Близкие слезы

               
        Юля Терехина прибежала  из школы  в слезах.
 
Родителей дома не было. И  Юля прямо в кроссовках влетела к себе комнату, бросила под стол сумку с учебниками, уткнулась лицом в подушку и заплакала в голос.

Плечи девочки с остро выступившими лопатками сотрясались от рыданий,   слезы лились сами,  с непроизвольной обильностью; голубой атлас Юлиной подушки с китайской вышивкой быстро набухал и становился мокрым.

В воображение девочки вставали картины  одна печальнее другой; прошлое путалось с настоящим; мелькало, мешалось, соединялось в самые безотрадные картины.

Училась она в восьмом  «Б» классе. Учёба давалась ей легко; она считалась девочкой начитанной, пылкой и впечатлительной.

И у неё было тонкое выразительное лицо подстать её впечатлительности:  круглый лоб со  светлыми  кудряшками над  большими не по возрасту  вдумчивыми, серыми  глазами.

Кое-кто из сверстников считал Юлю слишком  правильной девочкой, которая непременно  гордячкой  и  занудой. Другие напротив    видели в ней изнеженную мамину дочку,  жиденькую чернильную кляксу. Пожалуй, не правы были те и другие. Никакая она не клякса и не безответная паинька. Когда нужно, Юля умела постоять за себя и могла так отбрить обидчика, что тот и менялся в лице и не знал что ответить.

Если и было в чем упрекнуть Юлю,  это лишь в том,  что  слёзы у неё лежали близко к сердце. За это в школе и её прозвали Наша Слюза.

Плакать она могла, казалось бы, по совершенно пустячному поводу; из-за синички, съеденной  дворовой кошкой; из-за лабораторной мышки, задохнувшейся под стеклянным колпаком.
 
Горько оплакивала бунинскую Олечку Мещерскую, застреленную казацким офицером. Беззвучно роняла слезы над страданиями  киношных героев.

Юлину маму Тамару Сергеевну сильно тревожили  близкие слёзы и дочери и порой приводили в сильное расстройство. Она жаловалась мужу  Павлу Несторовичу: беда у них с дочкой: чуть что  и – в слёзы! Изорвёт с малых лет себе сердце, останется на всю жизнь  какой-нибудь душевной и физической калекой, и будем  казниться, глядя на неё.

Павел Несторович к слезам дочери относился легко и просто, утешая говорил  её, говорил ей со смешком:

- О чем печали, дорогая? У девочки переходный возраст. Издержки роста. А ты  - слёзы! Ну и что - слёзы? Пусть поплачет, коли есть охота.
 
И положив руки на плечи Тамары Сергеевны, заглядывал ей в глаза и  в длинные рассуждения о возрасте, о тонкостях детской души.

 Поскольку он был инженером-электронщиком, то  и его рассуждения нередко пересыпались нелепой компьютерной терминологией.

  – Твоя дочка, ещё не отформатирована, - говорил он, -  Вот выйдёт в свой формат, определиться  с курсором, и слёз, как ветром сдует! Сама-то тоже, наверное, плакала? А ну-ка вспомни! Было дело? Тоже девичьи слезы роняла, небось. И должна бы знать; девичьи до первого солнышка… Ну, ну, признавайся, плакала?

И  Тамара Сергеевна признавалась: да, были и слёзы, плакала. Но все-таки не так, как её дочь.

- Я-то плакала по делу, - говорила она. – А  эта над книгами заливается. Вон о Фроскиных детях целый вечер хлюпала. Нельзя же быт такой чувственной.

 - И как прикажешь ей быть? – возражал Павел Несторович. - Если у дочери такое жалостливое сердце, не может же она произвольно поменять свой файл…

Тамара Сергеевна  тоже не знала, как поменять дочери этот её «файл»,  и сердито замолкала.

Школьные учителя находили  Юлю девочкой впечатлительной, с тонкой нервной конституцией.

- Все бы ничего, - отзывалась о ней  классная руководительница Таисия Петровна, если бы не её болезненная чувственность. Порой, она мне кажется не в меру экзальтированной! Но здесь я не знаю, что лучше: быть холодным камнем, или гореть сердцем?  –  И  успокаивала родителей: - Думаю, с  возрастом, думаю,  эмоции  поумерятся., отроческая впечатлительность иссякнет. Сами знаете,  слез на всех не хватит. А по мне, если честно, жаль, если всё  это уйдёт. И я рада, что Юлино сердце вашей  не иссушено пустошью равнодушия,  пороками  черствости … Чего-чего, а этого добра , у нас хватает.

