Яков Шварц
AMNESIA
(Хроники забвения)
Роман в трех книгах
Книга вторая
Глава пятая
Страница 6
Я не знаю что с Жужу
(Из дневника Жужу)
Париж. 16 апреля 1987 года.
Аустерлицкий вокзал. 7 часов 39 минут утра.
Площадь Вогезов. 10 часов 12 минут.
Квартал Марэ. Улица Розовых кустов. 11 часов 56 минут.
Лондон. 1941-42 годы.
Франция. Лазурный Берег. Ванс. 40-ые -50-ые - 90-ые годы.
Я не знаю, кого мне больше любить – жалеть - ненавидеть: ту Жужу, которая валяется как последняя идиотка на полу вокзала и размазывает слезы по страницам дневника, или ту, которая клянется себе, что никто и никогда не сможет заставить ее плакать? Камера хранения закрыта, и все ответы (кого бы я ни спрашивала: “Почему...?”) – разные! Только немой уборщик молчит и шарахается от каждого приступа моего истерического смеха. Так смеюсь я или плачу? Сопли совсем меня не утешают. Они так ко мне несправедливы! Еще бы: Камилла не успела закрыть рот (Ты еще пожалеешь!), как джинсы прилипли к моей заднице (Да я тебя просто не пущу!). Сумка перекинута через плечо (Далеко не убежишь – а в полиции не отмолчишься). Со стола улетает давно примеченная стофранковая купюра (Не волнуйся, дорогая – я просто у тебя одалживаю). До двери – один шаг (Да ты же настоящая воровка!). Добрый лифт не спит и ждет меня (Нам же было так хорошо!); и уже гулкое эхо подъезда (Я тебя никогда не забуду!). Бегом по площади (Жанночка, подружка, отвези меня на своем коне). Молчит, как бронза. Похожа на Пиноккио. Грустит под ней навечно уснувшая лошадь. Делаю ей ручкой и бегом в метро (Немедленно вернись!), но голос Камиллы с балкона уже застревает в парижской мгле.
“Если она достала отца, то, прежде всего, они кинутся сюда, на вокзал. Но отец вряд ли будет скор. Чтобы вылезти из-под Рейчел и внятно объяснить, где его дочь, и что она еще вытворила, и кто такая Камилла (а вдруг придется снова произносить имя любовницы вслух, заглядывая в глаза жены) - нужно время. А если они все же договорятся и сразу сюда? – Могут меня настигнуть... Ну вот, кажется, дождалась, и зал открывают...”
Не будем больше заглядывать через плечо Жужу, а просто последуем за ней. Да, я забыл вам рассказать о странной игре - забавляться ею научил меня один японец, когда я умирал от скуки в Токио. Сразу хочу оговориться – это не то же самое, что слежка полиции или частного раздолбая. Они-то знают, за кем следят, и еще на них давит груз, часто ошибочных, но все же предполагаемых событий. Японец пристрастил меня совсем к иному. Если вы еще никогда не играли – присоединяйтесь. Правила таковы: вы ищете людное место (а в Токио их больше, чем японцев) и выискиваете того, кто привлек бы ваше внимание. Тут в ход идет все: ординарность или необычное поведение, красота или уродство, желание убить или изнасиловать, или просто поболтать с кем-нибудь. В детективах так серийные убийцы следят и преследуют свои жертвы. Вам намного веселее: можно, в конце концов, никого и не убивать, а только следить, следить за каждым шагом и постараться услышать все разговоры, ну а если объект слежки скроется за дверьми – не отчаивайтесь - все зависит от вашего усердия и страстного желания дознаться – а чем вся эта история вживую закончится? Первой моей жертвой в Токио стала женщина лет тридцати. Она привлекла мое внимание тем, что... Подождите, расскажу о ней в следующий раз, а сейчас поспешим за Жужу. Если вы войдете вместе со мной в образ скрытого соглядатая, то развлечение я вам гарантирую.
Пока мы с вами болтаем, Жужу вытаскивает из ячейки камеры хранения свои вещи и поднимается по лестнице на платформу метро “Аустерлицкий вокзал”. Вы- то лучше меня знаете, что в сумке у нее миллионы не дешевых петушиных франков, а ее родных долларов. Так что же она делает?! Вместо того, чтобы смыться и раствориться далеко за Версалем (при мне объявили посадку на поезд), она лезет в пасть известного: ее найдут и все отберут. А когда ее будут убивать, я вам советую прикрыть рукой глаза. Если Джованни и Камилла сейчас несутся ее искать (а они уже несутся), то настигнуть ее будет также просто, как нам с вами. Но, вроде, Жужу везет: и вот она мчится уже знакомым маршрутом. Мост через Сену, станция “Бастилия”... Но что это?! Жужу, за мгновение до отхода поезда от платформы, кидается к двери, но также резко и неожиданно останавливается и возвращается на свое место. А я?! Тоже мне – следопыт! Упустил бы ее, упустил! Надо быть начеку.
И я угадал! Едва поезд заскрипел тормозами и резко крутанул вправо, как Жужу заерзала глазами и так же внезапно вылетела на следующей станции Брегет-Сабин. Я не отставал ни на шаг, и вот мы уже стоим на бульваре Ришар Ленуар. Колеблется: направо или налево? Шаг налево... Негритянка с пейсами коляской преграждает ей путь. Не раздумывая, поворачивает направо. Как всегда – преступники любят возвращаться на место преступления. Дошла до угла улицы Пастер-Вагнер. Что за название?! Я представил, что думает об этом Жужу, да так рассмеялся, что споткнулся и чуть не потерял из виду беглянку. Вагнер – понятно, хотя непонятно, что он делает в Париже. А может это другой Вагнер – французский? Нет, у них Вагнера своего быть не может. В опере французы слабаки. А с Пастером – другое дело. Он изобрел пакеты с молоком, и Жужу его в школе проходила. Может быть, Вагнер написал оперу “Летучий микроб”? Или Пастер открыл бациллу Вагнера?
Кажется, я понял. Жужу элементарно голодна и хочет в туалет – так я предположил. Я всегда удивляюсь: романисты и режиссеры такими мелочами, как безжалостный мочевой пузырь – пренебрегают. Их герои сутками ничего не едят и не писают. Но Жужу наконец-то ходит по Парижу сама по себе и больше ни о чем не думает. В двух домах, мимо которых она прошла – съестным не пахло. От ста франков, которые Жужу “одолжила” у Камиллы, после покупки книжечки на десять поездок в метро, еще осталось на круасаны с сыром и кофе. На той стороне бульвара (из-за деревьев видно плохо) желтеют плетеные стулья кафе. Жужу пересекает бульвар, и ... о боже: за углом в конце бульвара над спелыми листьями деревьев торчит колонна Бастилии.
Бежать куда попало! Жужу (я еле за ней поспеваю) возвращается по Пастер-Вагнер до улицы Амело. И через дорогу – вожделенное кафе. Но что это с Жужу?! Она как вкопанная смотрит на угол дома. Подойду поближе – может, удастся подслушать ее смятение. Откуда приходят воспоминания – кто знает? Может быть оттуда, куда проваливается наша жизнь. Так я о подслушанном: первая фраза в голове Жужу выскакивает сама собой: “Прогуливался по бульвару Бомарше, и в кармане у меня лежало сто франков, которые моя жена злобно перевела мне из Америки...” Картинка из прошлого заплясала, как будто включили проектор, и Жужу видит, как год назад Ингмар пытается приступом брать ее девственность и по-мальчишески ошибается. Его отец освобождал Париж от немцев и привез книжку Генри Миллера “Тропик рака”. Начитавшись, Ингмар решил, что она - идеальный ключ к неприступности Жужу. “Ты ляг, ляг, а я буду читать!”. “Мне особенно запомнился перекресток улицы Пастер-Вагнер и улицы Амело,* которая прячется за бульваром, как спящая ящерица”. Предательский пот катится по лбу Ингмара, во рту осколки слов режут нёбо: “Она вталкивала тебя в комнатушку прямо с улицы. Обычно в этой комнате не было окон, подобрав юбки, садилась на кровать, делала тебе беглый медицинский осмотр, потом плевала тебе на член и заправляла его куда полагается”. Плевать на член Жужу в прямом смысле не захотела, а в переносном – решилась.
