Глава 10.
Они прошли с балкона в гостиную и Модест Петрович повернул выключатель.
При электрическом освещении, гостиная уже не казалась такой весёлой и приятной, как днём. Деревянная тёмная мебель имела мрачноватый вид, как, будто её источили жучки, а кушетка, с крапчатым лиловым покрывалом, цвета заплесневевших слив, могла отбить всякое желание даже у очень уставшего человека, присесть на неё…
И чтобы как-то сгладить ощущение тягостности от неприглядного вида чужого жилища, мужчина, указав рукою на кресло, нарочито бодрым тоном предложил:
-Устраивайтесь теперь поудобнее, Вика, и чувствуйте себя здесь, как дома. А я вам сейчас кое-что покажу…
И по-хозяйски, уверенным шагом, прошёл из гостиной в спальню.
Там, сняв со стены картину с быком и, пыль с неё, обтерев занавеской, придав своему лицу торжественный вид, Модест Петрович вернулся в гостиную.
Виктория, как и было ей предложено, удобно расположилась в одном из кресел и, облокотившись на ручку его, сидела, подперев кулачком подбородок. Одна нога, перекинутая через другую, неторопливо, игриво покачивалась и по насмешливому молодому лицу девицы, блуждала пленительная улыбка.
-Величье замысла и резонанс души слились в соитии, воплотившись в чудо! – звучным, хорошо поставленным голосом, с чувством провозгласил Долматов, держа, перед собой убогий «шедевр», как в крестный ход богобоязненный старец икону.
Электрический свет как-то жирно и хлёстко залил всю картину сразу: и неудачно подобранные масляные краски, и грубые мазки, которыми она была написана, и засиженную мухами раму, - всё это, вместе, поражало смотревшего на неё, как вспышка молнии, как электрошок!
В недоумении, похлопав густыми ресницами и, перестав покачивать ногой, девушка, наконец-то, решилась, озвучить свои мысли о картине.
-Огромный бык, ревущий на луну, на фоне мрака, дебрей, безнадёги… Как неожиданно и, как… а-а… фатально! Что это - зоологический декаданс?
-Да что вы, Вика! Что вы, В и к а! – воскликнул возмущенно Модест Петрович. – Какой там бык? Какой же декаданс?! Ведь, это же - пейзаж с оленем! Одна из ранних и лучших моих работ! Картина выстроена вся на контрастах, придающих, вроде бы, простому сюжету, напряжённость, драматизм, остроту. Прошу обратить внимание и на манеру письма, на эти мелкие, полупрозрачные мазки, создающие эффект, как бы вибрирующей, живописной поверхности! А посмотрите на густые кроны деревьев, изображённые в условно-декоративной манере…. На эту красную луну, символизирующую борьбу стихий! На благородного рогатого красавца, смотрящего с надеждою на небо. О, да! По драматизму, по накалу страсти, картина эта - вровень той, Брюлловской, ну, там, где п-пепел, извержение вулкана…
-«Последний день Помпеи», - великодушно подсказала девушка.
-Вот, вот, Помпеи! – Сетуя в душе на память, охотно подтвердил Долматов.
-Ну, хорошо. А что ещё есть?
-Э-э… в смысле?
-Из картин?
-Да много, много ещё разнообразных полотен.
-Так покажите их!
-Ну, знаете ли, дорогая фея, я художник, - пожав плечами, вымолвил Долматов, луну с быком отставив к ближней стенке. – И большинство своих работ, держу, естественно, как и полагается, в студии, которая, впрочем, находится неподалёку отсюда. Если вы действительно желаете с моими работами познакомиться, мы вместе сможем как-нибудь туда сходить… - И улыбнувшись, тепло, дружелюбно, Долматов сделал шаг по направлению к очаровательной гостье.
- Пожалуйста, стойте-ка там, где стоите, хитрющий, лукавый вы человек! – Вдруг строгим тоном осадила его Виктория. – Обманом, ночью, завлекли в квартиру приезжую девушку, разжалобив её своими россказнями об одинокой, творческой жизни (не показав при этом ни одной приличной картины!), и после этого, пытаетесь получить её благосклонность, вновь обещая какие-то туманные перспективы. Не выйдет, голубчик! Я не такая простушка!!..
