Яков Шварц
AMNESIA
(Хроники забвения)
Роман в трех книгах
Книга вторая
Глава пятая
Страница 9
Немного мамы в холодной душе
(Из дневника Жужу)
Париж . 24 июня 1857 - 1987 гг.
Уже за полночь, и если верить воплям Шарля, то именно сегодня утром “Цветы зла” появятся в Париже на прилавках книжных магазинов. Шарль уже торжественно объявил, куда мы отправимся наслаждаться его триумфом - в салон к г-же Сабатье. Но переживу ли я его триумф? Если этот праздник будет походить на вчерашней день, то мне не выжить! И откуда, черт возьми, у него деньги на отель?! “Вольтер”, хоть и двухзвездочный, но от моих тысячи долларов (сколько же он сунул Жанне?) вряд ли осталось заплатить даже за наш простой номер, но все же с душем (и даже - с биде!) и балконом. Надеется продать моего Бодлера?
Только вчера, ближе к вечеру, Шарль пришел в себя после нашего похода на набережную Анжу, куда еще три дня назад меня водила мадам Анна. Кто тогда знал?! Туда мы направились сразу - после его невыносимых унижений у Жанны. Всю дорогу он терзался: хоронить ее мать или нет. Когда я обозвала его терзания – гамлетовскими, так как со стороны они вызывали у меня лишь приступы смеха, то он сразу успокоился и стал меня уверять, что в гостинице “Пимадон” он написал кое-что из “Цветов зла”, и здесь он заслуживает сентиментальной благодарности (оказавшейся всего лишь пакетиком какой-то наркоты). Все это случилось вчера вечером; если хватит времени - я обязательно это опишу. Шарль, обкуренный, проспал в ужасных кошмарах весь день, и только к вечеру мы засели за письма тем, кому он решил отправить книгу.
Довольный моим английским, Шарль стал диктовать письма: в Америку - Генри Лонгфелло и Англию - Алфреду Теннисону. И уже к ночи он отправился в типографию “Монитёр юниверсель”, - здесь же, на набережной, на углу улицы Бак, где печатали повесть Эдгара По в его переводе. Там и застала его благая весть, и часа через три Шарль возвратился с воплем: “Пулэ-Маласси уже в дороге!” Но за это время произошли забавные события, и мое перо чешется от нетерпения рассказать о них.
Все началось еще в первый день, когда мы пришли от Жанны в отель на набережной Вольтера. У стойки Шарля ждал какой-то господин с примечательной внешностью. Высокий лоб, тщательно зачесанные назад волосы, тонкие бакенбарды, уходящие под острый подбородок; жгучие глаза, огромный шелковый бант и старомодный отложной воротник его сюртука выдавали в нем человека неординарного. При виде таких людей часто возникает чувство, что раньше ты их видел, причем - неоднократно. Но прислушаться к разговору Шарля и незнакомца мне не удалось, так как в лобби разгорелся суматошный спор и, завидев меня, кто-то из шумной компании сразу пригласил меня принять в нем участие. Перепалка крутилась вокруг стеклянной пирамиды Хеопса, которую строил какой-то китаец во дворе Лувра. Но высказать свое весомое мнение о том, чего я не видела, мне тоже не пришлось: Шарль меня окликнул и повел узким коридором, а у неприметных дверей велел его подождать:
- Я скоро. Договорюсь с хозяином гостиницы - господином Денневалем о собачке, - чем ввел меня в совершеннейшую оторопь.
Когда мы поднимались в наш номер на пятом этаже, я поинтересовалась:
- Кто это был с вами? И что еще за собачка?
- Рихард Вагнер. Я уговорил его поселиться в нашем отеле. Он сильно нуждается в деньгах, и я обещал что-нибудь придумать. А с собачкой Пепсой жена Вагнера - мадам Мина, никогда не расстается. Псу уже тринадцать лет, и он нуждается в постоянном уходе, а спать может только в постели Рихарда.
В суровом облике Шарля было много нежности, словно он говорил не о собачке, а о своей мулатке. Не часто в этот день я видела глаза Шарля, но сейчас, в лифте, наши взгляды отыскали друг друга:
- В Итальянском театре я получил истинное наслаждение от его музыки. Вагнер сам дирижировал, и когда зазвучал марш из “Тангейзера”, я увидел, как по мановению его рук, Сатана вышагивает к престолу Бога защитить таких же отверженных, как и я!
- И зачем он вас ждал?
- Господин Вагнер пришел поблагодарить за мое к нему письмо. Признательность его не имела границ, тем более, что в Париже его ненавидят, как и меня.
- И я смогу с ним поговорить?
- Возможно, он будет жить на нашем этаже.
Теперь я оставлю тот первый вечер и ужасную, полную страха и отчаяния последовавшую за ним ночь и вернусь ко времени, когда Шарль ушел в типографию. О Вагнере я совсем забыла, но поселившаяся с утра где-то по соседству музыка напомнила о нем, и я вышла на балкон, протянувшийся по фасаду всего нашего этажа. Надежды увидеть самого Рихарда Вагнера было мало, да и музыка, преследовавшая меня весь день, мало походила на увертюру к “Летучему голландцу”. Песня не раз вылетала из распахнутого окна, как птица из клетки, и некоторые слова к концу дня мне удалось поймать:
Ну что мне жизнь способна дать –
Постели и тела менять?
Себе всё время изменять?
Как будто смена декораций
Откроет новые края!
И словно я – опять не я,
Но будет снова тень моя
В руках прохожих раздеваться…
Я свесилась с перил и заглянула в соседний номер. Если это и был Вагнер, то состарившийся за два дня лет на тридцать, а выглядел сумасшедшим Лиром, заблудившимся в трех своих дочерях. Он тоже заметил меня и неожиданно быстро объявился на балконе:
- Что высматривает молодая леди?
- Внизу, в лобби, спорили о какой-то пирамиде во дворе Лувра. Хочу ее рассмотреть.
- Она закрыта правым крылом дворца. Видишь столп огня слева? Это - подсвеченная Триумфальная арка Каррузель, а пирамиду построят в глубине двора - напротив арки.
