Я. шварц amnesia кн. 2 гл. 2 стр. 10

   


                Яков Шварц

                AMNESIA
                (Хроники забвения)

                Роман в трех книгах
                Книга вторая
                Глава пятая   


                Страница 10    
                Девственница-проститутка.
                (Из дневника Жужу) 
 
Париж . Июнь - август - сентябрь 1857-58 - 1987гг.

    Когда в конце июня “Цветы” появились в продаже, отметить (как размечтался Шарль) триумф поэта в салоне г-жи Сабатье нам было не суждено. На Шарля свалились беды, и цепкие лапы невезения довели его до суда. Все это время Шарль лихорадочно искал защитников своей несчастной участи, пока очередь не дошла до Аглаи (только так теперь Шарль называет при мне госпожу Аполлонию Сабатье). С его слов, совсем недавно, Флобера спасла от суда за “Мадам Бовари” кузина императора - принцесса Матильда, и Шарль решил найти и свою заступницу. И подвернулся случай. Как раз в разгар его лихорадочных унижений грядущим судом, три дня назад (точно - это было в понедельник), к нам в номер поднялся странного вида человек. Сначала я приняла его за мясника из лавки, которому Шарль давно задолжал. Обросший детина с черной бородой пирата и пронзительными цыганскими глазами долго спорил с Шарлем и все его   уговаривал, как змей уговаривал Еву, пока, наконец, я не поняла, что речь идет и обо мне тоже.
    Но когда я услышала, как странный гость стал говорить Шарлю, что госпожа Сабатье недоумевает и не понимает Шарля, как он, после своей черной Венеры, завел неизвестно кого, то была вынуждена вернуться с балкона. А бородатый  продолжал корить Шарля: мол, весь Салон гадает - откуда  появилась на набережной Вольтера юная проститутка по имени Жужу, которую Шарль повсюду таскает за собой. Так вот, если я привыкла к тому, что состояние Шарля легко читается по губам, то сейчас его выдавали глаза. Прежде их такими я никогда не видела: глаза его заволокла невыразимая смертная тоска. Он вглядывался в бородатого, и я видела - вместе с ним, как легко человек ожесточается от своих идей, и от этого перестает сам понимать, где заблуждается или намеренно лжет, а где - всего лишь играет краплеными картами.   
    - Не все ли равно?! - кривил губы Шарль. - И нет здесь никакой Жужу. Это - Лебедь, мое стихотворение. Жаль, что оно еще не опубликовано. Мой вольный Лебедь сбежал из клетки зверинца и скитался по Парижу, пока без сил, больной, с поверженными крыльями не оказался в пыли иссохшего озера в тщетных ожиданиях дождя и грома, где я его и нашел.
   
    Шарль тряс утренней газетой, где некий граф Шарль Монталамбер (Боже! В Париже живут одни Шарли) обрушился на Бодлера (и это за три дня до суда), приписав его к последователям изгнанного с выставки опального Курбе.   
    - Да ты пойми, - не слушая Шарля, горячился гость, закусывая своей бородой, - Монталамбер просто проиграл на выборах, а, пораженца, кто станет слушать?!
    - Еще как будут слушать! Для суда, придуманное тобой слово “реализм”, будет звучать как бранная кличка, как знамя революционеров. Судьи втопчут меня в грязь! И что я им отвечу? Что всякий хороший поэт - всегда реалист?!
    Они еще долго покрывали друг друга разными словами и знаменами реализма и романтизма. Но кто из них нес какое именно знамя, или давно его обронил, я не понимала и снова ушла на балкон любоваться площадью Карусель и Сеной, по которой тихо плыли залитые огнями прогулочные катера с туристами, и им напевал свои песенки Ив Монтан. И не было никакого дела заблудшим в Париж людям до воздуха, которым они дышали. Откуда им было знать, что это был совсем не пьянящий кислород уходящего лета, а души гениев, растворенные в призрачных мечтах быть услышанными еще при жизни. И не было дела целующимся на катерах   парочкам до гостиницы Вольтер, где давным-давно жили всякие знаменитости, и от которых осталась только книжная пыль, да несколько затасканных мелодий. А призраки, все еще живые, продолжают бродить по Парижу наперекор забвению и неустанно напоминать, что они и есть тот праздник в Париже, который всегда с тобой. 
    - Лебедь, иди попрощайся с гостем, - позвал меня Шарль.
    Когда нежданный гость уходил, он подошел ко мне, протянул мясистую руку и представился: Гюстав Курбе. Я не отвела глаз от его пронизывающего и раздевающего взгляда, пока он говорил мне, что назавтра ждет нас в своем павильоне на Марсовом поле. Гюстав Курбе... Курбе... где я слышала это имя? Или читала?! Точно! В мамином дневнике! Какая же я дура! Почему я не догадалась раньше, что там была статья Сесилии Дефо о Каллас, которая чуть не родила на Эйфелевой башне, когда вспомнила картину Курбе “Происхождение мира”.
    Я схватила свою сумку и закрылась в ванной. Вот же..., вот же та статья! И вот то место:
“...а вон и музей д’Орсэ, где мы с вами были... Дура я, дура! Зачем я про музей! Сама беду и накликала: в этот чертов музей года три назад Марию пригласил сам директор. Он водил нас по залам, а потом повел в какой-то тайник и показал (извинился, что - копию) чудовищную картину. Заверил, что он уже нашел оригинал и скоро отважится под охраной повесить картину в одном из залов музея. Художник такой был – Курбе. Он такое с натуры рисовал... Наше, женское... Натруженную... Надруганную... Волосок к волоску ”...
    Но почему я раньше не заметила? В статье в этом месте стояла сноска, а внизу - примечание в виде подписи к картине:

                Гюстав Курбе
                Происхождение мира, 1866
                l’Origine du monde
                Холст, масло. 46 х 55
                Музей Орсе, Париж

    Видимо в статье была иллюстрация и самой картины, но теперь я понимаю, что мама ее старательно вырезала. Могла ли она допустить, чтобы ее девочка видела такую отвратительную пошлость. Конечно же - вот и след вивисекции. А далее, под этим примечанием, еще одно:

Музей Орсе открыли в  1986 году и до 1995 года можно было лишь тайно вкушать вызывающий реализм этого усеченного портрета: его заказчик Халил-бей прятал его за зеленым покрывалом, затем Жак Лакан открыл его под сдвигающейся картиной художника Масона. Во время написания картины, любимой натурщицей Курбе была Джоанна Хиффернан или Джо. Ее возлюбленным в то время был Джеймс Уистлер, американский живописец и ученик Курбе.

    Первой моей реакцией на все это - был шок! И я засунула голову под кран с холодной водой и чувствовала: если голову вытащу, то она сгорит или взорвется. Осознать все сразу я не могла, но возникали вопросы, требующие ответов:
    1. Каллас не могла видеть в музее эту картину: не было в год ее смерти (когда она поднималась на Эйфелеву башню со своей помощницей Вассой) еще ни самого музея, ни, тем более - картины.
    2. Зачем Сесилия давала эти примечания? Сказать, что эта Васса все врала, но в статье она не могла ее прямо обвинить и ограничилась лишь примечаниями, по которым читатель мог обо всем догадаться сам. И та женщина в черном (похоже - Васса), что приходила к дому отца, где прежде жила и Каллас,    все-таки украла это кольцо и каким-то образом оно попало к Рейчел, а теперь висит у меня на груди?
    3. Но упоминаемый 1995 год еще не наступил ни в моей жизни, ни, тем более в жизни некоей Сесилии Дефо, якобы моей матери!
    4. Но и картина была написана Курбе в 1866 году, а значит ее в 1857 (году выхода “Цветов зла”, в год, куда меня привел Шарль) просто не существовало.

