Я. шварц amnesia кн. 2 гл. 5 стр. 7

               



                Яков Шварц

                AMNESIA
                (Хроники забвения)

                Роман в трех книгах
                Книга вторая
                Глава пятая      

                Страница 7   
                Крокодиловы слезы
                (Из дневника Жужу)

Париж. Ванс.  Жуан-ле-Пен. Канны. Париж.                18 июня 1987 года.

    Неужели прошло уже два месяца с тех пор, как я попала в дом к мадам Анне, и мы вместе с ней сбежали к морю?! Вчера, по приезду в Париж, весь день не выходила из дома. Дом – громко сказано. Мадам Анна не знает, как мне угодить. Ее решение возвратить меня матери мучает ее не меньше, чем меня. В память об Иде она мечтала, обязана была кого-то приютить, назвать своей дочерью и услышать когда-нибудь, пусть и с натяжкой, но заслуженное – “Мама”. Но какая я сирота? Беглянка, воровка, лгунья!
    В Вансе, куда на следующий день мадам Анна увезла меня с глаз долой от полиции, отца, Рейчел и Камиллы, я проживала вновь и вновь судьбу приемной дочери русской балерины. В городке не осталось ни одного камня, о жизни которого я вновь и вновь не узнавала бы из рассказов мадам Анны. Она все хотела вернуть, повторить и вымолить у прошлого прощения. Но то, что ее вины не было и быть не могло, только мешало ей смириться со своей жизнью. И тут-то      ей ее ангел и послал меня.
    “Не стать ли мне гидом? Здесь американцев больше, чем в Вашингтоне”, – как-то бросила я мадам Анне, замученная скукой и ожиданием начала купального сезона.
    Первая тучка угроз залетела на лазурное небо еще в Вансе, и теперь, в Париже, мадам Анна только и твердит о моем возвращении домой. С тех пор, как она поговорила с Мастроянни, мадам мучила совесть, и с тех пор душевные терзания застилают доверчивые угли ее глаз. А все началось месяц назад, когда она в шутку (больше вещую, чем невинную) закинула крючок:
    - Ты не хочешь на несколько дней съездить в свою Америку?
    Почуяв подвох, я растерянно молчала.
    - Под Каннами есть прелестный городок с прекрасными пляжами.
    - Еще одна дыра, - возмутилась я предложению мадам.
    - Там одни американцы. И Жуан-ле-Пен – столица европейского джаза.
    - Я ненавижу джаз! Хотя, если честно, наш джаз лучше вашей гнилой философии.
    - И не надо. Вчера я обменяла двухместный номер. Будешь в номере одна. Денег я тебе дам, но ты не швыряйся ими, хотя, думаю, тебе их на все хватит. А я не буду тебе мешать. Обещают открыть пляжи, да и в Каннах что-то затевают. Только не очень выпячивай свою грудь...
    Глаза мадам собрались было пролиться дождем, и я быстренько закрыла зонтик, чтобы не промокнуть от ее праведных слез и торжественно согласиться, но заявился ее сыночек, и доплакать мадам Анна забыла. И я согласилась ехать. Так я очутилась в отеле “Ambassadeur“ в Жуан-ле-Пен под Каннами*. От Ванса – полчаса на автобусе. Еще бы: мои ноги просились на свободу! Пора было забросить джинсы на все лето куда подальше.
    В автобусе один озабоченный (по-видимому, еврей, - во всем черном) потерял всякую способность следовать заповедям своей веры. Он пожирал через надвинутую на глаза шляпу мои бесстыжие колени, раздвинутые под крохотной юбчонкой. Оторвался он от них, когда наш автобус резко затормозил: впереди случилась авария, и в руках троих полицейских на обочине у развороченной машины билась женщина. И я увидела, что рыдала не она, а один из полицейских, державший ее.
    - Бог дал, Бог и взял, - мой соплеменник глубокомысленно страдал у окна.
    Я чуть не вцепилась ему в патлы. Лицемер! Еще минуту назад он пожирал вожделенно мою плоть. Я ненавижу тех, кто прячет свою сущность за молитвами,  притчами, заповедями, легендами и законами. И Йова я ненавижу не меньше, чем Одиссея или Гамлета. Все они врали и плакали крокодиловыми слезами! Для меня - герой лишь тот, кто пытается (чаще всего - беспомощно) справиться с собой, а не с обстоятельствами. А скорее, не способен справиться - как Бодлер. Я ненавижу умные мысли и крылатые фразы. Хорошо, что в опере слова не имеют никакого значения. Интересно, на каком языке говорит с нами Бог?! Конечно же, у Него только голос – Глас Божий.