Из арки Нового моста заскользил по утопающей в огнях Сене кораблик.
- А я еще не каталась на кораблике.
- И мне сочиняется лучше всего у воды.
- Извините, вы не Рихард Вагнер?
Старик громко рассмеялся:
- Вагнер жил когда-то в нашей гостинице.
Теперь рассмеялась и я:
- Действительно, какой же вы Вагнер?! Вы больше похожи на папашу Джузеппе - отца Пиноккио!
- У Христа отец тоже был плотник, но если я плачу, то как Пиноккио - янтарными слезами. Меня зовут Лео Ферре.
Старик протянул мне руку и слегка задержал ее, чуть сжав пальцы. Я видела, что он не знает как распорядиться моей красотой. В его глазах не было отвратительного старческого вожделения, а только отчаяние и немое любопытство. Да могла ли я сама ему объяснить, что я делаю в номере Шарля? А он искал обходные пути:
- Шарль, видимо, ушел к Жанне. Я слышал, что ее разбил паралич, и он хотел поместить ее в лечебницу.
- Да что вы?! Мы позавчера ее навещали. Вот мать у нее вроде умерла... А Жанну, по-моему, он бросил.
- И Шарль завел себе очередную даму для терзаний? Что-то ты слишком молода для любовных утех поэта. Извини, но у меня, кажется, гости.
И Лео исчез в своем номере. А через несколько минут за стеной началась музыкальная вакханалия. Не прошло и получаса, как в нашу дверь заколотили всеми конечностями и, даже, головой. Я открыла дверь, и в номер ввалились полуголая парочка (я их один раз видела - они снимали номер напротив), а за ними Шарль с кличем: “Пулэ-Маласси уже в дороге!” Парочка сразу вцепилась в Шарля, взывая к его совести, и вопила, требуя выключить проигрыватель. А Шарль, обкуренный дважды - наркотой и известием о книге, только безумно улыбался и никак не мог понять, что такое проигрыватель, и только все повторял: “Совесть - это когда не берут чужого и с радостью отдают свое”.
В это время с гитарой явился Лео. Музыка за стеной стихла. Но Лео как будто искал повод остаться у нас. Он устроился на стуле и провел пальцами по струнам гитары, и казалось, что это совсем не гитара, а скрипка, а его пальцы - смычок. И нельзя сказать, что он просто запел или начал читать монотонно-певучим, властным голосом стихи, как это делал Шарль еще позавчера на Малом мосту. Это была особая, ранее мною не слышанная манера исполнения, и смотрел Лео только на меня, как папаша Джузеппе, впервые увидевший своего непутевого деревянного сынишку. Еще недавно он бушевал и горланил у себя в номере, а сейчас решил достучаться (почти беззвучно) до моего сердца, закованного в сомнения:
Дитя моё, моя сестра,
Спи нежным сном, чтобы
Проснуться и жить вдвоём!
Любить на воле,
Любить и умереть
В стране, похожей на тебя,
И солнца влажный луч
Изменчивых небес —
Загадочная прелесть для меня.
Он столь же удивителен,
Как и твои неверные глаза,
Роняющие бриллианты слез.
Там всё — красота и лад,
Роскошь, тишина и нега.
Кем он был, этот неистовый старик? Кто звал меня в далекое путешествие: он сам или Бодлер? Теперь, когда он запел, приглашая меня в страну грез на краю света, где только смерть освобождает от полноты радости и счастья, я уже точно для себя решила: он не Божий посланник, а Ангел смерти! Я снова очутилась в полумраке запутанных видений “К”, когда, по его наущению, Мишель Фуко рассказывал о своем удивительном путешествии в Ад. Как будто моя неизбежная смерть (я чувствовала, что и срок мне отмерили - скорый), была бриллиантом в оправе немыслимого великолепия дворцов, одетых гиацинтом и золотом, с удивительной мебелью, невиданными цветами и ароматом амбры; с бездонными зеркалами, в которых дремлют корабли с полными трюмами закатного солнца.
Едва Лео закончил петь, как Шарль явно выказал нетерпение остаться один. Меня он в расчет не принимал, как будто я по-прежнему не существовала в его жизни. Шарль взял старика за плечи и повел его на балкон. Неожиданно Лео повернулся и порывистым шагом подошел ко мне.
- Уходи немедленно! Я не знаю - кто ты и зачем ты здесь, но дорога с Шарлем - дорога в Никуда. Ты не избранная, и смерть не принесет тебе радости. На Олимпе слишком тесно и тебя раздавят, даже не заметив. Твоя жизнь - всего лишь горящая веточка на костре, где боги приносят Поэта в жертву. К счастью - не зря: его смерть даст силы жить таким, как ты!
Кто мне скажет, отчего слезы сделали меня на минуту слепой? Лео исчез, а с балкона потянуло тем удушливым запахом, который уже три дня вызывал у меня отвращение и, даже, тошноту до рвоты, а для Шарля был источником счастья! Когда он успел плеснуть этой отравы себе в кофе? Не успел Шарль вернуться с балкона, как его вновь настиг приступ беспричинной веселости.
- Не слушай этого старика. Чужие песни петь легко! Никогда прежде не видел, что у Лео - зеленые волосы...
Трясясь от беззвучного смеха, Шарль свалился в кресло, чьи козлиные ножки забились о паркет мелкой дробью.
- А ты помнишь продавца рыбы? Купить любовь Жанны за хвост селедки...! Как же его звали... Poiscaille?
Вместо привычного - poisson (рыба - прим. автора) Шарль выругался другим - бранным словом, которым (я слышала однажды) рыбаки на Сене кого-то сильно сволочили.
Воспоминание о Жанне опрокинули Шарля в оцепенение, но не надолго. Вновь, давясь смехом и икотой, он стал допытываться: помню ли я, как в 45-ом году он пытался себя убить, но никак не мог найти свое сердце. “Я бы повесился, - картинно поглаживал Шарль свою шею, - если бы не было так больно”. Но уж совсем с ним случилась истерика, когда он вспомнил, что прежде, чем убить себя, он написал завещание. Что он мог оставить после себя? Никому ненужные стихи и кучу долгов? Нет, и нет! У него было самое дорогое в его никудышной жизни - Жанна. Ей-то он и отдал всю свою преданность. И ее же завещал Французской академии для изучения природы слепого влечения, и бессмертные с благодарностью приняли его бесценный дар.
