Глава 15.
«Оо-ой, папа, мама!! Как много тут шемоданов и сумок! Давайте поиграем все вместе в вокзал!…» – Послышались детские возгласы, смех и возня.
Сам Генкель, не выходя из прихожей, с сумками в руках, с рюкзаком за плечами, остановился, не двигаясь, словно поражённый, увиденной картиной.
-Да що ж вы усё в дверь заглядаэте? Ласково просимо! – усмехнулся Полушко. – Бачте, як нас тут много!
Исаак Иосифович, опустив, наконец, вещи на пол, обернулся и отдал необходимые распоряжения домашним.
-Всё! Шекет! А-аздай, до*огая, детям всю мацу и пусть поиг*ают немножко на улице. Сама же останься. Нужно всё выяснить.
Разгоряченные отпрыски Генкеля на минуту затихли и, похватав торопливо лепёшки со «Спрайтом», понеслись вниз по лестнице, оглашая подъезд звонким смехом, но теперь уже в утроенной степени, словно бы отхлебнули взвеселившего их напитка.
Сам Генкель с сосредоточенным, серьёзным лицом прошёл в гостиную и остановился, не доходя трёх шагов до стола.
За две недели, так называемого, «отдыха», он похудел на семь килограммов. Его тонкая шея свободно плавала в воротничке несвежей сорочки, а коричневый, немножко мятый костюм, висел как на вешалке. Сутулый, худой, плохо выбритый, с тёмными кругами вокруг глаз, он казался, собравшимся - сущим мементо мори!
-Что здесь за митинг, па-а-азвольте узнать? – Спросил вновь прибывший, и выжидательно посмотрел на присутствовавших. Потом оглянулся на свою супругу, - что происходит, дескать, и куда мы попали?
Его жена, лет тридцати с небольшим, была, довольно, пухлой невысокой брюнеткой. Её густые и от рождения курчавые волосы, обрамляли смуглое, ещё не тронутое возрастом, личико. Одета она была по-летнему, в цветастое платье. Открытую шею женщины перехватывала спереди резинка, на которой висела скинутая на спину соломенная шляпка. Брюнетка раскраснелась и платком утирала, разгоряченное ходьбой и жарою лицо.
-Так кто-нибудь объяснит мне, что здесь случилось? – Вновь осторожно поинтересовался Генкель и улыбнулся, виновато как-то. Он явно ждал, что его посвятят в суть событий.
И эту миссию на себя взяла Раиса Полушко.
-Вы, полагаю, являетесь одним из тех, кто также пострадал от действий этого человека, - бесстрастным голосом начала жена коммунальщика, кивком указав на поёжившегося Долматова. – Скажите, вы у него арендовали квартиру?
-Да, я зашёл сюда накануне и снял у сидящего на кушетке мужчины, вот эту светлую, замечательную ква… ква-а… - и он запнулся, не в силах произнести «рычащего» звука - …ква-а…
-Заква-а-акал, ммать твою! – донёсся из столовой голос Канайкина, который «трубы» свои орошал водопроводной водицей (в какой уж раз!)
Остап Иванович открыл было рот, желая озвучить застрявшее на губах еврея злосчастное слово, но Раиса Полушко предостерегающе подняла руку: не-е-ет, не нужно вмешиваться в проводимое ею дознание; в помощниках-дилетантах она не нуждалась.
-Ква-а…
-Квартиру, - великодушно, наконец, подсказала женщина и утвердительным кивком, подтвердила догадку. – И деньги, верно, за неё вперёд уплатили?
-Ну, да, конечно … – торопливо ответил Генкель, так, словно, собравшиеся его обвиняли в чём-то, и требовали немедленного предъявления доказательств его невиновности. – Скажите, ну а *азве можно было отказаться от подобного ва*ианта, тем паче, что цена за жильё была п*едложена, а-а… сносная. И всё же, что заставило вас здесь соб*аться? И почему так уп*ямо отмалчивается хозяин?
Слегка прищурившись, Раиса Полушко воззрилась на Генкеля, словно бы пытаясь определить место этого диковинного экземпляра, среди других, уже опрошенных ею, свидетелей и потерпевших.
-А вы не догадываетесь? Вам требуются пояснения?
-Да. Я желал бы, чтоб со мной объяснились конк*етней!
-Вы, уважаемый, стали типичной жертвой обмана. И тот, кто сидит перед вами, отнюдь, не хозяин квартиры. Он, просто, мерзавец и закоренелый мошенник! – Тень снисходительной улыбки скользнула по лицу рыжеволосой женщины.
– Но не расстраивайтесь и не переживайте сильно. Мы все здесь в одинаковом положении. Нас обманули всех!
Исаак Иосифович неторопливо снял очки, и устало потёр переносицу длинными пальцами, потом помассировал зачем-то мочку уха. Без очков, его глаза казались запавшими и близорукими, полными грусти и немого укора. И видеть их, на осунувшемся лице главного редактора было больно.
-Так значит, я со своей семьёй здесь жить … не буду? – Наконец тихо поинтересовался Генкель, точно человек у окошечка железнодорожной кассы, опасающийся приобрести билет не на тот поезд, а поэтому задающий массу вопросов. Затем, уложив очки в добротный футляр, он опустил его в карман пиджака.
-А вы спросите у него об этом сами, - с едкой усмешкой предложила Раиса Полушко.
Мутным взглядом редактор обвёл гостиную ещё раз, словно желал удостовериться в том, что ему и его дружной семейке здесь уже ничего «не светит»… Повсюду стояли и сидели расстроенные, раздосадованные люди, на лицах которых, не проблёскивало и лучика оптимизма.