    20 мая – день, проведенный мной на пляже, я могу смело хранить в своей шкатулке драгоценностей. Накануне вечером, в день моего приезда в Жуан-ле-Пен, я долго выбирала себе купальник, и, в конце концов, купила два. Я видела, как зеркало задохнулось, уж не знаю от чего: от зависти, или от восхищения, когда я показалась ему в бикини. На что продавщица, голубоглазая блондинка, заметила, что вчера кого-то поймали на пляже – парочка занималась там сексом. И теперь даже топлес под подозрением. В соседнем бутике (почему модный магазин назвали лавкой – boutique?) я купила вечернее платье, и в нем прошла в казино (куда пускали, если тебе уже 21). Окрыленная первой победой, отправилась в ресторан, но тут же поняла, что быть одной в ресторане - значит навлечь на себя кучу приключений, а этого мне пока не хотелось. Я зашла в кафе “Le Gauguin”. Уже через минуту ко мне стал клеиться мужик, лет сорока, в толстых роговых очках умника, с шапкой черных волос и плотоядными губами. Он протянул мне окольцованную золотом и клятвами руку и представился на ужасном английском:
    - Вим, режиссер. С прискорбием – кино! 
    - Жужу, беглянка. К счастью – не из Голливуда.
    - А если без шуток?
    - Скорбеть о кино – это тоже шутка?
    - Есть такая профессия – наряжать трупы. Кино умерло, а я все еще брожу по кладбищу.
    - Вы более живого ничего не хотите предложить красивой девушке?
    - Хотите что-нибудь выпить?
    - Можете предложить чистую воду?
    - Почему же. Давайте завтра же отправимся в сосновую рощу.
    - Так сразу? Говорят, что вчера кого-то поймали за этим на пляже.
    - Да что вы, Жужу. Это “джазовая” роща Gould*. В честь закрытия фестиваля в Каннах будет играть Рэй Чарльз. 
    - Нет, я пойду на пляж.
    - А вечером в клубе соберутся все, кто сбежал из Канн. Будут показывать мою картину: “Небо над Берлином”.
    - Вы - художник...? Простите, вы же – режиссер?!
    - Я дам вам приглашение.
    - Туда, как и в казино, пускают только старух?
    Ответить он не успел. К нам подошли.
    - Знакомься, Жужу, – Сольвейг, Стэнли. А это - Жужу. Она очень хочет посмотреть завтра тебя в нашем фильме*.
    Угрюмый Стэнли взял из рук Вима бокал, отхлебнул вина и проронил:
    - А ты предупредил Жужу, что твой фильм без наркоза смотреть невозможно?    Не отстала и птичка Сольвейг:
    - Не ври, Вим! Это не наш, это - твой фильм. Ты же - лучший режиссер! А я - только гимнастка без куриных крыльев. Ты забыл, что тебя ждут в конференц-зале на интервью?
    На следующее утро я отправилась на пляж. В бикини, с книгой Жене “Торжество похорон”, затерявшейся в сумке еще с того вечера. Я, неожиданно обнаружив ее, догадалась взять с собой. Клянусь, с ней я выглядела полной идиоткой! Несмотря на оранжевый флаг, торчащий над будкой спасателя, многие купались. Пляж (маленький и тесный, ярдов тридцать в длину) был забит лежаками. Я всего ожидала, но только не этого: в голом виде я была никому не нужна.
    А теперь начну писать с чистой страницы и продам эту историю - она достойна экрана! Где-то, часов в 11, с моря прямо на наш пляж со страшным ревом выскочило несколько странных лодок. Бравые ребята мигом согнали всех с лежаков и встали, образуя проход до гостиницы. В голой толпе, вместе с паническими криками, зазвучали всякого рода домыслы:
    - Это дочь Онассиса на своей яхте “Кристина”...
    - Где ты видишь яхту?
    - Ты что – слепой?
    - Яхта давно не “Кристина”, а “Арго”...
    - Вчера вечером поймали здесь влюбленных.
    - Каких еще влюбленных?
    - Трахались, как кошки. Возмутительно! Прямо на глазах у солнца...
    - Я сама видела, как оно провалилось от стыда за горизонт.
    - Всех в бикини будут забирать в участок...
    - А правда, что Мария Каллас на этой яхте отдалась Черчиллю?!
    - Он за это подарил ей самый большой бриллиант, и кольцо с ним недавно пропало.
    С яхты отошла еще одна лодка, и, вскоре, высокий господин с весьма недвусмысленным лицом (я могу поклясться, что оно было мне знакомо) продефилировал сквозь строй охранников. К вечеру многое прояснилось - это был принц Чарльз. Он не захотел из-за репортеров и папараци сойти на берег в Каннах. Накануне закрывался кинофестиваль (вот откуда был клеящийся ко мне этот тип), и там произошел скандал с его женой – принцессой Дианой. Все живо обсуждали эту новость – одна я, дура, ничего не понимала. Вечером, уже вооруженная газетой, я отправилась на вечер с заветным приглашением.

    Из газет я узнала, что у принцессы был любовник – ее телохранитель Барри Маннаки. Вот он-то и разбился на мотоцикле, о чем принц Чарльз со злорадством сообщил неверной жене прямо на церемонии награждения*. У принцессы случилась истерика, и с помощью заколки от броши она пыталась вскрыть себе вены. И еще я прочитала, что Марчелло Мастроянни - друг мадам Анны, тоже получил главный приз*. И я решилась. Сольвейг, которая неотступно следовала за мной, чтобы я не украла ее героя, представила меня Мастроянни.
    - Здравствуйте, Марчелло.
    - Ты итальянка?! И тебя не видел Федерико?
    - Почему не видел? Только их два брата, и они никак не могут разобраться: кому из них можно оставить свой пост в гостинице.
    - О ком ты?! Федерико Феллини. Если он тебя увидит, то немедленно приступит к съемкам новой “Сладкой жизни”.
    - Я хочу передать вам привет от мадам Анны...
    - Приемной дочери Иды Рубинштейн? Она здесь?
    - Осталась в Вансе.
    - А ты кто?
    - Ее дочь.
    - Подожди, у нее же - приемный сын?!
    - Я появилась недавно, скорее случайно.
    - Ты знаешь какое совпадение! Ив Монтан, председатель нашего жюри, приглашает нас в Ванс. Там он впервые встретил...
    - ... Симону Синьоре. Им обоим тогда было по 28 лет*.
    - Ты об этом знаешь?
    - Я немедленно позвоню мадам Анне.
    - Передай ей, что мы обязательно встретимся.
    Вечер мне испортил “К”. Откуда он взялся - во фраке, с зеленым лицом?!
    - Жужу, тут где-то Габриэль Маркес. Он тоже приехал на фестиваль. Попроси Марчелло. Пусть сведет меня с ним. Отдадим ему нашу рукопись. Пусть о тебе почитает.
    Ничего больше не хочу описывать. Марчелло встретился с мадам, и она все ему про меня рассказала.
    “Анна, ты обязана вернуть ее матери”, - таков был его приговор.
    Вот так! Вернуть, как потерянный кошелек. Не успели мы переступить порог парижской квартиры, как мадам Анна обмолвилась, что мне надо обязательно позвонить маме и... вернуть Франции книгу! Весь день прощалась с Бодлером. У мадам нашла толковый словарь французского языка. Пыталась не только запомнить стихи, но и вникнуть во все их тонкости. От книги все же придется освободиться: если я решусь остаться в Париже – надо же на что-то жить. Продам это сумасшедшее издание - тут же куплю простой томик за десять франков. Еще бы: без этого психопата (такого же, как я сама) - мне уже не жить! Странное ощущение не покидает меня все эти дни: кажется, Бодлер знает обо мне больше, чем я сама. Он меня вычислил! С ним рядом стало сложно находиться, но и без него не могу! Я все время чувствую, что он за мной следит, раз все обо мне знает. Ловлю в толпе лица - сейчас он обернется, подойдет ко мне и спросит:

                Какие помыслы гурьбой
                Со свода бледного сползают,
                Чем дух мятежный твой питают
                В твоей груди, давно пустой?