То, что Шарль приглашал меня быть свидетелем событий, о которых я даже не подозревала, еще раз убеждало, что он меня за кого-то принимает. За кого?! А в первую ночь, проведенную здесь, я имела несчастье откликнуться на его стон. Едва склонилась над ним, как он звериной хваткой притянул меня к себе. Моя бедная вишневая кофточка мигом лишилась всех пуговок, а лифчик слетел с груди. “Будь нежной и молчи...”, - руки Шарля не оставляли мне шанса вырваться. Единственным моим оружием были руки. Кричать о спасении?! Что скажут постояльцы гостиницы?! Моя рука заскользила по Шарлю в поисках точки отпора, пока, к моему ужасу, не наткнулась на что-то необыкновенно твердое. “Твоя рука скользит в объятиях бесплодных...”, - руки Шарля разрывали мою задницу, юбка трещала по швам. Правой рукой я нащупала и сжала (сколько было сил) твердый предмет в брюках Шарля, а левой рукой ухватилась за его нос. “О, ведьма юная, тебе знаком ли ад?”
Даже мой остаток рассудка чуть не скончался от удивления: еще один предмет (еще более твердый) вырос из насильника и уперся в мое святое место. У драконов отрастают срубленные героем головы, но чтобы отрастало это?! Мои пальцы правой руки хрустели от напрасной попытки лишить Шарля его гордости.
- Вытащи из штанов трубку! - кричал забитый моими пальцами рот Шарля.
- Что, у поэтов это называется “труба”?!
Хватка Шарля ослабла, и я уселась на него верхом.
- Я же сказал, вытащи из штанов трубку!
Мало того, что меня хотят изнасиловать, так он еще и забавляется. Но эта передышка позволила мне сползти на пол, запустить руку в карман его брюк и вытащить... овальный пенал!
- Это подарок.
Я открыла пенал. В нем лежала, как дитя в колыбели, курительная трубка.
- Поль - заядлый курильщик.
Так вот каким вожделением я чуть не сломала свои пальцы! А у Шарля все это вызвало лишь новый приступ хохота с подвыванием, как будто в него вселился мелкий бес. А через минуту вой сменился истерикой, и детские слезы тонкими ручейками побежали по его суровым скулам. Нет, это были не слезы раскаяния. Это было... мамой!
- Завтра утром мы с тобой пойдем к моей маме. Я - плохой сын!
Мне казалось, что если и была в его опьяненном состоянии капля притворства, то она больше походила на трусливый самообман или, все же (что мне показалось более правдоподобным), - умело разыгранный фарс. Едкая ирония его губ не могла скрыться под маской бессильного плакальщика.
- Я умолял ее навестить меня здесь, но она глуха к моим страданиям. А жить с ней - не могу: впадаю в маразм и отупелость ума. Пусть сама Каролина скажет завтра - она друг мне или враг?! А если - враг?! Разве настоящая мать может быть врагом своему сыну?! Хотя я и сам не очень-то настоящий, как и мои друзья. А Жанна... Ты ее сама видела. Сдается мне, что и ты - не настоящая, тебя кто-то выдумал.
Мой крик отчаяния заглушил грохот конки по недавно проложенным рельсам на набережной Вольтера. Шарль поднялся со своей лежанки и сел в кресло.
- Я устал! Не знаю, как до сих пор жив. Теперь могу навестить мать... хотя она вряд ли меня поймет. “Поэт” в ее устах - слово бранное. А у меня хорошая новость. Книга разлетится, и я сумею вернуть все свои долги.
Слова Шарля птицей слетели с его губ и, словно бумеранг, вернулись к нему, поразив стрелой сомнений:
- Я привязал свою судьбу со спущенными штанами к позорному столбу. Сколько радости принесет толпе моя публичная казнь?! Тысячи “Цветов зла” не способны на такое. Ну и пусть!
Неожиданно я поняла, что все еще валяюсь на полу в порванной кофточке с наполовину вывалившейся грудью, а когда я встала, то обнаружила, что
разодранная до самого пояса юбка обнажает мои девственные прелести. Вот когда надо было видеть Шарля! Можете мне позавидовать. Он мигом оставил свою меланхолию и стал вновь хохотать, а когда воздух в легких позволил ему сделать паузу, то вновь принялся меня насиловать, но теперь только вожделенным признанием:
О, неземные ноги в изгибах одеянья,
Терзающие запахом желанья,
Как две колдуньи, зельем окропляя,
Всесильем лона отравляя.
За звуком гитары с балкона на зов пламенных речей Шарля явился Лео. Пока я лихорадочно приводила себя в порядок, Лео подхватил у слабеющего поэта знамя признаний:
Я расскажу тебе, изнеженная фея,
Все прелести твои в своих мечтах лелея,
Что блеск твоих красот
Сливает детства цвет и молодости плод!
- Ты знаешь, Лео, на кого она сейчас похожа? На Мари Дюплесси, возлюбленную Дюма-сыночка. Помню, как я любовался ею, когда она явилась в парижскую оперу в такой же, как у Лебедя, чёрной длинной юбке и в пышной вишневой блузке, с букетиком бесстыдных камелий у пояса и кровавой чахоткой в глазах.
- Шарль, ты дальтоник - кофточка была белой. Видишь, ты можешь и ошибаться! Я прошу тебя: отпусти Жужу на волю. Она же еще девочка. Не повторяй ошибок: Мари умерла незаслуженно на твоих глазах. Такой красавице отмерил Бог всего 23 года... Сегодня бы ее вылечили....
- С меня хватит! - с такими словами утром появился Шарль. - Моя одежда напоминает какие-то бесконечные похороны. Каролина, накануне моего триумфа, должна увидеть меня другим!