И  Юлина мама шла  успокоенной домой.

Время стояло весеннее, май был  в разгаре, и настроение было  подстать этой весенней погоде. Причин для слёз у Юли не было, пожалуй, с тех самых пор, как увезли в приют ребятишек соседки тетки Фроси.

И печалей особых не было. Вечером,  правда,  пришлось немного взгрустнуть, когда просматривая в компьютере снимки, сделанные ещё во прошлым летом в деревне во время каникул.

Опять увидела доброе лицо своей бабушки; увидела Дениску, тамошнего друга; вспомнила его ореховые глаза, нежную улыбку, непричесанные  каштановые вихри, и  тихонько помечтала. 

О Дениске подумала, какой он надежный друг; как во время одной прогулки на озеро, она сорвалась со обрыва и повисла,  схватившись в страхе за сухой стебель могучего чертополоха.

Дениска страшно испугался за неё, быстро подхватил за руки и помог выбраться наверх. Потом они вместе выбрали колючки, поранившие её ладонь. Кровь Дениска вытер листом подорожника и потянулся, было,  к руке с  намерением поцеловать пораненное место, но этого она ему не позволила и страшно рассердилась.

Кончилось тем, что Дениска попросил у неё прощения. И она простила его.

Эти воспоминания до слёз растрогали Юлино сердце,  даже глаза повлажнели.

Но сегодня она проснулась  в совершенно бодром настроении с предчувствиями  тихой радости в груди. И за окном было подстать её настроению: отчаянно  ворковали голуби, на кусте боярышника весело гомонила воробьиная ватага!

И само утро было светлым и чистым. Даже захотелось радостно скакать от этой щедрой чистоты!

Юля открыла форточку, чтобы впустить в комнату свежего воздуха  и  лучше слышать весенний говор птиц.

Затем долго стояла, любуясь  радужными переливами сиреневых  стекол рекламного офиса, высокими тополями, одетыми в  листья, атласно сверкающими майской свежестью. И невольно почувствовала, что и  её душа наливается соками молодой весенней свежести.

Солнце, поднявшись над утёсами городских зданий,  ослепительно дрожало на маковке телевизионной вышки. Казалось, что оно приплясывает от весеннего восторга. Его радужно переливалось в Юлиных изогнутых ресницах. 

Всё в этот день было как-то по-особому. Уроки пролетали быстро, взрываясь дребезжащими звонками перемен. И даже в этом их надоедливо- механическом  дребезжании  угадывалась чудесная дивность близких летних каникул.

Классная руководительница, добрейшая Таисия Петровна, учившая русскому языку и литературе, ещё вчера объявила им, что сегодня будет внеклассное обсуждение рассказа Тургенева «Маму».

 Юля готовилась к этому обсуждению и  знала, что и как она должна сказать и о  глухонемом Герасиме, и о его любимой собачке, и об этой  властолюбивой самодурке  барыне.

А скажет она очень даже умные слова, каких и сама Таисия Петровна не говорила: скажет, что всякому жестокосердию вольготно дышится лишь там, где нет пределов самодурству. И что деспотизм необузданный человеческой прихоти только и может быть укрощен законом личной  гражданской свободы.
 
Ей нравилось, как она построит своё выступление; нравилось всё, что должна была сказать. Особенно хорошо вот эта тщательно продуманная фраза: «укрощен законом личной гражданской свободы». Так и по телику не всегда умно скажут!..

Пусть послушает  её соседка, эта воображалистая зубрила  Ниночка Гаврюшина, сколько  ума  и литературного блеска у неё в словах.  И пусть не думает, что она самая умная в классе. Есть и   поумнее её...

С отличницей Ниночкой Гаврюшиной они сидели за одним столом, но не дружили, как, впрочем, и  не ссорились с ней.

