Я. шварц amnesia кн. 3 гл. 7 стр. 1

               



                С чем же сравнить
                Тело твоё, человек?
                Призрачна жизнь,
                Словно роса на траве,
                Словно мерцанье зарниц.

                Одзава Роан


               
                …рассеките живое дитя надвое, и отдайте
                половину одной, и половину другой.

                Суд Соломона 
               
                Убей брата, чтобы жил.
                “К”

                Страница 1 

                Как много можно сделать, если что-то делать.
                (?)

                Япония. Весна 2019 года.               
Префектура Тиба, город Тиба. 
Саппоро.
Йокохама.

    Я открыл глаза... Открыл ли я глаза? От меня остались одни глаза? А был ли я?! Я еще есть? Меня уже нет? Тьма. Тьма снаружи или внутри меня? Тишина. Мертвая тишина. Тишина мертвых? Шум времени исчез. Недвижность. Ночное небо? Шахты черный свод? Звезда упала? На мониторе след от моего сердца? Запах? Так пахнет море? Смерть притворилась жизнью? Под пальцами руки на ощупь - простыня. Гудок. Корабль? Харонова ладья? Капля молока упала на ночное небо и растеклась. Неумолимый свет рассвета. Глаза напротив! Господи, мои глаза?! У мамы - с поволокой. У Бэлы - черный омут. Черные зрачки. В них бьется отраженье монитора - зеленой череды вершин. Крик: “Он открыл глаза!” Предательские двери! Крик: “Шарль! Медсестру!” Яркий свет.               
    - Где я? На этом свете?
    - В Японии. В онкологической клинике.
    - И Бэла здесь, и Шарль.
    Белый чепец медсестры. Склонилась над моими глазами. Светит в них.
    - Мадам Бренсон, попрошу всех выйти.
    - Как тебя звать?
    - Харуко.
    - Как я оказался здесь?
    - Привезли из России. С вами еще одна женщина - русская. Мадам Бренсон вам все расскажет. А теперь я поставлю укол.
    Второе пробуждение было легким, веселым. Белые розы. Черные глаза. Мама - мама; Бэла - моя любовь; Шарль - мой брат. Харуко - глянцевая обложка.
    - Медсестра обещала, что ты мне расскажешь...
    - Тебя нашли в шахте спустя три дня. Как ты оказался в заброшенном штреке - никто не знал. Я прилетела во Владивосток в свой день рождения...
    - Пятьдесят! Как я забыл?!
    - Сорок восемь. Если мне удалось освободить тебя из лагеря, то вывезти из России - ни в какую. Что вы с Бэлой там насочиняли? Про музей Орсэ, про меня - голую, про Гоголя? Подвели Чичикова. Все открылось.
    - И как тебе удалось?
    - Меня охватил ужас раскаяния. Я оказалась плохой матерью, пленницей Божьего гласа. Но Авраама из меня не вышло. Я забыла, что, как только Бог забрал у Сарры сына на заклание - она тут же умерла от разрыва сердца. Но я знала больше, чем Сарра. Я знала об агнце. И когда Бог прислал тебе Бэлу - я успокоилась...
    - О чем ты, мама?
    - О жертвоприношении.
    - Бэлу?! Вместо агнца?! На заклание?!
    - Тебе же говорили, что ты слишком увлекся...
    - Давай отложим этот разговор, - я стал понимать, что болезнь сделала меня легкой добычей.
    - Ты не дослушал.
    - О твоем раскаянии?!
    - Мне только намекнули (хотя и слухов было предостаточно), что отпустили тебя из-за объявления.
    - Не говори загадками.
    - В газете “Заря Приморья” появилось на всю страницу платное объявление, что ты являешься узником совести, которого чиновничье отребье замучило радиацией в шахте. Но главный редактор клялся на детекторе лжи, что никто в редакцию не приходил, и не давал, и не оплачивал этого объявления. Тираж газеты тут же изъяли и пустили под нож. Но в Интернете появились снимки небесного знамения, где слово в слово на небе можно было прочитать о тебе. Да, еще вместе с тобой отпустили какую-то женщину... Румину, кажется.
    - Рюмину. Марию Рюмину.
    - Она лежит в этом же госпитале.
    - Гад постарался.
    - Не слишком ли мы полагаемся на него, или - зависим?
    - Уверен, он сидит сейчас в углу палаты, смотрит на нас и слушает наш лепет.
    - Не он один правит миром!
    - Я устал. А где Бэла?
    - Они с Шарлем поехали на рыбный рынок за чудо-плавниками от доисторической рыбы. Встанешь на ноги за три дня.
    - И что дальше?
    - Вернемся в Париж. У тебя там своя квартира. И дед будет счастлив. Кстати, он звонил вчера и сказал, что в Саппоро с прощальным концертом прилетает Жэвэ Джомонд со своим новым любовником. Он - то ли тенор, то ли - ее массажист. И еще: Бэлу надо вернуть законному мужу, законной стране.
    - Исключено! Мы с тобой не договоримся.
    - Посмотри на эту бумагу.
    - Что это?
    - Запрос на экстрадицию Бэлы. Ее муж написал заявление о том, что иностранный подданный, прибывший в Россию с целью шпионажа и подрыва новой революционной власти, выкрал его жену.
    - Но ей же дали официальное разрешение!
    - У того, кто разрешил ей покинуть Россию, жена - еврейка. Она и спасла Бэлу. Теперь они оба замаливают грехи в Золотой шахте. Может теперь эта  жена-еврейка возит тачку твоей Рюминой...
    В палату вошла Харуко и протянула матери телефон:
    - Мадам Бренсон, вам звонят из Парижа.