Последние слова Шарль уже договаривал в дверях. А у меня хватило сил доползти до ванной. Зажгла свечу с запахом лаванды. Контрастный душ снял с меня последние страхи бессонной ночи. На мое счастье, в шкафу висели два халата: белый - махровый и тонкий - шелковый. Какая прелесть! Я могла бы подарить свое тело этой мягкой перламутрово-кремовой фантазии, но я завернулась в махровый. Втерла в себя ароматическое масло, и из спальни быстро улетучился тошнотворный запах забав Шарля. И вот явился он сам! Передо мной стоял настоящий светский лев. Кто бы мог подумать, что сорокалетний мужчина может выглядеть двадцатилетним денди.
Да, совсем забыла. Когда Шарль сравнил меня с Мари Дюплесси, я не успела выказать свою ученость перед Лео, как недавно на вечере Жана Жене. А все было очень просто. Любимой маминой партией была Виолетта. Мама настолько увлеклась ее образом, что собрала целую библиотеку о “Травиате” и “Даме с камелиями”. Вот там-то я и читала о Дюма-сыне, каким он был франтом. Оттуда я все узнала и о том, какими были денди и как они себя вели и одевались.
“Нет верных средств уберечься от измен”...
Мама повторяла это не раз. Кого она имела в виду? Отца, который предпочел ее музейному экспонату - Рейчел? Ее - восхитительную красавицу, талантливую певицу, неутомимую любовницу, мать его ребенка! О своей измене (мимолетной, безоглядной, нестерпимой) мама мне никогда не говорила, и в вину ее себе не ставила. Только по весне легкий аромат деревьев терзал ее маленькие ноздри пережитой, сошедшей с небес, страстью. Где и когда это произошло - так никто никогда и не узнал. Зато Жанна обожает изменять Шарлю на его глазах. А Шарль? Готов переплюнуть Жанну?! Во всяком случае, свою распутную жизнь сейчас он встречал во всеоружии.
Двубортный длиннополый сюртук с неглубоким вырезом, рубашка с отложным воротником, жилет из белого пике в рубчик, туго накрахмаленная манишка, белый галстук-бабочка в мелкий горошек, брюки черные с атласными лампасами, лаковые туфли и высокие шелковые носки. Таким предстал передо мной Шарль. Завершала ансамбль бутоньерка из живого цветка - явный намек на выходящую послезавтра книгу. Не хватало только трости с золотым набалдашником, но ее, видимо, Шарль забыл в экипаже по дороге домой.
Это уже был не обкуренный терзаниями бедности и безвестности поэт. Шарль стоял на пьедестале собственного величия. Ничто его не связывало с вялотекущей жизнью унизительного выживания. Памятнику не нужна мать. У памятника нет сердца. Внутри бронзы - холод и пустота. Богатство, талант и слава памятнику тоже не нужны. Скорее, передо мной стоял не Шарль, а человек-невидимка, от которого остались одни одежды. Теперь мы прекрасно сочетались - оба бросили своих несчастных матерей. Может быть, Шарль и собирался навестить свою мать и поклясться ей в любви (до того, как попросить денег), но Каролина теряла сына, и ей, разве что, оставалось (как и всем остальным, кто знал, любил иль ненавидел Шарля) стоять и плакать у креста, с распятым на нем памятником и с заваленным цветами зла подножием.
Шарль ушел заказывать экипаж, а я, наконец-то, натянула на себя любимые джинсы, закатала рукава рубашки и сунула ноги в кроссовки, а в карман - остатки денег. В балконное стекло постучал Лео и поманил меня к себе.
- У тебя есть разрешение на проживание во Франции?
Мои удивленные глаза были ответом ему.
- Да, “титр де сежур”. Да что ж я спрашиваю глупости?! Кто же сообщит заблудившейся девочке, что у нее в любой момент могут проверить вид на жительство? С нового года демократия обзавелась очередной дубинкой.
- Но мне отец сказал, что дети граждан Франции - тоже ее граждане.
- А что, твой отец родился во Франции? И у тебя есть приглашение и медицинская справка?
- Зачем все это?
- Когда тебя изнасилуют, никто не будет разбираться с проституткой без документов. Если ты решаешься остаться с Шарлем, то хотя бы возьми с собой его паспорт. Видишь шкатулку? Он там.
Когда Лео возвратился к себе, я достала паспорт. Из него выпало сложенное вдвое “Свидетельство о рождении” на гербовой бумаге. “Пьер-Шарль... Родился 9 апреля 1947 года. Отец - Жозеф-Франсуа... мать - Каролина Аршенбо-Дюфэ...” Свидетельство еще пахло типографской краской, словно его выдали вчера, а не сорок лет и не день в день - 166 лет назад, когда родился Шарль Бодлер.
Так вот о чем говорил старик в магазине, когда рассказывал, как Шарль
ходил в церковь, построенную на развалинах древнего храма египетской богини Исиды, за документами о своем крещении 21 декабря – в день зимнего солнцестояния. Я тогда ничего не поняла! Ну, хорошо: в полдень солнечный луч проникает сквозь линзу в окне южного нефа и падает на золотую линию гранитного пола. И этот луч называют мистической Линией розы. Но как она сумела разрезать Шарля пополам, да так, что из церкви уже вышло два Шарля? И как это возможно, что с тех пор их никогда не видели в одном и том же месте, хотя они - всегда вместе?
В номер позвонили и передали, чтобы я спускалась - Шарль ждет меня в холле. На диване сидел настоящий Рихард Вагнер с собачкой на руках, а совсем не Лео, которого я чуть было не приняла за него. Шарль дал мне знак кивком, чтобы я уселась напротив и подождала его. Композитор только мельком взглянул на меня своими жгучими глазами, да и то его взгляд уперся в мой оголенный пупок, торчащий из распахнутой внизу рубашки. От жарких речей его зачесанные назад волосы растрепались, но руки были заняты собачкой и не могли привести их в порядок.
- Вы должны обязательно прочитать роман Вольфрама фон Эшенбаха “Парсифаль”. Придет время, и я напишу оперу о святом Граале...
Тут Вагнер бросил на меня изумленный взгляд, будто я не девчонка из Нью-Йорка, а тот самый священный сосуд. Шарль уловил этот взгляд:
- Ее зовут Лебедь.