Обсуждение началось с того, что Таисия Петровна, положила на учительский стол свою видавшую виды кожаную сумочку, покопавшись в ней,  извлекла  вчетверо сложенный лист бумаги, вскинула голову, минуту подождала, пока  класс успокоится, и торжественно произнесла:

 - Ребята, прежде, чем приступить к рассмотрению известного рассказа Ивана Сергеевича  Тургенева, я хочу познакомить вас с содержанием одного любопытного документа девятнадцатого века. Он обнаружен среди бумаг областного архива и  показался мне не просто уместным в нашем обсуждении,  но и крайне важным для понимания самой  идеи тургеневского  рассказа.

Вы растете, вольничая. Порой  не желаете проявить труда,  выучить урока, -  с тихой сдержанностью продолжала Таисия Петровна. – Не горите желанием знать, что пережили наши предки. А ведь истерия собственной страны так же важна, как имя своей матери. А всякая  общая история начинается с истории рода своего,   со своих прабабушек, прадедушек…

Мне очень даже понятно, как хорошо и удобно жить, не ведая о тяжкой доле своих пращуров. Удобно проводить время в счастливом неведении!.. Но не знать ни истории, ни того, что вокруг происходит, совсем не  значит, что само время замерло, все вокруг остановлено,  прекращено поступательное развитие исторических процессов.  Незнание своего прошлого,  обедняет и делает нас духовно незрячими. А если человек слеп, легко потерять и  главные  ориентиры, а так же способность предугадывать   своё будущее. А это опасно для нас, ибо мир устроен так, что всё  в нём  взаимосвязано, пронизано незримыми нитями человеческих  судеб,  переплетено нравственными узлами и охвачено всеобщей историей человечества…

Юля сидела, вытянувшись,  внимая каждому слову Таисии Петровны,  и думала о том, как хорошо она говорит, какие  важные мысли излагает. Жаль только, что не для Чубаркина эти мысли и не для Ниночки Гаврюшиной. Сидит, тупо выпучив глаза, а ничего не понимает - лицо, как холодный мрамор….

- Возможно,  не каждого из вас тронет этот документ человеческой судьбы, - словно бы угадав Юлины мысли и  слегка подавшись вперёд, Таисия Петровна помахала в воздухе листком. – Но в одном твердо уверена, после знакомства с этим документом, сам   рассказ  Тургенева ни для кого не станет пустым звуком; не  будет казаться скучным, как заявляют иные.

И Таисия Петровна остановила свой взгляд на верзилистом перестарке Кольке Чубаркине.

- А я чё? – завертел головой Чубаркин, и все засмеялись.

- И так, прошу внимания!.. 
 
 Таисия Петровна поднесла листок близко к своим подслеповатым глазам и сощурилась; её пегие брови сошлись на переносице, а голос зазвучал не по возрасту звонко и с некоторой тожественностью:

- «Дело Самарской палаты гражданского суда о совершении купчей крепости на дворовую девку».

Класс зашевелился, зашуршал бумагами, зашелестел тетрадями,  зашушукался, кто-то  кому-то отвесил звучный подзатыльник, у кого-то случилась притворная позевота.

Чубаркин сидел, перебирая цепочку солнцезащитных очков, висевших у  него на груди, и  с  беспечным выражением лица глядел на Таисию Петровну, а при слове «девку» дурашливо хохотнул.
Юля не пошевелилась и не повернула головы, лишь скосив глаза,  на мгновение скользнула по лицу Ниночки, увидела, что та держит руки  на учебнике, и тоже положила руки на раскрытый учебник литературы.

Тем временем на Чубаркина зашикали, он огрызнулся, однако сел прямо и сделал вид, что готов слушать.

Таисия Петровна посмотрела на него и скорбно поджала губы.

- Тебя, Коля, хоть трактором переезжай, ничего не трогает, - упрекнула она.

- Не буду,  не буду. Вырвите зуб, больше не буду! – И,  шаркнув длинными ногами под столом,  он лихо щелкнул себя ногтем по  зубу.

 Таисия Петровна снова поднесла листок к глазам.

На этот раз её голос зазвучал совсем по-иному, сухо и казенно, как бывает в судах при оглашении  приговора.

 Юля напряглась, и синтетическое полотно её белой курточки  расправилось, натянулось  на спине  и сделалось гладким, как стекло.