    Шальная мысль одолевает наваждением. Она отвратительна в своей притягательности: книгу не продаю, выйду успешно замуж, открою в своей квартире салон Бодлера, и весь Париж придет (а Рейчел приползет) дивиться на ее главный бриллиант – на это сафьяновое чудо. Не заброшенная комната Иды Рубинштейн, как у мадам, а святое место поклонения гению! Не зря же в ломбарде они так запали на книгу! Книгу?! Себе врать приятней всего: книгу, книгу!
    Приходил Пьер со своей невестой. Она сразу полезла ко мне в душу! Милая девочка - стройные ножки, девственный намек на грудь, растерянная улыбка, платье не закрывает колени, но глаза ее выдают – эти глаза хотят многое прибрать к рукам. Их дело. Обсуждали предстоящую свадьбу. Мадам организует им свадебное путешествие в Ванс. После нас она продлила аренду виллы еще на три месяца. Немного позавидовала этой милой хищнице. Уж она накупается вволю. Кто-нибудь видел бы ее взгляд, когда Пьер утонул в моих сиськах и тут же пригласил меня на свадьбу.   
    - Пьер, - молвила мадам, - Жужу к сожалению должна вернуться в Нью-Йорк.   
    Расплата пришла незамедлительно. Уже на пороге я порывисто притянула к себе сначала невесту, а потом и Пьера (как бы мило прощаясь, щека к щеке), но он, дуралей, от неожиданности повернул голову и мои губы попали в уголок его рта. Так полупоцелуй и вышел, и я им надолго вкрутила будущие попреки и раздоры.

19 июня 1987 года.                Поздно вечером.

    Этот день французы могли бы назвать днем свободы. Впервые в Париже мне никто не мешал. Была и цель: найти книжный магазин. Искала, гуляла по Марэ и только на пару часов забежала домой - поесть и отдохнуть. Мадам Анна хотела меня сопровождать. Как-то открутилась, но завтра (я дала ей слово) она устраивает мне прощальную прогулку по ее Парижу. Придется вынести!
    Везде еврейские звезды и буквы, и исковерканные на английском:  “shawarma”, “falafel” и “cacher”. Красивые подсвечники в окнах. Нет, “кошерно” я знала. Когда на маму сваливалась очередная беда, она все время твердила это слово, как мантру. А еврейский мальчик в нашем классе вечно прятался от нас, когда ел на переменах, и все кричали: “Не трогайте его – он кошерный!”
    Дошла до угла улицы Escoufle. Грязно-вишневые стены кафе “mi-va-mi” отбивали всякий аппетит. Странное название улицы. Женщина, похожая на мадам Анну (а я заметила, что все пожилые женщины в Марэ чем-то неуловимым похожи друг на друга) взялась мне растолковывать: “Escoufle на старофранцузском – коршуны. Так ростовщики на этой улице метили свои меняльные лавки”. Точно, стервятники! Как они меня достали в ломбарде! “Книжного магазина здесь нет. Вернись обратно до Булыжной улицы. Повернешь налево – не направо – там синагога”.
    До открытия магазина целых полчаса. У входа сидит парень и листает  “Вашингтон таймс”.
    - Ты из Штатов?
    Парень поднял на меня глаза. Такого бы в кино снимать про вечную любовь! Мягкая коричневая рубашка закатана выше локтей, небрежная небритость, и улыбка – само обаяние.
    - Газета у тебя странная. Знаю “Вашингтон пост”.
    - Сразу понял: ты не парижанка.
    Какой наглец!
    - Ты на взгляд определяешь или на ощупь тоже?
    - Не обижайся, но в тебе нет шарма. Платочек, сумочка и ножки... У парижанок особые ножки! Они не секс бомбы из “Плейбоя”, как ты.
    - Я из Нью-Йорка. Изучаю французскую поэзию. А здесь тетка у меня живет, на улице Роз.
    - Жюльен, - парень отбросил газету и протянул мне руку.
    Замечаю след от кольца.
    - Что-то у тебя имя не пахнет Америкой...
    - У меня родители из Франции, и здесь я родился. Ты пришла в магазин?
    - У моей тетки - родственница в Бельгии. Услышала, что я учусь в Сорбонне, откопала на чердаке старую книгу. Хочу узнать, чего она стоит. А ты?
    - Хотели с женой приехать в августе, но кто–то за нас решил по-другому.   
    Жюльен сжал руку в кулак, и след от кольца исчез.
    - Выучила французский?
    - В семь лет я узнала, что отец бросил нас и смотался в Париж. С тех пор точу французский, словно нож. А мой родной – итальянский.
    - Ну и как – заколола обидчика острым языком? Ладно, не дергайся! И какую книгу откопали в Бельгии?
    - Бодлера.
    - Нет, не слышал. Я люблю саксофон, особенно квартеты.
    Открыли магазин. Хозяин выслушал мою историю про Бельгию и на вопрос, сколько стоит книга столетней давности, рассмеялся и сказал, что у него их целая полка и может оптом мне отдать по пять франков.
    - А если это Бодлер?
    - Первое издание широко распространено. Ходит экземпляров триста. Так что обычная цена – долларов пятьсот.
    - А если в сафьяновом переплете?
    - Я плохо осведомлен. Кажется, из трех экземпляров на особой бумаге остался один, и второго быть не может. Сходи на набережную.
    - У вас есть обычный Бодлер?
    - Ты, я вижу, из Штатов? Я предложу тебе королевский подарок. Видишь: слева на кремовой бумаге – оригинал, а справа, на голубой - несколько страниц разных переводов на английский. Вначале - его биография, Сартр и прочие прилипшие о нем, а в конце – к стихам сотня страниц комментариев.
    - Можно я расплачусь долларами?
    - Сейчас доллары не в моде. На рынке кризис. Сорок долларов устроит?
    Жюльен ждал меня у входа.
    - Хочешь пройтись до центра Помпиду? Тут недалеко. Там на крыше - ресторан с чудным видом на Париж.
    Ну что тебе еще надо, Жужу? Романтическая прогулка, ресторан, поцелуй на Сене и застенчивый, но пылкий любовник?! Ему можно доверить свою девственность. Он будет возиться с ней всю ночь, и плакать от содеянного и просить у тебя прощения. И есть где скрыться, а там – будь что будет.
    - Спасибо, Жюльен, но я обещала тетушке все рассказать про книгу. Она у меня такая одинокая, беззащитная.
    - Ладно, я буду в Париже до октября. Давай запишу телефон.
    Гад! Но теперь я знала, куда мне надо! Нет шарма, шарфика? Нет трусиков, от которых они теряют сознание? В Вансе я накупила тряпок, но все не то. Вы хотите получить настоящую парижанку – вы ее сегодня получите! Пятьсот разменянных долларов, надеюсь, хватит!
    В метро открыла страницу моего нового приобретения:
 
                А может быть, и ты - всего лишь заблужденье
                Ума, бегущего от истины в мечту?
                Ты суетна? глупа? ты маска? ты виденье?
                Пусть - я люблю в тебе и славлю Красоту.