    Выходит, если я невольно становлюсь свидетелем событий, которые произошли в будущем, то я не существую вообще, а являюсь лишь плодом воображения этого гнусного “К”? В таком случае даже след моего несуществования в любой момент может бесследно исчезнуть. И этот след - мой дневник, если все же и попадет на небесную свалку, то какой-нибудь песик, попавший в рай за нечеловеческую преданность своей хозяйке, поднимет ногу и обольет страницы собачьими слезами, и оставит от моей жизни только мокрое место. Но можно все это проверить. Достаточно будет завтра, когда мы поедем к Курбе, спросить его об этой картине.
    На следующий день Шарль с утра засел за письмо к г-же Сабатье, умоляя ее заступиться. И еще он обещал ей выказать знаки любви, но на этот раз не ограничиться только стихами, а отдаться всем пылким сердцем поэта ее непревзойденной красоте и покориться ее ясному уму. А самое главное, Шарль дал согласие принять участие вместе со мной в “живой картине” (об этом чуть позже), на котором так настаивали Аглая и Курбе. Для этого и приходил к нам вчера в гостиницу художник. Но не преступное решение принять бесстыдное участие в “живом шоу”, которое принял за меня Шарль, возмутило меня так, как то, что письмо свое он вложил в томик, в сафьяновый томик моего Бодлера. Откуда вновь в его руках оказалась моя потрепанная временем книга?! Но я быстро успокоилась: в номере еще лежали с десяток пахнущих свежей кожей “Цветов” и ждали своего часа для подкупа тех, кто согласился бы о Шарле высказать восторженное суждение.

    После того как Шарль отправил письмо и книгу г-же Сабатье, мы поехали к Курбе. По дороге Шарль спросил меня, была ли я на Всемирной выставке, которая открылась два года назад в Париже на Марсовом поле.
    - Жаль, жаль, - сокрушался он, - ты бы увидела моего любимого Делакруа.      
    - А куда мы, черт побери, едем?!
    Новая волна недоверия и ненависти к Шарлю, неожиданно возникшая на благостной глади океана, накрыла мое судорожное сознание.
    - Несколько работ Курбе жюри не приняло на Всемирную выставку. Но надо знать Гюстава! В гневе он способен разрушить Версаль или снести Вандомскую колонну. Лучше бы свой напор он применял в живописи, как Делакруа. Но Курбе умеет и строить. Для отвергнутых работ он возвёл рядом с Салоном свой “Павильон реализма”. А сейчас Гюстав почти разорился - и павильон сносят. Вот они с Аглаей и придумали перенести картину “Ателье” в ее салон, и влить новую кровь в интерес к ней. Поэтому они решили показывать не само полотно, а воссоздать картину вживую - с натурщиками, а Феликс Надар все это должен сфотографировать. Уже нашли людей, согласных сыграть эти роли и даже - мальчика с кошкой. 
    - И какая же мне уготована роль?
    - Сейчас ты посмотришь полотно и сама решишь. Но выбор небольшой. Ты же не готова изображать распятого Христа?
    - Зачем же мне у тебя забирать роль? Ты вышвырнул свою мать в Онфлёр и теперь испражняешься на меня своими проблемами. Украл у меня деньги и книгу, еще не добрался до моей девственности, но твои друзья и любовницы уже считают меня проституткой!
    Я даже не заметила как перешла с ним на “ты”, но это только подогревало наши взаимные обвинения, и мы не убили друг друга лишь только потому, что приехали к Курбе, и наши взаимные обвинения застряли в кустах сирени, прикрывающих вход в его павильон, весь обклеенный афишами:

                РЕАЛИЗМ
                Г. КУРБЕ
                40 ПОЛОТЕН


    Курбе с изумлением посмотрел на мои джинсы и кроссовки:
    - Это ли платье амазонки?! Так теперь одевают девиц для прогулок в Булонском лесу в конюшнях Монмартра?
    Я не ответила, так как увидела в свете газового рожка картину и сразу поняла какую роль мне уготовили. На огромном полотне (футов двести в длину) в натуральную величину красовалась голая натурщица. Видимо  судорогу, вцепившуюся в мою спину, заметил зоркий взгляд художника, и бородатый мясник мигом подскочил ко мне и стал заливаться соловьем:
    - Я не хотел никому подражать, никого копировать. Нет! Я просто хотел независимости. Знать, чтобы мочь, — так я рассуждал. Быть не только художником, но и человеком; одним словом, - творить живое искусство — такова была моя задача.
    Явно Курбе хотел произвести на меня впечатление недоступным смыслом своих речей. Шарль понял его уловку и все время старался втиснуться между нами, не давая Курбе ко мне прикоснуться.
    - И я должна буду вот так раздеться догола и стоять у всех на виду?! Ведь незамужняя женщина, служащая моделью художнику - по мнению порядочных людей, считается проституткой?
    Я представила, что мне скажет мой приятель (еще по Сикстинской капелле) - Иисус.
    - И кто здесь уверен, что я это сделаю?
    - Нет ничего проще. Давай ты прямо сейчас разденешься, и я с удовольствием сделаю набросок. Такое тело скрывать под неизвестной мне одеждой не пристало. Я прожил почти сорок лет и научился быть свободным. Мне плевать на Академию, и я готов нарисовать то, от чего все сойдут с ума.
    В глазах Шарля горели отсветы газовых фонарей, а губы кривились полной растерянностью. Поддавшись Аглае, он согласился, чтобы я разделась на публике, но сейчас отдать меня бесовскому взгляду Курбе (как будто и в его глазах давно не поселился дьявол) он не хотел. Он начинал привыкать к тому, что я - только его собственность. Шарль ревновал! Он готов был вцепиться в бороду Курбе, но мой крик его остановил! Так вот чего хочет (а может, и я хочу?!) Курбе, - чтобы я легла перед ним голой и раздвинула ноги?! Не от этого ли бесится Шарль? И вот настал тот самый миг:
    - Гюстав, а где сейчас ваша картина “Происхождение мира”?
    - У меня нет такой картины.
    - Лебедь, о чем ты спрашиваешь?! У Гюстава нет картины с таким названием.
    - Подожди, Шарль, а что там нарисовано?
    - Я не могу сказать, но и перепутать не могла. Может еще был - другой художник Курбе? Сходите сами в Орсейский музей и скажите, что я не права...
    Курбе был явно заинтригован моим вопросом:
    - Нет, ты должна нам сказать, что же там было нарисовано. Как говорят мои недруги: отвратительное и непристойное? Вот вчера Александр Дюма обозвал меня волосатым и крикливым дураком, рисующим одни гадости. И что?! Скажи, это была женщина?
    - Скорее - ее часть. Когда “это” у меня началось, и мама вызвала доктора, он тыкал пальцем в мой живот и все причитал: “vulva, vulva”. В школе нас учили, что это: female genitals. Если не ошибусь, то в Париже входит в моду  словечко - clitoris.
    Если бы ты, мой дневник, мог не только упиваться чернилами, но и иметь глаза, то ты получил бы удовольствие, увидев художника. Он подпрыгнул, как мальчишка, а, приземлившись, затопал ногами. Нет, не затопал - заплясал и издал вопль охотника за головами. Шарль сделал робкую попытку остановить Курбе, но тот и сам прекратил танец и ухватился за его сюртук. Я боялась, что он задушит Шарля:
    - Я знал, что это был не сон...! Сон?! Сон - только вещий! Ведь Лебедь мне описала картину, которую я всю жизнь хотел нарисовать, нарисовать - как знамя моего реализма. Все едем, едем немедленно!
    - Куда мы едем? - хрипел Шарль, вырываясь из рук мясника.
    - На бульваре Батиньоль, что рядом с Пигаль, снимает ателье мой ученик Джеймс Уистлер. Он вчера мне сказал, что к нему на несколько дней приезжает из Англии потрясающая натурщица...
    Неожиданно Гюстав отбросил прочь свои мысли и повернулся ко мне:
    - А зачем мне эта англичанка? Ты... нет! Ты слишком юна. А впрочем...
    - Я тебя убью, Гюстав! Мне не страшно. Меня все равно скоро будут судить. А за тебя мне и срока не дадут. Париж только обрадуется...
    - Хорошо, хорошо - едем на Пигаль.