Минут через двадцать Жужу спрашивает официантку, есть ли поблизости дешевая гостиница? “Девочка, да кто ж тебя пустит в гостиницу? И денег сколько надо. Я бы пригласила тебя к себе, да муж из тюрьмы выходит. Сама знаешь этих мужиков. Послушай, выйдешь от нас, дойдешь до конца улицы, перейдешь бульвар Бомарше, минуешь площадь Вогезов, а там начинается улица Свободных горожан, но ты по ней не иди, а сразу сверни на улицу Тюренни, лучше направо.
- Что за свободные граждане? Наверное, богачи? И квартиры там дорогие – Жужу понимает, что с кубышкой своей независимости – двумя тысячами долларов все же придется расстаться. “Ну, я же сама так решила!”.
- О чем вы, мадмуазель? Разве богачи бывают свободными от своих денег? Они давно из Марэ сбежали. Ты не торопись сразу снимать жилье. Если сможешь, переночуй пару дней где-нибудь, оглядись. А там и работу себе найдешь. Хочешь шить свадебные платья? У меня подруга там работает. Правда, это не фабрика, а сарай, но платья – высший класс. Я напишу ее телефончик – захочешь, позвони. Если повезет, тыщи за полторы угол снимешь”.
Для меня наступает время серьезной охоты. Я выхожу из кафе раньше Жужу и прячусь в тени грузовика. Рука на моем плече не оставляет сомнений. Все едят всех, все следят за всеми! Описать его не берусь. Смрадный запах гнили венецианского канала исходит от его одежды.
- Я предлагаю вам оставить свое глупое преследование и покинуть страницы романа.
- С кем имею честь?
Я пытался вспомнить слова из правил этикета.
- Меня вы хоть и знаете, но не помните. Не зря же мы наш роман назвали “Амнезия”.
- Побойтесь Бога! Я к вашему роману совсем непричастен.
- Тогда зачем вы суете свой нос в чужие тексты?
- Вы ее придумали или просто родственник?
Я попытался освободить плечо, так как Жужу исчезала из виду.
- Можно сказать и так...
- Послушайте, если бы не этот запах и потусторонний вид, я попытался бы с вами поговорить по душам. А так, простите, - зачем мне мертвяки, если я еще успею догнать живого человека и насладиться тайной жизни.
- Не стоит, все давно известно. Ее история написана до последней буквы и ничем хорошим она не кончится. И я не советую присутствовать при крушении ее поезда. Жужу думает, что едет в первом вагоне, а на самом деле она лежит на рельсах.
Зеленая кожа незнакомца покрылась пятнами сочувствия. Разговорился и я:
- Я и сам удивился тому, что она сейчас в Париже, да еще в 1987 году, когда всем известно, что сейчас - 93-ий.
- Тут вы правы. И именно сейчас Жужу сволочится с Зеркалом и плетет заговор, вместе с Жило, против Жэвэ Джомонд.
- Может это и так, но та Жужу... ну не совсем та, то есть, эта - та, которую я преследую?!
Незнакомец явно был расстроен тем, что и в придуманном им мире приходится страдать раздвоением сознания, хотя его героине еще хуже. А уж его читателям совсем худо, и вряд ли они когда-либо из читателей станут его почитателями!
- Она еще не знает о существовании второй Жужу... впрочем, та, вторая - она сама и есть, только из своего будущего... Нет! Просто это две судьбы одного и того же человека в разных обстоятельствах, месте и времени.
- Не печальтесь, а просто скажите: какую из них двоих я преследую?
- Вы правы. Действительно та, другая Жужу, из “Метрополитен Опера”, и эта, за которой вы следите – обе, возможно, мои будущие матери. Все не так просто, и я сам спешу в Нью-Йорк на дознание.
- А что делать мне?
- Если сможете, защитите Рейчел. Она смерти совсем не заслужила. Но кому сегодня Смерть исповедуется?!
- Да что вы задумали, черт побери!?
- С чертом у меня большие проблемы. Не по своей воле я взялся за этот роман.
- И вы думаете, что являетесь единственным душеприказчиком всей этой истории?!
- Придется согласиться, так как и ваша судьба висит на конце моего пера.
Холодная рука с моего плеча исчезла, но боль только усилилась. Хотелось закричать и закрыть глаза, чтобы удостовериться, что это всего лишь сон - обыкновенный парижский мираж. Преследовать Жужу дальше было бессмысленно. Войти в квартал Марэ мне было не суждено, как Моисею - в Землю обетованную. Бульвар Бомарше стал моим Иорданом. А если не суждено увидеть, то я до времени лучше затеряюсь среди вороха страниц его рукописи.
А тем временем Жужу, свободная от преследования, перейдя Бульвар Бомарше, благополучно попадает из одиннадцатого – в третий округ. Что-то свободные горожане узко живут. Да и улица совсем другая. Rue du Pas de la Mule. Понять ее название Жужу не может. Какая–то железка для того, чтобы взгромоздиться на мула. Откуда ослы в Париже? Нет, мул же не осел, а помесь с лошадью. Не Жаннина ли кобыла постаралась? На стекле витрины магазина “Оптика” Жужу замечает объявление о сдаче квартиры в этом доме на четвертом этаже. Лифта нет, 14 квадратных метров... сколько же это футов? Жужу поднимает голову: видно, что последний этаж достроен из кривых кирпичей. Из кирпичей?! Из пачек долларов! Только сейчас Жужу видит запрашиваемую цену. Ее жалких двух тысяч хватит лишь на то, чтобы принять душ и посидеть на унитазе.
Теснота улицы неожиданно обваливается, и Париж глубоко вдыхает свободу открытого пространства. И солнце за спиной Жужу, и открывшаяся плоть неба нахлынули на нее той простотой и ясностью, которые способна подарить только природа. Тогда почему - вместо ощущения светлой радости от силы и страсти своего предназначения - вместе с солнцем и ясным небом в ее решимость закрадывается необъяснимая тревога? Жужу выходит к площади Вогезов и останавливается у самого ее края. Красота и симметрия площади настораживают Жужу. Ей кажется, что площадь - всего лишь клетка и стоит только войти в нее, как дверца захлопнется, и вновь Жужу станет пленницей своей трусости, своих навязчивых мыслей и предательских желаний. Но и возврата нет! Там, позади, отец с билетами на самолет и Камилла с кучей полицейских, но Жужу, вместо того, чтобы бежать дальше, идет на площадь.
Около фонтана музыканты оплакивают распад “Роллинг стоунз”. Мелодия “Miss You”* возвращает Жужу домой, и она даже не замечает, как начинает подпевать: “Я брожу по Центральному парку”. У трубача роль главного плакальщика: он при каждом припеве опрокидывается на траву и вопит: “На кого ты нас оставил, Мики?!”. Фонтан от его воплей наддает струями слез, и музыканты, схватившись за руки, несутся в хороводе, продолжая при этом петь и играть:
Ааа ааа ааа ааа ааа ааа ааа...