- Какое прекрасное имя! Подождите... Я все понял... Кундри будет не заколдованным чудовищем, а такой же прекрасной девушкой, как и она...
Если бы я инстинктивно не отклонилась, то Вагнер бросил бы свою собачку и обнял бы меня.
- Прекрасная девушка, как Лебедь, под властью злого заклятья вынуждена (против своей воли) соблазнять рыцарей святого Грааля, склонять их к греху. И в искуплении стремиться не к исцелению, а к смерти.
Собачка спрыгнула и забралась ко мне на колени, пытаясь меня утешить, но я крутила носом, спасаясь от собачьих чувств. Теперь Вагнеру ничего не мешало доставать Шарля:
- Понимаете, Шарль, это будет изумительная смелость с моей стороны!
Вы же так тонко чувствуете краски музыки. Умереть просветленной...
- Вы извините, Рихард, но мы очень торопимся на вокзал, и нас ждет экипаж. Я обязательно к вам зайду, и мы все обсудим.
Около отеля нас ждал потрепанный “Мерседес” невзрачного цвета. У машины стоял пожилой водитель в опрятном чёрном сюртуке парижского таксиста и, к моему удивлению - не чернокожий. Возможно, это был китаец или японец. Различать их я так и не научилась, хотя у японцев, говорят, кожа светлее и более узкий разрез глаз. И что-то там еще с носом - я не помнила. Смешным было то, что и Шарль был в сюртуке, чем вызвал оторопь таксиста.
- На Лионский вокзал! - Шарль не попросил, а приказал, будто выкрикнул команду солдатам на плацу.
Я заметила, что счетчик показывает внушительную сумму и осторожно спросила таксиста на английском : не наглеет ли он?. Таксист не понял или сделал вид, что мы не в Лондоне. И тут я опомнилась: почему - на вокзал?
- Мы куда-то уезжаем? Можно было и меня спросить! Вы же сказали, что мы поедем к вашей маме?!
- Мама уже месяц, после того как скончался Опик*, живет в своем доме в Нормандии. Каролина приедет из Онфлёра ровно в 11 часов. И мы вместе отправимся в ее бывшую квартиру на улице Шерш-Миди. Там мы получим деньги за проданную мебель и экипажи, а потом поедем оформлять ее пенсию. Проводим маму и отметим... Я через три часа буду богат.
Таксист, словно подгоняемый окриком Шарля, вылетел на набережную Анатоля Франса, свернул на Королевский мост и по набережным Сены помчался к Лионскому вокзалу. И тут случилось то, чего я не в состоянии ни понять, ни объяснить. Едва мы проехали под Аустерлицким мостом, как Шарль вцепился в загривок китайца и начал орать, чтобы тот немедленно разворачивался обратно на Левый берег.
- Его же еще не построили! - уловила я в мешанине крика слова Шарля. - Как же мы ее найдем на вокзале, которого нет!
Таксист вывернул влево, по петле взобрался на Аустерлицкий мост и спустился на Госпитальный бульвар. Кто бы мог подумать, но еще совсем недавно я совершала здесь свой очередной побег. Таксист пришел в себя, но не решался обратиться к Шарлю и разрядил обстановку мной:
- Тут институт - слева. В нем пять лет назад разработали противозачаточную таблетку. Не желает ли мадмуазель приобрести по скидке? У меня надежные, как сама таблетка, связи, если мадмуазель возьмет сразу не меньше 100 штук...
От его наглости я чуть не задохнулась. Предательская краснота горящих щек. Густая тень деревьев на бульваре Святого Марселя скрыла мою девичью стыдливость. От ужаса за предательство моей крови я закрыла глаза, а когда их открыла... рядом уже сидела моя подруга - Жанна.
- Что ты здесь делаешь?
Чего было больше в моем голосе - радости или изумления?
- Как что?! Тут мой дом, и улица, и моя площадь.
- Ты же сидишь на лошади памятником?
- Там я работаю, а здесь я живу. Послушай, я так и не разыскала “К”. А что это за надутый гусь рядом с тобой? Ладно, я не прощаюсь. Увидишь “К” - передай, что ему от меня не скрыться.
От резкого торможения, Жанна вылетела в окно и исчезла.
- Что там случилось?
Шарль вытащил из жилета часы на цепочке и стал гипнотизировать стрелки.
- Авария на перекрестке. Полчаса простоим. Хотите пешком? До Шерш-Миди минут за сорок добежите.
- А что это за перекресток?
- Перекресток Монпарнас и Распай.
- Теперь я и сам вижу. Говоришь - полчаса?
- Может, минут двадцать.
- Давай прогуляемся.
Шарль тронул меня за плечо, и мы вышли из машины. Чуть в глубине боковой улицы, сливаясь с деревьями, стоял покрытый зеленью памятник, и если бы на постаменте не было выбито: A BALZAC A RODIN , я никогда бы не поверила, что это огородное чучело сотворил Роден. Насколько я помнила, Бальзак был упитанным красавцем, а не жертвой фильмов-ужасов. Шарль был со мной не согласен:
- Оноре действительно был похож на ребенка-толстячка, но он был великим творцом сновидений, вечно поглощенным поисками абсолюта. Напичканный гениальностью и тщеславием, съедаемый своими противоречиями, он был неисправимым роковым чудищем. И Роден абсолютно точно передал в памятнике эту его суть. Это лучший памятник в мире.
- Но почему он завернут в хламиду - и без рук? Он что - Венера Милосская? У той хоть голова нормальная, а у этого - водолазный шлем.
- Писать-то - каторжный труд! Прежде чем сесть за стол, он надевал фартук, как кузнец. Я у него научился бесконечно править гранки. Так работают все настоящие труженики. Мы столкнулись с ним почти лбами (каждый из нас настолько увлекся мыслями, что ничего не видел вокруг себя) на набережной Анжу и проговорили до утра. А через пять лет его не стало.
Во время заупокойной мессы в церкви святого Филиппа Рульского я договорился с Гюго, что понесу надгробный покров в паре с Александром Дюма. Но жена Бальзака доверила нести покров заклятому врагу - Сент-Бёву. Шел дождь, и никто не видел моих слез. Мы обязательно сходим на его могилу.
