Глава 16.
Речь Долматова, выдержанная в духе старомодного, провинциального витийства, была не лишена определённых достоинств, а поэтому произвела на собравшихся впечатление. Эффект, на который мошенник рассчитывал, был достигнут. Хотя реакция на монолог получилась неоднозначной.
Прослушав страстную речь Долматова, Аистова привстала из кресла, словно собираясь, что-то сказать, однако, потом, махнула рукой, и вновь беззвучно опустилась на место.
Потрясённая Скокова, издав горлом неопределённый звук, поднялась и, споткнувшись о чемодан, отошла быстро к окну, встав поодаль, от уже здесь стоявших, майора с блондинкой. Раза два, Изольда Матвеевна дёрнула своими хрупкими плечиками, будто ей узка была её голубая блузка. Потом, её спина напряглась, и, не оборачиваясь, она приглушённо высморкалась в носовой платочек.
Генкель, опустив глаза, двигал взад-вперёд по переносице очками в золотистой оправе, что у него являлось признаком крайнего замешательства. И вид у него, уже не был сердитым и вызывающим.
Озадаченным селезнем, крякнул Савелий Игнатьевич и, оглаживая рукой седовласую бороду, еле слышно под нос бормотал: «Сладостные гортани, словеса медоточные… охо-хо-хо!..»
А Остап Иванович, почёсывая рукой правое ухо, искоса поглядывал на свою супругу. Та же, неопределённо пожав плечами, лишь устало от него отмахнулась, словно бы говоря: «Ах, отстань! Уж и не знаю, что тут подумать».
У стены стоявший циркач Великанов, выпрямился, казалось, ещё прямее (что, однако, роста ему не добавило), и смотрел на Долматова с некоторым недоумением.
А блондинка, обратив лицо к майору, возбуждённым шёпотом ему сообщала, что изменила свой первоначальный диагноз: « Очень сложная… многоплановая личность, с элементами брутальности и, возможно, даже … шизофрения! Раздвоение на лицо … ты же видишь, Вадим?..»
Что касается майора, то, хотя он и согласно кивал, всё же не был так потрясён и озадачен, как остальные. В его контуженной и слегка подёргивающейся голове, которая после горячих точек не так-то легко поддавалась внушению, мелькали обрывки недоверчивых мыслей: « Питомник, собачки, вакцины, падёж… Не-ет, что-то не договаривает дядя, что-то не договаривает… Э-эх, жалко не на Кавказе всё это случилось!.. Жалко не на Кавказе!.. Теперь же, придётся ограничиться полумерой, - отправить его в ментовку!.. А, как иначе?..» Но свои мысли майор, пока, не озвучивал. Держал их в резерве.
В комнате воцарилась почти осязаемая тишина. И первым её нарушил Остап Иванович. Достав из кармана брюк платок носовой, с портретом хмурого украинского гетмана, он шумно высморкался в него и пробасил добродушно:
-А гроши дэ, Модэста Лазрыч? Шо нэ казав, куда дэл гроши?
Почувствовав, что настроение публики наконец-то смягчилось, и, глядя в лицо голубоглазому коммунальщику, Долматов поведал ему о своих приключениях в ресторане, которыми решил скрасить унылую, холостяцкую жизнь. Поведал и о том, как, проснувшись утром, в квартире, он в ней не обнаружил уже ни денег, ни девушки.
-И каким же прозорливым, глубоким умом нужно обладать, господа, чтобы предвидеть и предугадать все случайности и подстерегающие человека напасти. - Закончил невесёлый рассказ Долматов, и тряхнул головой, словно поражаясь жёстким прихотям судьбы, которые так круто повернули его жизнь.