-Ну, хо*ошо, тогда я сам…
-Иса-аак… – жена еврея руку к нему протянула, словно хотела предостеречь о чём-то. Но, так и не вымолвив больше ничего, опустила её, и лишь упрятала носовой платок в наплечную сумочку.
-Не беспокойся, до*огая, я только подойду и погляжу ему в глаза.
Словно в тумане, приближался газетный редактор к кушетке: худой весь, измученный бессонницей и сутулый. Тощая шея, обросшая цыплячьими волосками, нелепо возвышалась над воротничком сорочки. И всем собравшимся была видна его спина; такая узкая спина, с сильно выпиравшими лопатками, которые, подобно двум маленьким крылышкам, топорщились под лёгкой тканью одежды.
Модест Петрович сидел, опустив голову, - тихо сидел, почти не дыша, будто он и сам был потрясён случившимся; потрясён и подавлен, и полон раскаяния.
-Я поп*ошу вас посмот*еть мне в глаза, - взволнованно произнёс главный редактор, стараясь не повышать хрипловатого голоса.
После короткого, мучительного колебания, Долматов набрал воздух в лёгкие и поднял голову.
Он увидел лицо Генкеля слишком близко от себя, увидел, как сквозь увеличительное стекло. Каждый волосок не выбритой щетины отчётливо просматривался на пористой коже еврея. Глаза редактора затуманились и теперь походили на глаза старого спаниеля.
-Ответьте, - хрипловато начал Исаак Иосифович, - мне эта женщина сказала п*авду?
-Ну-у, вообщем, м-м-м… д а… - чуть-чуть помешкав, прогундосил Долматов (его разбитый нос, забила подсохшая кровь). И вновь, потупив взор, стал пристально рассматривать ногти на пальцах.
-Я вас п*осил, смот*еть мне п*ямо в глаза,- потребовал Генкель, не повышая голоса и, явно, демонстрируя своё терпение. – В глаза смот*ите и отвечайте честно! Итак, воп*ос пегвый: вы деньги получали от меня за это а-а… помещение?
Модест Петрович поднял голову и коротко ответил: «Получал».
Генкель наклонился к нему ещё ближе, – теперь их разделяло не больше метра.
-Воп*ос вто*ой, - жильё это ваше?
-Увы, квартира не моя, - тихо ему ответил Долматов.
Услышав это, газетчик пошатнулся и отступил от кушетки на шаг, словно только что, получил удар ниже пояса. И потрясённо уставился в лицо сидевшего перед ним человека.
Впервые, за пятьдесят два года своей жизни, он оказался в таком жалком, недостойном его общественного статуса, положении. Всё его воспитание, все прочно усвоенные представления о нравственности, о порядочности, развеяны были в пыль и нагло, цинично попраны! Законы цивилизации рухнули в одночасье! Его, Исаака Иосифовича Генкеля, главного редактора Тамбовской газеты антикриминальной направленности - «Свисток Закона», подло и примитивнейшим образом, о б м а н у л и! Недруги, конечно же, узнают об этом и выставят его в глазах Тамбовской общественности, – олухом царя небесного, эдаким, глуповатым посмешищем… Сердце газетчика разрывалось на части, губы дрожали. С последней, теплившейся в душе надеждой, он сдавленно и приглушенно спросил:
- А деньги наши вы … ви*нёте?
Сухие губы облизнув, Модест Петрович с усилием выговорил:
-И денег нет. Их у меня … у-украли.
Лицо редактора потемнело ещё сильнее и теперь олицетворяло собой кладезь скорби. Но это выражение постоянно менялось, под воздействием перемеживающихся в нём чувств: приливов гнева, отчаяния и жажды мести.
Всё, что произошло дальше, заняло не больше двух-трёх минут.
Прежде, чем кто-то успел что-нибудь сообразить, Генкель, как кошка прыгнул на сидевшего перед ним мошенника и принялся его душить. Он был килограммов на двадцать легче Долматова, но злость и отчаяние умножили его силы. Потеряв устойчивость, Модест Петрович завалился на спину.
-Будь п*оклят ты, ничтожный лжец!! – дико орал главный редактор, не оставляя своего преступного намерения.
-О-о, Боже ж мой, Исаак, не на-адо-о! – закричала жена еврея, и её вопли перекрывали шум, поднявшийся в квартире.
А суматоха, и в самом деле, началась нешуточная.
Блондинка, губки закусив, удерживала за рукав майора, который рвался ввязаться в конфликт, и что-то гневно выкрикивал Генкелю. Улыбчивая, ветхая Марья Филипповна, как прежде сидела в своей коляске, с разинутым ртом, леденцом за щекою и в войлочных ботиках на тоненьких ножках. Два добрых молодца, стоявших с ней рядом, тревожно поглядывали на Доброхота, который нахмурившись, смотрел на дерущихся, и осуждающе качал головой: «Нехорошо-с!». В волнении, побледневшая микробиолог Скокова впала на какое-то время в ступор; ей представлялось, что на этот раз, её то уж точно, втянули в убийство!.. Стоявший у стенки циркач Великанов, поглубже засунул ручки в карманы. В прищуренном взгляде маленького человечка угадывалось презрение и что-то дерзкое. Воды нахлебавшийся Жора Канайкин, казалось, был вне себя от восторга. Скрестив на груди бревноподобные руки, он громко хохотал во весь золотозубый рот. Ещё больше выпрямившаяся Раиса Полушко бросала торжествующие взгляды на поверженного Долматова, и снисходительно выслушивала объяснения, оправдывавшегося в очередной раз Остапа Ивановича. И всё это сопровождалось лаем собаки, закрытой на балконе и взбудораженной криками…
Газетчик, придавив Долматова к кушетке коленкой, цепкими, длинными пальцами, сдавливал тому горло и от злобы шипел, как сорвавшаяся в разнос паровая машина. Лицо у него теперь было кирпичного цвета, и за разжимавшимися то и дело губами, мелькали прокуренные, жёлтые от никотина зубы. Он был вне себя от гнева и впервые в своей жизни, угрожал другому человеку насилием и расправой.