С перекрестка раздался вой полицейских машин, и мы вернулись назад.
- Хотите, я угадаю, где вы были? - Китаец хитро посмотрел на Шарля. - Я сразу понял, что вы или в газете работаете, или писатель. Где-то я вас видел. Признаюсь - я тоже писатель. Пишу о Париже, но только на китайском. Вы не смогли бы мне помочь перевести мой роман на французский? Так я угадал: вы ходили смотреть памятник Бальзаку? Только почему он без рук?
- Когда ты напишешь столько, сколько написал он, то тоже испишешь руки до локтей.
- Почему вы, писатели и художники, про себя всегда рассказываете одни и те же сказки? Вон слева через бульвар - кладбище Монпарнас. Кто там лежит? Пьяницы! А мы, китайцы, даже молока не пьем. Был я на этом кладбище. Ну и кто там похоронен? Педерасты, убийцы, алкоголики, садисты, сумасшедшие. А еще - сифилитики, такие как Мопассан или Бодлер. А последний еще был и наркоманом. И этим богемным изгоям присвоили звания гениев!
Хорошо, что китаец сидел к нам спиной и не видел, что случилось с Шарлем, а то бы он бросил свой руль и идиотские речи, и сбежал бы в свой Пекин. Шарля перекосило. Зря он поехал мимо кладбища, где ему спокойнее, чем все еще таскаться по Парижу, и в который раз проживать заново свою жизнь. Его губы-птица камнем упали на подбородок и вонзились в него одним крылом. Я видела, что ему нестерпимо больно. Он стал рыскать по карманам. Искал опиум? Но руки его не слушались. Не слушались его и мысли, и разобрать из его бормотания что-либо было невозможно. Он стал оседать и головой уткнулся в меня. Моя рубашка мигом промокла от его холодного пота.
Через несколько минут дорогу освободили и вскоре, проделав замысловатые петли по улицам и переулкам, мы вывернули на Шерш-Миди и остановились напротив отеля Ферранди. Накатило и на меня. Я видела, что Шарлю стало лучше, но мне уже было все равно! Побег! В который раз - побег! Но... Оставить ему моего Бодлера и деньги?! Я уже знала - к его матери я с ним не пойду. Нужно было что-то сказать, чтобы не закричать.
- А почему эту улицу назвали “Ищи полдень”? Мы действительно приперлись сюда в полдень. Послушайте, Шарль. Вы идите, а я подожду в машине.
На мое удивление Шарль не проронил ни одного слова, расплатился, вышел из машины и перешел дорогу к очень красивому и богатому дому. Пока я была у китайца заложницей, тот сильно не возникал, а я еще и завязала с ним разговор.
- А почему китайцы не пьют молоко?
- Откуда ты знаешь английский? Парижане его не жалуют.
- Я из Нью-Йорка.
- Оно и видно. Дарвина у вас запрещают в школе.
- А при чем здесь Дарвин?
- Все дело в эволюции. Она и сегодня не остановилась. Вот перебрался человек из Африки на север, а там солнца мало. Кожа стала белой, а витаминов не хватает, кальций не усваивается. Вот и научился переваривать молоко, добывать из него кальций. Что-то вроде этого.
Только теперь я поняла, что с утра ничего не усваивала. И решение пришло само собой: сыграю в рулетку. Я протянула паспорт Шарля и заметила табличку с именем таксиста: Хай Пинг Конг.
- Вам не страшно с таким именем?
- Ты о Кинг Конге? Я просил поменять табличку. Нужен новый паспорт. Я плюнул на все и стал для всех Жаном.
- Послушайте, Жан. Я пойду поем, а вот паспорт вашего пассажира. Можете смело его здесь ждать. Тем более он обещал вам помочь с романом.
- Он разве обещал?
- Шарль - человек чести. Если он вернется раньше, чем я - уезжайте. Скажите, что я вернусь на метро.
Но на сей раз мой побег не удался. Смогу ли я объяснить, даже себе, почему я вернулась - вернулась против своей воли? Напрасно спрашивать себя. Все равно, что, проснувшись среди ночи, пытаться ухватить свой сон, а он ускользает, сознанию не подчиняется - сны всегда приходят из другого мира и живут в нас сами по себе.
А часа через три мы уже сидели в кафе “Момюс” и отмечали оттопыренные деньгами карманы Шарля. Он - по уши в бургундском. Но моя неудача с побегом от Шарля не оставляет меня. “Так что, я действительно состою, как и все, - из крови и слез?!” - роняла я слезу в бокал с коктейлем. Но как не расплакаться? Сюда меня привело само провидение, как и в книжный магазин в Вероне, где Красавчик подарил мне именно эту книгу, а с ней и Шарля, и его таинственную судьбу. Такие совпадения в жизни каждого (если они вообще бывают), - встречаются не чаще, чем “Титаник” с айсбергом. К примеру, вот эта история. Я ее столько раз слышала от мамы, что мне казалось - и сама уже могла за нее рассказать, хотя тогда только что научилась сидеть и ползать.
Рудольф Бинг, директор “Метрополитен Опера” покидал свой пост и передавал свое директорство господину Гентеле. Мама настолько была слаба после родов, что больше не надеялась выйти на сцену. Но все знали, как с ней поступил мой отец, сочувствовали и уговорили ее спеть партию Мими в “Богеме”. Она выглядела так, что ей и гримироваться было не надо. Воспользовавшись неразберихой в театре (всем было не до нее), мама начала ходить на репетиции. Но все осложнилось! Бинг предложил Караяну “Богему” в новом здании Линкольн-центра. Режиссером пригласили Дзеффирелли. Не дожидаясь их согласия, начали готовить декорации, а мама - ходить в театр восстанавливать голос. Но что-то у них не заладилось. Бинг предложил Караяну “Трубадура”, вместо “Богемы”, но Герберт соглашался только на Вагнера. Ходили слухи, что настоящей причиной было отвращение Дзеффирелли к нацистскому прошлому Караяна и его Вагнеру. Знала бы я утром, где буду сидеть днем, то обязательно бы рассказала Вагнеру всю эту историю, а не выслушивала бы его бредни про уготованную мне смерть.