-Так от оно шо-о… - сочувственно прогудел Остап Иванович и понимающе закивал лысеющей головой. – Проснулси утром, а дэвицы нэма. Дэсь вона? Сбигла и умыкнула усе гроши!.. Охо-хо-о!.. А як с Раенькой мы с дому выезжалы, то перше кошка нам дорогу перебигла, така здоро-о-ова, така брюха-ата!.. А писля того – кабель чёрный, я-ак стрика-а-ане!.. «Боже ж мий милосердный, - подумал я. – Чуе сердце моё, шо выпьемо горя-несчастья мы, о-ох, выпьемо-о!» Так усё и сбулось!.. – но тут Полушко посмотрел с опаской на супругу свою: а не сказал ли лишнего чего невзначай, и не был ли уличён в благодушии к мошеннику?.. Поэтому, сдвинув белёсые брови в сплошную линию, он уже с укором продолжил:
-Охо-хо-о, Модэста Лазрыч! Хочь бы ты её, ту стерьву конячью, та за волосья бы потягал, прэд тем, як вона сбигла! Тапэрь же трэба в милицью заявку пысать, шоб трошки её пошукалы...
Долматов признательно ему улыбнулся, показывая, что благодарит за поддержку.
-Да что за вздор ты городишь, Остап?! – Раисе Полушко разговорчивость мужа пришлась не по вкусу: глаза сузились, губы поджались в тонкую линию. - Тебя послушать, так этот субъект и не виноват, вовсе, ни в чём?! Д е в и ц а, видите ли, его обманула…
Вор у вора дубинку украл, - вот что на это тебе я скажу! И нечего было тут долго и нудно нам про блохастого, вонючего пса рассказывать! – последняя фраза, высказанная сурово, была адресована уже непосредственно Долматову.
-Не стоит так дурно отзываться о мёртвых! - вдруг неожиданно раздался голос Скоковой. С большим усилием, ей удалось, наконец, взять себя в руки, хотя она ещё и скусывала со своих губок помаду.
-Что, что? – Полушко, подбоченясь, с усмешкой воззрилась на микробиолога.
-Не следует трагическую кончину животного, опошлять вульгарными эпитетами! – упрямо повторила своё замечание Скокова. – И почему вы пристали к этому несчастному человеку? Ведь в том, что он нас обманул, – виноваты все мы, - и я, и вы, и они, - продолжала она, рукой указывая на себя и собравшихся квартирантов.
-Ну, да, «конечно», – съязвила жена коммунальщика.
-Да, да, мы все! – Скокова обладала необыкновенным, хотя и не вполне поставленным голоском. Но он был чистым и звучал, как серебряный колокольчик. – Ну, почему никто не спросил у этого человека паспорт? И почему никто не поинтересовался документами на квартиру? А разве трудно было опросить об этом соседей раньше?.. Узнать - кто тут живёт, кто прописан, кто собственник? Вы ничего этого, на свою беду, не сделали! Вы оказались способными только учинить самосуд… Готовы были убить запутавшегося человека за… за д е н ь г и!! – Скокова говорила темпераментно, намного быстрее, чем обычно, словно пианистка, которая испытывает волнение перед публикой и поэтому старается быстрее доиграть сложный пассаж.
Любуясь приятным, порозовевшим лицом Изольды Матвеевны, Долматов машинально подумал, что Лизе с хозяйкой здорово повезло, и уже в какой раз пожалел о том, что взял у доверчивой женщины деньги…
-Так или иначе, - тем временем продолжала Скокова, переводя затуманенный взгляд с одного лица на другое, - но я не собираюсь больше здесь оставаться. Я не желаю находиться в квартире, где устраивается мерзкая и кровавая бойня! Где всё пронизано миазмами злобы и ненависти; где забыто о такой общечеловеческой добродетели, какой является христианское милосердие!!.. - улыбаясь и плача, чувствуя себя очистившейся и до головокружения свободной, Изольда Матвеевна выскочила на балкон к своей собаке. Над ней склонилась, и что-то зашептала сквозь слёзы.
Полушко выпрямилась и расправила плечи. Затем, скривив губы, презрительно фыркнула.
-Какая странная, всё-таки, дамочка. Сама лопухнулась, а всё туда же, - в обвинители лезет! Да пусть выметается, коли своих денег не жалко! Здесь истеричкам, по-моему, делать нечего!