-О-о Боже ж мой, Исаак, опо-о-омнись!! – выть продолжала его супруга, ладонями закрыв своё лицо.
А Долматов, вытаращив глаза и, вытянув вперёд себя руки, пытался сбросить с груди в конец обезумевшего душителя.
-У…ри…ри… руки с …орла!!.. У…ри… ри!!..- маловнятно хрипел мошенник, стараясь ослабить мёртвую хватку редактора. И только, когда Долматов уже начал терять сознание, то вдруг почувствовал, как душившие его пальцы разжались. Ещё мгновенье, и мошенник смог облегчённо вздохнуть. Редактора на нём больше не было.
Тяжело дыша, посапывая и кряхтя, Модест Петрович сидел на кушетке. Голова гудела, как барабан, из носа снова засочилась кровь. Он осторожно потрогал своё горло пальцами. Мышцы временно парализовало; возможно, была повреждена гортань. Полными ужаса глазами, он посмотрел на рычавшего, рвавшегося в драку Генкеля, которого удерживали за руки крепко, майор и тяжеловес Остап Полушко.
Редактор же, набычив седую голову, казалось, прожигал Долматова кровью налившимися глазами. Он был не в состоянии выговорить ни слова. Его узкая грудная клетка, вздымалась учащённо и опускалась.
-Ой и сердючий ты, як я побачу! Ну, як скаженный! – выговаривал ему Остап Иванович. -Що ж ты, мать т-твою в душу, усю морду ему раскоряв? Отчыпысь от него!
Еврей же, вновь собравшись с силой, стал извиваться всем телом худым, стараясь вырваться из рук его державших. Он даже проволочил своих усмирителей немного к кушетке. Послышался треск разрываемой ткани, и, словно горошины, запрыгали по полу мелкие пуговицы. Пиджак и рубашка редактора, сползли с оголившихся плеч.
-Я вас прекрасно понимаю, то… товарищ! – пытался урезонить еврея военный. – Поверьте, что если бы всё на Кавказе случилось, то этого подлого, лживого прощелыгу я лично бы сам поставил к … к стенке! Но мы, к сожалению, не в горячей точке. А, следовательно, нервы, держать нужно в узде! – Сказав всё это, майор, как-то странно задёргал щекою.
Наконец, при помощи успокоительных лекарств, и сочувственных уговоров, Исаака Иосифовича удалось привести во вменяемое состояние.
Руки майора и Полушко разжались. Жена Генкеля, тут же схватив супруга в объятия, долго и крепко прижимала к груди:
-Исаак, мой муж… угомонись! Я знаю, ты не виноват ни в чём!.. Но успокойся. Господь нам поможет!..
И вновь, всеми подбадриваемый и успокаиваемый, Исаак Иосифович, в сопровождении своей жены, прошёл в ванную комнату (дабы привести внешний вид в порядок). Но на пороге кафельного помещения, он обернулся, и напоследок бросил: «Ну, так и быть … пусть сволочь, дышит!». И после этого, супруги скрылись в ванной.
-Э-эх, ты, заблудшая душа, отбившаяся овца, - произнёс Доброхот, укоризненно посмотрев на Долматова.– Закоснел ты в гордыне своей, онемел от жажды богатства, вот и получил по заслугам! И всё же рассказал бы добрым людям, куда денежки их сплавил?
-У самом диле, Модеста Лазрыч, сказав бы нам, куда дэл гроши? – добавил от себя Остап Иванович и облизнул пупырчатым языком пересохшие губы.
-Но только не водите нас за нос, дрянной человечишка! Иначе с вами случиться такое, о чём бы, вы, не хотели услышать! – недобро усмехнулась Раиса Полушко. Во взгляде её определённо читалось, что ради нужного, общего дела она согласна на общение даже с дерьмом, подобным Долматову, и чувствам своим - волю не даст!
Прикрыв измученное лицо руками, Модест Петрович подался вперёд. Его усталые нервы не выдержали напряжения тяжёлого дня. Он начал судорожно, негромко всхлипывать. Он плакал и чувствовал облегчение от миновавшей угрозы и вытирал слёзы руками, которые тряслись от переживаемых в эту минуту чувств: страха, умиления и какой-то животной радости от того что, удалось избежать, так близко подступившую, смерть.
-Тай що ж ты пузыри пускаешь, Модеста Лазрыч? Побачь, громаду яку обобрал! И сам сыдышь соби тапэрь и плачешь… А нам хлебать, що ты тут заварыл! – Остап Иванович понизил голос до шепота и, наклонившись к Долматову, спросил заговорщицки:
-Ну, шо мовчишь? Кажи, дэ гроши?