Так вот, в тот день из цеха декораций притащили на сцену примерить задник для второго действия “Богемы”, а на заднике нарисовано... это самое кафе “Момюс”, где я вчера сидела и плакала! Маме не с кем было меня оставлять дома, и она брала свою крошку в театр. Вот тогда-то я и оставила на заднике знаменитое пятно. Если Джексон Поллак* со своими пятнами и ручейками краски все-таки не был шарлатаном, так почему и я не могла нарисовать своей попой что-нибудь гениальное? И краску не надо было покупать - ее у меня было в изобилии. В конце концов, рисуют же слоны хоботом, а мартышки - хвостом.
Пятно хотели закрасить, но кто-то сказал, что с ним даже лучше. Дзеффирелли все-таки поставил свою “Богему”, но... через десять лет, и - с другим режиссером, А меня водили в театр любоваться пятном на заднике кафе “Момюс”, где я и отмечала вчера коммерческий успех Шарля.
Бургундское возвращает Шарля не к той жизни, которую он заслуживает. Так говорили о Жане Жене на его вечере, так убеждается в этом и Жужу, наблюдая за Шарлем. Закатив скандал официанту (если бы Шарля не остановили, то он бы разбил и пустую бутылку о его голову), довольный скандалист обнял Жужу, и... она не отстранилась. Его рука коснулась мешочка с украденным кольцом.
- У тебя странный крест или это - как у Тиля - мешочек с прахом, и отмщение стучится в твое сердце? Я знаю одного писателя. Он носит на груди вместо креста портрет Жан-Жака Руссо...
А что же происходит с Жужу? Два часа назад она была готова бросить все и вернуться домой. Блудная дочь! Мама бы ее простила. Но она остается в Париже, и как напевали ей и Лео, и Вагнер - на свою погибель. Если наша жизнь запутывается в дебрях своих тупиков, то на помощь ей спешат готовые схемы мелодрамы. Вот и Жужу, мучимая местью, по законам жанра (пока еще не осознанно) должна попытаться вынуть из себя несгибаемый стержень своего характера и смириться с участью стать лучше самой себя, сберечь те мельчайшие крохи душевных привязанностей, которые неминуемо должны привести наш рассказ к счастливому для нее концу. Но конца еще не видно, и все за горизонтом смутно и зыбко, и Жужу до времени придется жить, как и Шарлю - раздвоенной. Вот только счастья на две души в одном теле всегда не хватит. Посмотрите на Шарля. Кто сидит перед Жужу: поэт или запутавшийся в себе денди? И кто из них двоих пьет сейчас вино на деньги матери и выискивает очередную жертву своей агрессии?
Шарлю плохо! Он обделен заслуженным вниманием, и почести в кафе достаются другим. Но одиночество невыносимо, и Шарль готов переносить его даже в компании своих недругов. Еще не определившаяся половина Жужу ему сочувствует. Еще бы! Он только что спровадил свою мать - изгнал божество из своей холодной души. Поэт - всегда ребенок. Вместе с матерью Шарль отправляет свое детство с глаз долой. Но не сразу. Он достает из внутреннего кармана сюртука затертую фотографию. У входа в большой дом сидит женщина, но что это - женщина, можно догадаться только по огромному колоколу юбки.
- Лебедь, давай сейчас наймем экипаж и укатим в Онфлёр к маме, и ты увидишь как я могу любить! Мы успеем ее еще догнать.
- Я вам не верю! Кому вы врете: себе или мне? И вы уедете, когда завтра утром Пулэ-Маласси должен подарить вам ваши же “Цветы...”? А вечером мы идем к госпоже Сабатье. Оставьте и ей немножко любви, не все же должно достаться одной Жанне.
От имен Сабатье и Жанны Шарля передергивает, и он с надеждой берет Жужу за руку и заглядывает в глаза гризетки, неизвестно откуда прибитой к его берегу. Если - из Рая, то она - всего лишь спасительный яд против эфемерности скоротечной жизни. А в глазах Жужу Шарль видит предательский план побега из Парижа. Предчувствие, что грядущий день, день его триумфа, станет для него приговором, охватывает поэта.
- Прочь, прочь из Парижа! Ненавижу этот город! У меня приступ генуфобии... - из Шарля получился бы хороший актер на шекспировские роли.
- Зря вы не испытываете страха перед девственницами.
Жужу отстраняет бесцеремонную руку Шарля и пытается сделать страшное лицо.
- А что это за генуфобия?
- Страх перед Францией и французами. Француз - это животное латинской породы со скотного двора, так хорошо прирученное, что боится выйти за пределы любой изгороди. Посмотри на вкусы этой литературной братии, - Шарль показывает на посетителей кафе. - Ее не раздражают нечистоты в
собственном хлеву, и все они с удовольствием пожирают свои экскременты. А потом с полным ртом бегут в газеты, чтобы вымазать говном их страницы.
- Ты не прав, Шарль...
К столу подходит месье лет сорока и с изумлением смотрит на Жужу.
- Мой друг Асселино! Как хорошо, что ты здесь. - Приветливая птица слетает с губ Шарля и садится на протянутую Асселино руку.
- Знакомься, Лебедь, - месье Асселино тоже зовут Шарль.
Еще один Шарль, или очередной призрак отца Гамлета? А может это - та самая вторая половина от разрезанного надвое Шарля?
- Шарль, Шарль Асселино. Работаю в Мазаринской библиотеке.
Библиотекарь с удовольствием хватает руку Жужу и долго наслаждается прикосновением к всегда прекрасной молодости. Наконец с трудом возвращается к спору:
- Ты не прав, Шарль. Представь, если бы за тем столиком сидел сам Бог - что бы он чувствовал, как бы вел себя? Ему очень хотелось бы крикнуть, как и тебе: смотрите - я сам Бог! Но никто бы ему не поверил, а сидеть незамеченным, униженным равнодушием и быть как все - он бы не мог. Поверь, если бы он был среди нас, то и у него были бы те же самые проблемы, что и у тебя, но, думаю, Парижем он бы остался доволен.
