Тур дэ форс, или трюк судьбы. Глава 14
Глава 14.
Прошло, наверное, не менее получаса, прежде чем напуганная душа Модеста Петровича, всерьёз уже подумывавшая о досрочном отлёте, решила нехотя всё же остаться, в его помятой и немолодой оболочке.
С минуту он лежал молча, весь во власти чувства сострадания к себе самому… бедному и несчастному… Облегчение, которое, несмотря, на боль, он испытал, впадая в беспамятство, уже прошло. То было мнимое бегство.
И вновь к нему подступила реальность: безрадостная, шумная, неотвратимая.
То ли от выпитого накануне снотворного, то ли от полученного удара в голову, но у него помутилось сознание, и как-то утратилось ощущение времени. Модест Петрович никак не мог вспомнить, давно ли он в комнате этой находится? Действительно, а, сколько лет прошло с тех пор, как оказался он на кушетке? Кто эти люди, и что им всем нужно?
А лица появлялись и исчезали: мимолётные и назойливые, молчаливые и кричащие, отчётливо видимые и едва различимые, точно окутанные туманной дымкой. И каждое со своими жалобами, какими-то непонятными угрозами. И крики: «Вор! Мошенник! Обманщик!!», - были самыми мягкими из них, почти безобидными.
«Я, как герой какой-то утомительной пьесы. Все вертятся вокруг него, в лицо ему светят юпитеры, а он, бедняга, не может покинуть сцены, так как это обусловлено его контрактом. Он изнемог, и не радует душу его, главенствующее положение в спектакле. Но он прекрасно знает, что в финале пьесы, ему ещё уготована роль искупительной жертвы… Безмолвной жертвы, какого-то мрачного ритуала…» - так рассуждала ещё не отбитая частичка мозга Долматова, задействованная в процессе выживания, и сохранившая способность к мышлению.
И он смотрел на раздражённых и обступивших его людей, сонными и безразличными глазами, не говоря ничего, а лишь покорно вздыхая…
Трудно описать то, что произошло в первые минуты после того, как Долматов свалился в «отключке».
Это и раздирающий душу крик перепуганной Изольды Матвеевны (полагавшей, что её втянули в убийство!). И неподдельное возмущение блондинки от жестокого поступка бандита. И сам уголовник, обшаривавший карманы бесчувственной жертвы. И «ахи» - «охи» вновь прибывавших, и узнававших о том, что их с квартирой «нагрели». И, донельзя, взбешённый майор, что-то зло выговаривающий Канайкину. И, наконец, неистовый лай прикрытой на балконе собаки, грозно рыкавшей через окно и, рвавшейся на защиту всхлипывавшей хозяйки.
А люди в квартиру всё поднимались и поднимались. Обманутые жильцы прибывали один за другим, как пассажиры к подошедшему поезду. Обе комнаты, столовая и прихожая, переполненные вещами «квартирантов», напоминали теперь камеру хранения вокзала.
Начало ощущаться дневное солнце. В комнатах становилось душновато. В воздухе витал резкий запах пота, густой женской косметики, духов и валерьяновых капель. Всё это перемешивалось с запахом алкоголя. Слышалась возня, щёлканье чемоданных замков, стоны, ругань и причитания.
-Вот так собрание! – озабоченно произнёс Доброхот, глядя из-под мохнатых бровей на весь этот шабаш, в им арендованной накануне квартире. В неё он поднялся теперь не один. Парочка молодцов из «Ледяной купели», в теннисках и трусах спортивных, ловко внесла на руках коляску, с мило улыбавшейся в ней старушкой. Опустив осторожно коляску у стенки, парни застыли по её обе стороны, словно гвардейцы в карауле почётном. Добрые молодцы: крепкие, рослые, с лицами, сияющими розовой чистотой. Длинные волосы перехвачены лентами прямо посреди лбов, как у мастеровых новгородских.
Старушка же, Марья Филипповна Одуванчикова, одета была немножко не по сезону: в кофточке тёплой (цвета крови запёкшейся!), в юбочке тёмной, намного ниже колен. А на ногах шерстяные чулочки и ботики войлочные, на маленьких пуговках.
Старушка пребывала в превосходнейшем расположении духа, но казалось, абсолютно не понимала того, что в настоящий момент происходит в квартире. Рассудок её, ослабел окончательно и настолько, что реально не мог оценить сложившейся обстановки.
Дрожащей рукой, указав на Долматова, которого в этот момент распекала Аистова, старушка, пошамкав сухими губами, спросила у наклонившегося к ней Доброхота:
-Савелий Игнатьевич, а энто Учитель?