…………………………………………………………………………
Люди думают, что я сумасшедшая...
…………………………………………………………………………
Ууу ууу ууу ууу ууу ууу ууу
…………………………………………………………………………
Что с тобой?! Что с тобой?!...
Налетает сильный порыв ветра и в такт пляски закручивает струи воды, ниспадающие с чаш фонтана. Ветер тревоги проникает и в Жужу: “Что со мной? Зачем я украла кольцо? Зачем я осталась в Париже? Как же ребята счастливы в своем плаче. Завидую ли я им? Один шаг – и я с ними. Но кто со мной!?”
Слова пусты, а мысли - как эта равнодушная и послушная ветру вода. Только сейчас Жужу замечает у самого фонтана парня и девушку, застывших в нирване. Она - ровесница Жужу, его же возраст спрятался за буйной россыпью волос. Издалека их можно было бы принять за скульптуру, брошенную причудливой фантазией архитектора, если бы не их взгляды, погруженные в тайники зрачков. Налетает еще один порыв ветра, такой тугой, что его можно потрогать руками. Ветер хватает горсти воды из фонтана и бросает их в глаза влюбленным. Он склоняется к ней и заслоняет ее лоб гривой своих волос. Жужу пытается представить себя на ее месте, но безотчетно достает из сумки свой дневник и выводит:
16 июня 1987 года. 10 часов 12 минут утра. Площадь “Вогезов”. Влюбленные на похоронах “Роллинг стоунз”.
Но тут из-за угла du Pas de la Mule врывается на площадь сама голова ветра. Она наконец-то протискивается сквозь ущелья улиц, и вот уже освобождены из теснины длинные рукава, чернящие безвинное небо. И вот уже из рукавов вылезают клубящиеся дождем руки и, словно мастерком штукатура, бросают на солнце черные ошметки туч. Жужу лишь успевает вывести слово: “Ужас”, как первая пуля дождя ударяет по странице дневника точно, как в яблочко, в выведенное ей слово, которое тут же расплывется зловещими очертаниями. Жужу успевает только сунуть дневник в пластиковый пакет к Бодлеру, и, уже через минуту, она, перебежав улицу под носом ослепленных потоками дождя машин, влетает в аркаду Павильона Короля.
Высокие арки аркады словно хрустальными завесами закрывают потоки воды. Не успевает Жужу добежать до конца галереи, как дождь внезапно прекращается. Повинуясь магии несущихся потоков воды, Жужу забывает свернуть на улицу Тюренни, и только на большом перекрестке Свободных горожан и Старой улицы Храма Жужу переводит дух. Не делай, Жужу, следующего шага! Вернись на улицу Тюренни. Но кого Жужу слышит, кроме себя? Синюю табличку “55 Rue des Francs Bourgeois. Le cr;dit municipal”* на мрачном четырехэтажном здании Жужу выхватывает из всего сияющего, отмытого дождем многообразия улицы Свободных горожан. Но я тороплюсь. Прежде, на дверях ресторана “Купол Марэ” (в том же доме, что и “Le cr;dit municipal”) она видит объявление, что с 12 до 15 ресторан обслуживает только работников “Le Mont-de-Piete”. Что же на самом деле находится в доме? Прохожие окончательно ее запутывают, называя мрачное здание то “У моей тети”*, а то и просто - “Гвоздь”. Высокие, красного дерева, двери таят тайну, хоть и небольшую, но занятную. Почему Жужу, как последняя дура, стоит и чего-то ждет, она не знает. Перед ее глазами - расплывшееся в дневнике ужасное пятно и оно всеми своими очертаниями велит ей немедленно убраться, но мы-то с вами знаем Жужу: вставлять палки в колеса своей судьбы – ее любимое занятие. Так все и случается: старичок надолго открыл дверь, выползая на улицу, и Жужу видит на внутренней стороне створки объявление на французском и английском о том, что “Le Mont-de-Piete” требуется распорядитель аукциона*. Да как же она сама не догадалась, что “Le Mont-de-Piete” – всего лишь “Pawnshop”, и она стояла перед ломбардом, как Робинзон Крузо - перед островом спасения!
Первая отчаянная мысль: - немедленно пойти и заложить кольцо. Но ее стремление пеленают воспоминания. Еще бы: ломбард надолго прописался в ее жизни. Сколько раз мама сдавала кольцо Джованни – кто знает?! Деньги, которые она приносила, Жужу никогда не видела, но слезы из ломбарда... В конце концов - кольцо пропало. В ломбард мама больше не ходила, а слезы так и остались страдать в ее глазах.
На входе за столом сидит полицейский, ест ее глазами и спрашивает, что такая красавица потеряла у этих кровопийц-ростовщиков? План приходит к Жужу мгновенно. Она делает вид, что не понимает полицейского, и только лепечет на английском о маме, которая ждет ее в ресторане “Купол Марэ”. Она должна показать, всего лишь показать мамино обручальное кольцо. Полицейский, как бравый служака и галантный кавалер, встает из-за стола. “Вы не поверите, господин полицейский, у нас украли все чемоданы и деньги”. Слова “Нью-йорк”, “Орли” полицейский прекрасно понимает, и даже верит намеренно исковерканным Жужу словам на французском: “украли чемоданы и деньги”. Но на лепет юной американки ему наплевать: к чему служаке слова, если они слетают с открытых для любви губ? Его волнует совсем другое: эта девица, от которой у него с первого взгляда голова пошла кругом, своим отчаянным положением (вместе с непревзойденной грудью) почти припирает его к стенке, лишая возможности исполнять свои прямые обязанности, а ее твердые, как непокорный соблазн соски, протыкают честь его мундира. “Да, да, проходи, второй этаж, а на обратном пути задержись, я помогу, как не помочь! Запомни – меня зовут Филипп”.
У стойки очередь, но Жужу везет, из-за боковой двери выходит еще один приемщик, и последняя в очереди Жужу оказывается первой. Второй раз про украденные деньги врать гораздо легче, но Жужу этого мало и она, импровизируя, пытается сослаться на маму, которая ей строго наказала не выпускать кольцо из своих рук! Приемщик на английском ничего не понимает, или делает вид, что не понимает и жестом просит Жужу показать, что там у нее. Наступает момент истины! Жужу долго роется в сумке, делает шаг назад и, удерживая двумя руками кольцо, поднимает его перед собой. Но и этого было достаточно! Равнодушная маска слетает с лица приемщика, кровь проваливается ему в ноги. Но Парижский ломбард - не Бастилия! Он выстоял и не в таких передрягах.
- Покажи мне его, детка. Подойди поближе. – Приемщик вкрадчиво открывает незаметную дверцу в стойке.
- Мама просила узнать, сколько вы ей дадите за кольцо? – Жужу делает еще один шаг назад.
- Если ты дашь мне кольцо в руки... Хорошо, хорошо, скажи маме, пусть она принесет паспорт, и мы дадим залог в десять тысяч франков.
- А мне что, не дадите? – вырывается на французском у Жужу.
Но саморазоблачение уже не играет никакой роли. Надо отдать кольцо и освободиться от этого проклятия Рейчел. Немая сцена полной неподвижности. Затянувшееся молчание выдает обоих, но у приемщика иезуитский опыт втираться в доверие.
- Я позову начальника, и возможно он даст...
- Пятьдесят тысяч! - “Сама бы Жанна позавидовала моей твердости!”
- Хорошо, может быть и сто тысяч, только отдай нам это кольцо.