    Карета стояла в кустах сирени. В экипаже между моими попутчиками вновь разгорелся спор, но теперь о природе гения. Шарль пожаловался Гюставу, что один уважаемый поэт (Шарль не стал называть его имени) прислал в суд записку с гневным предупреждением: “Нельзя судить гения!” Но ему ответили, что “гений, прежде всего, должен быть богобоязненным, любить свою страну и родной язык, полагаться только на свою совесть, избегать союзов со злом и не порывать с традицией”. “А кто такой ваш Бодлер?” - вопрошал суд дальше: “Он же - богохульник, Люцифер, который сам возомнил себя Богом. Чего только стоят такие его строчки:

                А Бог - не сердится, что гул богохулений
                В благую высь идет из наших грешных стран?
                Он, как пресыщенный, упившийся тиран,
                Спокойно спит под шум проклятий и молений.

А как он ненавидит Францию и Париж! Где же его совесть: всю жизнь прожил на содержании бедной матери! Суд сумеет доказать, что он заключил союз с самим дьяволом и камня на камне не оставил от традиций великой французской литературы”.
    В ателье Уистлера нам сказали, что Джеймс в кафе дю Рот-Морт, а потом отправится на Северный вокзал встречать свою любовь. Пока я кормила хлебом наглых воробьев, Шарль и Гюстав разыскали Уистлера, который оказался молодым человеком, похожим на д’Артаньяна, каким я его себе представляла, - после того, как мадам Анна все же заставила меня прочитать “Трех мушкетеров”. И мы все отправились на вокзал встречать Джоанну или Джо - так Уистлер назвал свою любовь. С рыжеволосой красавицей Джо мы быстро нашли общий язык, причем - английский. “Какая же ты Жужу?! Я буду звать тебя, как мою подругу Джуди - Джу. Ведь мы с тобой - как родные сестры”.
               
1 сентября.                Утро.
               
    “Если вам кто-нибудь скажет, что Франция - родина Великих революций - не верьте! Если при вас произнесут имя великого Наполеона, принесшего на своих штыках свободу народам Европы - наплюньте им в глаза. Бедный Бодлер! Ты пел осанну Делакруа. Напрасно! Свобода, Равенство и Братство?! Свобода творить произвол. Равенство денежных мешков в состязании умерщвления свободомыслия. Братство судейских приговоров. Твои стихи заковали в кандалы. Если бы не твоя книжонка, полная гнусностей и уродливой нечисти, то тебя бы просто сделали сумасшедшим. Варвары! Эти благонамеренные люди еще не догадывались, что ты, Шарль - и есть Франция и французский язык. Но они продолжали быть слепыми и глухими! Кого только они не засудили и не засадили! И вот дошла очередь и до тебя. А вот Пуле-Маласси еще хуже, а он утешает тебя из тюрьмы в Клиши: “Прости меня, Шарль, что издал твой смертный приговор!”
    Вот такие разговоры уже два месяца крутятся вокруг Шарля, а мне на его страдания - плевать! Шарль вчера утром унес сам (не доверился почте) письмо Аглае и предупредил меня, что останется у нее на весь день. Но и к вечеру он не вернулся. Наш поход сегодня на холмы Пер-Лашез, видимо, так и не состоится. Жаль! Я все эти дни ищу то место в Париже, где могла бы без помех все ему сказать. Трусливый побег меня больше не устраивал. В гостинице пусто. Давно съехали и Лео, и Вагнер. Неужели, после того, что Шарль сделал со мной в салоне госпожи Сабатье, ему невыносимо видеть мои глаза? А я ждала его всю ночь и твердила, твердила одни и те же слова презрения к нему. Если тонешь сам, то не надо тянуть за собой любимых. А под утро в номер позвонила утешить меня моя новая подруга - Джоанна. Еще бы! Теперь Гюстав стал для меня единственным утешением в Париже, а его натурщица - Джоанна - моей лучшей подругой. Она меня не предаст, как Камилла, и она не стоит памятником, как Жанна, навечно прикованная к своей бронзовой лошади.    
 
    Аглая настаивала на приходе Шарля, и письмо его было всего лишь уловкой. Он мучился предстоящим вынужденным признанием. Забраться к ней еще раз в постель?! Я была свидетелем этого кошмара и понимала Шарля. Письмо мы писали с ним вместе позавчера, в кафе около Гарнье. Шарль по нескольку раз проговаривал фразы, пробуя слова и звуки на вкус: не отравить бы свою негаданную любовь:
    “... Вы меня забудете...
    ... Мои предрассудки отвратительны...
    ... Вы - прекрасная душа, но это - женская душа...”.
    За эти два месяца Шарль, преданный всеми своими друзьями, исковерканный стыдом, до неузнаваемости изменился. В его смертельно испуганных глазах исчезла ярость, и он совершенно утратил вкус к жизни, а мне так и не признался: сам ли он побрил себе голову (а матери обещал только коротко постричься), или его готовили к отсечению головы на гильотине. Галстук он давно забросил и ходил только с расстегнутым воротом. От прежнего Шарля остались, разве что, тщательно ухоженные ногти. В кафе он опять нарочито  громко кричал на всех, но здесь привыкли к его безумствам. Он хоть мог надеяться, что кто-нибудь скажет о нем не только как об эксцентричном типе, но и как о поэте. Но я-то знала, отчего он так разошелся. Он все время пересекал мой взгляд: “Криком кричу?! Тебе не нравится? У меня нервы в ужасном состоянии”.

    На следующий день после моего позора в салоне госпожи Сабатье, мы отправились к Мериме вручить ему “Цветы” на голландской бумаге. Это была первая робкая попытка Шарля сбежать от Аглаи и провести со мной один день, чтобы хоть как-то загладить вину и выторговать себе прощение приступом ревности. Наивный поэт! Если я обещала Гюставу позировать обнаженной, так ни он ли сам раздел меня и торговал мной в салоне? А что касается Мериме, так он нас и на порог не пустил. Еще бы! Он был важной шишкой: представлял в Сенате литературу. “Дорогой мой! Я не смогу вас защищать, потому что не понимаю, как можно судить за посредственные стихи, принимаемые по глупости за поэзию”. Но, кажется, я разошлась. Прежде мне бы хотелось во всех подробностях описать наш долгожданный визит в салон г-жи Сабатье в четверг, 27 августа.
    Но почему мое перо повисло в нерешительности?! От кого я хочу скрыть то, что произошло после нашего посещения павильона Курбе? От себя? От Шарля? Ведь в тот день, когда Шарль отправился в суд (а это было в четверг, 20 августа), я сбежала из гостиницы в мастерскую Курбе, скрыв это от Шарля. Я хотела его предупредить, но, видя, как он расстроен тем, что в тот день во Дворце правосудия, куда его вызвали на заседание шестой палаты, вместе с ним должны были рассматриваться дела мошенников, сутенеров и проституток, - промолчала. Теперь я в раздумье: оставлять ли в дневнике след наших с Джо недельных смятений в мастерской Курбе или сказать себе - ничего этого не было? Дневник, как и подсознание - место интимное. К счастью - мысли неподсудны, а вот перенесенные на бумагу... В начале было слово... А в конце?! Ладно - только суть происшедшего.