Сказав всё это, Виктория сердито нахмурила лобик и выпятила капризно подбородок. Долматов подумал, что так, наверное, девушка частенько поступала и в детстве, когда упрямилась и хотела настоять на своём. Но на него теперь, казалось, она сердилась искренне, без всякой фальши. И потому, каким тоном высказала она ему своё недовольство, верилось, что ни одна девушка, таким вот тоном не выскажет всего того же мужчине, у которого есть хоть какие-то шансы, вновь вернуть себе её утраченное расположение.
Поняв, что переборщил с рогато-копытным пейзажем, и ночь безумной любви находится под большим вопросом, Долматов предпринял попытку исправить допущенную оплошность.
-Делайте со мной, что хотите, Вика … - Жертвенно сложив на груди руки, грусти исполненным голосом, начал он оправдательный монолог. - Но так сложилось… так уж, сегодня сложилось, что, увидев вас в ресторане случайно, я, как мне кажется, навсегда потерял голову…
Я живу уже десять лет в этом мирном, сверкающем, солнечном городке, с его многочисленными шикарными магазинами, нарядными бульварами, просторной набережной; с его огромным выбором самых изысканных удовольствий и, поверьте, в первый раз за всё это время повстречал здесь такую прекрасную девушку, как вы…
Увидев вас, я невольно подумал, у этой прелестницы есть всё: обаяние, девственная чистота, осязаемость энергетики и к р а с о т а, сравнимая лишь с той удивительной красотой, которую из глубины веков до нас домчали фракийско-греческие мраморные статуи (про удивительную красоту, которую д о м ч а л и мраморные статуи, у Долматова вышло не очень-то складно, но он так был увлечён собственным монологом, что внимания не обратил на сомнительность высказанной аллегории)… Её маленькие недостатки, думал я, тают в таком наплыве нежности, грации и изящества, такая непосредственность исходит от её самого лёгкого и незначительного слова, что ты смог бы любоваться ею, Модест, и слушать её, бесконечно! Вот твоя Муза, - сказал я себе, - вот тот эталон красоты, достойный быть увековеченным на холсте твоими красками, твоею кистью … Не упускай же, дарованного тебе судьбою случая, дабы твои мечты о написании в е х о в о го ш е д е в р а, не разлетелись в очередной раз, аки дым.… Завлеки, зазови и убеди эту прелестницу попозировать тебе только раз, и ты создашь… ты, непременно создашь, новую, непревзойдённую «Мону Лизу»!
Поэтому-то, Вика, я и пригласил вас к себе, сказав, что ранее написанные мною картины находятся в этих апартаментах. Не мог же ночью, я привести такую прекрасную девушку в студию, где вечный хаос и, свойственный всем художникам, беспорядок. И я прошу вас, Вика… нет, я ум-моляю!!.. Не откажите же в моей невинной просьбе, - побудьте эталоном красоты, с которого я заготовлю эскизы. Прося об этом, готов пред вами встать на колени…- И опираясь рукой о кушетку (поругивая мысленно остеоартроз коленных суставов), Долматов медленно стал подгибать похрустывавшие ноги и опускать немолодое тело к полу. Из его груди вырвался прерывистый, продолжительный вздох. И он устало рукою прикрыл глаза. Можно было подумать, что там, на ладони, его взору открылся бессмертный шедевр, который, возможно, он мог бы создать, дай на то согласие, устроившаяся в кресле девушка. Затем, удачно сымитировав пробежавшую по телу нервную дрожь, Долматов, будто бы, наконец, с собой совладав, приоткрыл увлажнённые веки.
К стиснутым зубам, прижав кулачок, девушка смотрела на него поникшего и коленопреклонённого. Её скулы порозовели, глазки сузились, а плечи мелко подрагивали от сдерживаемого с трудом смеха. Ещё мгновенье, и, не выдержав, прикрыв лицо руками, Виктория расхохоталась.
-Да будет, будет вам, Модест Петрович, ребячиться!.. Что ж вы, словно статский советник перед графиней на ко… коленках елозите?! И под рубашкой что-то постоянно топорщится?.. Что это, – с животика бронежилет сползает?… Вставайте, вставайте ж быстрее с колен, и открывайте обещанное шампанское!
В душе, чертыхнувшись на оплошность с поясом, и бормотнув что-то про оздоровительный аппликатор, Долматов тут же поднялся с колен и стал извлекать из саквояжа покупки. Выложив ресторанные приобретения на стол, он, извинившись, удалился в ванную, мыть руки.