    Мама отходит к окну и начинает тихо говорить, но мне не надо напрягаться и прислушиваться к разговору. В лучах утреннего солнца наша Жужу - прекрасна. В свои  сорок восемь, она так же поражает всякого своей красотой, как и в двадцать, и в тридцать. Я вспомнил, как мы однажды выбрались со своего острова в Парижскую оперу. Мне было тогда  лет десять. Давали “Сомнамбулу” с Натали Дессей. Мой папаша, накануне спектакля, как всегда, изощрял свое перо. С кончика пера капало на бумагу решение публики: или она жестоко освищет Примадонну, или вознесет ее на волнах обожания на олимп славы. Чтобы петь Амину после Каллас и Джомонд - нужно было иметь смелость, граничащую с отчаянием. Тем более что сама Джомонд будет в зале Парижской оперы. Вот тут-то отец и оседлал своего любимого конька, разъясняя разницу между бельканто и колоратурным сопрано. Но истинную причину приезда в Париж я узнал позже - ею была Жэвэ Джомонд.
    В театр мы приехали заранее, но в само здание оперы не вошли, а стояли на площади Бастилии. Мама нервничала, всматриваясь в шикарных женщин, выходящих из дорогих машин. Мы уже были здесь год назад и даже подходили к Иудейской колонне*, пересекали площадь до улицы святого Антония и гуляли по кварталу Марэ, пока не оказались на улице Роз, где мама впервые ощутила себя еврейкой, прячась у таинственной мадам Анны - дочери знаменитой русской танцовщицы...
    - Ты совсем не слушаешь, - трясла меня за плечи мама.
    - Лучше бы мы пошли на твою улицу к мадам Анне, а не в эту дурацкую оперу.
    Утешением моему несчастному пребыванию на этой глупой опере про лунатиков был истинный восторг, который я испытал в антракте. В фойе, больше похожем на чрево спортивного зала, не было такого человека, который бы не замедлил шаг, чтобы не оглянуться на маму - ее красота не уступала божественной музыке Беллини. Если бы они знали, что десять лет назад она танцевала, голая, в кабаре “Лидо”! Они здорово пожалели бы о том, что не довелось им тогда ею восхищаться.

    Что придавало ее бесподобному лицу немыслимую одухотворенность? То, что мама находилась на грани нервного срыва? Я не знал тогда ее тайного и явного желания - почти наваждения: встретиться с Жэвэ Джомонд. О чем могла говорить костюмерша со своей Примадонной? О том, как они стали близкими людьми, и Жэвэ поверяла ей все свои женские тайны? Или вспоминать, как Джомонд спасла, пригрела ее после Парижа, поставила заслон сплетням и утешала в горе, после смерти ее матери? А Жэвэ в ответ рассказала бы о коварстве и предательстве близкого ей человека; о том, как ее в одночасье лишили и любимого, и долгожданного от него ребенка? Именно эти терзания все десять лет заточения на острове и сделали жизнь мамы невыносимой.
    Мама утешала себя тем, что тогда у нее совсем не было свободы выбора. “А была ли свобода у девы Марии?” - вопрошала она небо. Маму тоже избрали, но так получилось, что неистребимое желание мести стало благодатной почвой для замыслов потусторонних сил. Но свое предназначение она не могла связать только с дьявольским расчетом. И Асмадей воспользовался Божьим промыслом и отвоевал себе собственную нишу.
    Но просчитались и Бог, и Дьявол. Чувство вины и раскаяние съедало маму изнутри, как метастазы запущенной болезни. И лекарством от нее был один единственный выход: выпросить прощение у Жэвэ Джомонд. И мама ждала в фойе Парижской оперы встречи - как бы “нечаянного” столкновения с великой Примадонной, чтобы сказать ей одно - единственное слово: “Прости!” Но время еще не пришло, и в тот момент Дьявол был сильнее Бога. Мама знала точно, что уж в фойе, в антракте, она Джомонд не встретит. И действительно, Примадонна в тот момент была в президентской ложе. И только гордыня не позволяла матери не только делать вид, что она способна на поступок, но и отправиться прямо к Жэвэ домой. Растерянность матери спасли две женщины, подошедшие к нам.

    - Господин Бренсон не в Париже? Как жаль.
    - Теперь он предпочитает работать дома по ночам, - обрадовано вступила в разговор мама.
    - Мы читали, прежде чем придти сюда, его статью о “Сомнамбуле”.
    - Он любит Дессей, боготворит Беллини.
    - Как вам Натали?
    - У нее еще нет опыта в партиях бельканто, - осторожничала мама, не зная в какую сторону повернуть. - Да и режиссеры сегодня своими выкрутасами ставят певиц в весьма затруднительное положение.
    - И, все-таки, у нее роскошный, чудный голос. А парижская публика, как всегда, чванлива и жестока.
    И тут одна из женщин наступила на самое больное мамино место:
    - Вы, кажется, работали в “Мет” с Жэвэ Джомонд?
    Мама не знала, что ответить.
    - Прошло столько лет...
    - Но в газетах писали..., - начала было одна из женщин, но вторая ее оборвала.
    - Скажите, мадам Бренсон, а что случилось с Чечилией Бартоли? Почему она отказалась петь в “Мет” Амину, а Дессей согласилась?
    - Хватит, Летиция, - прервала подругу первая женщина. - Ты же читала об этом... 
    Вторая женщина сдаваться не собиралась и пыталась очень проникновенно найти опору в маминых глазах:
    - Мадам, нам рассказывали очевидцы, что имели счастье присутствовать на репетиции вашей Саломеи. Это было настоящим чудом и сенсацией. Почему все сорвалось? Почему вы отказались выйти на сцену?! Неужели у такого поступка была своя цена?
    “Цена” стояла рядом с мамой. Я прислушивался к разговору и мало что тогда понимал. Но была и другая часть “цены” - мамина вина. Примирить нас не удавалось из-за страха за меня. Мама считала, что приговор уже вынесен, и никто не знает, когда его приведут в исполнение. Едва приходил, вместе с луной, месяц тишрей,* и наступали Дни трепета,* на нашем острове возникал звук шофара, возвещавший завершение Творения мира. Возникал он там, где солнце всплывало из моря, вместе с его первыми лучами. Он сливался с мамиными рыданиями, переходящими то в вопли, то в стоны. В эти дни мамина рука на месте крысиного укуса вздувалась настолько, что мама была вынуждена носить ее на подвязке.

    И вот теперь надо было провидению (спустя новых десять лет!) вновь столкнуть маму и Жэвэ Джомонд! И где?! В Японии - на краю земли. Ради примирения, или суда над их прошлым? Никто никогда во всей Вселенной не узнает, почему из ничего в одно мгновенье - миллиарды лет назад - возникла цепная реакция Творения. Была ли переполнена чаша чьего-то терпения, или не выдержал спусковой крючок бессмысленного ожидания, но одно было ясно - плод созрел. Разлетелись по миру материя, пространство и время, породившие плоть и разум, а с ними также и желание плоти и разума вступать и вступать в непримиримую схватку за первородство.
    Мама все еще стоит у окна и терзает телефон. Напрасно она пытается кому-то внушить, что имеет право распоряжаться своей жизнью. Как бы она сейчас не поступила, какой бы не сделала следующий шаг - тот, кто давно решил ее судьбу, заставит таки ее выбирать иной путь! У нее есть запас прочности, но хватит ли его?
    В комнату с криком влетает Шарль:
    - Бэлу арестовали!
    - Где?
    - На входе в госпиталь.
    - Никуда не отходи от брата. Я скоро вернусь.
    Мама вылетает из палаты, выбив поднос у Харуко. Я готов вскочить и броситься вслед за мамой, но Харуко удерживает меня. Шарль достает из пакета коробку из пенопласта и торжественно поднимает ее над головой:
    - Чудо-плавники. Скоро не только будешь бегать, но и убивать своих врагов одним ударом.
    Шарль, хоть и здоровенный тридцатилетний детина, но, обремененный всемирной славой своего отца - поэта, сам предпочитает изъясняться выспренно, на поэтический лад, и когда не хватает своих слов - непрерывно цитирует Шарля Бодлера.
    - Свяжись немедленно с матерью! - воплю я ему.
    - Успокойся, она еще не добежала до выхода. Послушай, я уже целую неделю имею счастье болтать с твоей любовью. И что ты в этой старухе нашел? Ей же слова нельзя сказать! Мой отец потому несносный негодяй, что - не еврей! О, женщина, о, тварь, как ты от скуки зла! Нет, у нее, конечно же, есть одно великое достоинство - ее хромота. Она требует непрерывного сочувствия, жалости и сострадания. Остров тебя испортил. В каждой женщине ты видишь единственную Пятницу.
    - Шарль, не нарывайся. Проститутки - как и для твоего папаши, - предел твоих мечтаний.
    Зря я про его отца. Теперь он заведется.
    - Ты лучше маме расскажи, что ты думаешь о ее первой любви. А твоя хромуша?   