Жужу надевает кольцо на палец, сжимает руку в кулак и протягивает ее перед собой. Огромная ярко-синяя капля бриллианта затмевает ломбард. Все солнце, сколько его было в зале, ринулось на алмазные грани, чтобы отразиться в глазах приемщика хищным блеском.
“Врет!” – Жужу начинает понимать, что влипла.
- Я сейчас приведу маму. Она ждет меня в ресторане “Купол Марэ”.
- Девочка, ресторан сейчас закрыт. – И приемщик, не спуская глаз с кольца, кричит, да так, что все в зале уже готовы броситься на пол, посчитав, что идет ограбление. Из той же боковой двери выскакивает лощенный тип. “Кольцо... она говорит на английском”, - трясется приемщик. Лощенный мигом все ухватывает и кидается к Жужу.
- Откуда, откуда оно у тебя? – на внятном английском спрашивает он. Но кольцо тут же оказывается за спиной Жужу. Лощеный начинает обходить Жужу, но и она быстро отступает к двери. Дребезг звонка сигнализации, крики: “Скажи Филиппу, чтобы он закрыл дверь”, “Позвони в управление”, “Точно, точно – это кольцо Каллас” - сливаются в единый вой и гонят Жужу к выходу. Филипп с вытаращенными глазами держит телефонную трубку и ничего не понимает, пока Жужу не хватает его за мундир и не влепляет ему поцелуй на изумленных глазах своих преследователей.
Направо или налево? Лучше туда, где только что была. Через минуту Жужу уже на углу Старой улицы Храма. За спиной - вой полицейской машины, которая с визгом останавливается у ресторана “Купол Марэ”. “Приехали за мамой. Мамочка, не подведи!” Надо свернуть. Жужу бежит вниз по Старой улице Храма, но на первом же перекрестке сворачивает на улицу Белых ряс и тут же снова вниз, до улицы Святого креста, и снова вниз - до Бур-Тибур. “Тут же не проехать. Почему воет сирена?! Скрыться, и поскорее!”. Кажется, кафе или магазин. Черной чеканки вывеска “Mariage-fr;res”. Дверь открыта. Терпкий потрясающий аромат приводит Жужу в чувство. Сотни банок с чаем на стеллажах. Чайные сервизы, немыслимые сосуды и ... окрик: “Мы еще закрыты”. А вой полицейской машины уже рядом.
- Вы только скажите, - отчаяние душит Жужу, - тут только поят чаем или помогают хорошеньким девушкам провалиться сквозь землю?!
Парень в безупречном черном костюме и с какой-то смешной палкой в руках решительно хватает Жужу под руку и толкает ее к выходу.
- Не трогай ее, Пьер.
Голос раздается из-за большого стеклянного шкафа, заставленного чайной посудой.
- Мадам Анна, - вы опять за свое? – Пьер и не собирается отпускать локоть наглой девицы.
- Веди ее немедленно сюда!
Голос из-за шкафа не терпит возражений.
- Мадам, вы обещали мне сегодня не пить.
Хватка непослушного Пьера все же ослабевает.
- Ты забыл, как я спасла тебя?
За шкафом оказывается небольшой зал с крошечными квадратными столиками. За одним из них сидит женщина, лицо которой скрыто наполовину полями шляпы, наполовину - изысканной чашкой.
- Пьер, поторопись – думаю, бранч* успокоит мадмуазель. И мне еще кофе. Садись, крошка, и скажи: эту музыку полицейского оркестра заказала ты? Не смущайся. Меня зовут Анна Рубинштейн, а как прикажешь называть тебя?
- Многие удивляются, что меня зовут не Венерой Милосской.
- Ты самонадеянна! В твоем положении надо быть посговорчивей.
- Вы хотите знать, как меня зовут или сами назовете меня, как приблудную кошку?
В зеркальной поверхности кипятильника на стойке отражается входная дверь и гипнотизирует Жужу.
- Не оглядывайся и не бойся, тебя здесь никто не найдет.
- Я не боюсь, просто я в отчаянии. – Жужу не нравится изображать свою беспомощность, но выхода у нее нет.
- Не в таком же ли отчаянии была Ариадна, брошенная Тезеем на острове?*– Мадам незаметно плеснула себе в чашку из маленькой фляжки.
Кажется, Жужу вытащила счастливый билет: пьяненькая мадам к ней явно благосклонна. Что еще надо? Отсидеться, вкусно покушать и подумать, и чем черт не шутит, – вдруг она поможет с жильем? Надо только подстроиться под ее болтовню.
- Надеюсь, что на этот раз я не ошиблась дверью? Не чайная, а остров Робинзона Крузо!
- Ты куда-то влипла?
- Час назад я по глупости хвалила небеса за то, что они меня прибили к другому острову – острову спасения. И если Венера хороша и без рук, то небеса оказались без глаз... куда смотрели боги, когда я переступила тот порог?!
- Фун мазл биз шлимазл из эйн шпан.
- Что вы сказали?
- Я сказала, что от счастья до несчастья один шаг, – фляжка снова мелькнула в руке мадам.
- Наверное, полицейский в ломбарде с вами бы согласился.
- Ты пыталась взять “Le Mont-de-Piete”?
- Это ломбард пытался меня поиметь! Хорошо, что полицейского на входе обезоружила моя красота.
- Твоя Венера Милосская сияет мертвой плотью!
Мадам Анна ставит чашку на столик. Края чашки густо вымазаны помадой. Теперь можно рассмотреть ее лицо, но Жужу не успевает: клубы дыма от черной сигареты мадам оставляют только ее голос.
- И ужасная красота может завораживать.
- Только не надо мне внушать, что красота есть не что иное, как начало ужасного. Хватит, я уже всем этим наелась!
- И кто тебя накормил?
- Сесилия Дефо, которая выдает себя за мою маму, и моя мама, которая выдает себя за музыкального критика.
- Ты опять про своего Робинзона Крузо?
- Да нет, Сесилия пишет о Каллас, а Дефо – ее псевдоним.
- И кто же твоя мать?
- Она работает в “Метрополитен Опера”.
- Я повышу ставки, и ты мне признаешься, что твоя мама – не еврейка.
- Итальянка.
Жужу еще не научилась без смятения выговаривать слово “еврей”.
- Итальянская еврейка?
Растерянность Жужу не ускользнула от цепких глаз мадам Анны.
- Почему-то мою бабушку во время войны отправили в лагерь на севере Италии, а оттуда - в Аушвиц.
- И...?!
- Немцы тоже ошибались.
- К сожалению, в немцах ошибались евреи!
- Да и имя у меня почти французское - Жужу.
- Жужу? Странное имя для американки, тем более - для еврейки. И даже не пытайся спорить со мной – ты сбежала из дома и у тебя большие проблемы. Я живу здесь, в пяти минутах ходьбы, в Еврейском квартале. Как цыпленок? Ты оставила всю спаржу. Азохен вей, как ты выглядишь.
- Ничего особенного я вам рассказать не могу.
- Я и не хочу тебя ни о чем расспрашивать. Как только (у вас говорят – копы) доиграют полицейскую симфонию на своих свистульках, я отведу тебя к себе домой. Утром сама решишь, что ты будешь делать. И не благодари меня! Когда Ида меня спасала, она тоже ни о чем не спрашивала.