Долматов всё ещё продолжая всхлипывать, размазывал по лицу рукой кровь, сопли, слёзы…
О, Боже, как хорош был его план! Но сколько промахов допущено при исполнении! Да, и правильно ли он рассчитал всё с самого начала? Разве представлял он себе, что окажется в одной квартире с обманутыми им квартиросъёмщиками? И зачем срок въезда в чужое жилище нужно было всем назначать на десять утра? Почему свой настоящий паспорт не оставил он на этот раз дома? Ну, а главная, роковая ошибка заключалась, конечно же, в том, что решился он на ночную интрижку в уже «отработанной» квартире. И всё это привело - к плачевному результату…
Почему же он не подумал об этом раньше? Почему?!
Долматов съёжился. В нём всё похолодело. Губительные последствия, собственного плана, придавили его как мир, лёгший на плечи Атланта… Его рассудок теперь можно было сравнить с разбитой и деморализованной армией, бегущей перед более сильным противником. Иногда, среди поспешного бегства, эта армия останавливалась на мгновенье, обдумывая, как бы спастись от полного разгрома, и в паническом страхе хваталась за самые рискованные варианты спасения от неотвратимо надвигавшейся судьбы…
На какое-то время Долматов затих. На лице застыло выражение - замешательства, страха, отчаяния и… упрямства. Это временное оцепенение, было моментом равновесия, между двумя одинаковыми стремлениями: вновь что-то сочинить, и попробовать как-то вывернуться или … всю правду рассказать… Всю, с самого начала!.. Но чего он добьётся правдивым рассказом; рассказом в несколько, каких-то, минут? Да разве можно объяснить целую жизнь; перекинуть мост через пропасть, отделявшую прозябание статистического обывателя, от активной жизни смышлёного интеллигента? Тут требовалось время, много времени, и совсем другая обстановка…
Тогда, значит, снова уловки?.. Опять, значит, хитрость?..
-Мы долго будем ждать? Или отвести вас в милицию? – сурово спросила Раиса Полушко, и испытующе на него посмотрела.
«Нужно сейчас им что-то сказать, нужно непременно что-то сказать… - лихорадочно думалось Долматову. - Успокойся, иначе они тебе не поверят. Успокойся, и скажи для начала несколько слов. Несколько, ни к чему не обязывающих фраз… Ты сможешь, Модест!.. Ты это умеешь!..»
Он напряг всю свою волю, бессознательно провёл языком по солоноватым губам и, немного поперхав, проверяя отсутствие дефектов в гортани, глуховато промолвил:
-Вы впра… кхм-кхм… вы вправе осуждать меня, господа… Вы вправе меня ненавидеть, но выслушать мой правдивый рассказ вы можете, по крайней мере, надеюсь на это, - прерывисто начал Долматов, шумно сглотнув и тревожно поглядывая на дверь ванной, вероятно, из боязни быть услышанным агрессивно настроенным главным редактором.
-Созрел, наконец-то, - съязвила Полушко и обвела присутствовавших многозначительным взглядом, - мол, видите, психологическая обработка часто более действенна, чем сама физическая расправа. – Но только короче, у нас мало времени!
-Да, да, я понял, и буду, краток… Господа, всех вас сейчас находящихся в этой комнате, наверное, нимало удивило то, что под сплошным потоком обрушившихся на меня обвинений, я мог оставаться совершенно спокойным, как ...э-э... Сфинкс египетский, как… э-э… глыба айсберга в океане!.. - голос Долматова уже звучал почти нормально, но мог в любую минуту сорваться и задрожать, как по-прежнему ещё дрожали его руки, которыми он то сжимал платок носовой, то нервно расправлял складки на брюках. Казалось, он, напрочь, уже забыл о безобразной сцене отшумевшей в комнате пятью минутами раньше.
– … И вы, господа, прекрасно могли убедиться в том, что сохранял я не напускное спокойствие, а подлинное, душевное спокойствие человека, который не только чувствует, но и твёрдо знает, что перед лицом своей и общечеловеческой совести он н е в и н о в е н!.. Не стану испытывать ваше терпение, рассказывая долго об обстоятельствах чрезвычайных, но вкратце их выслушав, вы, надеюсь, поймёте всю суть и смысл моих неправомерных действий. Вы, господа, убедитесь в том, что другого такого же эффективного способа по быстрому сбору денежных средств, у меня не было, да пожалуй, и быть не могло! Так вот, господа… - продолжил Долматов, и самым подробнейшим образом принялся описывать «свою» нелёгкую жизнь, начиная с тех пор, когда ещё, будучи тщедушным подростком, он выпасал гусей в провинциальном Камышине, а после, отчий дом покинув, долго странствовал по стране, пока не поселился в Волгограде.
-Чё, блин, за хрень он тут молотит? Он, чё, совсем офонарел?! Да на фиг мне слушать, про его сопливое детство? Да на фиг мне р а д и о про сраных гусей?! – побагровев от злобы, профенил Канайкин.
-Прошу внимания, граждане пострадавшие, - звонким колокольчиком прозвучал голос блондинки. – Я полагаю, что мы наблюдаем типичный случай симуляции идиотизма. Известный субъект, - она изящно указала ручкой, на сидевшего на кушетке Долматова, - чтобы избежать ответственности за свои подлые действия, решил продемонстрировать врождённую глупость. И мне, как медику, из профессионального интереса было бы любопытно его послушать. Поэтому я попрошу желающих запастись терпением, чтобы узнать, чем этот хитрец кончит?
И уже обращаясь к поморщившемуся мошеннику, с улыбкой едкой, блондинка добавила:
-Что ж, продолжайте, говорливый наш, продолжайте! Мы все вас очень внимательно слушаем.