- «1885 года, января 14 дня,  мы, нижеподписавшиеся коллежский асессор и кавалер Дмитрий Азаров сын Путилов и из дворян титулярный советник Ростислав Андреев сын Данненберг, -  звучал бесстрастный голос Таисии Петровны,  - дали эту подписку в крепостном столе Самарской  палаты гражданского суда  в том, что я Путилов, продал ему г. Данненбергу, на вывоз без земли крепостную свою  девку Катерину Федорову, купленную мною  в семействе в 1833 году  у титулярной советницы Шмаковой, а я, Данненберг, означенную девку  у г. Путилина купил за шестнадцать рублей серебром, с тем, чтобы перечислить её за себя по населённому имению моему сельцу Алакаевка Самарского уезда, в чем и подписуемся.    
 Коллежский асессор и кавалер  - Д. Путилов
Титулярный советник  Р. Данненберг
1855 г. 14 дня января месяца».

      Таисия Петровна отложила листок и внимательно посмотрела на класс.
Восьмой «Б»  притих, и  стало слышно, как тикают дорогие часы на руке Сони Совкиной, полногрудой, розовощёкой соседки Чубаркина. 

- Вот так жили наши предки, - скорбно вздохнула Таисия Петровна, и  по её серому, некогда красивому лицу пробежала едва уловимая тень  заметного утомления. –  А теперь, ребята,  давайте попытаемся каждый в отдельности мысленно  представить себя на месте той несчастной Катерины Фёдоровой. Сможет ли кто? – обвела она класс прищуренными глазами. – Ну, Чубаркин, вижу,  не сможет. Другие-то смогут, наверное? А кто не сможет,  тем я  сама постараюсь помочь.

Давайте представим проданную девушку.  Её горе,  лицо в слезах. Вот я вижу убогую деревню с избами под соломой, лютую зиму с крепким морозом. Кто ещё видит эту картину?

И Таисия Петровна обвела взглядом класс.

- Что, никто?.. Плохо, ребята – вздохнула она. – О чем это говорит?.. Об отсутствии образного мышления….  Давайте общими усилиями попытаемся нарисовать картину того дня. И саму деревню, и повозку на площади возле церкви,  и угрюмую толпу крепостных  крестьян.

Они ждут чего-то необыкновенного. А тем временем в курной избенке Федоровых девушку наскоро собирают в дорогу. Одевают в самые худшие одежды, в самое рваньё, ибо хорошие вещи и самим нужны в хозяйстве…

Затем девушку ведут на площадь…

Таисия Петровна слегка откинула голову и  прикрыла глаза. Выражение её лица было таким, будто с головой погрузилась в свои ведения, и всё, о чем говорит, встаёт пред ней воочию.

- Девушка знает, что её продали, хотят разлучить с родителями,  оторвать от родного и  кровного; от всего того, к чему прикипела сердцем.

       Юля слушала, тоже прикрыв глаза,  и, странное дело, стала видеть картины, о которых говорила Таисия Петровна. Воображение выставляло перед ней живые и явственные  картины заснеженных полей; деревушку с церковью; девушку с пушистыми русыми волосами, укрытыми тяжелой шалью из овечьей пряжи.

Она унеслась так далеко, что если бы не дурашливый голос Чубаркина, то, возможно, навсегда бы  и осталась в этом своём воображаемом далеке.

- Ни фига себе, девку, как барана, продали!  - кричал Чубаркин ломким, не устоявшимся басом. – Смотри, Совкина, дотаскаешься, и тебя продадут твои бакланы в Турцию к шахскому гарему, - перевел он разговор на соседку, щеки которой, как спелое яблоко,  были налиты горячим  румянцем,  а пышное тело, просвечивающее  сквозь ажурные рукава черной кружевной блузы, казалось неестественно белым.
 
- К султанскому, -  поправил кто-то.

- Ну, к султанскому, - согласился Чубаркин.

Совкина мелко засмеялась и  показала Кольке язык.

- Что за разговоры, Чубаркин? – возмутилась Таисия Петровна. – Никаких добрых мыслей.

 Юлино воображение лишь на минуту отпустило её, затем снова подхватило и понесло к таким печальным высотам, что закатывалось сердце.