    Шарль знал, куда и зачем я поехала!

21 июня 1987 года.                Ночь.

    Но все враз изменилось, и все из-за пустых обстоятельств. Но ... прежде: вчера мадам Анна разговаривала по телефону с моей мамой и обещала ей, что скоро я вернусь домой. Она настояла на звонке! Какой смысл мне было сопротивляться? Проживание у нее до конца месяца - гарантировано. А началось все после моего похода по магазинам.
   - Зачем тебе это? - суетилась мадам. – И где ты взяла деньги? Ты же в Вансе столько потратила. Еще не хватало, чтобы Пьер тебя увидел!
    - Вы смотрели фильм “Сабрина”?
    - С Одри Хепберн?
    - Я, как и Сабрина, хочу возвратиться из Парижа преображенной. А деньги... Кое-что осталось от вас, да и отец дал мне немного.
    - А что за книга у тебя? Тоже купила?
    - Шикарное издание Бодлера на нескольких языках. Да не смотрите так на меня, мадам. Вы же сами сказали, что от моего непонятного Бодлера надо освободиться. А что взамен?
    - Какая ты умница! Здесь рядом – Национальный архив. Давай туда отнесем книгу.
    - Чтобы меня допрашивали, и за мной снова увязалась полиция?! Давайте я оставлю книгу вам. Положите ее в комнату Иды.
    - Нет, нет и нет! Ида принадлежит только мне, а Бодлер – всей Франции!
    - Тогда я отвезу книгу отцу. А лучше, если бы я все же точно знала - чего она стоит. Продавец из книжного магазина на Булыжной улице сказал, что - пять франков.
    - Мы столько говорим о книге, а я даже ее не видела.
    - Сейчас покажу.
    И увидела полную растерянность мадам.
    - Ты мне только скажи, раз ты вчера купила еще Бодлера – он что-то для тебя значит?
    - Он - единственный, кто меня понимает и слышит. В Нью-Йорке мне бы его не хватало.
    - Как жаль, но оставаться в Париже ты не можешь.
    - Вот видите: уехать я должна, а с книгой могут быть проблемы. Не ехать же в Верону и доказывать, что там мне ее подарили! 
    - Какая ты молодец, что решила вернуться. Давай позвоним твоей маме.
    Вот так все и произошло. Назавтра мне мадам пообещала сюрприз. А днем я проверяла свой новый облик. Камилла только может отдыхать. Пошла поменять еще деньги в книжный магазин. Хозяин меня не узнал. “Два дня назад я купила у вас Бодлера. Месьё не узнает меня?!” “Нет, то была совсем другая девушка - американка”.
    Итак, наш великий поход состоялся. Пока мы вышли из дома и пошли в сторону Сены, я думала только о разговоре с матерью. Я знала, что поступаю как последняя сволочь. Не надо было даже закрывать глаза - меня неотвязно преследовало мертвое лицо матери, и чем больше я старалась прогнать видение, тем сокрушительней укоряющие мертвые глаза матери парализовывали мою волю. В мой ручеек слез влился неожиданный поток истерики мадам. У синагоги на Булыжной мадам схватилась за сердце и начала причитать:
    - Почему все так и не так?! Я должна языком вылизывать ступеньки синагоги за то, что Бог сделал для меня. Он так ко мне был справедлив! Не хочу и тебя потерять, как Пьера!   
    Новый взрыв рыданий - казалось, они разорвут несчастное тело женщины. Я была вынуждена усадить мадам на парапет железной ограды синагоги.
    - Меня зовут как Анну Франк. Смерть не часто присваивает имена своим деяниям. Ей повезло, но все - обман! Она в своем дневнике не описала ни своей смерти, ни ее ожидания, ни ее неотвратимости. Как умирали мои родители?! Что с теми, чьи муки и страдания сожгли вместе с телами, и мы даже представить себе не можем, как их глаза, их кровь истончались дымом! Где их души?! Скажи мне, Жужу, - они продолжают страдать и молят Бога сжечь и их, а Он не слышит?!
    Я протянула платочек мадам, и он вмиг пропитался слезами.
    - В том году я была в Израиле. Память не может быть обезличенной. Людские книги памяти – слабое утешение. Если Бог этой звезды, - мадам протянула руку к еврейской звезде над входом в синагогу, - вынужден без разбора любить своих детей: Авеля и Каина, Яакова и Эсава, Христа и Иуду, и нет для него разницы между палачом и его жертвой, насильником и праведником, между непримиримыми врагами, значит, он и не нужен, ибо – не утешает!

    Что со мной сделалось?! Я почему-то вспомнила, как год назад мы собрались в доме Патрика из соседней школы. Ему отец подарил японский видеомагнитофон и мы, человек десять, смотрели фильмы ужасов. Помню: “Хэллоуин”, “Пятница, 13”, “Выпускной вечер”. Как мы визжали от страха, и как нам было весело. Я думала, что мадам в своем плаче забылась и обо мне забыла, но от нее не ускользнуло мое истерическое, пьяное весельем настроение. Еще бы: преследовавшее меня видение матери исчезло, и виноватая кровь покинула мое сердце и лицо.
    - Что с тобой, Жужу?! Ты смеешься? Откуда такая жестокость?! Когда-нибудь чужие слезы бывают твоими?
    - Мадам, вы только мне скажите! Почему?! - сколько бы я ни встречала евреев (и я такая же!) – мы всегда плачем? Ответьте мне на один только вопрос. Несколько дней назад, в метро, я видела панно, где расстреливают революционеров. Представьте, что их убивают не скопом, а по одному – подряд. Кому вы будете сочувствовать – тому, кого уже расстреляли, или тому, кто ждет своей участи? Не надо отвечать, и отдайте свои слезы тем, кто ждет своей смерти, а не тем, кто уже в наших слезах не нуждается.
    - Прошлое – единственное убежище, где еще возможно сохранить свою совесть.
    - Мадам, вы уже целый час как не курили. А еще лучше - возьмите таблетку от памяти – она вам, неблагодарной, мстит. У вас есть обидчики - те, кто испоганили вашу жизнь?! Убейте их и будьте счастливы!
    - А как убить боль в себе?
    - Я могу прокусить губу насквозь и заставить себя не почувствовать боли.
    Что я еще могла сказать? Нелепей моего идиотского совета трудно было придумать. Мадам пришла в себя только тогда, когда мы оказались на улице Риволи:
    - Жалко, что мы не можем сегодня пройтись по этой улице. Здесь она заканчивается, или начинается, и тянется до площади Согласия.
    - Я была на площади Согласия вместе с Жанной.
    - Кто это - Жанна?
    - Моя подруга, мы заглянули с ней в ресторан “Максим”, и ее лошадь там напилась.
    - “Максим”? Что ты выдумываешь, деточка?
    - Ее лошадь перебила всех тритонов в фонтане. А еще я видела там гильотину, которой уж нет, а жаль. Я бы устроилась там подавальщицей голов.
    - Ты хочешь меня развеселить. Бесер мит а клугн...
    - Еще раз, мадам, я не поняла...
    - Лучше с умным потерять, чем с дураком - найти. Многие думают, что Париж – это Елисейские поля и Эйфелева башня. Для меня Париж – это Риволи! Но нас ждут, - мадам многозначительно посмотрела на меня опухшими от слез глазами, - а нам надо еще в одно место.
    Мы быстро пересекли улицу Франсуа Мирон и спустились к острову Сен-Луи. Мадам Анна посмотрела на часы и занервничала:
    - Давай погуляем по набережной.
    - Что за набережная?
    - Если я не ошибаюсь - Целестинов.