Асселино протягивает Шарлю газету:
- Тебе грех жаловаться. Ты уже видел свою статью в “Парижском журнале”?
- Я не понимаю! Как можно чистыми руками коснуться газеты, не вздрогнув от отвращения? Все издатели - мерзавцы!
Вокруг бильярдного стола возникает давка, раздаются крики. Запущенный кем-то шар чуть не попадает в Шарля, что вызывает его неописуемый гнев. Асселино пытается удержать друга, но тщетно!
- Сейчас завяжется драка. Ты можешь увести Шарля из кафе?
Асселино испытующе смотрит на Жужу.
- Шарлю нужен только повод. Видишь, у стола размахивает руками бородатый тип? Это Арман Барте - заклятый враг Шарля*. Шарль не может простить ему, что его дрянная элегия “Лесбийский воробей” имеет бешенный успех. Еще бы! Играла сама Рашель! Но не это главное. Даже друг Шарля - Готье был в полном восхищении.
- Кто такая Рашель?
- Я тебе потом расскажу, а сейчас давай подойдем к ним.
Жужу видит, как этот Арман Барте вцепился в Шарля и кричит, да нет, - просто плюёт ему в лицо:
- Ты не можешь простить Сент-Бёву, что он лучше тебя! А как ты оклеветал Гюго!
- Время покажет!
- Ты же просто всем завидуешь! Даже Жорж Санд не можешь простить ее успеха!
- Она же - идиотка, отхожее место и, при этом, еще и одержима. А уж завидовать тебе?! Научись прежде орфографии!
Арман Барте бьет Шарля по лицу. Но и Шарль не промах! Жужу замерла в ожидании: если он сейчас ударит Барте, то голова того слетит с плеч и закатится, как шар, в лузу. Шарля за руку хватает маленький круглолицый человечек и заискивающе, с угодливыми гримасами, рискуя получить локтем по зубам, умоляет его остановиться. Асселино, в свою очередь, пытается оттащить круглолицего:
- Оставь их, Шарль. Скажи спасибо, что не ты на месте Барте.
“Еще один Шарль?! Если убить одного из них, точно узнаю - призраки они (все эти Шарли) - или нет!”
Жужу вне себя и вне времени. Она выпала из череды лет, из того крохотного отрезка истории, когда ей суждено жить, и теперь она начинает терять и себя. На круглолицего наваливается еще кто-то и с криками: “Не лезь, Сент-Бёв!” - оттаскивает его от Шарля, а тот, ухватив свободы, влепляет оскорбителю ответную пощечину.
- Ах ты, сифилитик недорезанный!
Бартье закатывает глаза, словно ищет в своем сознании опору для безумного поступка.
“Долго ищет!” - шепчут мгновенно пересохшие губы Жужу. Она не собирается вставать между дешевыми дуэлянтами. Она собирается лишь принять сторону одного из них, но еще не решила - чью именно.
Шарль хватает со стола нож, которым только что зарезали запеченную в миндальной корочке курицу, и бросается на оскорбителя. Асселино повисает у него на руке. “Зовите секундантов!” - вопит кто-то из толпы. А нож Шарля пронзает Жужу мыслью: вот почему она так мучается и не находит ответа - ее жизнь бесцельна и эту пустоту и холод в душе надо убить! Шарль отбрасывает Асселино и готов зарезать Барте, как курицу. Тот, уворачиваясь, заскакивает на бильярдный стол. Теперь он на подиуме и можно всласть насладиться вниманием толпы:
- Я лучше при всех отрежу себе яйца, чем буду, как ты, спать с дешевыми проститутками и грязной мулаткой.
Толпа, только что требовавшая секундантов, подхватывает Шарля и заносит и его на бильярдный стол. Находится большой любитель подобных зрелищ, который врубает над зеленым сукном ринга полный свет.
“Нет, не бесцельна моя жизнь!” - кричит себе Жужу. - “Я просто не знаю кто я и зачем!”
- Зачем тебе яйца?!
Шарль, прежде чем воткнуть нож в поганое горло Бартье, решает пронзить его сердце:
- Ты же лесбиянка! И яйца у тебя воробьиные.
Откуда в руках Бартье появился револьвер - никто не знает. Шарль вмиг побелел и отстранился (как будто от пули можно отстраниться).
- Убей его! Убей! - Жужу сама не узнает своего голоса. - Убей, иначе ты его не вылечишь. Убей сплин в зародыше! Он все равно не умрет - призраки живучи, как камни.
Неведомая сила подхватывает Жужу, и она тоже заскакивает на бильярдный стол. Рубашка на ней развязалась. Мешочек с кольцом болтается свистком рефери. Теперь Жужу знает, по чьей воле она осталась в Париже, осталась с Шарлем. Она - единственная во всем мире, кто его не оставит! Но и Шарль ей нужен, чтобы осознать - для чего ее полгода назад посадили в самолет, и тысяча случайностей занесла на этот стол. Теперь она уверена: только для того, чтобы вновь и вновь под улюлюканье толпы молить о казне самозванца:
- Убей его! Убей!
Я ли это кричу?!
Жужу призывает к бою. Теперь она - не игрушка в руках судьбы. Теперь от нее зависит выбор, и пусть сам Бог попробует ей помешать!
Примечания
_______________________________________________
*Мама уже месяц, после того как скончался Опик - Мать Бодлера - Каролина, бывшая на 40 лет моложе своего супруга, через год после его смерти вышла замуж за генерала Опика. Опик Жак (1789-1857) стал отчимом Бодлера и настоял на установлении над пасынком официальной опеки. Бодлер ненавидел его и во время революции 1848 г. выступил перед повстанцами с призывом расстрелять отчима.
*Если Джексон Поллак - Джексон Поллак (1912-1956) - американский живописец, основатель так называемой “живописи действия”, которая представляет собой метод спонтанного нанесения изображения на полотно и не имеет ничего общего с традиционными художественными формами.
*...Арман Барте - заклятый враг Шарля - В 1849 году поэт Арман Барте написал в подражание Катуллу элегию “Лесбийский воробей”, которая имела большой успех у читающей публики. Арман Барте кастрировал себя и умер от потери крови.