Прикрыв за собою дверь, замкнув её на задвижку, ладонью коснулся крана смесителя. Прозрачная, упругая струйка, тут же полилась из трубочки, нежно и мягко паря, меняя тональность журчания, по мере того, как Долматов, то подставлял, то, намыливая, убирал из-под воды порозовевшие руки. Затем, насухо вытерев их вафельным полотенцем, какое-то время смотрел на шумный, льющийся блеск, с некоторой озабоченностью размышляя, куда бы спрятать драгоценный пояс.
Со слабой надеждой, обвёл взглядом кафельное помещение: раковина, ванна и унитаз. В каплях остывшего пара зеркало. Нет, не годится!.. Слишком всё открыто. Слишком доступно постороннему взгляду. Если дело дойдёт до постели, то девица захочет воспользоваться ванной, и из чисто женского любопытства, всю комнату непременно осмотрит… Нет, здесь не спрятать.
Прикрыв в кране воду и, сняв с живота «раритет», он, выйдя из ванной, переместился в столовую. Поджав плотно губы, озабоченно осмотрелся и там.
-Модест Петрович, голубчик, вы скоро? Мне скучно… - Донёсся из гостиной голос Виктории.
Досадливо крякнув, засунув «набрюшник» за отопительную батарею (попутно прихватив из настенного шкафа стаканы), Долматов поспешно вернулся в гостиную.
Девушка стояла у раскрытой балконной двери и глядела в благоухающий ароматами мрак, простроченный ярким пунктиром огней, уходивших вдоль берега на обе стороны, к окраинам Н-ска. А на небе, от едва уловимого тёплого, воздушного тока, дрожали звёзды. И стояла глубокая тишина, наполненная шорохом волн и дыханием южной ночи…
Обернувшись на звук его шагов, Виктория, словно капризная девочка, поджала губки.
Испустив вздох глубоко осознанной виноватости, Долматов энергично принялся открывать шампанское.
-Что это? – Удивлённо глядя на гранёные стаканы, поинтересовалась Виктория. – Мы разве с вами будем пить водку? Поприличнее у художника ничего не найдётся?
-А-ах, Вика, Вика!.. - Модест Петрович махнул рукой и этот жест, казалось, вобрал в себя всё: и извинения за продолжительное отсутствие в комнате, и за скромную сервировку стола, и за скудный холостяцкий быт... Раскрутив проволоку, он умело высвободил пробку из горлышка и, когда с сухим, хлопающим звуком, она выскочила из бутылки, разлил пенящуюся жидкость по стаканам.
Подняв свой стакан до уровня глаз, он хорошо поставленным голосом, произнёс:
-За нерушимый союз пера и кисти! За крепкую дружбу художников и журналистов!
Вкус выпитого шампанского остался почему-то как бы в стороне. Шипяще-игривые звёздочки, лишь слегка поколов язык, вызвали слабую кисловатость.
Платком, промокнув, влажные губы и, уловив на себе испытующий взгляд девушки, Модест Петрович с улыбкой поинтересовался:
-О чём задумались, дорогая Вика? И что это вы так тщательно меня рассматриваете? Какое-то мнение обо мне у вас сложилось? Неплохо было бы его услышать.
-Какое-то мнение, определённо, сложилось, - переводя взгляд на свои тонкие пальцы, с задумчивым видом отвечала девушка. – Какое-то мнение, конечно, сложилось…
-Внешне, вы, выглядите благопристойно: холёны, ухожены, прилично одеты. Медлительны в движениях, но, отнюдь, не в словах. Свои седеющие, ещё довольно густые волосы, зачёсывать любите, по привычке, назад. Ваши выцветшие, светло-голубые глаза постоянно улыбчивы, но … настороженны. Голос сочный, с бархатными интонациями, со своеобразной звуковой корреляцией, свидетельствующий о том, что обладатель подобного голоса, имел в прошлом не хилые сексуальные потребности. Голос дамского угодника, если хотите, голос героя-любовника, способный «завести» женскую аудиторию, с пол-оборота.… В обращении вы сдержанны, манерны. Старомодны, однако. Весьма, старомодны. На вид вам - немногим за пятьдесят. И сохранились неплохо…
Но относительно рода ваших занятий, вот тут я, признаться, в большом замешательстве… На художника вы мало похожи, несмотря на все ваши горячие заверения. Не станете же вы всерьёз убеждать меня в том, что этот лунный, рогато-копытный гротеск, - плод вашего творческого воображения…. – Виктория указала глазами на стоявшую у стены картину. – Я, даже, подумываю о том, умеете ли вы рисовать, в о о б щ е, «художник»?
