Глава 11.
Было около шести утра, когда его благоуханные бредни закончились.
Он по-прежнему лежал в той же комнате, на той же кровати, и ему не хотелось шевелить ни одним своим членом. Постепенно мысли Долматова стали медленно проясняться. Он наконец-то понял, что полумрак, заполнявший комнату, есть ни что иное, как следствие изменения времени суток. Ночь прошла.
В утренней полутьме комната казалась спокойной и молчаливой. Лёгкий бриз колыхал оконные занавески, слышался отдалённый шум промчавшегося вдоль берега катера.
Модест Петрович шумно вздохнул и ладонью помял одеревеневшее за ночь лицо. Воспринималось им всё, как-то погашено.
Что-то мешало сосредоточить ещё не совсем проснувшийся мозг на одной важной мысли, посетившей его накануне. Лежал и думал: «Почему до сих пор в этой комнате? Что было днём вчера, и что произошло ночью?»
Мысли, подстать его настроению, шевелились в головушке медленно, загустело. Не текли, не бежали, а вот именно, шевелились. И в таком шевелении мыслей, не было ни света дальнего, ни радужных перспектив, а одна лишь тревога. Вот, вот, тревога!.. Но, чем было вызвано это беспокойное чувство, Модест Петрович, пока, разобраться не мог.
Однако настала, наконец-то, минута, когда события минувшего вечера оказались собранными в памяти воедино: заход в ресторан, случайное знакомство с красивой девушкой, беседа, танец, уединение с красоткой в квартире…
Ох, значит, он здесь сейчас не один?
Модест Петрович голову повернул направо и обнаружил, что девушки рядом в постели не было.
Простыня, которой, помнится, он прикрывался, сползла с него, обнажив голое тело. Он хотел, было, натянуть простыню на себя, чтобы прикрыть собственную наготу, но, осознав нелепость этого жеста, от него воздержался.
«Но… где же Виктория?» – подумал Долматов, с тоской осматривая стены квартиры.Однако, его лицо, вскоре, просветлело. – «Какая умница, всё-таки, милая девочка! Так рано встала и уже моется в ванной».
Он стал прислушиваться, в надежде услышать обнадёживающий плеск воды, но ничего не услышал.
Свободно плавающая в воздухе тишина стала приобретать упругое напряжение.
-Вика, Вику-у-ша… - девушку нежно позвал Долматов, ощущая при каждом издаваемом звуке, мягкие удары топориков по вискам.
– Девочка моя сладенькая, росинка кристальная, ясочка моя ненагля… - голос его, вдруг, оборвавшись, затих. В сознание вкралась острая, но запоздалая догадка…. Догадка о непоправимости случившегося!
Модесту Петровичу внезапно подумалось, что его вялое, теперешнее состояние, ничто иное, как последствие свершившихся накануне событий, что у его болезни тот же привкус, что и у длинного ряда ярких, сцеплённых между собой впечатлений, смутивших его прошлой ночью, перед головокружительным падением в сон…
Он сполз с постели. Постоял у кровати. Брюки и бельё, свалившееся со стула, за ночь безобразно измялись.
Морщась, поохывая, медленно оделся по пояс и, пошатываясь, поплёлся в столовую, попутно заглянув в ванную комнату.
Как и следовало ожидать, в кафельном помещении никого не было. В столовой тоже.
Со значительно убавившейся надеждой, Долматов заглянул за радиатор отопительной батареи. Пояса с деньгами на месте не было! Модест Петрович заглянул за радиатор ещё раз, потом под стол, похлопал створками навесного шкафа, зачем-то передвинул с места табуретку, и бросил взгляд в духовку плиты…
Драгоценного пояса нигде не было!
Пятьсот тысяч дохода от напряжённых, летних гастролей, за ночь дематериализовались!… бесследно исчезли!!
-Какая подло… ка-ка-я под-лость!!..- потрясённо пробормотал мужчина, почувствовав себя обессиленным и опустошённым. Колени больше его не держали. Он вынужден был опуститься на пол.
Но как же?.. Как такое могло случиться?!.. Он всегда гордился своим умением контролировать поступки, быть хозяином собственной судьбы, как в хорошие, так и в плохие времена. Ну, а тут, несколько часов лёгкой интрижки показали, что и он способен совершить ошибку и, увлёкшись смазливой девицей, расслюнявиться, как молокосос…
Он почувствовал себя постаревшим и очень, очень уставшим.
Ужасно хотелось пить, но он не мог заставить себя встать и набрать из-под крана в стакан воды. Когда же, наконец, с трудом поднялся, то обнаружил, что страшно кружится голова.