    Роль прилежной ученицы плохо вязалась с хищными взглядами мужчин, ни один их которых не в силах был пропустить мои ноги и не оглянуться. От мадам не ускользнула прущая из меня гордость за новый наряд королевы на моей заднице.
    - Ты что-то там говорила про Сабрину? Парижский шарм – это не одежда, а умение ее носить. Твоя новая одежда для Парижа – нелепость, хотя куплена, не сомневаюсь, в дорогом магазине. Богато одеваться, значит выказывать свою бедность. Шарфик – главная часть твоего туалета, и его загадка – небрежность. Чтобы научиться его повязывать, надо жить и умереть в Париже. Это и есть – парижский шик. Говорят, что одежда – кожа человека. Вот Ида носила толстую кожу. Ее фигура скорее была некрасивой, и говорили даже об ее уродстве. Но на  сцене она раздевалась так, что все сходили с ума, а в жизни носила толстую кожу одежд. Ты должна носить невесомую, истонченную кожу, как будто ты только что слетела с картин Рафаэля. А мужики любуются не твоими ногами, а представлением о том, как ты их раздвигаешь.
    Так больно меня давно никто не бил. Этот Жюльен совсем был не одинок. Я хотела ответить мадам, что вся их парижская мода приходит из Нью-Йорка, но сдержалась.
    - А в честь какого Людовика остров назвали святым?
    - О, это запутанная история. Только в восемнадцатом веке Людовик XIII решил назвать остров своим именем. Но он носил прозвище Справедливый, а Святым был его далекий предшественник - Людовик IX. Так что, каким бы Людовик ни был – они все святые. Наверное, поэтому парижская богема селилась на Сен-Луи. Но Ида ни за что не хотела здесь жить. Вернувшись во Францию после войны, она боялась Парижа. И когда она умирала у меня на руках...
    - Мадам, если вы снова начнете рыдать, то я брошусь в Сену.
    - Идем. Нам пора.
    Мадам тут же запуталась в цепи, висевшей на каменных тумбах.
    - По мосту запрещено ездить, - мадам рассмеялась (впервые после выхода из дома); - говорят, он вот-вот рухнет, но уж точно – прежде, чем придет Мессия.      
    Единственный выход унять страсти мадам – задавать ей дурацкие вопросы:
    - Мост назвали в честь вашей радиоактивной Кюри?
    - Мария Кюри жила здесь, но мост назвали в честь Кристофа Мари, отстроившего остров. Казалось бы, логичней думать, что Мари - королева Мария Медичи, мамаша Людовика XIII. Но в Париже не всегда есть то, что – есть!