На что Доброхот, досадливо крякнув, огладив рукой свою роскошную бороду, ей сдержанно и суховато ответил:
-Нет, Марья Филипповна, не Учитель это, не Учитель. Порфирий Корнеевич почил с миром давно. А тот, на кого вы перстом указали, пёс шелудивый, который деньги украл. Его не руганью, а дубиной потчевать надобно!
Но тут, распахнулась входная дверь и, мгновенье спустя, в гостиную ворвалась Раиса Полушка. Её, покрытое толстым слоем косметики, лицо, пылало от гнева. После проведённой на вокзале бессонной ночи, и неудачных попыток принять душ или ванну, настроение у неё было стервозное.
-Мерррзавец! Ворррюга!! – подскочив к кушетке, выкрикнула она и её умноженная буква «р» прозвучала, как рычание овчарки. Подбоченясь, с презрением, уставилась она на Долматова. Грудь её от возбуждения, вздымалась бурно и опадала.
-Когда вчера… когда мы с мужем сюда пришли, - продолжала она, обращаясь почему-то выборочно к Аистовой, - то у меня сразу же закрались сомнения, как, относительно этой квартиры, так и в отношении самого хлюста! И я сказала тогда своему простофиле: «Или ты ищешь другое жилище, или разговор у меня будет с тобой особый!..»
Обвешанный сумками, чемоданами, баулами, в квартиру вошёл и сам «простофиля». Тучный и уже немолодой Остап Иванович, после подъёма на третий этаж, дышал тяжело и с шипящим присвистом. Он был не выспавшимся и выглядел помрачневшим. На плохо выбритом и уставшем его лице, заметны были крупные морщины.
Поставив аккуратно вещи на пол, достав из кармана носовой платок, он тщательно вытер им потную шею. Потом откашлялся и снова вытер макушку и шею.
А Раиса Полушко, отступив от кушетки на шаг, и театрально выставив указующий перст, в сторону циркача и его подружки, с дрожью в голосе, с надрывом воскликнула:
-А этот изверг не пощадил даже бедных д-детей! Он всех обманул! Всех обмишшшурил! – и в этот раз, её умноженное «ш», прозвучало как раздражённое шипенье гусыни. – А сколько, в ы , заплатили за квартиру, дети?
Циркач Великанов, до этого рывшийся в маленьком чемоданчике, напоминавшим школьный портфель, выпрямился во весь свой незначительный рост и укоризненно посмотрел на раздражённую женщину.
-Я попросил бы вас не оскорблять людей, страдающих гипофизарным нанизмом!- мультяшным голосом заявил лилипут и, вскинув голову, скрестил на груди ручки. Должно быть, кто-то давно сыграл с человечком прескверную шутку, наградив амбициозного лилипута фамилией «Великанов» (такой большой, несоответствующей его росту, фамилией!). И он мучительно переживал, как за своё собственное физическое несовершенство, так и за нравственную ущербность в других, а поэтому, частенько видом своим, выказывал окружающим презрение.
Жена коммунальщика судорожно рассмеялась, каким-то мелким, неприятно-трескучим смехом. И чувствовалось, как покоробила её собственная оплошность: скривился рот, появились морщины.
А из коляски вновь о себе напомнила Марья Филипповна: зашевелилась в ней, зашамкала своими губами (зашлёпала ими так, будто во рту были плохо подогнанные зубные протезы). Страдальчески морщась и показывая пальцем на ухо, старушка спросила, поглядывая на лилипутов:
-Савелий Игнатич, а энто хто – карлы?
-Да, Марья Филипповна, теперь угадали! – приложив руку ко рту, подтвердил Доброхот, но прокричал это так громко, что его добродушное лицо приняло от напряжения бордовый оттенок. - Они…ы-ы… почти люди, но только…ы-ы… пигмеи.
Удовлетворённая таким объяснением Одуванчикова, согласно кивнув, возвела глаза в потолок и скорбным полушёпотом прошелестела: «Охо-хо-хо…
Боже швятый… До чаво же плюгавенькие …»
«Так это и есть, знаменитая бабушка, любительница зимнего, экстремального плавания: в коляске с подушечкой, в войлочных ботиках и …с дыркой в мозгах, словно свалившаяся с пальмы мартышка…» - без всяких эмоций подумал Долматов и, глубоко вздохнув, прикрыл глаза.
С недоброй усмешкой смотрел Великанов на лица присутствовавших. И, глядя на него, можно было подумать, что видит он сейчас в окружающих не братьев по крови, а злых насмешников, готовых его безмерно унизить.