    Еще в павильоне Курбе шепнул, что хотел бы меня видеть у себя в мастерской, лучше втайне от Шарля. И я решилась только тогда, когда получила от него записку, что и Джо согласилась ему немного попозировать, но еще она просила Курбе, чтобы он и меня пригласил, так как наедине с крутым художником любовного пыла она оставаться побаивалась. Страхи Джо были не напрасными. Гюстав давно нас уже раздел, а от мольберта до постели - один шаг.
    Мы договорились с Джо, что Джеймс привезет ее ко мне, а к Курбе мы отправимся вдвоем. Джо почти не говорила по-французски. Я боялась, что они с Уистлером появятся раньше, чем уйдет Шарль, но все обошлось. Зато новое обстоятельство сильно насторожило: Джо принесла от Курбе записку, что он хочет встретиться с нами не в своей мастерской на улице Отфёй, а в кафе “La Closerie de Lilas” на бульваре Монпарнас, так как Шарль ему однажды говорил, что водил меня в это кафе. Еще бы не знать “Сиреневый хутор”, куда уже дважды водил меня Шарль, а еще (когда навещали Каролину) мы любовались чучелом Бальзака. В кафе собирались все писатели, и многие из них Курбе ненавидели, или, в лучшем случае, смеялись над ним - так говорил Шарль. Поэтому выбор места для встречи был подозрительным.
    Джо не позволила мне идти на встречу к Курбе в джинсах: “Ты что - шахтерка?! Я сама тебя причешу и одену. Представь, что мы едем в Оперу”. Сама она была в шикарном длинном платье с тончайшей золотой нитью, словно сотканном из снежинок и света. На ее шее висело изумительное жемчужное ожерелье.  “Куда мы в таких нарядах?! Я хотела пойти пешком. Тут и мили не наберется”, - возражала я. У входа в кафе нас уже ждал Курбе.
    - Идемте, здесь рядом на улице Нотр-Дам-де-Шан я снял новую студию, но не хочу, чтобы пронюхали газетчики.
    На дверях студии входящим грозила табличка:

                Не делай того, что делаю я.
                Не делай того, что делают другие.


    Курбе старательно нам объяснил, что скрывается за табличкой:
    - Я хочу открыть мастерскую, подобную мастерским эпохи Возрождения, где будут рядом со мной не ученики, а сотрудники. Я лишь хочу объяснить им, как я сам стал художником. Любой ученик будет иметь полную свободу.
    А мы, две красавицы, порхали по студии, щебетали, пока не довели нашей дурманящей молодостью художника до исступления:
    - Живопись - это выброс, как извержение семени! Если не бьет фонтаном, то это дрянь, просто моча! Выпил пиво и пописал! Нет, чтобы рисовать, необходимо другое... Твоя идея, Лебедь...
    - Гюстав, зовите ее - Джу.
    - Джу?! Хорошо. Твоя идея насчет картины “Сотворение мира”...
    - Кажется, она называлась “Происхождение мира”...
    - Не важно. Мне нравится - “Сотворение мира”. Вижу, как они прячут от стыда свои глаза. Пощечина лицемерию?! Вызов Библии?! Теперь я не сомневаюсь: вначале была женщина! Да, да - Ева была раньше Адама... И тогда выходит, что Адам приходится сыном Еве. Я вижу, как Змей протягивает Еве яблоко, но не целое - разрезанное надвое. Вы видели, как выглядит половинка яблока? И Змей говорит Еве: “Вот как выглядит твое лоно”. Как только Бог вкусит его, то он сотворит этот мир. А Адам - всего лишь непутевый отец своего племени, хранитель его семени. 
    - Адаму первому не повезло: прежде чем предаться любви, ему нужно было произнести очень много слов. Но любят поболтать при этом и Ева, и Змей, и Бог, - Джо не на шутку развеселилась. 
    Но Курбе было не до шуток:
    - Я уже слышу, как они вопят: “Это истинный анархист физической и моральной красоты, он доискался до вульгарного безобразия”. Или: “Недоумок! На каком навозе он вырастил это волосатое и крикливое чудище?”
   До волосатого и крикливого чудища дело еще не дошло, а Курбе уже исподволь начал нас готовить позировать для этой картины. И мы с Джо сдались, когда он предложил нам просто лечь в постель на белые простыни, обняться и притвориться спящими. Джо без раздумья разделась первой. А теперь, дневник, скажи: как я должна была поступить? Ты не знаешь! Ты не осуждаешь, но и не советуешь. Гюстав всего-то обещал сделать набросок углем. Год назад я же разделась перед сопливым мальчишкой Ингмаром... А Джо сразу все поняла:
    - Мы просто уснули голыми, потому что было жарко и была всего лишь одна кровать? Или мы прежде любили друг друга, и страсть нас обессилила?
    - Художнику не нужны слова - ему нужны детали, - Курбе смял своими ручищами под нами простыни и разорвал на Джо жемчужное ожерелье.

    Но на этом он не остановился и продолжал настаивать, чтобы одна из нас все же начала позировать, теперь уже - для его “Сотворения мира”. Сама себе накликала! Когда он понял, что мы просто мешаем друг другу сделать последний шаг, Гюстав предложил нам приходить в мастерскую по одиночке. Я не знаю, раздвинула ли ноги Джо, но моя решимость крепла, и только одно обстоятельство удерживало: Курбе считал, что для полного правдоподобия натурщица должна позировать обязательно после акта любви, иначе картина будет мертвой. Но на шестой день нас застал Шарль. Лучше бы он этого не видел! Откуда он все пронюхал? Наверное, выследил, куда я исчезаю. Я не стала дожидаться конца петушиного боя, и одна ушла в гостиницу, а на следующий день и Джо тоже вернулась в Англию.
    Шарль был в ярости! Он буквально затащил меня в номер. Я испугалась! Села на стул, закрыла лицо руками (на всякий случай оставила маленькую щелочку между пальцев) и раздумывала: плакать мне или нет? Что он так рассвирепел?! Это был всего лишь набросок картины, как мы с Джо спим. Может быть, эта картина останется единственным свидетелем моего существования. В Лувре все будут спрашивать: “А кто это рядом с Джо?” “Это девочка из Нью-Йорка и звали ее Жужу”.
    А Шарль, тем временем, так рванул стул, что я вылетела из него и... оказалась в его объятьях. Никогда бы не поверила, что руки Шарля могут быть нежными, а дыхание - как у Ромео, забравшегося на балкон к Юлии. И тут я почувствовала, что его никто никогда не любил, а он нуждался в безоглядной преданности, готовой все стерпеть и все вынести. Но как мне было отличить его нежных рук истинную суть, когда он даже сам не мог в своей душе, в своих мыслях разобраться? Каким настоящим, а каким придуманным он себя видел? Но как говорила одна незабвенная примадонна в мамином “Театральном кафе”: “Кто кем притворяется - тем и является!” Кто из нас испугался первого чувства? Только Шарль отпрянул и перестал со мной говорить. Он долго копался у себя в столе, достал портрет покойного отца, повесил его, и теперь общался только с ним - с мертвым.

    В то время, когда над ним свершился несправедливый и позорный суд, а на следующий день был опубликован и приговор, ничего уже нельзя было изменить. И после всего этого, он - человек чести, был все же вынужден посетить Аглаю. Ведь накануне он ей клялся, как юный Вертер, в своих чувствах, да так, что она действительно поверила в потаенную и страстную любовь поэта и не могла не отплатить ему не менее сильным ответным чувством. Угрызалась ли Аглая совестью, что она - не принцесса Матильда и спасти своего пылкого воздыхателя от суда не смогла? Но она обещала, что сможет утешить бедную жертву судейской несправедливости.
    И вот эти два самых главных дня в его жизни: день выхода “Цветов зла” и день суда над книгой - проваливаются в вынужденную необходимость решать свои интимные дела с Аглаей и, как оказалось, со мной - тоже. А уж этот балаган с “живой картиной” Курбе - точно, - прихоть пресыщенной куртизанки. “Как же мне хорошо было без вас с моей Жанной”, - не раз я читала в его затравленных глазах лихорадочные, а, потому - бесполезные сейчас мысли. Но даже они всю неделю после суда изнуряют меня сбивчивыми признаниями и отчаянием. Попробую для тебя, дневник, выловить что-нибудь из потока откровений Шарля.
    Госпожа Сабатье, его последняя - после матери и Жанны - женщина, оставила его в одиночестве, в мире, который он не мог принять; в мире, который не хотел принять его. Шарль был проклят своей судьбой, но именно в этом проклятии он черпал свое вдохновение. Тогда он вцепился в меня, как в последний глоток воздуха перед окончательным поглощением океаном свалившихся на него несчастий; а я, вместо того, чтобы протянуть утопающему руку, тоже топлю его. Я ведь - женщина, а значит - похотлива, вульгарна и готова отдаться за мазок краски Курбе?! Дурочка и потаскушка?!
    Онфлёр - самое ходкое его слово, и вызывает в нем ужас. Там мать! Она - единственная женщина ... придуманная, как и его стихи. Но он не торопится отправиться к ней, чтобы снова притвориться любящим и любимым сыном, он - дезертир! Поэтому живые чувства он заменил грудой писем с жалобами и просьбами о деньгах, признаниями, извинениями и... обвинениями во всех своих несчастьях! Каролина попросту предала своего сына, сделала его сиротой при живой матери, которая (он знает) его обязательно переживет. 
    Самое ужасное, что ему приходилось каждый день делать - это унижаться. Унижаться - ему, вершителю духовной жизни всей Франции, вымаливая у нее признаньу - хуже ее награды за слепоту и глухоту моралиста на службе у трона. Но он продолжает кормить свое вдохновение: спать со шлюхами и признаваться в платонической и тайной любви к благородной проститутке, которую иначе, как дамой полусвета и не называли. Таким образом можно было содержать свою Музу в неведении и уверенно ею управлять! Если бы он все еще был ребенком, то, как в детстве, уткнулся бы в колени матери, но теперь ему предстоит вдыхать совершенно иной запах изможденной альковными тайнами женщины и заставить себя воспламениться и не потерпеть фиаско! Шарля судила власть, эти буржуазные ублюдки. Но разве и он не был родом из них? Ведь Каролина и Аполлония были той самой пуповиной, которая держала его на привязи ненавистного общества, к которому он сам принадлежал, и не хотел отказываться от всех его благ.