    Мы свернули на Анжуйскую набережную и вскоре остановились у неприметного трехэтажного дома с надстроенными скворечниками мансард. И все-таки, приметы былой роскоши выделяли его: тяжело свисающий балкон с вычурной позолоченной решеткой и злобными химерами; дверь под аркой, выдававшая былую помпезность парадного входа; высокие окна, открывающие чудесный вид на наш Марэ. На дверях висела табличка: “Осмотр отеля “Пимодан” только для экскурсий по вторникам с 10 до 15 часов”. Сегодня суббота, так что – приехали. 
    - Вот на сегодня мой первый сюрприз. Это – дом Бодлера. Здесь он написал “Цветы зла”. Ты говоришь, Жужу, что в твоей книге есть большое предисловие. Посмотри там, есть ли что об этом доме? 
    Я достала из сумочки купленного мной два дня назад Бодлера и быстро нашла то, что надо:
       “На набережной д'Анжу № 17 находится самый знаменитый особняк острова - отель де Лозен. Граф де Лозен прославился не своим дворцом, а тайным венчанием с кузиной короля Людовика XIV, мадемуазель де Монпансье… ”
    - В вашей Америке читают Дюма?
    - Кто этот Дюма?
    - Ты не читала “Трех мушкетеров?!”
    - Смотрела фильм – очень старый. Полное дерьмо!
    - У нас эти гасконцы – национальные герои.
    - Жанна уверяла меня, что она – национальный символ Франции.
    - Ты опять за свое. Ладно, читай дальше.
           “ Особняк неоднократно переходил от одного владельца к другому, пока его не купил библиофил Жером Пишон — с 1842 г. дом стал пристанищем художественной и литературной богемы. Здесь жили поэты Шарль Бодлер, Теофиль Готье, композитор Рихард Вагнер, ученица Родена -  скульптор Камилла Клодель … ”
    - Я знаю Камиллу. Не мою подругу-предательницу, а любовницу Родена. Она отстроила “Врата” на входе в Ад. Мне рассказывал об этом Фуко.
    - Подожди! Данте писал “Божественную комедию”, когда никакого Родена еще не было!
    - Причем здесь Данте, когда Фуко летал в Ад к Жану Жене за ключами от издательства!
    - Какой Фуко?
    - Его звали – Мишель.
    - Философ?! Я слышала. Он же недавно умер от смертельной болезни этих гомосеков.
    - Он сам в Ад не попал, а отсиживался за Зеркалом, где все и рассказал.
    Вы бы видели глаза мадам Анны! Бедная мама Ида ее плохо воспитала, и ничего ей не рассказала об искусстве, где есть все, чего не может быть.
    - Ты мне все врешь! Про книгу, про Италию, про полицию, про Жанну и Фуко!
    - Как же я вру, если вчера вы разговаривали с моей мамой!
    Я пожалела ее и стала читать дальше:
    “Пишон разбил особняк на квартиры и стал их сдавать в наем. Одним из квартиросъемщиков и был Шарль Бодлер. Здесь его друг – Теофиль Готье открыл “Клуб гашишистов”, постоянным и страстным членом которого был Бодлер.  Он писал в книге "Искусственный рай”:
   “...Мне хочется описать и дать анализ нравственного разрушения, причиняемого опасным и сладостным упражнением, - разрушения столь великого, опасности столь глубокой, что те, кто возвращается из боя с легкими ранениями, представляются мне храбрыми беглецами из пещеры многоликого Протея, Орфеями, победившими ад. Тому, кто сочтет мои выражения чрезмерно метафоричными, я скажу, что яды-возбудители кажутся мне не только самыми чудовищными и вернейшими из всех средств в распоряжении Духа Тьмы для приобретения и порабощения несчастного человечества, но и одним из самых совершенных его воплощений...”
    - И вы еще, мадам, спрашиваете – чем меня прихватил этот поэт?
    - Жужу, я устала. Пойдем, я накормлю тебя самым вкусным мороженым в мире.
    Мы вернулись к мосту Мари и пошли вглубь острова до улицы Святого Людовика. Вход в кафе “Bertillon” был заставлен мотоциклами и... очередью. В кафе мадам мне сделала неожиданное признание:
    - Жужу, в 12 часов в Сите у Нотр-Дам нас ждет один человек. Это моя давняя подруга – Эстер. Она - профессор Сорбонны. Я ей рассказала о книге и сгоряча пообещала, что ты принесешь ее показать. Обещала, но не посмела тебя об этом просить. Я не знаю, как поведет себя Эстер, когда узнает, что мы явились без книги, но прошу тебя - не хами.
    Мы вышли из кафе. У нас было еще время, и мадам решила показать мне Нотр-Дам с набережной Орлеа¬на. Но едва мы дошли до конца улицы, как начался дождь  - не сильный, но не обещающий когда-нибудь закончиться. Мадам огорчилась:
    - Эстер ждет нас на нулевом километре. И мы без зонтиков.
    Мне было недосуг выяснять, что за “нулевой километр”, и вскоре, перебежав через мост, мы добрались до площади перед собором. Дождь словно ждал этой минуты и сделался невыносимым. В огромной луже, с утонувшей в ней железной отметиной нулевого километра, Эстер мы не обнаружили. Зато из толпы, сгрудившейся у входа в собор, раздался голос:
    - Хана, я здесь!
    За железной оградой у закрытой двери левого входа мы и нашли Эстер. Створки двери, окованные гнутыми рапирами и вымазанные кровавой краской, мне сразу не понравились. Но еще сильнее резанули слова Эстер:
    - Вы не замочили книгу?
    Если бы книга не замутила ее сознание, она бы нам посочувствовала, поинтересовалась бы для приличия, как мы добрались. Но кем я была для нее? Служба доставки вожделенной пиццы или билета в один конец в страну счастья. Мадам Анна сразу уловила, что Эстер насторожила меня своей бесцеремонностью и спаслась еврейским юмором:
    - Фирочка, не волнуйся – нас только взорвали. Может, мы переждем дождь в Соборе?
    Но мне хватило уже и входа, залепленного всеми святыми и праведниками. Я только представила, как Иисус сразу меня высмотрит и начнет грозить неприятностями (как тогда - в Сикстинской капелле), и я сразу твердо им заявила:
    - В Собор не пойду!
    - Девочка права, Хана. Мессы и венчания будут завтра - в воскресенье. Нечего там смотреть! У меня предложение получше: мы пойдем в ресторан. А до метро, я думаю, как-нибудь добежим.

    Сгрудившись под одним зонтом, три сумасшедшие женщины совершили этот пробег. Нырнув в увитый зеленью вход в метро, мы немного отдышались. Остатки дождя стекали в мои глаза. И освещенная зеленым светом станция, и невесомые шары фонарей казались волшебным садом, а поезд, который уже вынырнул из-за поворота, обязательно должен был увезти нас в рай.
    В вагоне я сразу присвоила Эстер кличку “Говорящая машина”. Увесистую сумку, зонт и небольшой планшет, запакованный в пластик, она повесила себе на руки. И все это двигалось в такт выстреливаемых ею слов, так что за две остановки до станции Одеон рассмотреть лица Эстер мне не удалось, зато я услышала тысячу слов, из которых чаще всего повторялись: Шекспир, Сильвия Бич, Прокоп, кофе, Комеди Фpансез...
    Мы выскочили из метро в надежде, что дождь сжалится над нами, но он плевал на нас со всех своих небес. Комеди Фpансез... Я тут же вспомнила площадь Мальро, как я ждала отца у театра, и как я впервые познакомилась с Жанной. Но Эстер не давала спуску моим мыслям:
    - Только французы могли придумать такое название: “Улица Бывшего театра Комедии”. Все очень просто - театр “Одеон”, бывшая Французская комедия. Но все свалили в одну кучу и причиной тому – первое в мире кафе, которое открыли рядом с театром. Теперь это - ресторан “Прокоп”, куда мы и идем.
    Ресторан всей своей роскошью и театральной бутафорией уже у входа успел мне нашептать: “Жужу, тебя подадут на десерт вместе с яблочным пирогом!” Но прежде, чем подать, меня было нужно превратить в тот самый  пирог с дурманящим запахом, вопивший ажурной надписью на румяной корочке: “Попробуй меня!”, а Эстер была первоклассным поваром. Но и я предвкушала, как вытянется ее лицо, когда она узнает, что мой Бодлер, ради которого она так выворачивается наизнанку – ей не достанется! А она пришла во всеоружии: меня нужно было расслабить, разоружить, нейтрализовать и... купить! И все это: и стулья, и скатерти из королевского дворца, и невыносимая легкость французских  ароматов, и тупая тяжесть учености Сорбонны навалилось на меня:
    - Полвека назад такая же молодая американка, как и ты, Жужу, - Сильвия Бич, открыла в Париже - здесь, неподалеку, на Одеон 12, книжный магазин, и назвала его “Шекспир и Компания”...
    Первым прыть Эстер осадил официант, который сочувственно протягивал меню и полотенца трем мокрым курицам. Я закапризничала – пусть меня поуговаривают:
    - Напрасно ты не хочешь попробовать лягушачьи лапки. Нет, нет - escargot a la... это виноградные улитки. Ты не представляешь, Жужу, неповторимый вкус свежих улиток с рубленой петрушкой и чесночным маслом...
    Теперь пришла и моя очередь осадить профессоршу, и повод нашелся сам собой: этот портрет Бенджамина Франклина в овальной раме у меня над головой висел в каждом нашем классе. И песнь о непревзойденности улиточной слизи я бестактно прервала детской непосредственностью:
    - Этот господин сильно смахивает на нашего президента.
    Но Эстер таких глупышек, как я, ела сырыми и не жуя:
    - Ты удивишься, если узнаешь, что именно здесь, на стуле, на котором ты сидишь, ваш президент - Бенджамин Франклин вместе с французскими философами написал Американскую конституцию!