-Да нет уж, хрен вам, я муть эту слушать не буду! – и Жора, безадресно, показал грубый жест, когда секут руку по локоть и, ею слегка покачивают. Потом, достав из кармана мобильник, тыча на ходу в его кнопки пальцем, он, перешагивая через сумки и чемоданы, вышел в прихожую и хлопнул дверью.
Долматов обвёл грустным взглядом оставшихся квартирантов. Все смотрели на него выжидательно и раздражённо. Молчали. Нервно помяв в сжатой ладони грязный платок, Модест Петрович печально продолжил:
-Мда-а!.. Не верит. Пусть будет так. Но, тем не менее, продолжу начатое. Многие из вас, меня, наверное, считают - мрачным злодеем, исчадием ада, пронизанного фальшью и преступными помыслами. Но это не так, господа, уверяю вас, это не так!.. Осмелюсь сказать, что сумей я сейчас, магической силой слова сорвать с ваших глаз пелену заблуждений, сотканную вашими жёсткими мыслями обо мне, сложившимися из-за моих неверно истолкованных действий, то вы бы не посмели осудить меня, как не посмели бы осудить родного отца за физиологический акт своего зачатия…- и вновь скользнул «рассеянным» взглядом по лицам собравшихся. Тут слушателям, полагалось бы смягчиться капельку, быть может, даже, снисходительно улыбнуться, но нет, обманутые квартиросъёмщики, по-прежнему были настроены к нему враждебно. Поэтому и речи быть не могло о проявлении подобного легкомыслия. Модест Петрович задержал свой взгляд на Остапе Полушко. А тот смотрел на него выцветшими голубыми глазами, и терпеливо ждал, что скажет Долматов дальше. Тогда Модест Петрович смиренно опустил голову, словно бы смущаясь оказанного ему внимания, и голосом покорившегося судьбе человека, продолжил:
-За все пятьдесят шесть лет прожитой жизни, никто, повторяю, н и к т о из знавших меня, не мог бы сказать обо мне дурного слова! И ничего плохого о Модесте Долматове вы не услышите и в самом Волгограде. Немногим более пятнадцати лет назад, я переехал в славный город на Волге, чтобы начать новую жизнь и обрести её смысл, в каком-нибудь общеполезном деле…
Остановился на идее создания приюта для бродячих животных и скромно назвал свой питомник «Дружок».
-Ну, а питомник пошто? – спросил Доброхот, прищурив глаза и поглаживая бороду, что означало у него крайнюю озадаченность.
-Что за вопрос? – встрепенулся Долматов. – Вот, сразу видно – вы никогда не любили животных! А что открывать нужно было? Цех подпольный, гадальный салон или притон: с наркотиками, девочками и азартными играми? Нет, нет, мне захотелось тогда открыть собачий питомник! Вы сами знаете, насколько актуальна в больших городах эта проблема!
-Проблема есть. Я подтверждаю это. – Свой голос подала из кресла Аистова.
Долматова обрадовала неожиданная поддержка ветеринарши, и он, воспрянув духом, живо продолжил.
- Смею вас заверить, господа, что, обладая даже самым смелым воображением, нельзя себе представить, с какими трудностями я тогда столкнулся! Дел было много… чрезвычайно много, да столько, что порой голова кругом шла… Устройство вольеров, утепление клеток, покупка лекарств, доставка кормов, общение с прессой, проверки инстанций…
Ах, вам рассказывать обо всём, - только попусту время терять! В каждом деле подобных сложностей – пруд пруди! Да вы и сами об этом прекрасно знаете.
Я вкладывал в желанное детище все силы и душу, и не потому, что добивался какой-то личной выгоды (какая уж выгода в приюте для бродячих животных?), а потому, что видел в этом свой долг и жизненное предназначение! Со временем, в созданном мною приюте, образовался сплочённый коллектив. Все вместе, энергично, дружно, мы принялись за наше общее дело…
-Великолепная сказочка! – язвительно шепнула мужу Раиса Полушко и высокомерно поджала рот до самого узкого диаметра.
-О-о-о, Шехерезада и тильки! - простодушно поддакнул ей Остап Иванович.
А в это время в гостиной вновь появился Генкель с супругой. Чета евреев молча встала у стенки. Четверть часа, проведённые в ванной, не прошли для газетчика бесследно. Внешний вид Исаака Иосифовича приобрёл прежнюю благопристойность. Только верхняя часть повлажневшей сорочки, вместо пуговиц, была застёгнута крупной булавкой. Вскинув голову, заложив руку за борт пиджака и, поблёскивая стёклышками очков, газетчик вызывающе поглядывал на собравшихся.
Посветлевшее было лицо Модеста Петровича, на миг омрачилось, но, видя, что Тамбовский редактор прежней агрессивности уже не проявляет, он с пущим энтузиазмом продолжил.
-Скромное наше дело прогремело тогда на всю область, и даже за её пределами. О нас, чуть ли не каждый день, принялись писать местные газеты, разделившиеся впрочем, на два лагеря. Одни утверждали, что мы разводим заразу, привечая в питомнике бродячих животных; другие писали, что творим дело благое, - с совершенной искренностью продолжал Долматов. Волнение и пережитый недавно страх, желание смягчить приближающуюся расплату, привело к тому, что его ораторские способности проявились во всей силе и великолепии. И во внешности произошли благоприятные перемены: лицо ожило, порозовело, глаза поблёскивали благородством. Неудивидельно, что многие из присутствовавших, слушали его уже без прежней ненависти. Модест Петрович, тем временем, свой оправдательный монолог продолжал:
-Меня в моих питомцах пленяло всё! И все они казались мне неповторимыми: породистые и простые, большие и карликовые, мохнатые и короткошерстные. В их играх, в богатой гамме вокальной мимики и в надиктованных природой ритуалах, я находил неисчерпаемый источник радости. Их жизнь была для меня великой загадкой, которую я стремился постичь… Собачки наши, жили неплохо. Мы были для них воплощением снисходительности и доброты. И они видели в нас не тиранов, капризно управлявших их судьбами, а великодушных дарителей любви и заботы!