-А-ах, Эдик, поскорей уйдём отсюда! – по-детски, чистым альтом пискнула лилипутка. Закрыв глаза, с уверенностью можно было бы сказать, что этот голос принадлежит девочке 6-7 лет; смышленой девочке и к тому же, весьма, симпатичной. – Тех денег всё равно уж не вернёшь, да и какая очередь за ними … ты же видишь?!
Циркач посмотрел на неё болезненно, почти трагически, и после медленно, с расстановкой, ответил:
-Нет, Лилия, представление ещё не окончено! Мне думается, что во-втором отделении мы увидим и хищников!
К Долматову же в это время, приблизился передохнувший коммунальщик Полушко.
-Послухай, Парола Лазрыч, - заговорщицки начал Остап Иванович, проводя рукой по своим топорщившимся волосам. – Це я, Полушко Остап. Не спизнал?
Модест Петрович посмотрел на мужчину отсутствующим, потусторонним взглядом. Он дошёл уже до такого физического и эмоционального состояния, когда всё становится безразличным. Сердце и разум его отяжелели. С трудом, дыша, он с неприязнью ожидал дальнейших расспросов.
-Шо це за гормидор? - продолжал коммунальщик, широко улыбнувшись, демонстрируя прекрасные вставные зубы, стоимостью, как минимум, в десятка два импортных унитазов.
-Хто це такие? Чого им треба? Та воны правду говорять, шо ты усех обмишурил? … Ну, чого же ты мовчишь, Парола Лазрыч? Мовчишь, як колода!
-Да какой он, Парола?! Да какой он, блин, Лазрыч?! – голос подал из столовой Канайкин, где водой утолял, сжигавшую его нутро, жажду.
-Он такой же Парола, как я опер из МУРа! – добавил Жора, появляясь в гостиной, нехорошо при этом рассмеявшись. И всем находившимся в комнате, от этого глумливого смеха сделалось не по себе.
Спрятав руки в карманы штанов, уголовник встал у стола. Слегка покачиваясь на провонявших потом кроссовках, он снисходительным взглядом обвёл лица собравшихся. Приятно всё-таки было ощущать себя фигурой значительной, обладающей некоей ценной информацией, неизвестной пока остальным. Всем этим «нахлобученным» и « кинутым» людишкам.
. Жильцы притихли. Но молчал и Жора. Уже одно то, как спокойно и уверенно он держал затянувшуюся паузу, говорило о многом.
Но вот, его рука вынырнула из кармана штанов и не пустая. Упссс…- на стол упала, похожая на записную, книжица в добротной обложке. Блондинка медленно к ней протянула руку.
-Паспорт гражданина Российской Федерации, - заглянув в документ, прочитала она. Вздохнув, перелистнула дальше.
-Долматов Модест Петрович. Дата рождения: первое октября одна тысяча девятьсот сорок восьмого года. – С возрастающим интересом блондинка сравнила фотографию в документе, с сидевшим на кушетке оригиналом. За исключением некоторых косметических недочётов, определённое сходство, конечно, наличествовало.
-Это паспорт его, - щебетнула красотка, пальчиком указав на поникшего Модеста Петровича. И перелистнула ещё страничку. – Место рождения – город Камышин, Сталинградская область. Место жительства – город Волгоград, ул. имени Богомольца, дом номер…
-Так значит вы из славного Волгограда, и здесь творите такие проделки!? – потрясённо воскликнула Изольда Матвеевна, глядя на Долматова расширившимися глазами. – Да как вы посмели?! Да как вы могли?! Да кто вам дал право позорить свой город?!..
«Можно подумать, что в городе Волгограде ныне обитают только святые и ангелы», - мысленно, невольно, усмехнулся Долматов, прижимая к распухшему носу платок.
И, всё-таки, странно, но при всём драматизме создавшегося положения, его интересовал, пожалуй, один вопрос: было у него что-то минувшей ночью с Викторией или не было?
Майор, сидевший до сих пор на подоконнике и, с усмешкой наблюдавший за возбуждённой компанией, вдруг резко встал и веско произнёс:
-Что из того, что человек не прописан в Н-ске? Что из того, что место жительство его в Волгограде? А разве существует Устав, запрещающий гражданину иметь жильё не по месту прописки? Где этот Устав, покажите его?! – достав из пачки сигарету, он пальцами помял её, но в рот не сунул. Задумчиво посмотрев на поникшего мошенника, он взвешенно и бесстрастно продолжил:
-Так вот, уважаемые сослужив… э-э… пардон, отдыхающие… Отсутствие местной прописки ещё не улика! Во всей этой тёмной истории, мне не понятно, пожалуй, одно: как мог вменяемый, пусть даже непризывного возраста человек, свою квартиру для постоя сдать стольким людям? Ну, не укладывается у меня в голове этот поступок…
-Крутой ты, как дорога к счастью, командир, я погляжу - горячился Канайкин, поигрывая желваками на скулах. - Крутой, а того просечь не желаешь, что не его, блин, угол это, не его, ты понял?! Он, на таких же здесь вшивых правах, как и все!