   
    В салон к г-же Сабатье на улицу Фрошо мы приехали сразу после полудня, хотя представление живой картины было намечено на 4 часа*. Шарль сказал, что Аполлония обычно встает в 11, завтракает и долго, очень долго, принимает ванну. Там я ее и застала.
    - Вот ты какая! Когда мне было пятнадцать, я тоже не заботилась о нежности и белизне своей кожи. А сейчас, видишь, - Аполлония вытащила заметно располневшую руку из пены и, с хитрым выражением лица, стала перебирать хрустальные флаконы, - для этого все эти крема, духи, молочко с запахами любви...
    Зря она плачется: у нее все еще великолепный цвет лица. Я попыталась это пролепетать.
    - Вы и сейчас еще красавица! Женщина может спрятать свою старость за одеждой и помадой, а вам нагота к лицу.
    - Шарль мне писал, что ты отказываешься сегодня раздеться для картины. А я 10 лет назад разделась, и Огюст с моего тела сделал слепок. Это тебе не нежиться на ложе у художника. Тебя обкладывают до самой интимной последней складочки тяжелым, холодным и мокрым гипсом, и при этом заставляют изображать страдание, как будто тебя ужалила змея. А художник не может не обладать своей натурщицей, если даже за стеной его мастерской супруга нянчит в это время его детей.
    На туалетном столике я заметила книгу с восточным орнаментом на обложке.
    - Рамаяна. Иногда мне скучно, и даже моим порокам лень грешить. Тогда за чтением я испытываю приступы добродетели и тем спасаюсь. 
    Нашу беседу прервали донесшиеся до нас крики. Оказалось, схватились между собой Курбе и Надар. Живая картина в салон не помещалась, и Феликс предложил снимать ее у себя в студии на бульваре Капуцинок.
    - Как мы туда все доберемся?! - орал Гюстав.
    - Я знаю как! - бил себя в грудь фотограф. - Я к Жаку.
    - Кто этот Жак?
    - Жак де Граммон. Помнишь его закон о наказании тех, кто дурно обращается с животными?
    - Причем здесь кошки и собаки?! - Курбе терял терпение.
    - Он знает один бродячий цирк, который закрыли по его закону из-за собачьих боев, и теперь циркачи без работы. Я найму их повозки и фургоны. Вот на них мы и отправимся ко мне в ателье.
    Когда Феликс исчез, Гюстав и Аполлония, вместе с костюмершами, стали одевать в театральные костюмы нанятых натурщиков для изображения живой картины и репетировать позы с замиранием. Курбе все еще надеялся разместить их в Салоне г-жи Сабатье. Не повезло только нам с Иисусом - пришлось раздеться. Аполлония сразу накинула на меня свою шаль, а когда маленький мальчик стал внимательно изучать мои завитушки, то Гюстав протянул мне кусок атласа, чтобы я немного прикрыла свою наготу. Но не заладилось со светом. И тогда Аполлония сильно оживилась:
    - Послушай, Гюстав. Может Надар прав, и лучше снять живую картину у него в ателье? Ты же помнишь, что у него на четвертом этаже стеклянная треугольная крыша, и ты сумеешь наладить тот свет, который нарисовал на картине. Но главное - не это! Ты помнишь, что тебе говорил Сезанн? Надо разрушить преграды, отделяющие мастерскую художника от окружающей жизни. И ты же хочешь скандала, и я от него не откажусь! Если Феликс достанет повозки бродячего цирка, то мы не станем прятаться в них, а изобразим картину на повозках и под видом представления проедем через весь Париж. Это ли не мечта художника - не ждать сотни зевак на своей выставке, а придти к публике самому и в самом неожиданном виде?