    Похоже, я проигрывала – и счет был в пользу Эстер. Но у меня же припасено тайное оружие! Но почему тогда я не верю в свою победу над ней? Все дело в ее невыносимом голосе. Мама в своих театральных разговорах такие голоса называла манерными. Но театральные голоса вынуждены быть фальшивыми – иначе кто им поверит?! У Эстер был голос иного рода, хотя можно было бы его назвать и фальшивым, и манерным. Таким голосом могла говорить Смерть, когда приходит в гости утешить Жизнь. Таким голосом чаще всего говорит с народом подлая власть. Таким голосом говорят равнодушие и забвение, примеряя на себя одежды сочувствия и преданности.
    Мадам Анна решила, что нарастающий ком моего неприятия надо остановить, и, дождавшись, когда я покончу с треской, осторожно начала:
    - Знаешь, Фира, книгу...
    - Прежде, прежде я!
    Эстер рванула липучие полосочки на пакете, с которым она пришла, и на столе оказалась картонная папка. Но профессорша не торопилась показать ее содержимое.
    - Как только, Хана, ты мне сказала про книгу, я кинулась ее искать. В библиотеке Сорбонны и Национальной библиотеке, кроме того, что существует единственный экземпляр, и тот находится в частной коллекции, - я больше ничего не узнала. Написано – горы! Посмотреть, пощупать – вот чего я хотела! И тут я вспомнила о магазине “Шекспир и Компания”. Я представила себе, что было бы, если бы судьбы Сильвии Бич и Бодлера пересеклись, как когда-то пересеклась ее жизнь с Джеймсом Джойсом?! Она явила миру самую удивительную его книгу, роман всех времен и народов – “Улисс”. Его так же, как когда-то “Цветы зла”, запрещали, травили и судили; и Сильвия также помогла бы Бодлеру, как помогла Джойсу. И я не ошиблась!
    Эстер начала поворачивать свою папку в нашу сторону, но только до половины.
    - Но прежде - еще маленькая история. В декабре 41-го к Сильвии в лавку завалился немецкий офицер, и тут же выбрал книгу Джойса “Поминки по Финнегану”. Так как экземпляр книги был последним, Бич отказалась его продать. Немец пригрозил закрыть лавку. Тогда Сильвия с  друзьями вынесли из лавки все книги и закрасили вывеску. Как же были удивлены немцы, обнаружив, что никакой книжной лавки на этом месте уже не существует. Это чуть не стоило Сильвии жизни – полгода она провела в лагере.

    Наконец Эстер повернула папку до конца, и я чуть не задохнулась! На меня смотрел мой Бодлер. Мой - и не мой! В моей книге сафьян посерел, заветрелся и запылился, а сгибы  между корешком и обложками растрескались рваными потертостями; тиснение кожи едва угадывалось, а золото листьев и букв побурело; змея, обвивающая цветок, совсем постарела (и даже сам Бодлер едва бы ее узнал); два багровых цветка по углам, из недр которых, как из вулкана, извергались лучи солнца – почти исчезли. И вот сейчас я увидела книгу, которая еще пахла руками художника. И хотя это было всего лишь фото – чувство загадочной притягательности только усиливалось: кожа обложки была соткана из свежих июньских листьев, обрамленных золотом осени, тиснение кожи особо выделялось на черной змее, отчего казалось, что и цветы, и листья были одеты в змеиную кожу.
    - Ты же, Хана, знаешь, что магазин “Шекспир и Компания” после войны переехал на набережную, на улицу Мясных лавок – здесь же - рядом. Новым владельцем магазина с почти тем же названием - “Shakespeare and Co” , с разрешения Сильвии, стал библиофил Джордж Вайтман, с которым я давно дружна. Вчера я не могла дождаться двенадцати, когда откроют магазин. Джона на месте не было, но со второго этажа спустился странный господин. Я опешила – так он был похож на фотографии Бодлера, и удивления на мою просьбу никак не выказал, только сказал странные слова, которые я отнесла к усталому юмору занятого человека: “Мы все ждем - именно сегодня месье Лортик (это ему поручил Бодлер переплести книгу и сделать обложку) прислал несколько фотографий, сделанных Надаром, а саму книгу из типографии он ждет со дня на день”.
    Имя Надара уже всплывало в метро, когда мы возвращались с вечера Жана Жене. Камилла тогда чуть с ума не сошла, когда увидела у меня книгу.
    - Мне говорили, что Надар, только у него еще было имя..., - я пыталась перехватить инициативу у Эстер.
    - Гаспар Турнашон. Прости меня, моя девочка, но Америка плохо относится к своей матери – Европе, и совсем все позабыла.
    Эстер прикрыла салфеткой вздох своего разочарования:
    - Но к тебе это не относится. И сейчас мы наконец-то увидим настоящего Бодлера.
    Я увидела как серебро приборов на столе стало подмигивать мне блеском хищных глаз профессорши. Бедная мадам Анна! Что с ней сейчас будет?!
    - Видишь ли, Фирочка...
    - Мы не взяли с собой книгу...
    Кто прыгал первый раз в воду с десятиметровой вышки, меня бы понял. Реакция Эстер была странной и непредсказуемой:
    - Я хочу дать тебе один совет, - голос Эстер зловеще сник, - если в своем женихе ты не уверена, постарайся забеременеть от него первой. Тогда есть шанс не отдать его своей лучшей подруге в самый последний момент.
    Мадам Анна поняла, что ей придется принять удар на себя:
    - Понимаешь, Жужу, Эстер писала докторат “Образ смерти в поэзии Бодлера”, и, поэтому, для нее так важно все, что связано с его именем.
    - Но к чему такая спешка?!
    Я запустила примирительный шар.
    - Мы же говорили! Тебя не выпустят с книгой. И в полиции помнят, как ты сбежала с ней из ломбарда.