Через полчаса все стихло. Мадам и Жужу покидают чайный магазин Марьяж Фрер. Только теперь Жужу может хорошо рассмотреть мадам Анну. На вид ей около пятидесяти. Чуть расплывшуюся фигуру облегает дорогое платье, склонное к аляповатости, если не сказать – вычурности. Слегка подернутую возрастом шею прикрывают большие бусы из яркого синего камня. Руки ухоженные: тяжелее денег они вряд ли когда-нибудь что-нибудь поднимали. Бежевые туфли скорее предпочитают элегантности – удобство. Глаза живые, непокорные. Сумочка могла бы быть меньше, но у женщины, связанной долгие годы с привычками, накапливается так много “нужных” вещей, которые всегда обязаны быть под рукой. Лицо мадам тоже тщательно ухожено. Такое лицо давно не доверяют зеркалу, а содержат в салоне красоты.
Они возвращаются по Бур-Тибур и через Rue des Guillemites по маленькому переулочку выходят на улицу Розовых кустов. Мадам Анна все время что-то говорит, но Жужу почти ее не слышит. Занятные незнакомые буквы на вывесках Жужу веселят, но спрашивать мадам она не хочет – а вдруг обидит или будет выглядеть полной дурой. Скоро мадам приводит Жужу на угол улицы Фердинанда Дюваль.
- Это мой дом. В нем, как видишь, ресторан Гольденберга. Кого здесь только не было. Когда Мастрояни узнал, что я - приемная дочь Иды Рубинштейн*, он чуть с ума не сошел! Мы с ним до утра пили чай в Марьяж Фрер. А Армстронг, ну тот, который бегал по Луне, дал мне автограф – дома сама увидишь. Пойдем, я кое-что тебе покажу.
Мадам подводит Жужу к мемориальной доске.
- В августе 1982 года арабы расстреляли посетителей ресторана. Были убитые и раненые. Многие евреи, жители этого дома, испугались и уехали в Израиль. Тогда-то я и купила себе здесь квартиру. Скоро будет пять лет, как я здесь живу.
Мадам и Жужу поднимаются на третий этаж.
- Переночуешь в комнате для гостей. Об Иде все забыли, но я редко бываю одна. В шкафу - все для ванны. Я налью тебе воды. И спи, спи, сколько хочешь. Когда проснешься, позови меня. Придет Пьер, и будем ужинать. Он принесет много вкусненького. Да, в эту комнату без меня не входить. Это комната Иды.
Круглый стол накрыт под большим розовым абажуром, отчего японский фарфор старается прикрыть свою устыдившуюся белизну изощренным изобилием. Пьер не сводит весь вечер с Жужу глаз и совсем теряет голову. Мадам журит его: “Пьер, ты же обручен!” И к Жужу: “Скоро у него свадьба”. В конце концов, мадам звонит невесте Пьера и притворным голосом интересуется, почему та не навестила ее? Раздосадованный Пьер отбывает запутавшимся в смирительных узах будущей семейной жизни.
Мадам и Жужу говорят почти до утра. Свою историю Анна Рубинштейн преподносит рваными клочьями, сдобренными вымыслами, которые ей суждено было пережить, и правдой, с которой ей так и не пришлось встретиться. Это не было “прекрасным враньем”, скорее - придуманной правдой. Мне будет чрезвычайно трудно из всего ее рассказа слепить некоторое подобие связной истории.
Началось все с неожиданного скандала. Мадам ставит на столик бутылку вина и два бокала, удобно устраивается в кресле, усаживает напротив себя Жужу, открывает новую пачку сигарет, закуривает и подозрительно-доверительным тоном интересуется у Жужу, как она попала в Париж.
- Я приехала к отцу. Может быть, слышали? Его зовут Джованни Сабата.
Что тут началось! Мадам с хрипом катапультируется вместе с креслом, чуть не надев безвинный абажур себе на голову:
- Это тот Сабата, который вчера организовал вечер Жана Жене?!
- Да, и я была там.
Жужу в полном замешательстве. Неужели и сейчас ей придется вновь столкнуться с этим безумцем Фуко и его подельником “К”? Ей даже послышался грохот копыт Жанниного коня. Но глаза мадам мигом стали чужими:
- Ты знаешь, кто такой этот Жан Жене?!
- Говорили, что он вор и гей, и, даже, - гениальный писатель.
- Писатель?! Он друг Арафата!
- Я не знаю, кто такой Арафат!
- Это он стрелял по нашему дому и убивал евреев, и продолжает их убивать!
- Но причем здесь мой отец?
- Уходи! Оставь мой дом!
С мадам истерика. Рыдания разрывают ее тело. Сейчас она задохнется. Жужу, чего ты стоишь?! Ты обиделась и хочешь сбежать? Но ты должна спасти мадам: она спасла тебя и приютила. Ее слова?! Поверь - они ничего не стоят. Будь, что будет! Жужу наливает в стакан воды и подносит его к лицу мадам, но оно закрыто ее трясущимися руками. Жужу отдирает руки и с силой выплескивает воду в лицо мадам. Проходит вечность. Мадам приходит в себя.
- Принеси из ванной полотенце и сядь.
Жужу не разберет: в голосе мадам – благодарность или угроза? Со страха Жужу забирается в кресло и пытается в нем затеряться маленькой девочкой. Неужели все же стакан – перебор? Наконец мадам открывает глаза и видит перед собой ребенка, которого у нее никогда не было и уже никогда не будет, но в своих грезах она всегда читала этому пустому креслу сказки, как когда-то читала их ей приемная мама – Ида Рубинштейн.
- Не ходи за мной, я сейчас.
Мадам скрывается в комнате Иды и вскоре выходит из нее со старой книгой в руках.
- Можно, я тебе почитаю?
Мадам зажигает над головой торшер, берет со столика очки и начинает читать:
- Мои бедные цветочки совсем завяли! - грустит маленькая Ида. – Еще вчера такие красивые, а сегодня они повесили головки!- жалуется она студенту, который учит ее хорошим манерам.
Кто же эта Ида, о которой столько говорит мадам?
- Цветы всю ночь танцевали на балу, и вот от усталости они повесили головки! – студент отвечает почти шепотом.
- Цветы не танцуют! - вскричала маленькая Ида.
- Еще как танцуют! – радуется студент.
Мадам поднимает от книги голову. Мадам плачет.
- А как танцевал мой единственный цветок...
- Мадам Анна, а почему вы - ее приемная дочь? – пискнула из угла кресла Жужу. Жужу напрягается – она опять ничего не понимает. Мадам откладывает книгу и испытующе смотрит на свою гостью.
- И для меня, и для Иды все началось в 42–м году. – Мадам наливает до краев тягучее красное вино и снова закуривает.
- Мне, как и Иде, выпала тягчайшая участь: быть еврейкой, любить евреев и жить вместе с теми, кто евреев люто ненавидел. Как только началась война, из Румынии через Турцию стали отходить корабли с беженцами-евреями в Палестину. “Корабли” – громко сказано. Дырявая посудина “Струма”* раньше перевозила скот по Дунаю. Теперь таким скотом, который отправили на убой, были почти восемьсот евреев. Они отплыли из Румынии в начале декабря 41-го года. Представь себе, Жужу, как они всматривались в кромешную ночь. Даже светлячок мог показаться им немецким дозором, несущим страшную смерть! Но все позади, и они в Стамбуле. Почему им не разрешают сойти на берег? Два месяца они томятся на корабле и ждут своей участи. Турки их не пускают к себе, а в Палестину их не пускает Уолтер Гиннес*, британский эмиссар на Ближнем Востоке и... любовник Иды Рубинштейн, моей Иды! И тогда турецкие власти приказали капитану “Струмы” покинуть Стамбул. Не прошло и нескольких часов, как судно потопили в Босфоре! Ты спросишь: кто?! Фашисты, коммунисты... какая разница! Спасся только один человек.