               Бездушный инструмент! Сосущий кровь вампир!
               Ты исцеляешь нас, но как ты губишь мир!
               Куда ты прячешь стыд, пытаясь в позах разных
               Пред зеркалами скрыть ущерб в своих соблазнах.

    - Хватит юродствовать! Дай немедленно телефон!
    - И не подумаю! Если мама сумеет ее освободить - она сделает это. И не надо ее понукать!
    Что бы и как бы Шарль не говорил, он всегда думал о том, как он выглядит со стороны. Когда ты находишься с ним в окружении людей, совершенно незнакомых ему, которым нет до него никакого дела, он всегда говорит нарочито громко и обязательно - или об умных вещах, или о причастности то ли  к богеме, то ли к миру людей из журнала “Forbes”. Одним словом - позер. Нас не зря решили развести. Проживая вместе, я рано или поздно - все равно бы его убил. И теперь такая возможность у меня есть, только нет у меня сил вышвырнуть его из окна.
    - Опять хочешь меня убить во имя спасения рода людского? Помилуй тебя Сатана! Кажется, он у тебя теперь вместо брата - по духу, и по крови!
    - Харуко! - что есть силы, зову я свою спасительницу.
    Но Шарля уже не остановить:

                Молил свиданья я у ней
                Под вечер, на дороге темной.
                Она пришла овечкой скромной...
                Ведь глупость - общий грех людей!

    Вбежала Харуко, за ней следом - мой лечащий врач - господин Исикава-сан. Мне делают укол, и я засыпаю. Но лучше бы я не требовал порции забытья! Странное свойство памяти: не помнить того, что происходило с тобой наяву; и помнить то - чего никогда с тобой не было. И вот я уже бегу по пустырю, окруженному странными пятиэтажными домами (если можно так называть серые бетонные здания), и вдалеке у косого перекрестка перед красным светофором стоит трамвай, в котором Бэла уезжает от меня навсегда. У меня простая задача: добежать до трамвая быстрее зеленого светофора, запрыгнуть на вагон и вырвать с мясом пантограф. Но путь мне преграждает ручей, который я с легкостью перепрыгиваю, но он тут же сливается с десятком себе подобных; и вот уже поток сметает все на своем пути: и меня, и трамвай, и пятиэтажные коробки, из окон которых выпрыгивают люди, похожие на кукол. И теперь в этом месиве искалеченной жизни человеческое существо уравнивается с мусором из вещей, еще минуту назад служивших тебе, ублажая тебя комфортом и надежностью, придавая жизни хоть какой-то смысл...

    Просыпаюсь я от прикосновения маминой руки к моему лбу. За окном палаты темно.
    - Где Бэла?
    - Они приняли решение об экстрадиции ее в Россию.
    - Когда?
    - Завтра.
    - Я должен помешать этому!
    - У них серьезный конфликт из-за островов, и в каждом русском они подозревают шпиона.
    - Где Шарль?
    - Он пытается тебе помочь.
    - Но он не знает японского.
    - Он прекрасно владеет китайским. Здесь это проходит.
    - Но мы можем поставить ему условие!
    - Кому?
    - Ты знаешь - кому.
    - Он немедленно потребует от тебя продолжить путь за Соломоном.
    - Ради Бэлы - я согласен!
    - Тогда ты или возьмешь ее с собой, что невозможно, или оставишь ее ждать здесь - что тоже невозможно.
    - Должен же быть какой-то выход?
    - У себя дома она будет в безопасности, и если пожелает, то дождется тебя.
    - Ложь! Ее немедленно вернут в лагерь, и без меня она там не выживет и недели.
    - И что ты предлагаешь?
    - Ты должна взять ее с собой.
    - Как ты себе это представляешь?
    - Надо делать, чтоб что-то сделать!
    - Лозунги и цитаты.
    - Мама! Да что с тобой?! В кого ты превратилась?! Вспомни, как ты не пожалела первого издания “Цветов зла”, чтобы  заполучить Бодлера и рассталась с кольцом Каллас, чтобы его спасти.
    - Я была молода и ничего не понимала.
    - Но это тоже как раз тот случай, когда молодость и неведение отменяют страх и бесполезный расчет.
    - Дождемся Шарля.
    - Если ты дорожишь его жизнью, не оставляй больше меня с ним наедине.
    - Ты ведь - не Каин?!
    - Мама, дорогая. Только не надо мне этих библейских высот. Ты же - не твой баснописец “К”, который все время пытается тебя придумать. Хватит с меня! Варите ваши плавники в живой воде! Я должен встать и немедленно!