    Когда с громкими возгласами радости вернулся Феликс, Курбе уже не возражал: на улице Фрошо нас ждали крытый фургон и пять открытых повозок - все достояние бродячего цирка. Распоряжался погрузкой артистов и реквизита усатый господин в высоком черном цилиндре, с плеткой за сапогом для укрощения... диких львов и обезьян. Как оказалось позже, это был владелец шапито -  Рудольф. Свою историю он рассказал мне, пока мы тащились до площади Пигаль. Маркиз Антонио Франкони, большой любитель дрессировки лошадей и диких зверей, подрался на дуэли с сыном венецианского дожа и был вынужден бежать, вместе с маленьким сыном, во Францию, где и стал владельцем собственного цирка. Рудольф был внуком маркиза, и дела его шли прекрасно, пока семь лет назад, из-за боев быков и собак, его цирк не прикрыли.   
    Но я забежала вперед. В крытый фургон погрузили реквизит, а сверху на него забрались Надар, две костюмерши и пожарник. Всех достал своим визгом грудной ребенок. Мамаша-артистка пыталась кормить его пустой грудью, но ребенок быстро раскусил подлог и заверещал еще громче. На центральную подводу водрузили Курбе с мольбертом, меня и мальчика с кошкой. В последнюю минуту к нам свалился надравшийся персонаж в коротких панталонах. Он рухнул за мольберт и захрапел так, что наша лошадь от его храпа рвала на себе удила. Вторую  подводу отдали одному Христу. Очень долго ломали голову, как с ним поступить: подвесить на чем-нибудь, или посадить в клетку. Но все же решили его положить на плащ, якобы с креста его уже сняли, а у ног его положили череп Адама, чтобы сразу было понятно, что это Голгофа. В конце-концов, успокоил всех Гюстав: никакой это не Христос, а только его поза. Но если произойдет Воскресение, то он сам умоет от краски руки художника.   
    Больше всех возмущался тип в берете, с собакой и гитарой. Он орал, что императору положена отдельная повозка, но его никто не слушал, и его запихали вместе со всеми из левой части картины на третью подводу. А вот Аполлония с Шарлем и еще с каким-то господином (я смогла рассмотреть только его тень и бакенбарды) заняли отдельную повозку. Так же повезло друзьям Курбе, каждый из которых, прежде чем взгромоздиться на пятую повозку, подходил ко мне и представлялся: Шамфлери*, Брюйа*, Прудон*. С ними поехала и сестра Курбе - Жульетта.
    Альфред Прудон протягивал мне руку, но прятал глаза. Он застал меня в мастерской Курбе, когда я позировала, и очень интересовался моими прелестями.  Оставив его без всякой надежды меня полапать, я имела удовольствие наблюдать, как они с Гюставом напились и пели похабные песни про революцию и справедливость. Распоряжался всем Курбе, пока не добился того, чтобы сотворенная им живая картина не слилась с реальностью. Шарль настоял, чтобы мы отправились в путь не сразу - вниз по улице Фрошо, а вверх - на площадь Пигаль. Кто-то ему сказал, что там видели приторговывающую былой красотой Жанну, и он уговорил Гюстава, что если ее найдет, то возьмет с собой в картину. Лучше бы Шарль этого не делал! В центре площади у фонтана, где мы остановились, сразу собралась толпа. Из крытой повозки вылетел Надар, и, угрожая народу усами, обошел все повозки и призвал артистов к выдержке, мол, нас принимают за бродячий цирк и стоит нам немного их позабавить, как они разойдутся. А когда Шарль отыщет свою Венеру, мы немедленно тронемся в путь. Но толпа начала подавать голос:
    - Это облава на проституток.
    - Если она - обнаженная модель, то почему ее нет на холсте?
    - Да я же говорю вам, что это знаменитая проститутка Мими.
    - Не Мими, а Лулу.
    - Нет, Жужу! Ее выгнали из Лидо за разврат.
    - Не за разврат, а за воровство. А с ней рядом - тот, кто прикрылся картиной - ее сутенер. Его надо к стенке!
    - Не стреляйте в художника! Он - знамя коммунистического реализма, - подал голос Шамфлери. Он хоть и устал быть другом Курбе, но и над ним тоже сгущались тучи.
    Шарль совсем обо мне забыл: он все высматривал на площади свою мулатку. Хорошо, что из юркого “Пежо” выскочил какой-то парень и стал грудью, защищая меня от несправедливых оскорблений. Не обнаружив своего несчастья, Шарль сделал Надару знак рукой.
    - Трогаем, трогаем, - дал команду Феликс, и мы покатили к нему в ателье. Но не тут-то было - полицейский преградил нам путь.
    - Мы не допустим неприкрытого разврата, - грозил мне своей палкой коп. - Таких откровенно голых проституток надо судить всем народом. Вспомните, как парижане сами, без суда, после войны брили наголо шлюх, которые обслуживали фашистов.
    - Ты что, был свидетелем? Ты свечку в борделе держал? - бесстрашно наскакивал на копа парень из “Пежо”.
    - Мне не надо свидетельствовать. Эти проститутки - все мои клиентки.
    Коп мигом приковал моего защитника наручниками к повозке.
    - Да здравствует эстетическая нагота! - продолжал вопить прикованный студент.
    Христос, мирно спавший, заслышав речи фарисеев, накинул на себя плащ и  поднялся на повозке. Все прислушались:
    - Только по словам двух или трех свидетелей должен умереть осуждаемый на смерть: не должно предавать смерти по словам одного свидетеля.
    Коп не на шутку рассвирепел:
    - Сходи в венерическую лечебницу. Там этих свидетелей - тьма!
    Но и Христос не сдавался:
    - Не надо видеть. Рука свидетелей должна быть на ней прежде всех, чтоб казнить ее, а уж потом рука всего народа.
    Слова ряженого власть не пошатнули, и коп стал за ноги стаскивать меня с повозки. Тогда Христос осенил себя крестом и обратился напрямую к толпе:
    - Кто из вас безгрешен, пусть первый бросит в нее камень.
    В толпе наметилось замешательство по причине копания в своем прошлом.
    - Не трогай ее! - посыпались со всех сторон угрозы.
    Толпа любит защищать беззащитных. Христос слез с повозки и подошел ко мне:
    - Кто ты, юная дева?
    - Я - девственница, - прошептала я.
    Христос возложил на меня руки:
    - Я свидетельствую: моя мать - Мария, родила меня, и осталась девственницей. Моя любовь - Мария Магдалена, тоже рожала, но осталась девственницей...
    На площади Пигаль раздался страшный грохот. По бульвару Клиши со стороны Красной Мельницы железный конь примчал на площадь мою подругу. Она сразу накинулась на Христа:
    - Почему ты забыл обо мне?! Я - Жанна д’Арк, ела со своими солдатами из одной миски, пила из одной чашки, спала на одном с ними ложе и оставалась девственницей, пока не освободила Францию от захватчиков.
    Я даже не заметила, как фонтан окружили сотни молодых девушек и не очень. Полная дама взобралась ко мне на повозку и объявила, что профсоюзный митинг проституток откроет Альфред Прудон, которого она и приглашает на трибуну.
    - Я рад, что этот митинг возник стихийно. Анархия - мать порядка! Я спрошу у вас: какой собственностью вы обладаете?
    Проститутки нестройно загудели в растерянности.
    - А я вам отвечу: у вас нет ничего, кроме ваших задниц. Вы со мной согласитесь, что все ваши клиенты - воры, ибо любая собственность - кража!
    - Нас хотят прогнать с Пигаль в Сен-Дени, - покатилось по рядам тружениц любви.
    Полицейский стал терзать свою рацию:
    - Несанкционированный митинг! Прошу проституток разойтись по рабочим местам. Здесь пахнет заговором и продажной любовью!
    Наконец не выдержала сама мадам Сабатье. Прогулки по Булонскому лесу не прошли даром: она мигом вскочила на лошадь Жанны д’Арк, уселась с ней рядом и обратилась к профсоюзному собранию проституток:
    - Я знаю цену деньгам, и понимаю, сколько труда вы вкладываете в искусство обольщения. Выбирайте очередного клиента побогаче и постарее, и делайте его сначала своим любовником, а потом - и мужем. Я в своей жизни не прогадала и унаследовала от своего маркиза 60 миллионов, чего и вам желаю!
    В бой вступил Альфред Брюйя. Он сошел с живой картины последним и сразу привлек толпу своим солидным видом: такие на людях к проституткам не ходят, а стараются прежде, чем тайком их посетить, сделать что-нибудь полезное для государства. Едва он приподнял руку, как толпа приумолкла:
    - Я известный коллекционер и в Лувре на хорошем счету. Эту живую картину я приобрел для Франции, и после того, как великим фотографом современности Феликсом Надаром она будет запечатлена у него в ателье, мы немедленно отправим ее на вокзал Орсе для участия в международных аукционах.
    Вторил ему и Шамфлери:
    - Да поймите же - это всего лишь перформанс - желание художника представить свою работу в реальном времени. Если бы во Франции не судили и не убивали бы все новое, искусство давно бы умерло. Кто бы тогда знал о великих художниках, таких, как Курбе, или поэтах, таких, как Бодлер! Шарль, прочти народу заветное. Пусть народ послушает давно забытые стихи Бодлера о пропащей любви.
    Шарль, примостившийся за сочинением стихов на каком-то столике из реквизита, привстал, обвел невидящим взглядом толпу и тихо начал читать:

               Так вечно мчитесь же средь молний беспросветных,
               Шальные призраки, изжив последний час;
               Ничто не утолит желаний ваших тщетных,
               И наслаждение само карает вас.

               От вожделения иссохла ваша кожа,
               Но ненасытный пыл за гробом не иссяк,
               Вихрь дует чувственный, плоть бывшую тревожа,
               И хлопает она, как обветшалый стяг...

    Стенания Шарля прервало появление на площади длинного черного лимузина с намертво зашторенными окнами. Все-таки этот гад достучался своей рацией до правительства. Средь серого облика господина из лимузина выделялся удавкой на его шее красный в горошек бант. Член правительства немедленно приказал всем снять маскарадные костюмы и пройти проверку на детекторе лжи. Он вожделенно облизнул губы и приказал с меня первой снять костюм.
    - Но меня так нарисовал художник,- пыталась я разобраться в его приказе.
    - Оденьтесь, мадмуазель, и тогда вы снимете с себя это позорное, ничем не прикрытое, платье!
    Неожиданно из-за лимузина, скорее из-под его колес, выскочила мадам неопределенной наружности и вечного возраста. Она сломала неестественный ход событий и через голову правительства обратилась к народу:
   - В мире не осталось ни одной умной мысли, поэтому я буду говорить одни глупости. Природа не лжет! Если сам Творец обликом не безобразен, то он не мог ничего сотворить, кроме красоты, даже если она, на слепой взгляд, - ужасная до безобразия. Тогда выходит, что этот человек, - она потянула члена правительства за бант, - восстает против Творца, осуждая вас, не понимая, как вы прекрасны. Вы не шлюхи! Вы святые! Вы не отверженные Парижа! Вы - наши Мадонны...
    - Мы - путаны, и тем гордимся! - не выдержали нервы у одной гризетки.
    Полная дама, настоящая “мадам” борделя, подняла руку:
    - Не слушайте тайных агентов! Больше нежности, меньше жандармов! Святым не платят, их не сгоняют в предместья! Власть не считается с нами до тех пор, пока мы ей это позволяем.
    - Нас насилуют и заставляют работать без презервативов! - профсоюзное собрание закипало.
    - Меня свезли в участок за то, что я одна спала голой в собственной постели!
    - Мы профессионалки, но нас не обучают тайнам нашего искусства. Требуем открыть отделение проституции а Сорбонне.