Обо всем Ида узнала, когда Уолтер возвратился в Лондон. Что с ней было?! Она знала, что ее любовник – ярый антисемит. Ида сжилась с этим. Она даже хотела стать католичкой, чтобы освободить свою совесть. Ты можешь представить себе, Жужу, гнев Иды, если даже Уолтер, этот министр и сноб, испугался. Но что могла она сделать, как влиять? Ей скоро шестьдесят. Слава давно ее покинула. Она живет в забвении, работает медсестрой в госпитале. Ида ставит Уолтеру ультиматум: он должен возвратиться в Стамбул, найти единственного спасшегося со “Струмы” и привезти его к ней. И этот лорд, миллионер, наследник пивной империи, подчиняется воле Иды, но только года через два он, в отчаянии найти того единственно спасшегося, привозит из Турции... меня! Моей причастностью к трагедии на корабле было то, что я ничего не весила, лепетала на идиш, была испугана, как Маугли, но мадам утверждала, что я хоть имя свое помнила.
Мадам залпом выпивает вино, наливает снова полный бокал и встает с кресла. Жужу она не видит. Мадам, словно сомнамбула, бродит по комнате в поисках своего украденного детства, исчезнувших в аду родителей, которых она не помнила, и ей уже никогда о них ничего не узнать. А всплывающие в кошмарах или в чудесных видениях картины детства только запутывают и огорчают ее. Мадам садится на спинку кресла Жужу.
- Евреи не простили Уолтеру гибель “Струмы”. И дело не только в этом корабле, и не в том, что именно он преградил евреям путь в Палестину. Все запуталось...
Остаток вина на дне бутылки говорит о том, что мадам подходит к той опасной черте откровений, когда, опомнившись, клянешь себя за слабость и благодаришь Бога, что он дал силы душе освободиться от страшного груза печали и раскаяния.
- Ида любила и ненавидела Уолтера. И евреи - ее кровь, ее неистребимое прошлое - приказали убить единственно дорогого для нее человека и убили – казнили его в Каире по приговору своего, только ими признанного и скорого суда. Что только не писали тогда газеты!
Мадам подходит к высокому трехстворчатому окну, прикрытому ставнями с жалюзи, пытаясь в неясных огнях дома напротив унять боль воспоминаний. Когда она возвращается к себе в кресло, Жужу, осмелев, прихлебывает вино из своего бокала.
- Никто не знал, сколько мне лет: пять или десять. Ида и Уолтер решили – пусть будет семь. Мне повезло: у Иды была домработница – еврейка из Львова. Это в России. Идиш был ее родным языком. Звали ее – Фейгэ, но не помню почему – для нас она была - Фаина. Она расчесывала меня, плакала и приговаривала: “Врачи говорят, что у тебя амнезия. От твоего прошлого остались только глаза и кости”.
- А как с днем рождения?
Жужу представила себе, как это можно жить без главного дня в году, и ужаснулась!
- Когда наступало пятое октября, мы с Идой праздновали наш общий день рождения. Она смеялась и говорила мне: “На нашей родине про таких, как мы с тобой говорят: “Два сапога – пара!” Дело в том, что у Иды с датой ее рождения была большая путаница. Родители Иды умерли рано, ее воспитывала тетка, мадам Горовиц, которая все и запутала.
Наконец Ида решает покинуть Англию. Я плакала: в школе у меня появились друзья, мальчики признавались мне в любви, Фаина на идиш рассказывала мне о прошлом моего народа: читали Библию и Шолом-Алейхема. Ида со мной говорила только по-французски – она по-прежнему бредила Францией. Кстати, если тебе легче говорить со мной на английском – не мучайся. В Париже с Идой случился сердечный приступ. Ее квартира была разграблена – многое из личного архива пропало!
До Лазурного берега добирались через всю Францию. Из Ванса Ида каждый день возила меня к морю. Сама никогда не купалась. Садилась и часами смотрела на море. Дети прозвали ее изваянием, но я тогда еще не понимала этого прозвища. Лет до шестнадцати я так и не узнала, кем Ида была в прошлом. Для медсестры она жила довольно богато. Поселились мы на вилле “Les Olivades”*, кроме Фаины, была у нас еще прислуга. Так и жили, пока она не умерла.
На мадам Анну смотреть было тяжело, и Жужу прятала глаза в бокале с вином. Кому не известно чувство опьянения? Накатывается волна желания поделиться самым сокровенным, неизлечимо больным, но выходят - одни видения и сны! Жужу не вправе больше молчать:
- Я скажу вам, мадам, почему за мной гналась полиция. Вы не первая, кто узнает эту историю, но никто мне еще не поверил. Мама сделала мне подарок - отправила в Италию учиться оперному пению. Но петь я не хочу. На первом же уроке на меня запал молодой тенор и был готов заплатить за мою любовь
хорошую цену. Случайно в Вероне мы зашли в книжный магазин. Я с детства бредила французским языком и решила купить какой-нибудь французский роман. Но продавец увидел, что мой тенор готов раскошелиться и подсунул ему для меня старую книгу стихов Бодлера.
- Бодлера?! - мадам подала признаки жизни.
- А в Париже меня все уверяют, что эта книга безумно дорогая и лучше ее сдать государству. Когда я решила остаться в Париже, то все разузнала про ломбард (продавать книгу я не хотела) и сегодня... или уже вчера, отнесла Бодлера туда. Остальное вы знаете.
- И ты открывала книгу?
- Многие стихи я знаю наизусть.
Мадам Анна Рубинштейн ничему не удивляется. Если я скажу, что она устала от совпадений, которые преследуют ее всю жизнь, то вы поймете состояние мадам. Изобразите на бумаге жизненный путь мадам Анны - и вы увидите запутанную ломаную линию с резкими поворотами, остановками и возвращениями к прошлому. В углах этой линии таятся узлы-случаи, каждый раз круто менявшие жизнь помимо воли Анны! Мадам уверена, что ее жизнь достойна страниц книги Гиннеса, того самого Гиннеса, который нашел маленькую еврейскую девочку по слепому случаю – одну из тысяч и тысяч беженцев и сирот, того самого Гиннеса, наследники которого придумали эту книгу. И эта девочка – совсем не случайный случай, и сейчас опять в жизни мадам Анны неизбежно многое изменится.
- Подожди, я тебе что-то покажу.
Мадам Анна идет в комнату Иды и приносит рисунок: на Жужу смотрят пустые глазницы, полные тоски и сарказма.
- Это твой Бодлер. Рисунок Матисса. Через год после того, как мы перебрались в Ванс, в начале лета я впервые услышала о том, что моя приемная мать - совсем не медсестра. Ида от кого-то узнала, что в Ванс приехала из Ниццы русская женщина и сказала мне, что она должна с ней непременно встретиться. Она разыскала ее и назначила встречу на Старой площади Ванса. Скользя по мощеным булыжником дорожкам, пригибаясь под арками, любуясь фонарями, прячась в тени олив, мы протиснулись на площадь, по утверждению местных жителей – самую маленькую в мире.
Женщина лет сорока, необыкновенной красоты приветливо махнула нам рукой. Она была не одна – рядом с ней стояла монашка.
- Лидия, Лидия Николаевна, как вам удобнее. Доверенное лицо Анри Матисса*, его секретарь и помощница. Познакомьтесь, - она окинула добрым взглядом монашку, - Моник Буржуа, а сейчас Жак-Мари. Моник спасла Анри после операции. Она живет здесь, в доминиканском монастыре.