    А теперь пусть кто-нибудь мне объяснит - что это было. Наитие? Чертова математика? Безумие? Вещий сон? Интуиция? Любовь? Отчаяние? Но я уже знал, как мне спасти Бэлу. И когда вернулся Шарль, то он, естественно, принес весть, которая была из арсенала моих догадок, моего решения. Шарль нашел чиновника в эмиграционной службе, с кем можно было говорить. Я резко приподнялся на кровати, да так, что трубки и провода от меня отскочили. Тут же заверещал предательский зуммер, и в палату прискакала Харуко.
    - Где у вас тут лежит русская?
    Харуко пыталась изобразить, что и у японок можно широко открыть глаза.
    - Может, ты, мама, знаешь?
    - На шестом этаже.
    - Я должен немедленно ее увидеть.
    Руся моему появлению не удивилась, все же вздрогнула от неожиданного вторжения к ней. Она призналась, что ждала меня. Но история Бэлы ее совсем не тронула. Пришлось несколько раз повторить сбивчивый рассказ, так как мои выкрутасы из еврейских мыслей ей были не под силу.
    - Я все равно бы возвратилась в Россию. Меня здесь подлечили, но не вылечили. Умереть я смогу только рядом с ним. Вернусь в мое село Молоди, - глаза Руси начали пропадать, пустеть. - Как в Молоди мы были..., - стала она раскачиваться в кровати в такт своему нехитрому пению.
    Я с жаром начал объяснять ей, что не все так просто. А если ее снова вернут на шахту? Мои слова вернули Марусе отсутствующий до того взгляд.
    - Ты совсем забыл, как мы оказались здесь. Они же - подлые трусы. Мне рассказали в изоляторе, когда наверх подняли, что как только появилось платное объявление в газете о том, что ты являешься узником совести - они насторожились, но еще не собирались тебя отпускать. Все решило это знамение: над городом через все небо протянулась угроза в их адрес. Разбираться не стали: тебя срочно отправили сюда, а кто-то им приказал и меня отпустить вместе с тобой...
    И снова глаза Маруси стали пустеть. Так смотрят слепые.
    - Кто ты? Я не стану связываться с нечистой силой!
    - Я только хотел вам помочь... Не я сам. Просил за вас.
    - Откуда это объявление в газете? При нашем-то режиме. Хорошо. Его еще можно как-то объяснить. Но небесное знамение?! Знамение...
    Руся сложила три первых пальца правой руки и осенила меня крестным знамением. И я дрогнул:
    - Что это за знак? - отвел от себя я ее руку.
    - Крест Христов...
    - Раз вы верите во Христа, то, значит, - и в непорочное зачатие, и во все чудеса, которые он творил в земной жизни?
    - Да, верю!
    - А если грядет пришествие Мессии?! Может быть это и есть знаки, накануне его прихода?

    Если бы кто-нибудь тогда заглянул в окно палаты, то подумал бы, что это не онкологическая клиника, а сумасшедший дом, где двое пациентов спорят, кто из них самый нормальный.
    - Тогда почему же ты не воспользуешься снова своим защитником? Пусть он и прикажет им отпустить Бэлу.
    - Именно сейчас разразился новый конфликт между Японией и Россией из-за каких-то островов. Так им теперь сам черт не страшен. Единственный выход - это Бэлу подменить на вас, если мы договоримся.
    - Мой Борис...
    Я сделал удивленные глаза.
    - Нет же - не Борисик из лагеря, а поэт - Борис Леонидович. Кстати, а как умер Борисик?
    Не говорить же, что его съели крысы.
    - Он в котельной работал, а котел взял, да и взорвался. От старости. Сердце не выдержало.
    - Я согласна. Хуже не будет.

                Но и так почти у гроба,
                Верю я, придёт пора -
                Силу подлости и злобы
                Одолеет дух добра.
 
    Правда - незатейливо, но очень верно. Если бы я дожила и смогла пройтись в Москве по площади Пастернака, или в Питере - по площади Мандельштама! Меня вылечить уже невозможно, но России придется излечиться! Я много под землей думала. О Боге, о любви и страсти, о моей Родине. У нее - один единственный выход: вернуться в свое новое будущее. Покаяться, очиститься и найти силы судить свое прошлое.
    На удивление, Марусины мысли были близки и мне. У всех народов: на всех - одно прошлое. Но мысли, замешанные на вере и исступленности, имеют тоже один общий недостаток - их невозможно претворить в жизнь. Скорее для себя, чем для Маруси, я пытался опереться на здравый смысл:
    - А как же быть с теми миллионами, которые за это прошлое отдали свои жизни?! Когда нас везли по этапу, вдоль всей дороги из насыпи торчали кости убиенных строителей новой жизни. Теперь им применение нашли на Золотой шахте. Так было, и так будет. Ни мой Бог, ни ваш Христос никого не спасли. Не хотели, или не могли?! Они только учили любить и каяться, и принуждали вымаливать у них вечное подаяние: возможность жить и любить не только их, но и самих себя.
    И еще я понимал, что все мои рассуждения были от бедности и беспомощности, отрыжкой философии раба. Но и у раба появляется достоинство, когда он становится гладиатором. Еще бы - теперь он свою смерть может обменять на свободу духа!
    Видимо, ответ был для нее настолько серьезно выстрадан, что она не могла его больше повторять, лежа в кровати. Маруся с трудом поднялась и сделала несколько шагов по палате. Остановилась у окна и, глядя в неразличимую даль, произнесла:

                Другие по живому следу
                Пройдут твой путь за пядью пядь,
                Но пораженья от победы
                Ты сам не должен отличать.

                И должен ни единой долькой
                Не отступаться от лица,
                Но быть живым, живым и только,
                Живым и только до конца.