-А это мы сейчас элементарно проверим! – уверенно заявила Раиса Полушко, решительно пробираясь через громоздившиеся чемоданы в прихожую. Давно уже, с самых детских лет, она имела привычку направлять ход беседы в угодном ей направлении, а среди сверстников слыла за общепризнанного заводилу и лидера. Теперь же, попав в необычную ситуацию, и вынужденная вступать в разговор в ключе, задаваемом не ею, а кем-нибудь из собравшихся, с трудом сдерживала клокотавшее раздражение…
Но вот, женщина выбралась, наконец, на лестничную площадку и позвонила в квартиру напротив. Было слышно, как она поздоровалась с кем-то, и ей ответил приглушённый голос. Жена коммунальщика стала излагать обстоятельства дела. Говорила она быстро, уверенно, немножко хрипловатым сопрано. Затем, наружная дверь почему-то сама собой прикрылась. Голоса на лестничной площадке утратили свою отчётливость, и теперь до находившихся в гостиной «квартирантов», доносилось только неразборчивое гудение.
-Щас, щас усё узнаемо, - довольным баском всех заверил Полушко. – Щоб жинка моя, та ничого не вызнала?! Та быть не може того!
-Да я, конкретно, всем вам заявляю! Чужой отстойник он нам впарил, как свой! В «козлов» всех хотел опустить, и слиться в туман! Но канитель какая-то вчера здесь приключилась, и кто-то его прессанул… - не унимался Канайкин, расцвечивая свои фразы энергичными жестами.
-Чи так бувае? – из вежливости поинтересовался Полушко, хотя, вряд ли понял и половины из того, что нагородил уголовник.
-Бывает, браток! И не такое ещё бывает! Но лично со мной, хрень такая, случилась, сознаюсь, впервые.
В квартиру вернулась жена коммунальщика. И было видно, как женщина преобразилась. И чувствовалось, как внутренне она готова к триумфу: глаза прищурены, лицо сияет улыбкой!
-Ну, вот что, дорогие сограждане и товарищи мои по несчастью! Случилось то, что и следовало ожидать…. – довольно громко объявила Полушко, не дожидаясь вопросов и выходя в центр гостиной. Она умолкла, наслаждаясь воцарившейся в комнате тишиной, ловя на себе взгляды, следящие за каждым её жестом. Свои открытия она готовилась изложить с максимальной эффектностью.
-Да не томите же! Скажите, наконец, что узнали?! – не выдержав, воскликнула нетерпеливо блондинка и, встав из кресла, отошла к майору, стоявшему у окна.
Чуть усмехнувшись, скользнув по блондинке снисходительным взглядом, жена коммунальщика опустила глаза на собственные чемоданы. Сосредоточилась, словно бы сверяя наличность со списком, хранящимся в голове и, убедившись, что всё в сохранности, с лёгкой небрежностью, заговорила:
- В своих словах, я была предельно честна, когда заявила недавно, что мне не по душе пришлась, как и сама квартира, так и её алчный, мнимый хозяин. Да, м н и м ы й, - давно пора внести в протокол это слово!
Рыжеволосая женщина обладала даром произносить самые безобидные слова, как обвинение. И Модест Петрович, ещё вчера подметивший это её свойство, подумал, что оно пригодилось бы женщине, если бы та поступила на службу в милицию.
-Предчувствие меня не обманули, - продолжала Полушко, холодно посмотрев на Долматова. Её блестящие, светло-карие глаза, напоминали теперь никелевые монетки. – Садовникова Маргарита Степановна, семидесяти трёх лет, - единственная, законная хозяйка квартиры. Последние годы, особенно в летний период, сдаёт своё жильё в аренду приезжим. Сама же, на всё это доходное время, перебирается жить к женатому сыну, имеющему собственный дом на окраине городка. Дня три тому назад, Садовникова сдала квартиру мужчине, солидному, одинокому и, вроде бы, из Волгограда. Позавчера на лестничной площадке, соседка повстречалась с жильцом Маргариты Степановны, когда тот открывал в квартиру дверь. Она обязательно сюда подойдёт, чтобы поучаствовать в его опознании, но только минут через двадцать, не раньше, как только доварит внукам вареники.
