Чем меньше человек испытывает воздействие культурных предрассудков, тем безрассуднее следует он своим инстинктам, и поэтому иные нехитрые в духовном плане натуры способны демонстрировать несоразмерную своей потенции сердечную страсть. Живая правда этих слов пришла ко мне через Тимофея Шилова, тракториста, на моих глазах влюбившегося в тирольскую крестьянку.
В то время как самого тракториста моими стараниями боготворила кладовщица «Сельхозтехники» Клавдия Лыткина, женщина неотразимо обаятельная в силу своей рубенсовской телесности и умиротворяющего гробового баритона, благодаря которому она срывала овации на конкурсах районной самодеятельности, из года в год исполняя убойный романс «Зачем любить, зачем страдать?» Начинала Клавдия тихо и безысходно: уйди, уйди, к чему мольбы и слёзы, к мольбам любви, как лёд, я холодна... Но дальше шло по нарастающей, публика, набивавшаяся в сельский ДК под завязку, цепенела в подготовительном исступлении, и после призывной развязки на децибелах пылесоса «Ракета» – «Пусть песня на устах свободою звучит!» – стены ДК тряслись, как угорелые, а на всей Земле, казалось, не оставалось мужика, который не мечтал бы помереть в объятиях кладовщицкой груди.
Но вне сцены Лыткина была разведена и томилась. Посягателей, конечно, было как дерьма за баней, но ей все мерещился оживший Медный Всадник, который в виде сувенира от ленинградской родственницы был примагничен к морозильной камере. И сердце кладовщицы холодно безмолвствовало в ответ на интенсивное паломничество к ее складам.
Я не сомневался, что наиболее пригодным для одушевления памятника был Тимофей Шилов. Такой же внушительный, размашистый и усатый. И трактор у него – как у первых покорителей целины, настоящий железный конь, тоже хоть сразу на постамент. Только покрасить нужно.
В связи с чем вызывает Шилова начальник и говорит:
– Нашей «Сельхозтехнике» в этом году восемьдесят лет, так что мы твою гробину как монумент оформим. Ты ему божеский вид придай, а сам взамен новый получишь.
– Ну, слава Богу, – выдохнул Тимофей и отправился к кладовщице за желтой краской.
Зашел к ней на склад и рот разинул, будто впервые Венеру увидал. Хотя и правда – про Рубенса ведь у него ни в одном ухе, и кроме гигиенических плакатов в столовой он вообще никакой живописи не знал. В общем, пока рот у него открыт, а Клавдия мучается аллюзией на морозильную камеру, я в обоих по нескольку стрел сразу и воткнул, чтоб любовь состоялась тут же, без отсрочек и наповал.
И просчитался. Потому что Клавдия, в отличие от тракториста, столовскими плакатами не довольствовалась и украшала стены рабочих будней прекрасными картинками из «Огонька», «Крестьянки» и «Работницы».
– Это кто? – показал пальцем Тимофей на розоволицую красотку в фартучке на фоне альпийского пейзажа.
– А бог ее ведает, – пожала плечами Клавдия, безнадежно впиваясь взглядом в усы тракториста.
Она еще не знала о своем горе, а я знал, но все равно заставил ее проголосить тирольский йодль, который обязан был остаться в ее горле с какой-нибудь прошлой жизни:
– Хэ-ти-ди, хэ-тю-дю, хуль-ё-дю-рю!
– Чего? – нахмурился Тимофей.
– Сама не понимаю, Тимофеюшка, что за бред. А хочешь, я тебе «уйди, уйди» лучше спою?
– Больно надо, – проворчал тракторист. – Давай мне краску, я и без тебя уйду.
И он ушел, прихватив банку желтой краски и горячее сердце Клавдии, а потом целый день и всю неделю ходил на склад за добавкой, и бедная кладовщица каждый раз все глубже опускалась в яму заблуждения, потому что думала, что ходят к ней, в то время как ходили к тирольской крестьянке. А однажды, когда ненаглядный Тимофеюшка уже долго не приходил, она вдруг обнаружила вместо картинки слепое прямоугольное пятно, опустилась на самое дно и разревелась во весь свой умиротворяющий гробовой баритон.
А Тимофей Шилов накопил денег и через год поехал в Австрию. О точных планах его неизвестно, но в последний раз его видели на берегу озера Ахензее. Он стоял и смотрел на водную рябь, и вид у него был безутешный.