- Ида. Ида Рубинштейн, - протянула она руку Лидии.
- Та самая Ида?! – Лидия неловко всплеснула руками. - Простите. По телефону вы назвались только по имени! Так вы - та самая Ида Рубинштейн, у ног которой лежал весь Париж?! Та самая Ида из Русского музея? – глаза Лидии стали в два – в пять раз больше!
У моей Иды ... весь Париж?! Да кто же она?!
- Вы давно из России? Что там?
Пуповина родины была общей для Лидии и Иды.
- Да что вы?! Я сорок лет не была там. Похоже столько же, сколько и вы. Мне даже сны не помогают – все время вижу свое прошлое как через мутное стекло.
- Как жаль. Хотела прикоснуться хотя бы чужими глазами, – Ида глубоко вздохнула.
- Вы хотите вернуться?
Заноза ностальгии - спящая собака. Ее тоже можно разбудить.
- Теперь уже нет!
Лидия неожиданно обнимает Иду. Слова не поспевают за чувствами. Но Лидия быстро приходит в себя – она сама смущена своим порывом.
- Я много раз после войны писала в Россию. А сколько работ Матисса я отправила в Русский музей! Все напрасно: нас с Анри засунули в запасники и не пускают к людям.
- Что вы делаете в Вансе? – Ида смущена, что ненароком стала причиной слез Лидии.
- Подождите говорить обо мне, - Лидия не может скрыть своего обожания. –
Если вы казните себя за то, что забыты миром в этой деревне – это напрасно: не здесь вы живете, а в Русском музее*. Тысячи людей в день проходят мимо картины Серова и повторяют ваше имя! Это лучше любого надгробного памятника, пусть даже высотою с дом!
- Бедный Серов... К несчастью, закончив писать мой портрет, он уехал в Москву.
- А знаете ли вы, что Анри до революции был в России, в доме Щукина на Знаменке, и там встречался с Серовым? – Лидия засветилась от счастья: - разные судьбы переплелись в общую косу жизни.
- Если бы тогда Матисс его поддержал!
- Но я точно знаю, что Матиссу ваш портрет очень нравится.
- Если бы так! Возможно, затравленное сердце художника выдержало бы всю хулу.
- Я читала, что тогда писали: “Зеленая лягушка! Гальванизированный труп! Грязный скелет! Гримаса гения! Серов выдохся, иссяк”.
- Я принесла ему и славу, и смерть! Мне было проще: я, в виде скандальной картины (как будто сама не была скандалом), поехала на Всемирную выставку в Рим, а картина только после смерти Серова оказалась в России.
- А где сейчас Анри Матисс?*
- В Ницце. Кстати, в Вансе мы жили несколько лет. Вот тогда-то Жак-Мари
и попросила Анри исправить ее эскизы витражей для монастырской Капеллы Четок.
А завтра состоится освящение Капеллы, и я вас приглашаю. К сожалению, Анри болен и не сможет присутствовать сам, но его творение уже живет само по себе, и вы сможете им насладиться! Вчера я отвозила письмо и приглашение от Матисса архиепископу Ниццы. Анри в письме утверждает, что капелла Богоматери – лучшее его творение и результат всей его сознательной жизни.
На следующий день мы с Идой стали забираться на вершину холма. Капеллу мы увидели еще на подходе, и казалось, что это совсем не строение, а белоснежное облако, зацепившееся за огромный крест на крыше и прилегшее отдохнуть от участи вечного странника.
- Я не люблю ходить в христианские храмы. Если в тебе признают еврейку, то стараешься спрятать глаза от вечно вопрошающих взглядов. Если же не признают, то ты оказываешься в щекотливой ситуации, когда происходит какой-либо обряд или молебен: надо вместе со всеми осенять себя крестом, что просто - невозможно.
И вот мы почти у цели! Если бы не примыкающая к капелле монашеская обитель, крытая черепицей цветов Богоматери - синего и белого, я бы ощущала себя забравшейся на небо. Толпа гостей, прибывшая на освящение капеллы, вскоре для меня исчезла с последней услышанной репликой: “Матисс потому и Матисс, - говорил Пикассо, - что у него внутри есть Солнце!”
Я стояла посреди света, - и капелла, и я были самим светом. “Все, что является людям и есть свет, - шептала я молитву, как язычница, поклоняясь богу-солнцу, - и свет мерцающих звезд, и зыбкое пламя свечи, и ласкающие лучи, обнимающие меня через высокие узкие витражи Матиссовой капеллы”.
И зыбкие желтые и синие пятна на зеркале пола трепетали и исчезали, чтобы появиться вновь, и вновь исчезнуть, как моя вера, как мои искушения. Но на пути к свету - четырнадцать станций крестного пути! С Голгофы Его свет еще не виден - нужно забраться как можно выше, на самую верхушку креста. И Сын поднимается на крест и плачет от счастья: “О Боже, наконец-то я вижу Твой свет!” И плачет, и плачет от счастья, и текут из его глаз кровавые слезы радости. И Отец не выдерживает и тоже плачет: потоки дождя и молний обрушиваются на землю.
И небо решает остаться здесь со светом навсегда и бросает якорь – тяжелый кованый крест высотою до облаков, и цепляется им за крышу капеллы.
Мадам решительно встает с кресла и идет за еще одной бутылкой вина: на Жужу она совсем не рассчитывала.
- Лучше я тебе расскажу про Шагала. В тот же год в кафе “Коломб д’0р” Ида часто обедала с ним и Вавой.
- С Марком Шагалом?!
- Ты слышала о нем?
- Что значит – слышала!? Я сидела на его коленях! Мне было семь лет. Мама тогда еще пела и повела меня на открытие “Метрополитен Опера” в новом Линкольн центре. Уж вы-то знаете, что витражи для “Мет” расписывал сам Шагал. Накануне я подслушала, что на открытие театра приедет мой отец – Джованни Сабата. После торжества я бегала по всему театру, приставала к красивым мужчинам с вопросом: “Ты не мой папа?!” Единственно, кто не удивился моему вопросу, был Шагал. Он взял меня на колени и сказал: “Я - папа всех, кого я нарисовал”. Расскажите мне о Шагале.
- Я устала и пойду спать.
- Совсем немного... И кто такая – Вава?
- Дочь Шагала тоже звали Идой. А Вава – Валентина Бродская – последняя жена Шагала. Ида с ней сдружилась: та тоже, как и Ида, была дочерью богатого еврейского фабриканта. Мы часто бывали в их доме. Дочь Шагала сама и привела ее к своему отцу, после того, как ему наставила рога его возлюбленная - Вирджиния Хаггард. Но художники любят не только рисовать натурщиц, но и обладать ими: дочь привела в дом отца экономку, а получилось - жену и хозяйку.
- А сам Шагал?
- Я не слышала, чтобы Шагал когда-нибудь кого-нибудь похвалил. Абстрактную живопись он презирал. При упоминании Пикассо и Матисса я видела, как серело его лицо, как зависть разъедала его душу. Все! Договорим завтра. Если хочешь, посиди в комнате Иды. Этой комнате я посвятила всю свою жизнь. Там архив Иды. Все, что я успела найти, спасти от забвения. А рисунок Бодлера положи на место: там открытая папка – сама увидишь.
- Это рисунок дала вам Лидия? Почему именно Бодлера?
- Лидия рассказывала, что Матисс, рисуя ее портреты, нашел новую форму чистых черных линий, между которыми ничего нет, но это - не фон бумаги, не пустота, а... воображение. В это же время, в такой же манере он нарисовал и голову Бодлера. Один из рисунков достался Лидии, а она его подарила Иде. С чем это связано? С “Саломеей” Уайльда. Как Ида танцевала Саломею – история отдельная..., ладно, на сегодня хватит.