- Варэ-э-эники…- мечтательно произнёс Остап Иванович и шумно сглотнул густую слюну. – Эх, снидать бы их тапэрь, та с мэдом або с каймаком... - Он хотел было что-то ещё добавить на гастрономическую тему, но, столкнувшись с холодным взглядом супруги, лишь ностальгически вздохнул и произнёс другое:
- Усё понятно, Раечка, шо дило погано! Трэба тапэрь за милицией послаты, а то вин стикает!
- По горло… по горло сыта вашей милицией! – из кресла, которое освободила блондинка, взволнованно отозвалась ветеринар Аистова. – Разведут, как всегда, бумажную волокиту, а дела не сделают! – У Ларисы Андреевны Аистовой был узкий, не решительный подбородок. Говорила она негромко, торопливо и сбивчиво, словно ей не хватало уверенности в том, что её станут выслушивать до конца.
– Я вот что хочу сказать… - продолжала Аистова, но вдруг осеклась, а когда заговорила снова, то голос её зазвучал ещё более эмоционально.
-Живу одна: без детей, без родителей… без верного, и так нужного, порой, близкого человека!… Занимаюсь работой, которую иначе, как «собачьей» не назовёшь! А как?.. А как, скажите, можно назвать эту работу по лечению собачек кусающихся и орущих кошечек?! Всё тело в шрамах от их когтей и клыков! Приезжаешь на море, в надежде хоть капельку, по-человечески отдохнуть, а тут… откормленный, брехливый, старый кобель и облапошивший столько народу! – не в силах сдержать сыпавшейся из неё речи, женщина, казалось, призвала на помощь всё самообладание своё, чтобы не сорваться на крик.
«Откормленный, брехливый и старый кобель… М-мда!.. Так, образно, обо мне ещё никто не говаривал», - невесело внутренне усмехнулся Долматов, хотя на лице его не отразилось ничего. Модесту Петровичу женщина эта не понравилась ещё вчера.
Несмотря на высокую фигуру и стройные ноги (покрытые, однако, тёмными волосками), в ней не чувствовалось даже капельки женского обаяния! Пустое, в минуты молчания, ничего не выражающее лицо, белевшее затворнической чистотой, придавало ей облик усердной студентки. Косметики она не употребляла вовсе, да и не нуждалась в ней. Гладко зачёсанные назад тёмные волосы, перехваченные ниже затылка резинкой, маленьким хвостиком торчали над шеей. Одета она была в странное платье, какого-то водянисто-зелёного цвета, глухо застёгивавшееся даже в жаркую пору на три маленьких пуговки у самого воротничка. И в этом нелепом своём наряде, Лариса Андреевна выглядела замарашкой. Она, по-видимому, об этом догадывалась, так как говорить старалась очень быстро, как бы торопясь отвлечь внимание от своей непривлекательной внешности и предупредить невыгодное о себе впечатление. Старая дева, тридцати восьми лет, убеждена была в том, что от жизни ей добра ждать уже нечего и всё своё свободное время, посвящала изучению ветеринарных справочников.
И теперь, высказавшись довольно резко, сняв очки в пластмассовой, толстой оправе, опершись на подлокотник старого кресла, Аистова глаза устало прикрыла рукою, будто что-то безрадостное о жизни обдумывая.
«Робот механический, а не женщина», - подумал с неприязнью о ветеринарше Долматов.
-И всё-таки, что нам с мошенником делать? - негромко спросила Раиса Полушко, вороша при этом содержимое своей сумочки. – В милицию сдать – себе обойдётся дороже! Придётся до конца отпуска на допросы ходить. Опять же, суд…
-Я полагаю, что ни суд, ни милиция не сумеют по достоинству оценить криминальных способностей этого человека, - белозубо усмехнувшись, сказала блондинка.
-Я предлагаю - его кастрировать, - на полном серьёзе предложила Аистова, изобразив при этом, указательным и средним пальчиками, чикающие движения.
-Ну, уж это вы увлекаетесь, гражданочка, увлекаетесь! Да кто же вам позволит его кастрировать? – резонно заметил на это военный.
-Да оборвать, в натуре, яйца, козлу старому! – поддержал Аистову Канайкин. – А ещё лучше – в бетонку замуровать! Я стройку тут неподалёку надыбал одну, где это реально оформить можно!
Но обсудить предложение уголовника не успели, так как в этот момент, открылась входная дверь и в прихожую с шумом, с весёлыми криками, наступая друг другу на ноги, ввалилось семейство Генкелей.