    Маруся еще долго читала стихи своих поэтов, за безумство которых она и положила свою жизнь. Я же возвратился к себе в палату обнадеженный: освобождение Бэлы - всего лишь техническая задача, и пусть мамочка раскошелится на сговорчивого японского чиновника. Но где-то, в глубинах того места, где у моего предтечи “К” находилась когда-то еще не проданная за талант душа, таилось предчувствие. Я понимал, что стоит только согласиться с матерью и возвратиться с полдороги в Париж, как одного этого намерения хватит, чтобы и я, и Бэла (а, для острастки, и прихваченные мама с братом), - все мы загремели по очередному этапу. Но признаться матери сейчас, что я, все равно, вынужден буду отправиться на поиски Соломона, было нельзя. Не надо торопиться! Неисповедимы пути, выбранные для нас злодеем.
    Через неделю я провожал всех из аэропорта. Лететь решили в Швейцарию, где маму с Шарлем и Бэлой должен будет встретить мой отец. Бэла плакала, сжимала паспорт Марии Рюминой (интересно было бы написать сагу о приключениях еврейских фамилий), умоляла меня не бросать ее. Шарль не стеснялся своих глумливых взглядов на нас. Лишний повод выказать мне свое происхождение от поэта-гения, в отличие от моего - какого-то неразборчивого в любви музыкального колумниста, было для него изуверским наслаждением. Черт возьми, надо смотаться в Париж, в этот магазин “Шекспир и компания” и все разузнать про истинного отца Шарля. Но слезы Бэлы мешали грезить мне о никому не нужных разоблачениях. Мы оба знали, что прощаемся навсегда. Такие у мелодрамы законы. А, в подтверждение моих нехитрых мыслей, подоспел и случай из жизни героев. Мама очень долго общалась с отцом по своей новой игрушке - мобильному телефону от “NTT DoCoMo”. Она вывела голограмму отца прямо на поверхность чемодана, и я краем глаза мог наблюдать буйство папашиных эмоций. А через десять минут мама уже сдала свой билет, а еще спустя восемнадцать часов мы уже мчались в Зеленом вагоне сквозь тоннель Сэйкан в Хоккайдо. Впереди - Саппоро.
    В поезде мы с матерью почти не разговаривали. Я понимал ее настроение накануне предстоящей встречи с Жэвэ Джомонд. Все теперь было не так, как десять лет назад в опере Бастилия. Объяснение с Примадонной неотвратимо, и мама была готова заплатить цену, хотя не представляла - какую. И как себя поведет и потребует ли чего-нибудь доверивший ей свои тайны и вероломно преданный ею человек, - мама тоже не знала. Десять последних лет, десять Судных дней, десять молитв раскаяния - облегчения ей не принесли. Все ее обращения к Богу остались без ответа. Я же непрерывно задаю себе один и тот же вопрос: являются ли дети (раз они уже появились - самые лучшие, любимые, неповторимые) оправданием любых деяний их родителей? Кто осмелится отправиться в прошлое, чтобы исправить все ошибки, если результатом этого может стать исчезновение из будущего их детей? Есть ли у покаяния цена? Вот такой нелепый Эффект бабочки. Я держу в руках журнал с Жэвэ Джомонд на обложке. “Последнее в жизни выступление великой Примадонны! Полвека назад ее кумир - Мария Каллас, также распрощалась со сценой в Саппоро”. Мама читать статью не стала, на обложку едва взглянула.
    Через ряд кресел от нас расположился человек, лет тридцати, с книгой в руках. Я сразу обратил на него внимание. Как только мы въехали в тоннель, он стал непрерывно вскакивать, пробегать несколько шагов по проходу и вновь садиться, но не надолго. На мгновение свет погас, и я явственно услышал из конца вагона вонючий голос Асмадея: “Подойди ко мне. Подагра чертова меня совсем стреножила”.
    И тут же в тоннеле стали пропадать огни, головной вагон захлебнулся гудком, и я почти на ощупь вынужден был пробираться на зов моего насильника, но последние кресла оказались пустыми.
    - Здесь я...
    Я толкнул неприметную дверцу в комнату для переодевания малышей и обнаружил на откидном столике скукоженного до размеров кошки моего гада.
    - Тянешь резину. Отправь мамашу восвояси. Злоба тебя гложет.
В Париж собрался. Тебе не все ль равно, кто у Шарля отец?
    - Хочу спросить я у самого Бодлера... 
    - Вот незадача! Один господин своей книгой захлопнул дверь в 19-й век. Могу тебя отправить назад, но не больше, чем на столетие. Но вот тебе в подмогу случай. В книжном магазине “Шекспир и компания”, где твоя мать повстречала отца Шарля, как раз сейчас, сто лет назад, плачет тот самый писатель, прихлопнувший беспомощную литературу Золотого века Европы. Поговори с ним...
    - А он-то здесь причем?
    - Он тоже печалился в слезах искреннего покаяния, как и твоя мать. Порасспроси свидетелей, зевак, мамашину подружку - Жанну. А то несчастный символ скучает на пьедестале и мокнет под дождем, как Эйфелева башня. А сейчас отвали, и больше не тревожь меня по пустякам.
    Здесь, в Японии, живет парень, который схлопотал Нобелевскую премию за доказательство, что у фотона не может быть скорости большей, чем скорость света. А отсюда вывод: путешествие в прошлое - невозможно! Но бедный фотон не имел, как я, дела с чертом. Может нам назад и нельзя, но времени впереди - сколько угодно. И вот я уже шагаю по улице Одеон, задрав голову - в поисках нужной вывески. В лучах косого света еще издалека вижу:

     18 Shakespeare and Co... в тени же, едва различимы mpany 18

    Над вывеской через ажурные перила крохотного балкончика выглядывает симпатичная мордашка и улыбается мне. У входа в магазин стоит еще одна молодая особа в очках и вязаной шапочке. На ней черная хламида жакета и такая же затрапезная юбка. Бедная мисс еще не знает, что в квартале от нее Коко Шанель уже неделю как представила свои “Chanel №5”. Напротив нее стоит, опершись на трость, ее полная противоположность. Белые башмаки его улыбаются солнцу. Первые лучи резвятся на концах его усов и бабочки. Шляпа и тонкого стекла очки довершают образ воплощенной элегантности. Одно обстоятельство снижает уют и благоухание парижского утра. Господин не то, что бы плачет слезами, но голос его полон истерики и рыданий. Я остановился неподалеку и прислушался:
    - Пойми же, Сильвия. “Улисса” никогда и никто не напечатает, а в Америке меня еще за него и линчуют.
    - Андриенна, - машет рукой Сильвия женщине на балкончике, - спустись и успокой этого сумасшедшего.
    Я воспользовался паузой и подошел к ним.
    - Простите, но кто мне здесь сумеет помочь?
    - Вижу, вы не из наших краев? - господин описал тросточкой вокруг меня незримое место моего предыдущего пребывания.
    - А я, кажется, вас узнал... - боялся я еще произнести его имя.
    - Джеймс Джойс, ирландец.
    - Я знал, что это вы! Да мы с вами, к тому же, еще и тезки.
    - Так как мы с Сильвией сумеем вам помочь? - той же тростью Джойс очертил невидимую границу, которую мне было недозволенно переступать.
    - Одна молодая и очень красивая особа приходила сюда в надежде продать первое издание “Цветов зла” Шарля Бодлера.
    У Сильвии загораются глаза, а спустившаяся к нам Андриенна вопит: “Не может быть!”
    Любая небылица сильна правдоподобными подробностями, и я спешу их немедленно предъявить:
    - У вас тут на втором этаже проживал один господин. Как только молодая особа вытащила книгу из сумки, он спустился вниз и забрал эту книгу. И угадайте, зачем он так беспардонно завладел чужой собственностью?
    - Почему? - в один голос изумились Сильвия и Андриенна.
    - Потому, считал он, что книга принадлежит ему, как автору. А у него как раз не хватало одного экземпляра, чтобы подкрепить свои заверения в любви к некоей госпоже Сабатье. Он и подарил ей свою, хоть и не принадлежавшую ему книгу.
    - И что из этого? - терял терпение Джойс.
    - А то, что, потеряв бесценную книгу, та молодая особа - взамен, понесла от господина ребенка, который лично мне мешает жить.
    - И вы знаете имя этого месье? - строго спросила меня Сильвия.
    - Конечно же: Шарль Бодлер...
    Едва я произнес имя поэта, как осознал всю нелепость своего положения. Меня Асмадей просто подставил, унизил. Так он хотел заставить меня отбросить всю моральную требуху сомнений. Передо мной стоял человек, который еще не знал, что двадцатый век в литературе нарекут его именем, а век двадцать первый - все еще пуст, а значит, великого Джойса еще никто не потеснил с пьедестала. “Улисс” станет Библией XX века. И все покаяния мира, все раскаяния в грехах своих, которые несутся кровавой лавиной, только добавляют страдания и кормят Смерть, у которой аппетит стал воистину вселенским. Все умники уже столетие пытаются разгадать тайные коды его текста, чтобы понять, отчего Бог никому так и не сумел помочь, а только отравляет людей бессмысленной надеждой. Он этого не знал, так как Сильвия ему еще не сказала, что возьмет на себя все расходы и хлопоты по изданию романа. Он не знал и плакал, как какой-нибудь бедолага “К”, который сподобился написать свой роман в эпоху Интернета - безжалостного убийцы любого чувства, кроме чувства выпендрежа и кокетливого скотства!
 