Он постоял, опершись руками о стол, пока столовая не остановилась, а затем передвинулся к мойке. Набрав из-под крана воды, с жадностью выпил. Жажда, однако, не проходила, и боль в затылке, по-прежнему, не ослабевала. Он чувствовал себя совершенно разбитым, словно после падения с большой высоты.
И его окатила волна жгучей ненависти к обокравшей его, дрянной девчонке… Он вспомнил её насмешливость, высокое самомнение о себе и мысленно чертыхался: «Ничего, моя милочка, даст судьба, ещё свидимся, и тогда уж сотру с твоих губ, эту всезнающую усмешечку!..»
Пошатываясь, поставил стакан на стол, удерживая себя от желания – шандарахнуть им об пол! При каждом движении головы от виска к виску, словно пушечное ядро, перекатывался сгусток боли. Прикрыв глаза и прислонившись к стене, он на какое-то время затих.
Чем эта чертовка его напоила? Что подмешала ему в предложенный стакан шампанского? Обворованная память прилагала усилия, чтобы в потоке последних событий, найти следы и улики преступных намерений вчерашней знакомой.
В вялом, мутном мозгу, пару раз «звякнула» тусклая мысль, состоявшая в родстве с фармацевтикой, но развить эту квелую мысль, в своём нынешнем состоянии он не мог.
Клофелин?.. Тазепан?.. Да не всё ли равно?!.. Беда в том, что у него отказали на этот раз тормоза бдительности, померкла хвалёная интуиция.
А что в итоге? Лишился двухмесячных трудовых доходов, и чувствует себя так, словно его вылущила инфекция!
Он глубоко, прерывисто вздохнул. Ему казалось, что его изощренно мучают… безобразно мучают, просто выворачивают наизнанку, - и не было просвета, не было конца, этой тоске и сосущей боли.
И тогда Долматову подумалось, что произведи он теперь даже самое малое движение, и кто знает, к чему это приведёт. Модест Петрович за себя самого боялся.
Конечно, единственно разумное, что он должен был бы сейчас сделать, - быстрее собраться и уйти. Уйти немедленно!
Но как это спасительное намерение, возможно было осуществить, когда всё тело пребывало в состоянии могильной слабости?!.. И, в продолжение двух-трёх малых вечностей, во власти чувства острого сострадания к себе самому, он простоял, спиною подпирая стену.
Нет, нет, перед уходом необходимо прилечь, прийти в себя от пережитого потрясения, а иначе…
И он, издав глухой звук (то ли полустон, то ли мычание), на ватных ногах, ещё не вышедшего из тумана наркоза больного, с трудом преодолел те несколько шагов, что отделяли столовую от гостиной. И рухнул на кушетку, уподобясь мешку с обмолотом.
Прозаично и жалобно прозвучал скрип её старых пружин в пустоте раннего утра.
Поджав к животу ноги, мысленно поставив биологические часы на восемь, Долматов впал в состояние эмбриональной пассивности. Весь остальной, объёмный, многообразный мир, сузился для него до плоскости старой кушетки. А удары топориков по-прежнему стучали в голове, в горле, в теле. Когда он пошевелился , ему показалось, что его голова (словно презерватив!), сделана из тончайшей резины и её безжалостно накачивают горячим газом!.. Ему захотелось закричать, но он сдержался.
Приди сейчас в квартиру милиционеры, он, кажется, не имел бы силы даже испугаться и продолжал бы лежать неподвижно, безучастный к своей дальнейшей судьбе.
А в голове лениво продолжали шевелиться мысли. Их, собственно говоря, было только два круга, два основных, неотвязных клубка, которые, то сматывались, то разматывались. Круг первый: «Дрянная девчонка… подмешанное в шампанское снотворное… похищенный пояс (с деньгами!)…». И то же, но только в обратном порядке, круг номер два: «Исчезнувший пояс… подмешанное в стакан снотворное… вкус выпитого шампанского… насмешливая, лукавая Вика…»
И нельзя было заставить себя не думать об этом. Хотя вроде бы и клонило ко сну, и всё-таки, сон не мог войти к нему в мозг, искал лазейки, но у каждой из них, стоял невидимый, бдительный страж. И это было мучительное чувство какого-то психического недочёта, - что вот он, желанный сон, тут как тут, но только по ту… по ту сторону мозга.
Долматов продолжал лежать на кушетке и чувствовал странную зыбь во всём теле. Влажный морской воздух лип, словно вата, к лёгким, и снова хотелось пить, но в то же время подташнивало…
Заснул он как-то вдруг, на слабом полу-вздохе, весь, погрузившись в мир сплошного дурмана и грёз, где яркий, чудный день сливался с туманом ночи, а боль и наслаждения, преобразовывались в чувственные абстракции…