-А всё-таки, полагаю, что она отчасти права, - чуть дрогнувшим альтом, из кресла заметила Аистова. – Никто из нас, заметьте-ка, отдыхающие, н и к т о, не удосужился выяснить, чья это квартира? И это, при всём при том, что среди нас есть и … м у ж ч и н ы!
Батистовым платочком протирая очки, Генкель, на выпад Аистовой, степенно ответил:
-Как погова*ивать любил мой достопочтенный *одитель, да благословенна будет его память, но даже в Эдеме (заметьте-ка, даже в Эдеме!) святые п у к а ю т! Так что ж, тепей здесь гово*ить о нас г*ешных…- и, обращаясь к своей жене, уже тише добавил:
-Ты, до*огая, вышла бы на улицу, да посмот*ела детей. А то нашалят невзначай, набедоку*ят, п*оказники!
Едва жена Генкеля оставила стены квартиры, как в комнату протиснулись двое вновь прибывших - хорошенькая шатенка со стройными, длинными ногами и полный мужчина, в отглаженном, полосатом костюме.
То был Фома Кулейкин с молодою любовницей.
Модест Петрович невольно свой взгляд задержал на шатенке. Весёленькая, из яркого ситца юбчонка и топик над ней из светлого материала. А между топиком и юбкой – полоска загорелой кожи, где на пупке, симпатичной росинкой, поблёскивала золотая бусинка. Густые волосы с коричневатым отливом и утончённые черты лица, делали девицу похожей на кинозвезду. Она была на голову выше своего, более старшего, спутника.
Прибывшим, коротко объяснили суть дела. Кулейкин тотчас же плюхнулся в свободное кресло, и в нём застыл, прикрыв лицо пухлой рукою. Вся его поза выражала усталость. Он чем-то напоминал стареющего солдата, вернувшегося с проигранного, в очередной раз, сражения.
-Я это чувствовал, - погашенно пробормотал Кулейкин, - я так и думал, что здесь что-то не чисто… - и в тонком фальцете «обиженного» судьбой человека, не прозвучало ни обиды, ни удивления. Произошло то, что в последние годы с ним постоянно случалось, и что предусматривалось продуманными правилами ему непонятной игры. У Кулейкина оказался нервный, с придыханием голос: тонкий, как у девицы, который исходил откуда-то из самой гортани. Несоответствие этого голоса и тучной внешности – было полное.
-Кошмар, кошма-а-арно… - не уставала повторять шатенка, и всех оглядывала с недоумением. К её удивлению все были очень серьёзны, и на неё смотрели сочувственно или раздражённо.
-Так вот, Фома, - сказала шатенка, свои слова обращая к Кулейкину. - Есть люди, которые полноценно могут жить только в цивилизованных условиях. И я одна из них. Ты это знаешь! Поэтому вопрос с жильём решай немедля. Но ночевать в кошмарных сараях я больше не буду!
-Но, Ю-юля!!.. - жалобно пролепетал Кулейкин, и от лица отвёл руку, с блеснувшим аквамарином на пальце.
-Я всё сказала! – фыркнула девица и ножкой топнула, ну словно кобылица, а её правое бёдрышко при этом блудливо дрыгнуло. И вновь капризный, раздражённый голос: «Кошма-ар-но!»
Шатенке, кажется, нравилось это слово. Оно придавало её мысли тембр и видимость какой-то глубины. И если было слово, способное, благодаря, одной лишь силе своего звучания повелевать мужчинами и выражать всю горечь женского разочарования, то этим словом, по её разумению, несомненно, было слово – «Кошма-а-арно!».
-Я говорила! – возбуждённо вскричала Полушко. – Я говорила, что негодяй в мерзостях своих бесконечен! И скольких он ещё простаков облапошит? И долго мы будем решать, что с ним делать?
-Так сделайте великодушное одолжение - выскажите свои соображения! – с едкой усмешкой произнесла блондинка, словно бы поддразнивая рыжеволосую женщину.