    Подслушал бы сейчас Джойс мои мысли, он бы кончил в штаны от смеха. Малый островок земли - не более человеческого шага, где сошлись Бодлер и Джойс, опрокинувшие все представления о дозволенном, - достался моему воображению не по праву. Еще бы! Как можно талдычить о Смерти, как правительнице мира, когда эти два человека смертельно над ней надругались, втоптав ее в грязь любви и порока?! Языки свои они приспособили не только для создания непревзойденных шедевров слова, но и чтобы вылизывать ими задницы своих подруг! Ведь проститутки шли у них по тому же разряду, что и великие писатели. Это распутницы их наградили болезнями любви и заставили их писать современные Евангелия от блуда.
    И в это время поезд выскочил из тоннеля. На мгновение свет ослепил, и, вдобавок, на меня напоролся бегающий все время по проходу человек с книгой в руках. Только теперь я понял, что ошибся и местом, и временем. Надо начать все сначала - с Вероны, где старый еврей продал книгу маме. Я поднял книгу, выроненную суетливым господином при столкновении со мной, и взглянул на обложку: летящая пуля, глаза под каской. Рисунок был так искривлен, что не понятно: солдат выпустил пулю, или пуля предназначалась ему? Возвратившись из Парижа, я был полон саркастического яда.
    - Оставьте ее себе, если хотите, - предложил мне беспокойный владелец книги, успокоившийся, как только мы выскочили из тоннеля на божий свет. - Любопытная вещица о приключениях греха.

    Я стал листать книгу, чтобы только не встречаться с мамиными глазами. Автор мне был совершенно незнаком. Единственно, что я запомнил - в его имени было что-то порочное, скользкое. Героем книги (жанр ее я так и не определил) была пуля. Она пыталась разобраться в своей нелегкой, но стремительной жизни. Ее лечащий врач в последнее время стал находить у пули все признаки шизофрении, раздвоении ее, как личности, при полете. Вроде все было хорошо еще в обойме и, даже, в стволе она чувствовала стальные направляющие ее судьбы, не оставляющие никаких сомнений о направлении полета и цели, которую она должна была поразить. Но едва она вырывалась на свободу, как ей навязывали свободу выбора ее траектории. Во время полета, еще не долетев до жертвы, она должна была решать - убить свою жертву, или проскочить мимо и даровать ей жизнь; легко или смертельно ранить ее? От возможности выбирать и развилась у нее эта болезнь. Особенно терзала ее навязчивая мысль: выбрав что-то одно (поддавшись расчету или интуиции, мнению заправляющих арсеналом боезапаса спецов), пуля никогда не знала о вероятных последствиях другого варианта, который она отвергла при выборе. Возможно, доверившись своему первому зову и выбрав иной путь, она сумела бы изменить мир к лучшему, спасла бы чью-то безвинную жизнь.
    Следующий лечащий врач причины вольнодумства пули стал искать в ее душе - хоть и свинцовой, но, все же, сомневающейся, закомплексованной чувством жалости и сострадания. Но и тут нашли лекарство от душевной боли, и стали во внутреннее содержание пули добавлять порох идеологической приправы. Помогло, но не до конца! Терзания продолжали пулю калечить: она опять и опять оказывалась на распутье: быть ли ей ретивой служакой или равнодушной исполнительницей чужой воли.

    “Позвольте! - воскликнет читатель книги вместе со мной. - Что за чушь! Ведь жизнь и поведение пули не принадлежат ей. Она - всего лишь орудие в чьих-то руках. Да и не орудие вовсе, а только его эфемерная часть, вроде дыхания, легкий дымок из ствола”. Но если продолжить логику высказываний таких безответственных читателей, то и само орудие находилось в чьих-то руках, и, с полным правом могло сложить с себя любую ответственность за поведение своей нерадивой дочери - пули. А другой, изощренный в казуистике читатель, как и сам автор книги, пытался доказать, что и орудие в руках человека снимает с него любую ответственность, ибо все предопределено Всевышним, а человеку, в свою очередь, предоставлена лишь свобода выбора.  И не кичись больше, оружие, направлением своего ствола. И умерьте свою гордость истинные намерения стреляющего. Все вы исковерканы очередным выбором, разрывающих вас на части.
    А теперь самое время поговорить именно о свободе выбора. То, что Всевышний предвидит поступки людей, никак не влияет на дарованную им свободу воли, точно так же, как человек, знающий о том, что уже случилось, не в состоянии вернуться в прошлое и изменить ход событий. Творец же — вне времени, и для Него нет разницы между будущим и прошлым. Поэтому пулю надо освободить от мук сомнений и свободы выбора. Нельзя ее заставить судить милосердно. Она должна уяснить, что Божье наказание в этом мире и в будущем посылается не для того, чтобы причинить людям только одни страдания. И в то же время, нельзя рутинную работу пули рассматривать как мщение Всевышнего за греховную жизнь. Пуле надо хорошо уяснить, что перед ее выбором все равны. И те, кто нарушают волю Творца и бунтуют против Него, и все те, кто был на земле и самыми большими праведниками. Кары призваны очистить душу грешника от зла, а святого - от добра, чтобы они смогли войти в мир грядущий с равными возможностями искупления...

