в своих терзаниях. Большая синагога и церковь святой Троицы находятся в двух шагах друг от друга и, в отличие от людей, прекрасно уживаются. На десяти колоннах в церкви выбиты, как на скрижалях, десять заповедей.
     - А что же, все-таки, было написано на нашей синагоге? Ты прочла, но я ничего не понял.
     - Вернемся в отель и посмотрим еще раз. Что-то у нас с рестораном не заладилось. Давай куда-нибудь зайдем.
     Возвращались по улице Сен-Лазар и быстро нашли ресторанчик LE LAROCHE. Когда же вернулись в отель, то первым делом я открыл страницу в маминой Торе со стихом 28:17, который и был начертан на фронтоне Большой синагоги. От названия седьмой главы, где размещался этот стих: “ВАЕЦЭ – И вышел Яаков”, голова моя поплыла: совпадение, знак судьбы, мое предназначение?! И дальше все указывало, что это именно так: И ПРИШЕЛ В ОДНО МЕСТО, И ПЕРЕНОЧЕВАЛ ТАМ, ИБО ЗАШЛО СОЛНЦЕ... Порыв ветра приподнял полу палатки. Солнце умирало на горизонте. Нигудин так и не вернулся... И БУДЕТ ПОТОМСТВО ТВОЕ, КАК ПЕСОК ЗЕМЛИ... Я попытался приподняться, вцепившись руками в песок острова, но боль снова опрокинула меня навзничь... И ВОТ, Я С ТОБОЮ, И СОХРАНЮ ТЕБЯ ВЕЗДЕ, КУДА НИ ПОЙДЕШЬ, И ВОЗВРАЩУ ТЕБЯ... И снова я впал в забытье, а когда проснулся, то испугался... КАК СТРАШНО МЕСТО ЭТО! ЭТО НЕ ЧТО ИНОЕ, КАК ДОМ ВСЕСИЛЬНОГО, А ЭТО – ВРАТА НЕБЕС...

     И опрокинул ветер палатку, и черное небо с мириадами звезд приподняло меня над землей. И уперся я руками в луну, которая занимала полнеба... Единственный спутник у планет Солнца – Луна образовался из тела самой Земли, как Афина Паллада из головы своего отца – Зевса... Где покоится сейчас наш фрегат “Паллада”? Иисуса Христа породил Израиль, и теперь они навечно связаны силами тяготения и отталкивания. У каждого своя орбита, но жить и выжить - они обречены только вместе, как я с христианином Нигудиным на этом острове. И год за годом, два раза за день накатываются и покидают берега приливы и отливы любви и ненависти иудеев и христиан. Из-за этих приливов замедляется вращение Земли и возрастает у ее спутника, отчего Луна отдаляется от Земли на несколько сантиметров. Но прежде, чем они разойдутся навсегда, красный гигант Солнце разбухнет он непрерывных войн и взаимной ненависти - и поглотит их обеих.
     Нигудин вернулся только утром. В здании аэропорта он нашел достаточно и еды, и воды, чтобы нам дождаться либо аварийной посадки самолета, либо случайно забредшего корабля. Но вся проблема - как меня протащить с пяток километров. Пока Нигудин заворачивал меня в принесенные им одеяла и отпаивал спиртом, я рассказал ему о своих ночных видениях. Нигудин же сам, нахлебавшись спирта из солдатской фляжки, развязал себе язык:
     - Что же они сотворили с тобой – твои родители?! Они открыли тебе тайну, которую никто не хотел знать. Все эти разговоры о всемирном братстве религий, о победе гуманизма – сплошное вранье! Ты приведешь Мессию, а тот возьмется за правое дело народоугодничества и человекопоклонства. Но человек текуч, как эта вода в Океане. Человека, как и воду, нельзя зачерпнуть – уйдет от проповедей и зависимости, как и вода - сквозь пальцы. Я видел в аэропорту тележку. Думаю, что за полдня справлюсь и прикачу ее сюда. А к вечеру сумею перевезти и тебя на наше пристанище. 
     Ближе к вечеру Нигудин появился с тележкой. Собрал раскиданный ветром наш нехитрый скарб и, несколько раз посещая лодку, вывез из нее все, что могло нам пригодиться.
    - За вещами я приду потом. Главное – погрузить тебя. Обними меня за шею, и я попытаюсь тебя приподнять.
    Я обнял Нигудина за шею, но зацепился пальцами за цепочку и порвал ее. Ко мне в ладонь соскользнул медальон и раскрылся. Женское личико, каких миллионы, открылось моему взору. Что же такого произошло?! Что стало с Нигудиным? Да и был ли теперь передо мной тот самый человек, обладающий переменным обликом, к которому я уже привык? Этот совершенно теперь незнакомый человек выхватил у меня медальон и погрузился в него. Что это было - молитва, объяснение в любви, клик о помощи? Не уверен, что все я смог расслышать. К тому же, от налетевшего ветра Океан вскипел волнами.