Когда Виктория дошла до обсуждения рода его занятий, Долматов протягивал руку за сочной грушей, но при последних словах наблюдательной собеседницы, его рука, дрогнув, зависла в воздухе.
-То есть, как… умею ли рисовать вообще? Вы… вы решили мне досадить? Я сегодня у вас на прицеле? Вы хотите сказать, что Вввалуа-Долматов са… самозванец? Позвольте, позвольте!.. - Его окатила волна раздражения к самоуверенному тону девицы.
«Чёрт знает что, насочиняла, нагородила! Ещё немножко, и начала бы приговор зачитывать. Нет, нет, пора, красотку, ставить на место!»
-Всегда… всегда считал поступки красноречивее всяких слов! Прошу вас, посидите в кресле… - вскочив, Долматов бросился к платяному шкафу и необоснованно резким движением, распахнул одну из его створок. С верхней полки, на него обрушилась кипа старых газет и журналов. Стиснув зубы, трясущимися руками, стал торопливо запихивать макулатуру на место.
Покончив с укладкой газет, достал из платяного шкафа пожелтевший лист ватмана с отточенным карандашом (примеченные им в шкафу, накануне). Сев на кушетку, и подложив под листок старый журнал, он стал энергично делать с Виктории зарисовки.
Девушка, откинувшись на спинку кресла, с лёгкой усмешкой наблюдала за тем, как Долматов, держа листок ватмана на коленях, тщательно вымарывал карандашом бумагу.
Он, то поднимал, то опускал свои сосредоточенные глаза, хмурился и выглядел озабоченным. Воцарившуюся в комнате тишину, нарушало только шуршание карандашной штриховки, прекращавшееся лишь тогда, когда Долматов отдалял от себя рисунок, чтобы лучше разглядеть собственную работу. Где-то минут через пять своего творческого порыва, в очередной раз отстранясь от листка, он довольно долго смотрел на вырисовывавшийся образ девушки. Хмурился и покусывал кончик карандаша.
На плотном листе желтоватого ватмана отчётливо выступало лицо Виктории. Сходство портрета с оригиналом было несомненным: уложенные в причёску густые волосы, изящный носик, глазки, щёки, слегка припухлые полудетские губки… Но Долматов, почему-то недовольно хмыкнул, прищурился и опять принялся рисовать. И вновь его карандаш, с лёгкостью и точностью шустрого королька запорхал с одного штриха на другой. Вдруг, тёмный грифель, не выдержав напряжения, хрустнув, сломался. И мужчина, отбросив на кушетку рисунок, поднялся.
На душе было невесело, скучновато… Недоверие девушки лишало их встречу романтического флера.
Он хотел что-то легкомысленное просвистеть, но звука не получилось. Так и подошёл с нелепо выпяченными губами к окну, молча уставясь в благоухающий ароматами мрак.
Но затем, вдруг, услышал, как пружинками скрипнуло старое кресло, как неторопливо Виктория подошла к кушетке, и как шуркнул в её руках листок с портретом. На минуту всё стихло, а потом вновь шаги… стали к нему приближаться … ближе… ближе… Подошла и коснулась рукою его волос. Как только пальцы девушки дотронулись до его головы, Модест Петрович, немедленно обернулся и пристально посмотрел на неё. Г л а з а в г л а з а.
Ещё совсем недавно насмешливое лицо девушки, было теперь непривычно серьёзным. И смотрела она на него странным взглядом: спокойно-задумчивым, оценивающим, взвешивающим, с явно проглядывающим любопытством.
-Ну?.. Что же вы медлите? – спросила она, с уже знакомой ему росистой улыбкой. – Или вашему слабеющему либидо требуются какие-то особенные … стимуляторы?
Сказав, слегка приподнялась на носочках и поцеловала его в щёку, нежно и мягко, как бабочка в своём свободном полёте, присевшая на секундочку на цветок.