Гости и спонсоры, посещавшие наше заведение, ясно видели, какое редкое счастье выпало на долю наших питомцев, и многие из приезжавших, стремились оказать нам посильную помощь.
Я с наслаждением задерживаюсь на воспоминаниях той поры, когда несчастья ещё не омрачили мой дух и светлое стремление служить четвероногим тваря… э-э… созданиям божьим, не сменилось мрачными думами, сосредоточенными на, обрушившихся на нас, невзгодах… - Долматов продолжал с упоением повествовать. Он говорил так, словно профессор в университетской аудитории, зачитывавший вслух любимую книгу. Трудно было понять, что именно придавало ему красноречия, но слушать его было одно удовольствие. Рассказывая о собачьем питомнике в Волгограде, он взял такой высокий градус в своих измышлениях, что хоть святых выноси!.. Так, шаг за шагом, раскручивая пружину выдуманного рассказа, он подобрался к моменту текущему. И дальше, последовала невесёлая исповедь о свалившихся на питомник несчастьях. Отношения местных властей к приюту со временем изменилось, обещания и заверения во всецелой поддержке, были забыты. Коллектив «Дружка» оказался с обрушившимися на него проблемами один на один.
-Вы и представить себе не можете, господа, - с печальной проникновенностью в голосе, взывал к присутствующим Долматов, - какое это тяжкое, гнетущее чувство, в бессилии наблюдать, как без необходимых вакцин и от недостатка кормов, гибнут взлелеянные тобою питомцы… Когда собаки начинают выть… да-а, выть, как волки зимними ночами, выть на луну, на многочисленные звёзды, сверкающие в холодном небе!!..
В нашем питомнике поселилась скорбь. Силы некогда сплочённого коллектива были подорваны. Коллеги мои погрузились в печаль и уже не находили радости в привычных делах… - Долматов вдруг смутился и умолк; казалось, мысленно он искал вразумительного объяснения случившимся драматическим событиям (но сам же, краем глаза наблюдал, - а хорошо ли его в комнате слушают?)
А слушали его теперь, нужно признать, уже по-разному. И большинство - без прежней враждебности. Только жена коммунальщика, вскинув узкие брови, и обратив лицо к мужу, чуть слышно фыркнула: «Да что за вздор несёт этот тип?»
Микробиолог же Скокова, напротив, зашмыгала носом и с грустью воззрилась на Модеста Петровича выразительным взглядом. Долматова обрадовала непроизвольная реакция слушательницы на его рассказ. И сделав вид, что на ум пришёл только что, один наглядный пример, он с проникновенной искренностью, продолжил:
-Рассказывая об обрушившихся невзгодах, я не могу умолчать об одном печальном событии, случившимся в начале апреля года сего…
В нашем питомнике пёс погибал и, кажется, издыхал от… э-э… чумки. Когда я однажды в клетку к нему вошёл, то он, узнав меня, обрадовано взвизгнул и стал не мешкая подползать, прижимая к дощатому полу мохнатую морду. Он тихо скулил, виляя пушистым хвостом и, подползал всё ближе, ближе, пока его вытянутый вперёд и, уже по больному сухой, тёплый нос, ни коснулся, моей ноги… Я опустился тогда перед ним на колени и положил на лобастую голову руку свою, г-господа. От этого дружеского прикосновения он вздрогнул и ненадолго затих. И вдруг (о-оо, удивительное, неповторимое чудо!), его печальная, мохнатая морда, ко мне приблизилась, и я почувствовал на щеке тепло шершавого, собачьего языка…- тут в голосе Долматова послышались благоговейные нотки.
-Так промелькнуло несколько коротких минут. И когда, обласканный четвероногим питомцем, я, наконец, поднял своё лицо - вы не поверите, господа! - в его всё понимающих, невыразимо-грустных глазах д-дро-о-жали с-слёзы-ы…- и, чтобы подчеркнуть весь драматизм описанной ситуации, и дать ему поглубже проникнуть в сознание слушателей, Долматов смолк. Чуть ли не осязаемые волны сострадания к издыхавшему псу накатили на собравшихся в гостиной квартирантов. А Модест Петрович в очередной раз поднёс к лицу носовой платок и вытер им лоб, щёки, шею, совершенно мокрые от душевного и физического напряжения.
-П-прошу великодушно извинить меня, г-господа, что я не смог рассказ свой завершить спокойно. Волнуюсь, знаете ли…- чуть севшим голосом, он продолжил через минуту; голосом, которому суждено было донести до ушей притихшей публики, всю боль и горечь пережитых им утрат и страданий.
-Но, тем не менее, коль невесёлую исповедь начал, то должно её и закончить…
Оглядываясь теперь назад, в своё недавнее прошлое, я пытаюсь отыскать тот поворотный момент, когда русло моей незадачливой жизни, повернуло неожиданно в сторону; момент необратимого движения в новом, губительном для меня направлении…
По-видимому, вехой такой, стала смерть того безродного пса. Упомянуть хочу об этом событии, на первый взгляд по себе незначительном, единственно потому, что оно имело чрезвычайное влияние на всё моё дальнейшее поведение и на поступки.