Открытую папку Жужу быстро находит и прячет рисунок, быстро закрывая ее, освобождаясь от страданий поэта, заполнивших все пространство за линиями лица. На папке написано: “Я не могу идти рядом с кем бы то ни было. Я могу идти только одна”. Жужу такие слова нравятся - это и ее девиз. Тогда почему она продолжает ежиться под пустыми всевидящими глазницами Бодлера? Жужу закрывает глаза, но это только усиливает эффект: яркий светящийся образ не отпускает ее, и непримиримо сжатые губы ей говорят: “Теперь я с тобой, до самого конца!”
Через час Жужу начинает задыхаться. Она лежит на дне неглубокой могилы и ее придавливают тяжелой плитой. Жужу не может крикнуть о помощи: на губах ее камня еще больше. Гранитная плита – это прошлое Иды, которым заполнена вся без остатка комната, и Жужу кажется, что она находится внутри банки с консервированной памятью. Вот он - тот единственно верный путь: ради попытки поймать непрерывно меняющийся образ жизни - отказаться от самой жизни, превратив ее в пожирающий огонь непрерывного самоубийства на глазах потворствующей истерическими овациями публики.
Но чем способен отблагодарить Бог человека за то, что тот пытается подражать его болезненной наклонности к творению? Чем заканчивается такая страсть - забытая миром старуха на пиру у Жизни? Как о ней сказала мадам: “Ни пятнышка, ни микроба банальности”. А чем закончилось все у ее матери! А у Каллас?! Почему ее подруга Жанна, памятниками которой завалена вся Франция, бегает по Парижу и все хочет докопаться: она так молилась, так верила, что ей поверили тысячи ее последователей, а ее взяли - и на костер. Нет, такая судьба не для нее! И что этот папаша-сыночек “К”, который все вертится вокруг нее? Заложил душу. Стал писателем. Попил отравы и сгинул в канаве канала. А после смерти, как и Жанна, все мыкается, и даже, мертвым, продолжает страдать от безответности жизни. Таким, как он, – даже дорога в Ад заказана.
Жужу возвращается в свою комнату. Светящийся образ Бодлера не отпускает ее. Жужу достает дневник и выводит: “Что с тобой, Жужу?” И ... засыпает.
Примечания
____________________________________________________
*...запомнился перекресток улицы Пастер-Вагнер и улицы Амело -
“...Каждый вечер я приходил сюда. Меня влекли прокаженные улочки,
раскрывавшие свое мрачное великолепие только тогда, когда начинал угасать
свет дня и проститутки занимали свои места. Мне особенно запомнился перекресток улицы Пастер-Вагнер и улицы Амело, которая прячется за
бульваром, как спящая ящерица”. Генри Миллер “Тропик рака”.
*Около фонтана музыканты оплакивают распад “Роллинг стоунз”. Мелодия “Miss You” (Скучаю по тебе). В середине 1980-х появились настойчивые слухи о неизбежном распаде группы. “Всегда противоречивые, неоднозначные, но неизменно обреченные на успех». Эта меткая характеристика, данная когда-то группе “Роллинг стоунз” популярным ведущим программы английского радио “Топ-фоти” Томми Вэнсом, вполне может служить ее девизом. А теперь, видимо, и “надгробной эпитафией”. Да, как ни печально, но все идет к тому, что 1987 год станет последним в 25-ти летней истории “Стоунз”.
Я бродил по Центральному Парку
Пел, когда стемнело
Люди думают, я сумасшедший
Я то и дело спотыкался
Когда я тащился по улице
Спрашивали люди: “Что с тобой, парень?”
*...55 Rue des Francs Bourgeois. “Le cr;dit municipal” - Кредитное учреждение. Парижский ломбард.
*что “Le Mont-de-Piete” требуется распорядитель аукциона - mont-de-pi;t; - заложить что-либо в ломбарде
*...называя мрачное здание то “У моей тети”... - Самый старый во Франции парижский ломбард, известный под историческим прозвищем “Тетушка”. 1777 году ломбард располагает второй по величине коллекцией произведений искусства во Франции (после Лувра). Прозвище появилось у этого заведения после того, как сын короля Луи-Филиппа заложил часы, чтобы расплатиться с карточным долгом, а матери сообщил, что отдал их “тетушке”.
*Пьер, поторопись – думаю, бранч - Бранч (англ. brunch, образовано слиянием двух английских слов breakfast и lunch, изначально сленг британских студентов) — в США и Европе приём пищи, объединяющий завтрак и ланч.
*Не в таком же ли отчаянии была Ариадна, брошенная Тезеем на острове? - Ариадна (др. греч. ;;;;;;;) — дочь критского царя Миноса. Когда Тезей решился убить минотавра и таким образом избавить отечество от чудовища, он получил от любившей его Ариадны клубок ниток, выведший его из лабиринта. Совершив геройский подвиг, Тезей бежал с Ариадной на остров Дия, где, по одному сказанию, Ариадна была убита стрелами Артемиды, а по другому — покинута Тезеем.
*...что я - приемная дочь Иды Рубинштейн - Ида Львовна Рубинштейн (1883, Харьков – 1960, Ванс) - российская танцовщица и актриса, известная по портрету В.А. Серова.
*Дырявая посудина “Струма” - болгарский корабль, на котором в декабре 1941 года еврейские беженцы пытались эвакуироваться в находящуюся в то время под британским управлением Палестину. 24 февраля 1942 года был потоплен оперировавшей в Черном море советской подводной лодкой. Погибли почти все пассажиры.
*...не пускает Уолтер Гиннес – В 1910 году Ида Рубинштейн знакомится с сэром Уолтером Гиннесом, бароном, британским миллионером. Несмотря на то, что Уолтер состоял в браке, они не скрывали своей связи, которая длилась до самой его смерти. Благодаря помощи Гиннеса, в 1911 году Ида основала в Париже так давно желаемый ею театр. Во время войны Уолтер Гиннес был Британским министром по делам Ближнего Востока. Именно он был обязан обеспечить отправку на судне “Струма” группы евреев, бежавших от нацизма в Палестину. В 1944 году членами радикальной еврейской группы “Лехи” он был ликвидирован.
*Поселились мы на вилле “Les Olivades” - неподалеку от Средиземноморского побережья находится город Ванс, (Vence), основанный римлянами. Ида Рубинштейн, звезда русских сезонов Дягилева, жила в Вансе с 1950 по 1960 годы на вилле "Les Olivades" (близ Ниццы. Лазурный берег), где она и умерла.
*Лидия, Лидия Николаевна, как вам удобнее. Доверенное лицо Анри Матисса - С 1935 года Лидия Николаевна Делекторская начала позировать Матиссу, вскоре стала его любимой моделью, а потом и секретарем-помощницей художника. Она оставалась рядом с художником в течение 22 лет, вплоть до дня его смерти. *...не здесь вы живете, а в Русском музее – картина Серова В.А. “Ида Рубинштейн”. 1910 год.
*А где сейчас Анри Матисс? - В 1948-53 по заказу доминиканского ордена работает над сооружением и декорацией “Капеллы четок” в Вансе. Над керамической крышей, изображающей небо с облаками, парит ажурный крест; над входом в капеллу — керамическое панно с изображением св. Доминика и Девы Марии. Эта последняя работа Матисса, которой он придавал большое значение, — синтез многих предшествующих его исканий.