                Сударыня, будь вечны наши жизни,
                Кто бы стыдливость предал укоризне?
                Не торопясь, вперед на много лет
                Продумали бы мы любви сюжет.
                Вы б жили где-нибудь в долине Ганга
                Со свитой подобающего ранга,
                А я бы в бесконечном далеке
                Мечтал о вас на Хамберском песке...

     Я попытался прервать его, остановить. Ничего хорошего его безумные глаза мне не сулили. Но океан заглушал мой лепет и доносил до меня его исповедь:

                Начав задолго до Потопа вздохи.
                И вы могли бы целые эпохи
                То поощрять, то отвергать меня –
                Как вам угодно будет - вплоть до дня
                Всеобщего крещенья иудеев!

     Тут уж я точно не выдержал и закричал, что есть мочи. Но как я мог соперничать с Океаном?! Теперь он, и только он разговаривал и отзывался:

                Сударыня, вот краткий пересказ
                Любви, достойной и меня, и вас.
                Но за моей спиной, я слышу, мчится
                Крылатая мгновений колесница;
                А перед нами - мрак небытия,
                Пустынные, печальные края.
                Поверьте, красота не возродится,
                И стих мой стихнет в каменной гробнице;
                И девственность, столь дорогая вам,
                Достанется бесчувственным червям...

     И случилось то, что никогда не должно было случиться! Океан потребовал его, и он пошел ему навстречу.

                Да насладимся радостями всеми:
                Как хищники, проглотим наше время
                Одним куском! Уж лучше так, чем ждать,
                Как будет гнить оно и протухать.
                Всю силу, юность, пыл неудержимый
                Сплетем в один клубок нерасторжимый
                И продеремся, в ярости борьбы,
                Через железные врата судьбы.
                И пусть мы солнце в небе не стреножим –
                Зато пустить его галопом сможем!

     И как поется в народной песне: исчез несчастный в пучине моря под громкие аплодисменты зла!

Примечания
_____________________________________________
*Княвдигед - у старинных парусных судов выдающаяся вперёд верхняя часть водореза. Верхняя часть княвдигеда украшалась резной фигурой.
*Бег мыслей прерывают склянки - склянками во времена парусного флота называли песочные часы с получасовым ходом. По ним на судах отсчитывали время. Каждые 30 минут часы переворачивались вахтенным матросом, что сопровождалось сигналом колокола (рынды). Склянкой на флоте называли также получасовой промежуток времени. Количество склянок показывает время, счёт их начинается с полудня. Восемь склянок обозначают четыре часа. Через каждые четыре часа на судне сменяется вахта, и счёт склянок начинается снова.
*...на Линии перемены даты - условная линия на поверхности земного шара, проходящая от полюса до полюса, по разным сторонам которой местное время отличается на сутки.
*..место на кладбище Масличной горы - Елионская, или Масличная гора (иврит ;;; ;;;;;;;;;;;, Хар ха-Зейтим, араб. ;;; ;;;;;;; Джебель аз-Зейтун;;) — возвышенность, тянущаяся с севера на юг против восточной стены Старого города Иерусалима, по восточную сторону Кедронской долины. Издревле была засажена маслинами, откуда и название. На южной оконечности Масличной горы, на ее западных и южных склонах, расположено еврейское кладбище. С еврейским кладбищем на склоне Масличной горы связана традиция, согласно которой в конце дней Мессия взойдет на Масличную гору и оттуда, по звуку трубы Иехезкеля, начнется воскресение из мертвых.
*...Масличная гора испугалась, что при похоронах из кармана певца Великого Октября выпадут двадцать немецких монет -
минц – немецкая монета.
Минц - Минц Исаак Израилевич советский историк, академик АН СССР, член авторского коллектива книги “История Коммунистической партии Советского Союза” (1959), член главной редакции многотомной истории КПСС. Государственная премия СССР (1943, 1946) за участие в работе над “Историей гражданской войны в СССР” и “Историей дипломатии”. Ленинская премия (1974) за “Историю Великого Октября”.
*Марта Грэм  - (англ. Martha Graham; 1894 - 1991) -американская танцовщица, создательница американского танца модерн, появившегося как развитие свободного танца.
*...или как бы выразился Роберт Музиль - Ро;берт Му;зиль (нем. Robert Musil; 1880 - 1942)  - австрийский писатель, драматург и эссеист.
*Был последний шаббат месяца элул перед Рош Ха-Шана. Читали недельную главу Торы – Ницавим - (Дварим, 30:15, 19) Главу “Ницавим” всегда читают в синагогах в субботу перед Рош ха-Шана.
*Во-первых, меня послали, и не Бог, как бедного Йона - Книга пророка Ионы (ивр. ;;;;;;;) вошла в сборник пророческих книг Библии потому, что в ней выявлены принципиальные аспекты представления об универсальном значении пророчества и роли пророка.
*Это Мидраш Рут - Мидраш (ивр. “толкование, изучение”) – древний талмудический метод экзегетики Священного Писания, основанный на восприятии всего библейского текста как единого целого, имеющего множество смысловых
уровней. Мидраш Рут – сборник толкований к книге Руфь.