    За чтением я не заметил, как приехали в Саппоро. Вскоре мы уже стояли перед концертным залом “Китара” и в растерянности наблюдали, как рабочие снимали афиши с Жэвэ Джомонд. Мы опоздали. Оказалось, что Примадонна на день раньше закончила выступление в Саппоро. Провидение маму оберегало, но не сберегло! Жэвэ не вернулась домой, а лишь улетела в Йокохаму, где должна была дать еще два прощальных концерта. Теперь мы не доверились поезду, и уже ближе к вечеру вылетели догонять беглянку. Успели к началу второго отделения. Я плохо знал содержание оперы Вагнера “Тристан и Изольда”, тем более что это было ее концертное исполнение. Поэтому сразу воспользовался программкой, где давался ее краткий пересказ и история написания оперы. Сразу же заявлялось, что “Тристан и Изольда” - величайший из гимнов, когда-либо созданных во славу чистой эротической любви. Когда Вагнер работал над оперой, он жил в доме Отто Везендонка и был влюблен в молодую жену хозяина, Матильду. И вот, после многочисленных репетиций в Венской придворной опере, постановка была неожиданно отменена. В труппе образовалось два лагеря: pro et contra Вагнера. Во главе первого стояла Луиза Мейер, сопрано, назначенная на роль Изольды. Она отказалась содействовать постановке оперы, когда узнала о любовной связи Вагнера с ее младшей сестрой. Но я отвлекся. Страсти на сцене разгорались нешуточные. Я сразу обратил внимание на Тристана. Первый звук его голоса, подобно серебряному колоколу, ударил по оркестру, и тот словно исчез, растворился в его пении. Но звездой все же была - Жэвэ Джомонд. Почему итогом своей сценической жизни она выбрала партию Изольды? Какой День в своей жизни она проклинала?

                О, Дня слепой слуга!
                Морочил День обоих нас!
                С тобой и я страдала...
                Мне на беду День лживый,
                очаровал обманным блеском!
                И плоть моя к любви стремилась.
                Но в нём уже кипели слёзы злобы!

    Заметила ли она нас с мамой в зале? Не на нас ли вскоре обрушится ее гнев?

                Ах, как болела рана
                на дне души разбитой!
                Твой образ хранился там...
                Ты был ужасен мне, –
                ты, горячо любимый,
                бесценный друг, желанный, –
                когда в сиянье Дня
                как враг ты мне предстал.
                Да, был предатель предо мной...

    Бедный отец. Не икается ли ему сейчас в Швейцарии?

                Лишь только дух мой
                постиг предательства черты,
                и искупленья потайной обет,
                как тотчас в нежных сумерках
                в меня вселилась Ночь.

    С этой минуты я уже не различал сцены Концертного зала Йокохамы - передо мной лежал красный занавес “Метрополитен Опера” - ложе моего зачатья. И я видел, как Жэвэ ждала в ту ночь моего отца, как бросилась к нему, едва он появился на сцене:

                О Ночь Любви, спустись над нами
                и забвенье жизни дай нам.
                В лоне мрака нас укрой,
                нас у света отними!

    Но в это время из-за кулис с двух сторон на занавес вступают Норма и Жужу. И Жэвэ прозревает:

                ...всё потонет, всё исчезнет.
                Тьмой святой объят,
                меркнет мир сует.

    Но остается и последняя надежда:

                Грудь к груди,
                к устам уста.
                Две души
                в одном дыханье...

    Но мой отец уже в объятьях соперниц. И у Изольды-Жэвэ вырывается стон:

                Как снесла я всё?
                Как могу сносить?

    И Тристан-Жило умоляет в ответ:

                Дай умереть мне!

    И вторит ему Изольда:

                Так примем Смерть мы,
                Смерть одну...