    Черт побери! Бросить все - и податься в артистки. Мама мне говорила, что есть артисты, которые умирают вместе со своим сценическим образом - (я помню, как она издевалась над Каллас), но есть и такие, кто способен смотреть на себя со стороны и смеяться над слезами своих героев. Я знаю, что обе мои артистические половины прекрасно уживаются. Но только та, которая льет крокодиловы слезы над разбитой любовью своей героини – нещадно высмеивается второй моей половиной. Интересно, как я выглядела со стороны, когда неожиданно (скорее для себя) вскочила и ... пересела на свободное место за нашим же столом. Так я хотела отстраниться от их французской подачки и занять законное место обвинителя. Шекспир не писал для меня монологов, да если бы я и заговорила его обветшалыми стихами, то выглядела бы полнейшей идиоткой. Я нашла свои слова и свои слезы:
    - В магазине, где я купила книгу, - цепляла я глаза Эстер, - не знаю – говорила ли вам мадам Анна, что это было в Вероне, висела большая картина: молодой генерал Бонапарт приказывает немедленно спороть желтые заплаты на одежде евреев. Старик-продавец рассказывал, что евреи жили в Вероне со времен Древнего Рима, и только спустя полторы тысячи лет их загнали в первое в мире гетто, стены которого Наполеон и разрушил. И самое главное: евреям Вероны после этого доверили ключи от гетто под честное их слово.
    А вот вы - две еврейки, моему честному слову не верите, сидите передо мной и судите меня. Судите вместе с полицейскими, как будто у меня нашли не великого французского поэта, а Гитлера; будто мне не подарили книгу, а я сама украла бриллиант из музея! Что же я такого сделала?! Собираясь к отцу в Париж, я хотела довести свой французский до совершенства. Даже тем, кто нашел клад, причитается вознаграждение. А меня, как Пиноккио, просят закопать мою книгу под деревом в Поле дураков, а потом хотят подвесить меня на суку вниз головой.

22 июня 1987 года.                Ночь.

    Утром встала с принятым во сне решением: иду в тот самый “Шекспир и Ко”   и сдаю книгу. Выручить деньги и несколько месяцев пожить в Париже, а там – посмотрим! До метро “Одеон” путь мне проложил вчерашний день. Брр... Когда мои ноги, не спросив меня, повернули не к набережной - к магазину, а в противоположную сторону, то, минуя театр, я оказалась в Люксембургском саду. Что ты, Жужу, врешь про ноги?! Ты же просто не хотела оставлять книгу дома, и дневник с собой прихватила. Мадам Анна вне подозрений, но...
    И чего они от меня вчера хотели?! Да, я не знала, что Бенджамин Франклин крестил в Париже внука, а Вольтер был крёстным. Зачем Эстер так глупо было на меня давить? Надо разыскать Жанну. Она со своей лошади столько высмотрела – пусть введет в курс событий.
    Успокоилась, и полдня искала в себе и в Люксембургском саду парижский шарм. Интересно, если бы Мэрилин Монро уселась напротив меня или прошлась, виляя своим задом – ее тоже бы упрекнули? Да ей и у нас дома хватило: мол, душа жила в ее заднице. А чем я хуже?! А вот и доказательство: ко мне мигом подсел веселый парень и спросил – читала ли я “Манон Леско”? “Жаль, что ты про себя не читаешь. Аббат Прево утверждал, что “Девушка была так хороша, что могла бы восстановить в мире язычество”. Это он про тебя написал. Единственный твой недостаток – ты еще не разделась для мужского журнала”.    
    Парень, хоть и смешной, но вопрос поставил ребром: хочу ли я быть Мэрилин Монро - с ее бесчисленными любовниками, абортами, самоубийствами и полной атрофией любви? И если ее красота идола была принесена в жертву, как выразился парень – по языческим законам (драконам всегда отдавали самых красивых и чистых), то я не хочу быть задницей, не хочу себя ненавидеть больше, чем всех остальных! Как женщины не понимают: ложась в постель – они унижают себя?! Хочешь ребенка – сожми зубы и отвернись к стенке. А если, я - как и она – не способна любить? Да черт с ней, с любовью! Искусство ненавидеть во сто крат сильней. И если мне суждено остаться в Париже... кто первый из нас взмолится о пощаде?
    Решила - завтра я уйду от мадам Анны. Наш поход в ресторан сильно навредил нашим отношениям. Скажу, что навещу отца - хочу попрощаться. На обратном пути заехала в “Мак Дуглас” и купила себе шикарный чемодан из красной кожи на колесиках. Вон - старую сумку и кроссовки! В Париже, прежде чем найтись – нужно хорошо затеряться! Да, я еще купила такой маленький мешочек, который можно повесить на шею и хранить там очень, очень важное и дорогое.

Примечания
_________________________________________________ 
*...отеле “Ambassadeur“ в Жуан-ле-Пен под Каннами - отель Ambassadeur расположен в центре городка Жуан ле Пен, в 200 метрах от пляжа, рядом с сосновой “джазовой” рощей Gould, в 6 км от города Канны и в 15 км от международного аэропорта Ниццы.
*Да что вы, Жужу. Это “джазовая” роща Gould - после войны в Жуан-ле-Пен приезжают отдыхать американцы и привозят с собой джаз, который прочнее всего обосновывается именно в этом городке. Говорят, что первые джаз-концерты здесь проходили в сосновом лесу, чтобы не беспокоить ничего не понимающих в этой музыке местных жителей. С 1960 года здесь проходят регулярные международные джаз-фестивали, на которых дебютировали такие известные джазмены, как Рэй Чарльз, Чак Кориа, Эл Жаро.
*Она очень хочет посмотреть завтра тебя в фильме – “Небо над Берлином” (нем. “Der Himmel ;ber Berlin“; англ. “Wings of Desire” — “Крылья желания”) — художественный фильм Вима Вандерса, одна из наиболее известных работ кинорежиссёра.
*Сольвейг Доммартин - роль циркачки в “Небе над Берлином” - дебют Сольвейг Доммартин в кино. До 1992 года она была женой Вендерса. За это время она успела разработать с Вендерсом идею фильма “До самого конца света” и сыграть в нем главную роль.
*...сообщил неверной жене прямо на церемонии награждения - на момент трагической гибели, Барри уже 8 месяцев как убрали из королевского дворца. Принц Чарльз серьезно отнесся к слухам об измене жены. Известие о смерти ее любовника во время Каннского кинофестиваля принес сам Чарльз.
*Марчелло Мастроянни, друг мадам Анны, тоже получил главный приз – главный приз за лучшую мужскую роль на Каннском фестивале в 1987 году в фильме Н. Михалкова “Очи черные”.
*19 августа 1949 года Симону Синьоре. Им обоим тогда было по 28 лет – Ив Монтан и Симона Синьоре впервые встретились 19 августа 1949 года в Вансе на террасе ресторана “Золотая голубка”, где спустя два года они отпразднуют свою свадьбу. Им обоим тогда было по 28 лет.