    Назревал бунт! Первым его начало уловил владелец шапито - Рудольф. Он уже пострадал от власти за жестокое обращение с животными. Рудольф хватил по крупу коня своим хлыстом, и крытая повозка, а за ней и все остальные, резво побежали обратно по Фрошо, и через минуту караван с живой картиной уже оказался на улице Анри Монье. Мой прикованный защитник только и успел вскочить к нам в повозку, а след мадам опять затерялся под колесами лимузина.
    Было ли преследование? Моя беззащитная нагота еще чуяла власть, пока мы не оказались у площади д’Эстьен д’Орв, и все было бы прекрасно, но стоило лишь нам свернуть на Шоссе д’Антен, как мы застряли. Первым оживился Гюстав:
    - Эту улицу покрывают толстым слоем песка, чтобы проезжающие коляски не нарушали покоя буржуазной сволочи, которая здесь обитает.
    Оказалось, что и сто тридцать лет назад в Париже были пробки. Надар стал орать на Рудольфа, но хлыст циркача против такого песка был бессилен. Тогда Феликс залез под первую повозку и стал ее приподнимать на плечах. Все было напрасно. Надар ссутулился еще больше, его лоб обвис морщинами, на круглом лице выросли скулы, а львиная грива огненных волос мелькала средь повозок: он призывал всем миром сдвинуться с места. Вскоре обнаружили, что впереди песка меньше и решили перегнать туда пустые повозки. Все слезли, и вскоре мы, хоть и с трудом, но тронулись в путь. В нашей повозке остались Шарль, Аполлония и Христос. Студента Рудольф расковал и прогнал прочь. Курбе стал рассказывать о странном названии улицы - Шоссе.
    Оказалось, что вначале 18 века главным распорядителем королевских садов  был герцог д’Антен. На этом месте была сточная канава, а герцог перебросил через нее мост и соорудил шоссе. Всего, что построил герцог, давно нет, а название осталось. Оживилась и Аполлония. Она стала сетовать, что ее не принимают в домах банкиров Жака Лаффита и Джеймса Ротшильда. Они живут на этой улице и не пускают ее даже на порог.
    - Людовика ХIV лишила невинности такая же куртизанка, как и я. А эти мешки с деньгами святее Папы Римского!
    Курбе на все лады стал поддерживать Аполлонию и проклинать буржуазию.
    - А что, этот Ротшильд - еврей? - поинтересовался хмурый Христос.
    Наконец-то и Шарль подал голос:
    - Это имеет значение?
    - Еще как имеет. В моих откровениях им места нет!
    - Эка невидаль - заговор с целью уничтожения еврейского рода. Евреи - хранители Книг и свидетели Искупления. А я о другом: все эти дураки буржуа, без конца повторяющие “безнравственность” напоминают мне Луизу Вильдье, пятифранковую шлюху, которая однажды, придя со мной в Лувр, начала краснеть и, при виде скульптур, причитать: “Как можно выставлять в музее этакие непристойности?”.
    - Если бы они были только глупы, - сокрушался Курбе.
    - Блаженны алчущие, ибо они насытятся, - Христос не унимался.
    - Уверенность - категория не математическая, - Шарль тоже был неумолим. - Надо быть святым для самого себя. А любовь, мой дорогой мечтатель, вряд ли спасет мир. Всякая любовь является проституцией!
    - А ты поговори со своим другом-развратником Надаром, - Аполлония давилась от смеха, - я слышала, как он говорил, что не может читать “Госпожу Бовари”, так как роман этот безнравственен.
    Аполлония знала, о чем говорила. Не успели мы вывернуть на бульвар Капуцинок, как уже издалека увидели невыносимо красную вывеску “НАДАР” на всем протяжении ателье Феликса. Нас остановил напротив “Гранд Кафе” молодой человек, оказавшийся братом фотографа. Надар держал от всех в тайне, какой кутеж он затеял. Я закуталась в атласную накидку и вместе с Шарлем, Аполлонией и Курбе устроилась на крытой веранде кафе. Вскоре к нам присоединился и Феликс с Прудоном и Шамфлери. Соседние с нами столики были заставлены шампанским, бордо и незнакомым мне белым вином. Кто-то сказал, что внутри кафе уже напились Дюма с Берлиозом. Я не разобралась: Дюма - отец, или сын? Курбе сказал, что он писал портрет Гектора и пошел пригласить их к нашему столу. Надар... Все! Явился Шарль! Откуда он? Прячу дневник.

    Трудно представить, но мы снова возвратились на улицу Фрошо в салон Аполлонии. Я вынуждена опустить и наш загул в “Гранд Кафе”, и съемки живой картины в ателье Надара. На мадам Сабатье и Шарля невозможно было смотреть без содрогания. Они еще не провели злополучную ночь, а уже мучились ее унизительным исходом для обоих. Я пыталась отговориться: не хотела возвращаться в салон, но и Шарль (так, чтобы не знала Аполлония), и Аполлония (так, чтобы не знал Шарль), уговорили не оставлять их одних перед отвратительным испытанием нелегкой ночи, как будто это были не искушенные в любви люди, а молодожены-девственники.
    Первой завелась Аполлония. Мы не вернулись к четырем, а ее уже ждали ближайшие друзья и светские знакомые. В гостиной на диване сидела троица мужчин, отчаянно курила какую-то дрянь, шумно пила и, как всегда, говорила невыносимо скучные слова. Они мне представились, стараясь блеснуть  умом: Клезенже, Готье, Делакруа. Моему появлению они очень удивились, так как г-жа Сабатье с четырех до шести в Салон дам не допускала. Больше всех шумел Готье:
    - Аполлония превосходит всех остальных женщин в том, что, несмотря на редкую красоту, не требует, чтобы за ней ухаживали... Она принадлежит к той редкой породе женщин, с которыми мужчины чувствуют себя интеллектуально и духовно свободными.
    Горничная подала чай с пирожными. Ни Шарль, ни Аполлония в гостиной так и не появились. Тот, кто представился мне Клезенже, от сладкого отказался и увел меня в дальний угол.
    - Огюст, скульптор, - повторно представился он.
    - Шарль рассказывал мне о вас. Вы женаты на дочери Жорж Санд?
    - И что еще говорила обо мне мадам Сабатье?
    - Что вы лепили с нее слепок в лесу, будто ее покусала змея, и ей было холодно и противно.
    - Президентша давно постарела, и я ищу новую модель.
    - Я уже позирую Курбе. И меня покусала не змея, а крыса...
    - Крыса?!
    И тут я решила скульптора разыграть. Мне не нравился его напор.
    - Большая крыса. А покусала она меня в Нью-Йоркском метро. С тех пор я принадлежу к секте сатанистов и способна жить в царстве мертвых, где сейчас и нахожусь. Кстати, в мире живых, Огюст, вас тоже давно уж нет. Вы умерли в году так - в 1880, оставив после себя кучу мраморных детей, в основном девочек. Но меня уже здесь раздевают все, кому не лень, и вам не повезло. Так что лепите свою  Лорелею с какой-нибудь другой дуры.
    За весь тяжкий день страданий и унижений я была сполна вознаграждена: надо было видеть лицо скульптора. Он ничего не понял, кроме того, что я не от мира сего. Окончательно добить его помешала горничная: она пришла за мной и отвела в ванную к Аполлонии. Она уже одевалась, и около нее хлопотал парикмахер, на которого в разговоре со мной она не обращала никакого внимания.
    - Поверь, Жужу, сегодня я не могу никак успокоиться. Предстоящая ночь с Шарлем меня вдохновляет и убивает одновременно. Признаюсь тебе — это никакое не преувеличение. Я - счастливейшая из женщин и никогда еще так ясно не чувствовала, что люблю его; никогда он не казался мне таким красивым, таким восхитительным, скажу проще — божественным. Он может гордиться. Я тебя прошу - будь рядом...
    Почему я согласилась!? Я еще не начинала жить - она уже заканчивала. Между нами была пропасть.
    - Я мучаюсь от того, что знаю правду - жестокую и для меня мучительную. Мне кажется - он меня не любит. Отсюда все мои страхи. Я не смогу длить нашу связь, которая станет для Шарля обузой, а для меня — нескончаемой пыткой.
    Все произошло совсем не так, как надеялся каждый из участников оперетты. Шарль, прежде чем отправиться в спальню навязанной любовницы, зловеще мне прошептал:
    - В любви согласие сердец - полнейшее недоразумение. Поверь, Лебедь, я не смогу выглядеть удовлетворенным, а лишь только счастливым школьником, впервые подцепившим сифилис. Мне будет невыносимо слушать ее кошачью воркотню от удовольствия, которого я не способен ей дать. В постели между нами бездна и она - непреодолимая!

