КАНЮК
Перед окнами моего дома, расположившегося на крутом берегу реки Койвы, на уровне второго этажа, спокойно планировала птица. Ее серое оперение сливалось с вершинами елей, и только при поворотах мелькала ее белая грудка, словно звезда между темными тучами. Птица кружила, выискивала добычу – мышковала. Я не впервой наблюдаю этот неспешный, ровно тихий, то поднимающийся вверх, то плавно опускающийся вниз, как планер, полет. Наблюдаю то из окна дома, то на реке. Среди паберег и крутых скалистых, поросших хвойными деревьями берегов, там птицы летают парами - высоко, где-то у самого солнца, и мелькают там черными точками. Вижу иногда, как этого хищника преследуют неугомонные ласточки, налетая на него с веселым криком.
Большая птица уклоняется от этих наскоков, сбивается с плавного полета, тяжело машет крыльями, меняет направление полета, но не ввязывается в потасовку. Уступает. Крикнет что-то на своем языке и улетит прочь. Но не всегда птица такая добрая. Часто в лесу и на огороде у дома нахожу я кучки перьев, особенно весной. Одинокую, больную или зазевавшуюся птицу убивает этот хищник со скоростью молнии.
При всей красоте ястреба, величественности его полета хищник кричит невыразительно и резко, все как-то стонет, жалуется, как бы выпрашивает что-то, поэтому у нас на Урале его зовут «канюк». При всем при этом, птица гордая, в чем я мог убедиться еще в детстве.
Было мне лет десять-двенадцать. Точно не помню. Но точно помню: лето того послевоенного года было мокрым и пасмурным. Игры веселые детские тоже не складывались. Приходилось в основном сидеть дома и только в просветах между дождями выходить на улицу. Как я оказался на конном дворе среди лошадей и мужиков – неведомо. Ноги сами несут человека к сборищу людей.
Лошадей тогда в поселке было много. Вся лесная промышленность после войны начиналась с этой тягловой силы. Да и лес валили двуручной пилой – шир-шир – неспешно. Лес трелевали лошадьми на волокушах. Срубленные сучки складывали в кучи и сжигали. В делянках был порядок. Это потом, поздней, появились бензопилы и трактора с машинами. Испоганили весь русский лес.
Много было народу на конном дворе. Непогода задержала людей в поселке. А в это время кружил над поселком канюк. Кружил, кружил, да и сел на столб высоковольтной линии. Сгрудившийся от безделья народ, томимый скукой, заметил одинокую птицу. Откуда взялось ружье в руках мужиков – не знаю, но один из них выстрелил метров со ста пятидесяти и попал. Убить он не мог с такого расстояния, но ранил.
Канюк комом упал в огород, в картофельную ботву. Птице некуда было спрятаться: кругом был забор. Мужики толпой бросились на поиски, нашли, притащили канюка на конный двор. Все возбужденно кричали, давали советы, как поступить с раненой птицей. Как бесцеремонно они с ним обращались, крутили и вертели. Куда попала дробь? В крыло? В лапу? Рабочими грязными рукавицами хватали за острые когти и клюв.
Птица молча отбивалась.
Но страшен русский вербованный мужик, лишенный духовной силы. У него нет дома, у него нет законченных результатов его личного труда. Ему нечем гордиться, но у него есть наглость, которой он добивается больше, чем своим трудом. Вот один из таких мужиков притащил молоток и гвозди и распял птицу на большой колоде.
Распял спиной вниз, развернул крылья во всю ширь, да так, что они торчали за пределами колоды, и приколотил живую раненую птицу во всей ее мощи и красе.
Среди мужиков раздался какой-то робкий хохот.
Канюк беспомощно двигал лапами, стараясь кого-нибудь резко стегануть острыми когтями, дергал приколоченными крыльями, мотал головой. В глазах его не было боли и мольбы. Была гордость за свою соколиную удаль и силу, за свою свободу высокого полета, в них было искрящееся презрение к этим людям, истязавшим его. Презрение к их трусости.
Взрослые люди боялись его. Канюк и в этом безвыходном положении готов был вырвать глаз любому, кто посмел бы наклониться к нему. Тот из мужиков, что приколотил канюка, почувствовав свою мелкоту перед гордой птицей, рубанул топором и отвалил одно из широко раскрытых крыльев. Птица дернулась и повисла на колоде, выступила кровь, но не было слышно птичьего стона. Мужик, ощутив силу топора в своих грязных руках, изрубил птицу бессмысленно и трусливо на куски.
Я поднял голову казненного ястреба: глаза еще не были затянуты смертельной поволокой, но в них уже угасала гордость и презрение к палачам.
Этот взгляд гордого канюка остался во мне на всю жизнь.
Я не понимал тогда людей, для меня они все были одинаковы, но тот случай с канюком был первым уроком в моей жизни.