-Я выскажу сейчас вам всё! Я всё вам обстоятельно выскажу!.. - многозначительно пообещала Полушко и перевела дыхание, готовясь перейти в наступление.
Майор, однако, предостерегающе поднял руку.
-Успокойтесь, уважаемые женщины! Пожалуйста, успокойтесь! Давайте всё вместе, детально обсудим, - решительно начал военный, стараясь и сам быть предельно спокойным. – Насколько я сумел разобраться в сложившейся непростой обстановке, все тут собравшиеся являются жертвами обмана одного человека. И я предлагаю каждому, поочерёдно, по этому поводу высказаться, что он надумал и как собирается поступать дальше?.. Начнём с э-э-э…
-Вот и начните, коли вы военный! – не удержавшись, съязвила Раиса Полушко.
Майор вскинул голову. Его смуглое лицо приняло холодное, и даже надменное выражение: никто, н и к т о не должен сомневаться в том, что он порядочный человек и боевой офицер, который чтит кодекс чести! Он не намерен прятаться за спины женщин и штатских.
-Я предлагаю направить р-рапорт в милицию, и будь что будет! – с каменной чопорностью отчеканил майор и одёрнул китель.
-Я не хочу остаток отпуска ходить на допросы! – блондинка посмотрела на своего супруга с укором, - что ж, дескать, не посоветовавшись, предлагаешь такое?! – Потом же, очевидно, что мы имеем дело с психически больным человеком. И наше заявление не даст ожидаемых результатов. Обманщика просто направят на принудительное лечение, а нам ответят, что надлежащие меры приняты. Всё так и будет, уж поверьте мне, как психотерапевту.
-Нет, нет, в милицию обращаться не ну-ужно! – вскричал Кулейкин, словно его ужалили, по-видимому, вспомнив разыскивающих его кредиторов и строгих судебных приставов с листом исполнительным на алименты.
-Считаю возможным п*едать дело ши*окой огласке, - свой голос подал от стены тамбовский редактор. – Пусть все узнают о «подвигах» этого человека и вп*едь не будут так поступать беспечно! Давайте-ка нап*авим письма во все ведущие газеты Н –ска. Я сам возьмусь от*едакти*овать эти послания.
-О-ой, напугали, батенька, - рассмеялась Полушко. – О волгоградском жулике прописать в Н-ских газетах?!.. Да, чхать хотел он на ваши разоблачения! Да, чхать хотел он, на всю вашу прессу!
-О-ох, жалко, не зима, одначе, теперь, - на трусах поправляя резинку, сокрушённо произнёс Доброхот. – А то бы окунуть говорливого молодца в прорубку, да чтоб водицей в ней студёной омылси. Вот, может быть, головушка его и прояснилась т о д а. А так, э-эх, суета сует… - и Доброхот безнадёжно махнул рукой.
-Лю-у-у-уды доб-ры-ыи, та дайте же и мэни слово сказа-а-аты-ы!.. - постукивая, по столу внушительным кулаком, горячился Остап Иванович, будто ему не давали возможности высказаться. На миг все притихли, ожидая услышать что-то разумное, дельное.
-О щом же наши органы правопорядку думають? Мошенники-то совсим распоясалысь. Вон, у Модэста Лазрыча гроши наши укралы! Та нэхай ции органы усе передохнуть, коль пропадэ наши гроши! Якие же це органы правопорядку, кода не могуть ничого для нас робиты!
-Опять ты, Остап, несёшь всякий вздор! – сердито прикрикнула на него супруга и с вызовом посмотрела на окружающих: не насмехаются ли над её Остапом?
Тем временем, вновь в квартире объявился Канайкин. Увидев в сборе разгоряченное общество, он вдруг споткнулся о чью-то объёмную сумку и, громко выругавшись, спасая равновесие, неожиданно вылетел в центр гостиной. Нисколько не смущаясь, обернулся к прихожей и кого-то позвал, с очевидным злорадством:
-Бетоша, Валет, подгребайте сюда! Вся шобла в сборе.