Она  вновь видела  деревню среди заснеженных полей и перелесков; видела пологий холм с беспорядочно  налепленными по его склону богими домишками; и перед ней возникла  проданная крепостная девушка Катерина, бедно одетая, испуганная, с мокрым от слез лицом,  затравленно глядевшая на собравшихся людей.

Юле хотелось, чтобы кто-то непременно спас её, пришел на помощь; пусть это будет благородный разбойник Владимир Дубровский. Или нет, лучше пусть на село налетит ватага беглых людей,  разбоем промышляющих  в той же округе.
 
Но чуда не случилось. Опять и опять  видела избушки под соломой, медленно курящиеся в небо поздними дымами, Чья-то худая собака с лаем бросаясь на приезжих.  От неё отбивались кнутом,  но собака  отскакивала и кидалась вновь. Её прогнали сами  путилинские крестьяне.

Голодный ворон, крупный и черный,  опустился на дырявый плетень,  расправил перья и злобно каркнул в знак неминуемой беды.

Два барских лакея в суконных поддевках, почему-то в красных, как  представилось Юле, с силой тащат проданную  девушку к саням. Она вырывается и пронзительно кричит. Один из лакеев замахивается на неё плетью,  тугой и  тяжелой, как тело живой  змеи, но  ударить так и не решился. Видимо, побоялся нанести увечье теперь уже чужой девке. Ещё неизвестно, как  посмотрит на эту вольность её новый хозяин. Вдруг  выставит их барину счет за подпорченный товар?  Тогда и самим не избежать плетей. 

Губы Юли легонько задрожали. Она опустила голову, подперла её рукой и растопыренными пальцами прикрыла глаза.

Тяжелый ком, собравшийся в сердце, зашевелился,  стал подниматься к горлу, и Юле  сделалось нехорошо. Она крепилась из последних сил, чувствуя, что ещё  немного и  расплачется.

Её снова виделась эта крепостная девушка  Катерина, которую уже привели на площадь. Толпа заволновалась, и  кто-то бросил с горечью:

- Такую красавицу, такую ягодку продали!

Деревенский староста, крепкий старик в желтом  дубленом полушубке с оборками,  в овчинном черном малахае, надвинутом по самые брови, с пушистой метелкой бороды во всю грудь, стоя впереди толпы,  нервно постукивал себя кнутовищем по голенищу валенка и приговаривал: - Поропщите, поропщите у меня, ироды немытые!

 -Неча реветь, на всё воля барская. Лишня девка, лишний рот. Без куска, поди, сидят, самим  жрать неча, а ревут, как белуги….  Може, ей там сладкая жисть будя, а вы ревете, глупые овцы.

Мать Катерины с почерневшим от горя лицом, вытянув узловатые изработавшиеся руки, бросается к дочери.  Староста кнутом резко ожигает её по вытянутым рукам и грубо вталкивает назад  в людскую толчею, крича присланным за Катериной людям: веселому кучеру с бородой молодого разбойника и  чисто одетому мужику в полушубке и белых чесанках, поскрипывающих с какой-то нездешней морозностью.

 - Везите, везите,  раз приехали! Везите от греха подальше. Неча  тут   снег слезами росить. Продано, значит, везите.
 
Юля чувствует, её ресницы набухают первой тяжелой слезой. Кончиком пальца она украдкой смахивает её и снова прикрывается ладошкой, пряча лицо  и от Ниночки,  и от Таисии Петровны.

Голова её наливается жаром, а раковины ушей, прикрытые волосами, сильно загорячели.
 
Юлино  воображение захватывало её так сильно,  что,  кажется, она  слышать  и тихий ропот толпы, и отдельные возмущённые выкрики….

Люди, приехавшие от Данненберга, с двух сторон подхватили  плачущую Катерину, бросали на солому широких крестьянских саней. Кучер вскочил в передок, ударил кнутом застоявшегося  широкозадого мерина; тот вздрогнул, выпустил  из ноздрей белый клуб пара; снег морозно скрипнул под полозами, и повозка  с легким гулом покатилась по уклону наезженной до блеска дороги.

Проданную девушку крепко держал за руки человек в белых чёсанках; она билась, словно птица со связанными крылами, высоко тянула шею и кричала сквозь плач:

- Мамычка-а! Куда же меня увозят? Мамычка, что же ты бросила меня?..