    Взорвавшийся аплодисментами и криками восхищения зал привел меня в чувство. Мама встала и решительно направилась к выходу. Я поспешил за ней.
    - Ты же не возьмешь меня к ней?
    Мама повернулась ко мне, и такой я ее увидел первый раз в жизни. Может, я предстал перед ней в образе той самой Смерти, которая только что преследовала моих матерей на сцене? И единственным выходом из проклятия для нее было отдать ей меня, принести в жертву - ради возможности жить другим, не проклиная свою жизнь. Мама сама была готова умереть здесь, сейчас и немедленно! Но, кроме нее, это никому бы не принесло облегчения. Яблоком раздора был я. Я не мог принадлежать никому и одновременно - каждой матери, и только ей - одной! В гримерную Жэвэ мама ворвалась без стука - так, как она это делала прежде на правах полной хозяйки. Я немедленно стал искать по углам спасительное Зеркало из далекой Индии, которое, быть может, одно могло судить или примирить всех. Жэвэ даже не обернулась.
    - Я знала, что ты в Японии, - сказала она, смывая искусственные или настоящие слезы - кто знает?
    - Тебе звонил Жило и опять плакался, и терзал тебя упущенной любовью?
    Почему мама, явившаяся сюда со словами раскаяния, опять дерзила? И все же в ее интонации пробивалась пытка сдержанностью.
    - Теперь уж ты сама таскай его по жизни.
    Жэвэ встала, откинула с плеч пурпурную накидку с белого платья, похожего на саван, взяла со стола газету и протянула маме:
    - Сама читай. Русского шпиона обменяли на каких-то иностранцев, и в их числе был и... наш сын. И зачем ты его послала в Россию, на Урал, на поиски своих несуществующих родственников? Насколько я знаю, все родные твои проживали и живут до сих пор в Италии? Помоги-ка лучше мне снять платье. Ты еще не забыла... Саломея, как это делать?
    - Твой сын?! - fortissimo!
    Мама пытается вновь сдержаться, но у нее не получается.
    - Наш сын! Зачем ты привела его ко мне, как не объявить самой об этом? - вулкан Жэвэ просыпается.
    - Ты знаешь, зачем я ищу встречи с тобой все эти годы...
    - Твое покаяние не стоит ломаного гроша! Так что - возвращайся домой! В Европе не осталось оперной сцены, где бы не устраивали стриптиз. А у тебя большой опыт и желание.
    - Жэвэ, ты знаешь, что произошло в ту ночь. Мне просто повезло больше. Что стало бы с твоей карьерой, если бы ты родила тогда - вместо меня?
    - Тебе мешает твой сын?! Так оставь его мне. Он мой больше, чем твой!
    В гримерную вошел Тристан, но никто даже головы не повернул в его сторону. Мама сильно поддала меня по плечу, и я, невольно, сделал шаг навстречу Жэвэ.
    - Бери его, хватай! Только помни: он с усеченной душой. И лишился он ее не за какую-то паршивую плоть Маргариты, а чтобы спасти таких, как ты! Что ты будешь с ним делать в своей парижской квартире? У тебя же, кроме твоих опер, ничего не осталось! Все любовники не выдерживают и года в твоих истерических объятьях!
    - А я не откажусь! Ты же просто выносила семя, принадлежащее мне. Суррогатная мать!
    Я пытался противостоять дележу, но мое слово было пустым, как чрево без семени. Вмешался Тристан. Это уже был не серебряный голос, а рык зверя:
    - Тихо! Остановитесь! Я знаю, кто вам нужен. В Йокохаме существует старинная еврейская община. Я отведу вас к Соломону. Он вас рассудит. Никто не знает, сколько ему лет. Все утверждают, что он был всегда, как и его сакура.
    Жэвэ, на удивление, легко согласилась с Тристаном - привыкла ему доверять, или зависела от него, в тот момент было совершенно неважно. Нужно было освободиться из капкана ненависти и невозможности примирения и прощения. Ухватилась за это и мама. Договорились, что Тристан отвезет нас к Соломону рано утром. Крохотная еврейская община Йокохамы находилась на окраине парка Ямотомати. Ждать Соломона, который молился в синагоге, нас усадили под гигантской сакурой, ствол которой был настолько велик, что если возникало желание обойти его кругом, то человек отваживался бы совершить путешествие по всей истории человечества. И с какой эпохи он начинал бы свой первый шаг -всегда возвращался в то же самое время. Да и существовало ли время, прямая поступь которого была всегда устремлена в будущее, здесь - у сакуры, если его несгибаемую прямоту свернули в кольцо, и где бы человек теперь не находился, он всегда пребывал во всех временах одновременно.
    Мы ждали возвращения Соломона из синагоги, и когда он появился из огромного дупла в основании сакуры, нашему удивлению не было предела. Иудея (именно иудея - одного из потомков утерянного колена Израиля) в этом длиннобородом старике с японским лицом, возраст которого действительно невозможно было определить, выдавала маленькая черная кипа на самой макушке головы.
    - На каком языке дамы и господа предпочитают говорить: на японском, иврите, английском?
    Речь старика была не совсем внятной, и надо было делать усилие, чтобы разобрать ее. Сошлись на французском.
    - Этому дереву - 3000 лет! Сакуру еще посадил сам царь Соломон...
    - Не может быть, - воскликнул я, - царь Соломон никогда в Японии не был!
    Вам повезло, и вы не видели маминого взгляда. “Мой сын - придурок! Отправился на поиски Соломона в эти края и кричит, что этого не может быть”. Но старик моего возгласа как будто не слышал.
    - Сосланный темными силами на край света, царь на корабле прибыл в наши края. Вот тогда-то он и посадил эту сакуру...
    Но мое недоверие только укреплялось.
    - И теперь вы скажете, что сами были свидетелями этого события?
    - Я отношусь к дереву, как к своему ребенку. А дети всегда вырастают на руках родителей. Прошу всех в нашу синагогу, - старик жестом пригласил нас войти под своды дупла.
    Если бы мы не знали, что находимся внутри дерева, то можно было бы сказать, что мы вошли хоть и в небольшую, но все же - синагогу. Соломон терпеливо выслушал взаимные обвинения Жэвэ и мамы, и к просьбе - разрешить их претензии: кому из них считать меня своим сыном - отнесся очень серьезно. Дальнейшее было мало похоже на суд, который творил один человек. Соломон в одном лице предстал перед нами в образе и рава, и мудреца, и прокурора, и адвоката, и суда присяжных, и свидетелей.
    - А где сейчас находится источник семени? Впрочем, не надо отвечать. Лучше я посмотрю сам.
    Соломон подошел к стене синагоги, откинул какую-то задвижку и стал пристально вглядываться внутрь дерева.
    - Он приближается к Парижу с двумя молодыми людьми. А теперь наберитесь терпения, и я оглашу свой приговор.
    Но прежде, чем огласить свой вердикт, Соломон обратился к святым книгам, сияющим золотыми корешками в шкафу, и начал он с Торы.
    - Сказано в Торе: “Если будет среди тебя муж, нечистый от случая ночного...” - скорее для себя, чем для нас, начал шептать Соломон.
   
    Потом он взял с полки другую книгу и долго искал нужную для него страницу:
    - И объяснили мудрецы, что имеется в виду излияние семени. Поэтому он нечист, ибо сказано: “И муж, у которого излилось семя, да омоет в воде все тело свое и будет нечист до вечера”. Поэтому мудрецы назвали излияние семени - “случай” - независимо от причины - будь то случайно, во время сна или же в бодрствовании, вольно или невольно, во время полового сношения или же вне его...
    Соломон оторвал глаза от мудрости и посмотрел на Жэвэ.
    - Скажи мне, читал ли тот, кто вошел в тебя в ту ночь - “Шма”?
    От удивления лицо Жэвэ перекосило, но Соломон ничего не замечал и продолжал:
    - Но если ты не слышала “Шма”, он мог произнести его мысленно.
    Жэвэ, опершись на Тристана, встала с маленького, почти детского стульчика, и беспомощно взирая на чужой и незнакомый ей мир синагоги, сказала:
    - Я ухожу!
    - Нет уж, - закричала мама, - или ты меня прощаешь, или будем судиться! Лучше один миг раскаяния, чем целая жизнь в мире неведения.
    Но вновь Соломон продолжал вести себя так, будто он находился внутри целого мира один:
    - Бог судит милосердно. Наказание в этом мире и в будущем посылается не для того, чтобы причинить им страдания; их нельзя рассматривать как мщение Всевышнего тем, кто нарушает Его волю или бунтует против Него. Кары призваны очистить душу грешника от зла, чтобы он смог войти в мир грядущий. Так был ли источник семени чистым или нечистым? Если он, даже мысленно, услышал или не услышал внутри себя “Шма”, когда вошел к своим женщинам, то и решение суда будет чистым или нечистым.
    - Как же знать нам? - умоляюще смотрела мать на Соломона.
    - Молился ли он в день рождения ребенка?
    - Уверена - молился.
    - Тогда мой суд таков: так как нет среди нас знающих причины благоденствия злодеев и страдания праведников, я выношу решение: ребенок принадлежит той женщине, которая готова принести его в жертву ради своего народа.

Примечания
___________________________________    
*...даже подходили к Иудейской колонне - Июльская колонна - монумент на площади Бастилии, поначалу называвшийся в народе Иудейской колонной. Была построена в память об Июльской революции в 1830 году.
*Едва приходил вместе с луной месяц тишрей - Тишрей (иврит - ;;;;;;;;;;) - месяц начала года в еврейском календаре (приходится примерно на сентябрь-октябрь). Среди месяцев года месяц Тишрей характеризуется наибольшим числом праздников. 1-2 тишрея отмечается один из самых важных праздников в году - Рош-ха-Шана - начало нового еврейского года. 10 тишрея наступает самый священный день - Йом кипур.
*...и наступали Дни трепета - Йом Киппур (иврит - ;;;; ;;;;;;;;;, “День Искупления”, на русский язык обычно переводится как “Судный День” - в иудаизме самый важный из праздников, день поста, покаяния и отпущения грехов. Отмечается в десятый день месяца тишрей, завершая “Десять дней покаяния”.