Место для могилки своего хвостатого друга я подыскал хорошее, под ветвями белоствольной красавицы, росшей за городом на вершине зеленого холмика.
Чуть слышно в шелковистой листве берёзки шумел майский ветер, а невидимые для глаз жаворонки нескончаемо пели в небе. Могильный холм, я украсил фанерной табличкой с короткой, но ёмкой надписью:
«Безродному псу, издохшему по вине равнодушного человечества.
Спокойно спи друг, и прости нас. Прости!!».
Стоя у его могилки, долго смотрел на гудевших пчёл, кружившихся над яркими цветами, на свежую зелень трав, на поблескивавшую в лучах солнца водную гладь близ протекавшей реки. Ласковый ветерок доносил до меня опьяняющие ароматы черемухи и цветущих полевых растений.
Было тепло, но облачно. Берёзка, слабо шевельнув ветвями, казалось, вновь впала в дрёму, и в её кроне, в самом верху, задорно пискнула спрятавшаяся в листве пичужка. Солнце выплыло из-за жемчужного облака, и я ощутил на своём лице его ласку. И мне почудилось в тот же миг, что моей щеки коснулся тёплый, шершавый язык издохшего четвероногого друга. И я поклялся, господа… Да!.. Я на его могиле тогда безмолвно поклялся, что приложу все свои силы, и всё старание, чтобы спасти оставшихся в живых питомцев! – Долматов в этом месте снова смолк, и бледен стал, как полотно. Его губы, казались безмолвной полоской, а глаза, устремлённые в одну точку, видели не то, что находилось перед ними (сектор обоев над головами, притихших у стены лилипутов), а славный город Волгоград, и священный Мамаев курган, и широкую Волгу, и зелёный холмик у берега…
-Человеческий язык слишком слаб, чтобы описать охватившие меня тогда мысли и чувства, - после небольшой, но красноречивой паузы, приглушённым голосом продолжил Долматов.
– На меня навалилась тяжесть, ог-громная, как гора; она притупила всё – даже мои страдания! Но я надеялся тогда, как, впрочем, надеюсь ещё и теперь, что если души умерших возвращаются когда-нибудь на землю, чтобы посетить места овеянные любовью тех, кого они знали при жизни, то тень того безродного пса иногда витает и над нашим питомником в Волгограде , и над зелёным холмом у реки…
Когда двумя часами позже, уходил я от собачьей могилки, то уже твёрдо знал, что пассивно себя вести больше не буду! Смерть безродного пса ударила меня сильнее, чем ударила бы она в подобных обстоятельствах другого человека. В течение следующих двух недель, я старался, как можно меньше времени проводить в питомнике и избегал общения со своими коллегами. Мне необходима была передышка, чтобы решить для себя - как поступать дальше? Каждый вечер, вернувшись с работы, в арендуемую небольшую квартирку, я готовил себе скромный ужин, и съедал его с аскетической сдержанностью. Затем, перемыв посуду, отправлялся в гостиную, где и сидел до глубокой ночи (без книг, без телевизора, без телефона!), перед пустым, неосвещенным окном, пока меня не одолевала усталость… Решение, однако, никак не давалось. Оказалось, что его найти, было делом более трудным, чем предполагал я вначале, потому что ход мыслей нарушался преследовавшими меня образами издохших питомцев, их лаем, предсмертным повизгиванием, невыносимыми воспоминаниями об их привязанности ко мне и бескорыстной дружбе….
Г-господа! У людей с обострённой чувствительностью (к которым без сомнения отношу и себя!), бывают моменты, когда их рассудок, утомлённый сверхсложной задачей, выходит из равновесия, и корчится, словно в пламени сухая берёстка; когда человек потрясён, и его сознание одурманено настолько, что безрассудство, по крайней мере на время, способно одержать верх над всем остальным. Вот то же самое, господа, произошло тогда и со мной…
Мой мозг в ту пору, можно было сравнить с уединившимся в пещере отшельником, где тот по собственной воле оказался. Этот отшельник, вынужденный размышлять о чём-то тяжёлом и мрачном, прибегнул к советам какой-то тёмной, первобытной частицы своего «я», не в силах ни отречься от неё, ни убежать, не находя решимости в себе, последовать её внушениям…
Однажды, примерно через пару недель, ночных, изнурительных, бесплодных раздумий, словно из глубин какого-то низшего мира, о существовании которого я не догадывался, как джин, возникший в виде дыма из недр таинственного кувшина, передо мной предстал некий замысел… То был преступный замысел, то замысел был коварный, но в то же время, безудержно – манящий и чудовищно - властный, обещавший спасение мне и моим несчастным животным.
Я принялся его оценивать тогда, - сначала с ужасом и содроганием, потом с бесстрастностью и философским спокойствием; спокойствием человека, оставшегося в жизни без выбора, и которому, каковы бы ни были его мысли и чувства, всё же оставлено право обдумывать самые дикие, самые невероятные варианты спасения. И под конец, я внутренне запутался до того, что подсказанный моим первобытным «я», выход, стал казаться не только возможным, но и единственно верным.
«А почему бы и нет, - рассуждал я тогда. – И всего-то только нужно, выехать в курортный, массово-посещаемый городок, арендовать там, в престижном месте квартирку, и сдать эту жилплощадь в наём, нуждающимся в жилье отдыхающим. И денежки тогда сами ко мне рекой потекут!"