Проворно летящие  сани  гулко ударились о дорожный раскат, в последний раз мелькнули за опушенными снегом кустами печальных ив и скрылись за выступом ближнего бугра.

Над площадью повисла глухая гнетущая тишина, какая только и случается в избе умершего человека.

У Юли больше не было сил  крепиться.  Мысли её прыснули в разные стороны, смешались, перепутались, выхватывая с беспорядочной переменкой то картины из прошлого,  то мешали их с событиями недавних дней.

Ей вспомнилось, как забирали в приют соседских ребятишек трёхлетнего Вовочку и пятилетнюю Ниночку.

И тогда было многолюдно на площадке  их этажа: собрались женщины всего подъезда.

Юля стояла на верхней ступеньке бетонной  лестницы и наблюдала за  происходящим из-за спины полного, широко растопырившегося полицая. Было хорошо видно, как, извиваясь, колотятся Вовочка с Ниночкой в руках чужих  людей; как с визгом тянут к матери свои худые ручонки с голубыми жилками на тонкой  бледной коже. А тётка Фрося, их мать,  раскосматившись, с обвисшими  грудями, вывалившимися из–под захлюстанного халата, бессмысленно мутными глазами смотрит на соседей и говорит, с трудом ворочая языком:

- Берите, берите на здоровье. Не жалко, ещё  нарожу. Я, чать, не  как вы…. Чать, не яловая тёлка….

И безвольным пальцем тычет воздух.

Соседи тоже  с жалостливым ропотом смотрели на детишек.

Тугой комок,  ворочавшийся в Юлином сердце, быстро увеличился, горячо качнулся, подкатился к самому  горлу, перехватил дыхание, и глаза  её переполнились  слезами.

Закрываясь платком, Юля схватила сумку с учебники, вскочила из-за стола и стремительно бросилась из класса.

- Во, наша Слюза взорвалась! - донесся голос Чубаркина - Нашей Слюзе горя мало, наша Слюза зарыдала! Теперь дворникам лафа, и не надо газоны поливать.

Таисия Петровна сердито взглянула не Кольку, шикнула на него и  выбежала следом.

- Юля, Юля, куда ты, деточка? Вернись, вернись, говорю!.. Разве так можно?..


Но Юля, перескакивая  через ступени лестничного пролёта,  летела, ничего не замечая. Она выскочила на крыльцо и побежала по тротуару, широко раскидывая ноги,  мелькающие белыми кроссовками. Кусты и предметы расплывались  в её заплаканных глазах.

На перекрёстке  она свернула в сквер и напрямую устремилась к зданию, сереющему за чередой зелёных дерев.

Со скамеек сквера, из тени отцветающих черемух и пахучей сирени на неё, недоуменно переглядываясь, смотрели по-весеннему нарядные старушки в белых платках и  пожимали плечами, дивясь, как  это можно совсем молоденькой девочке плакать в столь ясный,  по-весеннему радостный  день?.. 

Дома, вволю наплакавшись,  Юля оторвала  от подушки  лицо, покрасневшее от слез, услышала  чириканье воробья за окном и потихоньку успокоилась.

Это пёстрый  воробей, старый Юлин приятель, которого зимой она подкармливала хлебными крошками,  смело присел  на рамку открытой форточке и зачирикал нахально и требовательно.

Его чириканье напомнило  Юле  о скорых каникулах, о том, что она  опять на всё лето поедет к бабушке; за наличниками её деревянной избы живут не только воробьи, но и  длиннохвостая попрыгунья  трясогузка.

В деревне она снова встретится с мальчиком  Дениской, у которого веселые ореховые глаза и всклоченные каштановые волосы. С ним Юле всегда интересно. Они опять будут вместе ходить на озеро, после дождя собирать на лугу опята.   Как и в прошлые разы, Дениска, конечно же, станет  ей помогать, будет за ней носить её  лукошко.

Он мальчик добрый и внимательный.  Вспомнилось, как однажды под вечер, когда из ближней рощи одинокая кукушка сонно отсчитывала года, они с Дениской забрались на огромный пологий сук старого клена и,  сидя рядышком, болтали ногам, раскачиваясь на нём, как две ласточки на проводах. Было жутко и  сладостно, даже в груди замирало…

Юля вытерла слезы  и радостно улыбнулась.