    Итак, Шарль отправился на эшафот к своей возлюбленной. А что Аглая? Она, накануне ночи, пригласила меня в спальню. Несколько раз я ловила ее взгляд,   (ей неуютно было при мне раздеваться, как любой рано состарившейся женщине перед безжалостным зеркалом). И глядя на нее, я спрашивала себя: как такое восхитительное создание природы - самой невероятной красоты линия изгиба шеи, протянутая волшебным пером до бугорочка соска на груди, и линия талии, скользящая по бедру - со временем превращается в уродливую груду мяса и два пакета скисшего молока? А если к этому добавить складку двойного подбородка, перепутанные непослушные волосы, усталые от любви глаза, изломанные вынужденной улыбкой губы, - то от арсенала совращения останется разве что агрессивная похоть, умирающая последней.
    Аполлония быстро разобралась в моих чувствах. 
    - Ты знаешь, почему я согласилась снять слепок со своего тела? Клезенже не просто изваял мое совершенное тело. Недаром он обвил вокруг моего запястья змею. Я не мертва от ее яда. Меня укусила змея сладострастия! Так может выглядеть только до конца удовлетворенная женщина. Я хотела превзойти греческую гетеру Фрину - натурщицу и любовницу гениального Праксителя, позировавшую для его Афродиты. Ее судил ареопаг, как и Шарля, за растление граждан. Защитник гетеры, увидев, что его речь не производит на суд особого впечатления, сдернул с Фрины её одежды, и красота сразила судей настолько, что её оправдали — ведь совершенное тело не могло скрывать несовершенную душу.
    Но чем я хуже Фрины - лучше! В зале Лувра я заставляю весь мир вздрагивать вновь и вновь перед мраморной статуей “Госпожа Сабатье в образе Венеры”. И каждый раз, как перед ареопагом, я предстану во всей своей красе. И буду нескончаемо ублажать плоть и приносить наслаждение изумленной публике...
    Как жалко, что Шарль ее сейчас не видел! Какая женщина! Теперь понятно, почему Шарль ею бредил. А Аполлония только перевела дух.
    - Поэт, муза которого - небесный ангел, поэт, способный заставить своими стихами трепетать души, - со мной сегодня ночью превратится в самца, бьющегося в моем теле от агонии страсти! Признайся - я ведь больше чем поэт, я - его настоящая Муза!
    Аполлония накинула халат, долго не могла найти себе места в спальне, потом достала из шкатулки письмо.
    - Могла ли я устоять? Вот послушай: “Забыть Вас невозможно. Говорят, были поэты, прожившие всю жизнь с глазами, устремленными на один и тот же любимый образ. Я полагаю, что верность - признак гениальности. Вы - более чем образ, о котором мечтают, Вы - мое суеверие!”
    Аполлония откинулась в кресле перед камином, и в пророненной слезе заплясал веселенький отсвет пламени.
    - Мужчины не ведают наслаждения. Их страсть - механика. А женщина... Чем больше пьет из кубка наслаждение, тем больше его там оставляет!
   А часом позже я привела Шарля в спальню Аполлонии. По дороге он все время уговаривал себя, что возвращается на пять лет назад, в пору своей первой влюбленности в нее.
    - Я не могу поверить, что вчера еще не смел до нее дотронуться и только ласкал ее стихами своих признаний...
    А, на самом деле, если бы я не держала Шарля за руку, то он бы сбежал.
    - Я не могу набраться храбрости. На баррикадах в сорок восьмом мне было проще... Проститутке платишь и не надо ничего доказывать...
    Страхи Шарля были не напрасными. Он так и не смог настроиться по-настоящему. Если бы не Аполлония, для которой эта ночь была последним желанием перед казнью, а страсть ее была настолько несокрушимой, что выбила из головы любовника все мысли о его бессилии, то Шарль выглядел бы законченным импотентом. Но кто бы не возомнил себя героем, если ему шепчут: “Я самая счастливая женщина! Я люблю тебя! Ты мой единственный и желанный! Я вижу - твое лицо не врет! Скажи, скажи, что тебе хорошо!”
    “От таких страданий детей не бывает”, - подумала я и покинула спальню измученной любви.

Примечания
______________________________________________

*В салон к г-же Сабатье на улицу Фрошо мы приехали сразу после полудня, хотя представление живой картины было намечено на 4 часа – Гюстав Курбе -“Мастерская художника”. 1855 г. Холст, масло. 361х598 см. Музей д'Орсе, Париж. Это гигантское полотно Курбе сделал центральным экспонатом своего “Павильона реализма”, устроенного им в противовес официальной экспозиции французской живописи на Всемирной выставке 1855 года. Второе название этой картины: “Реальная аллегория, характеризующая семилетний период моей творческой жизни”. В центре композиции мы видим самого художника, пишущего пейзаж. За его работой наблюдают обнаженная натурщица и маленький мальчик. О фигурах, стоящих справа, Курбе сообщал в письме к Шамфлери: “Это люди, разделяющие мои идеи; они достойны жизни”. Среди них - Шамфлери, Брюйа, Прудон и Бодлер. Фигуры слева “достойны смерти; это страдание, нищета, роскошь, эксплуатируемые и эксплуататоры”. Несмотря на подробные автообъяснения, загадок у этого произведения хватает. Курбе что-то недоговаривал, делая это сознательно. “Да будет счастлив тот, - воскликнул он в том же письме, - кто сумеет разгадать эту загадку!”
*...представлялся: Шамфлери, Брюйа, Прудон – Все трое изображены на картине Курбе: “Мастерская художника”. 
 А. Шамфлери – (фр. Champfleury, 1821-1889) - псевдоним французского писателя Жюля Флери. Сперва книгопродавец, затем журналист. В теории искусства, и в ее художественном приложении Шамфлери был одним из ранних, но не сильных представителей натурализма; его отрицали те, кому он проложил путь. Область его наблюдений не широка, но он хорошо передавал то, что видел. Хороший знаток прошлого искусства в его прикладных и не заметных отраслях, он разработал много данных, полезных для культурной истории.
Б. Брюйа - Брюйа Альфред – собиратель живописи и меценат Курбе. Коллекцию работ Г. Курбе А. Брюйа подарил музею Фабр в Монпелье. Курбе написал “Портрет Альфреда Брюйа”; кроме того, А. Брюйа изображен на картине “Встреча” (“Здравствуйте, господин Курбе”), 1854.
В. Прудон - Прудон Пьер Жозеф (1809 - 1865 гг.) - французский социалист, теоретик анархизма, философ, социолог и экономист. Прудон предлагал путь мирного переустройства общества, считал возможным уничтожение классовой эксплуатации посредством чисто экономических реформ.