Но с отвращением я гнал от себя эти мысли; гнал и снова к ним возвращался! И снова гнал, и опять возвращался!.. И так, сотни раз, г-господа, сотни раз!! И чем больше я размышлял над замыслом этим, то тем больше укреплялся в решении – нужно действовать!
Это как поджог, г-господа, уверяю вас, - это как поджог! После того, как спичка поднесена, остаётся только отойти в сторону и наблюдать, как пожар охватит всё здание. Ну, а дальше, уж тушить бесполезно. Вот то же самое, произошло тогда и со мной. И начал, вроде бы, с ничтожной, случайной мыслишки, а трансформировал её в реально выполнимый план!
4 июня года сего, я стоял уже на железнодорожной платформе станции «Волгоград –1», в ожидании поезда, следующего к югу России. По прибытии оного, занял место в купе (каюсь, каюсь в греховном своём мотовстве, - мог бы поехать в Н-ск и плацкартой!). И вот, уже потянулась платформа, увозя в неведомый путь окурки, фантики, плевки и безобразные мазутные пятна; проплыл газетный киоск, с глянцевыми обложками журналов; и люди, люди на уходящем перроне, переставляют ноги, и всё же не продвигаются, шагают вперёд, и всё же пятятся, - и это теперь вспоминается, как мучительный сон, в котором были и нервный озноб, и тошнота, и слабость ватная в ногах, и лёгкое головокружение…
Я уезжал, господа, в неизвестность!..
-А про свои дорожные ощущения могли бы не распространяться, - сардонически заметила жена коммунальщика и раздражённо щёлкнула замочком сумочки. – Нам дела нет до ваших переживаний!
Остап Иванович поддержал супругу, подкашлянул и деловито добавил:
-У самом диле, Модэста Лазрыч, ты б байку трохи сократил свою. На кой нам ляд усем тут слухать, як ты в вагони ихав к морю?
-О, да, господа! Я всё понял и каюсь. И верно, - непростительно затянул, затянул… - поспешно ответил на замечания Долматов, и вновь облизнул пересохшие губы. – Однако позвольте сказать ещё пару слов. Лишь несколько слов последних… в довесок.
Не стану рассказывать о событиях в Н-ске. О них вы и сами прекрасно всё знаете. Не стану и плакаться также о том, как руки тряслись, когда брал от вас деньги, как дёргались веки, как сгорал от стыда. О-о, как противен я был сам себе! О-о-о, как противен!!.. Но говорить вам об этом не стану. К чему? Ведь важен результат. А он таков, что вы теперь в убытках. Поэтому, скажу о другом, господа…
Мне самому этот чудовищный эпизод, в моей немолодой и незадачливой жизни, теперь представляется карой Господней, бессмысленной непристойностью, типа чумы, очищением через боль и заслуженное наказание. Я чувствую, что жизнь моя уже вступила в иную фазу. И будто бы, открыв чужую дверь, переступив порог, я провалился в глубокий колодец… И я ещё лечу, г-господа! Лечу, лечу-у!.. Падение моё, пока, не завершилось…
Я понимаю, по вашему мнению, нет оправдания подобным поступкам. Да, без сомнений, я поступил непорядочно. Спору нет. Поступил бесчестно. Но с другой стороны, в конечном-то счёте, я не являюсь уж таким отпетым мерзавцем, каким меня здесь хотели представить… Поверьте, г-господа, что перед вами ж е р т в а! Да, ж е р т в а внутренней борьбы между двумя разными чувствами: чувством долга, ответственности за жизнь доверившихся мне животных, и чувством страха перед Законом за совершённые антиобщественные действия. И в этой связи, хочу вам напомнить слова небезызвестного Филдинга Генри, однажды сказавшего: «Наряду с законами государственными ещё наличествуют и законы совести, восполняющие упущения законодательства», - и дабы не рассеивалось внимание публики, Долматов поднялся и поправил галстук.
-Ничем не оправдываю своего поступка, но честно скажу, г-господа, что приняв сегодня от вас неслыханные оскорбления и даже… (тут он позволил себе невесело усмехнуться), даже п о б о и, не потеряв при этом выдержки и самообладания, я совершил, без ложной скромности заявляю, подвиг… э-э… великомученичества!!… И если, в ваших сердцах, осталась хоть капелька сострадания к больному, одинокому человеку и его несчастным собакам, то обуздайте гнев свой, господа, прошу вас, обуздайте! И если, тлетворный яд мести, ещё не охватил целиком вашего разума, то потушите пожар, господа, умоляю вас, потушите! Ведь всё, что я здесь натворил, я совершил не из личной корысти, а только ради спасения несчастных зверушек...
И я молюсь за падшее человечество, - Долматов обвёл квартирантов страдальческим взглядом, и неожиданно молитвенно сложил руки. – Да-а!.. Я молюсь ночами за падшее человечество, дабы оно опомнилось и обратило свой взгляд к природе! Любите же природу, господа, любите и оберегайте её! Любите так же братьев наших меньших, которые являются частью этой самой природы. Заботьтесь о них с кротостью и состраданием. И уверяю, - вам за это воздастся. Да, господа, всем нам воздастся!.. - и сам потрясённый собственной речью, разбитый усталостью, опустошенный, он побледневший присел на кушетку. Притих и умиротворённо прикрыл глаза, словно бы почувствовал невероятное облегчение после того, как его душа освободилась от груза тягостных воспоминаний. Казалось, что он прощал всех и вся, и беззвучно умолял простить его самого, цепляясь за руины любви, к погрязшему в грехах, человечеству.