– Вот так-то, мой художник… Я, т а к а я …
Модест Петрович шумно сглотнул. Он не ожидал в ней такой быстрой перемены настроения, а поэтому немножко даже растерялся. И в то же время, почувствовал, как уже второй раз за сутки, в нём поднимается звенящая волна желания, похожая на ту, что накатила днём, когда в недолгом, сладостном сне, ему привиделся образ русалки. Но теперь, перед ним стояла не русалка из грёз, а реально живая, красивая девушка, от которой пахло радостью, пахло счастьем!..
Ошеломлённый, будто не веря, собственным глазам, он протянул к Виктории руки и привлёк к себе. С сильно бьющимся сердцем, уткнулся лицом в её волосы и забродил руками по бёдрам, по талии, по мягким ягодицам, едва прикрытых тонким бельём и скользким шёлком розоватого платья.
Аромат парфюма и девичьего тела, щекотал ему ноздри, кружил голову. Он испытывал настоящую мужскую радость и, захлёбываясь, этой радостью упивался, как дорвавшееся до воды, умиравшее от жажды, животное. Огненный хаос, всколыхнувшийся в нём, казалось, дошёл до предела, до точки!.. Вспыхнувшее волнение было так велико, что грозило инфарктом. Сердце бешено колотилось, трудно стало дышать. Но он точно знал, что через минуту, максимум через две, к нему подвалит такое счастье, что дальше некуда!.. И он искал, искал её губы, в неожиданном для себя самого, бешеном исступлении. А она, смеясь, отворачивала своё лицо, уклонялась от его поцелуев. И тогда он принялся целовать её в нежную шею, да так страстно, что занемели пересохшие губы.
-А-ах, довольно, довольно! – выдохнула Виктория, чувствуя, как губы мужчины загуляли по её шейке, по щекам и по ушку, а горячие, пронырливые руки, стали торопливо забираться под платье. – Мне нужно… в ванную!.. Потерпите же!.. Отпу… сти-те!!..
Модест Петрович согласно кивнул, но вместо того, чтобы отпустить, вновь жадно притянул девицу к себе и принялся кропить её лицо поцелуями. Хотел, было, поцеловать в засос, в самые губы, но Виктория, высвободившись из его объятий, отфыркиваясь, отскочила в сторону.
Девушка глубоко, учащенно дышала и на её щеках, густо, словно тень розы, полыхал проступивший румянец.
-Ффу-у…у-уфф!.. Не ду… не думала… что вы такой сласто…любец… Прямо-таки, дикарь из джунглей! Ну и дела… - выдохнула она, оправляя руками примятое платье. – Ну, вот что… дорогой неандерталец!.. Ступайте-ка, и приготовьте постель. И ждите, ждите! Я скоро буду!.. - Сказала, и при последних словах, в её глазах мелькнуло то удивлённо-ласковое выражение, которое он и надеялся в них увидеть.
Проводив девушку маслянным взглядом до ванной, Модест Петрович шумно вздохнул. Встав у балконной двери, прикрыл глаза и постоял так какое-то время, вслушиваясь в наполненную шорохами тишину.
«Нет ничего на свете прекраснее тела хорошо сложенной, неглупой женщины, - думал Долматов, вдыхая сладковатый аромат цветущих левкоев, - особенно, к тому же, если она ещё и молода, и ослепительно божественно красива! О-ох, как это будоражит мужское сердце, как это его возбуждает! Как безотказно тут действует фрейдовская заморочка… Конечно, это примитивный инстинкт, но не подчиниться ему невозможно! »
Поборов пробежавшую по телу лёгкую дрожь и совладав, наконец, с собою, он прошёл в соседнюю с гостиной комнату.
То была небольшая спальня со скрипучей кроватью, с тумбочкой у изголовья и пристроившимся на ней стеклянным графином, с выцветшими оконными занавесками. На полу – прикроватный коврик, а у голой стены – три стула.
«Мда-а… Обстановка дешёвой гостиницы, кусочков серого мыла и истоптанных половиков. На обитель любви, явно, не тянет! Но если приоткрыть окно и выключить свет, то…» – подумал и сделал.
Потом, быстро раздевшись, бросил одежду на стул и лёг в постель. В комнате стало прохладнее, так как в распахнутое окно с моря подул свежий ветер. Листья деревьев в парке зашевелились, жестко и металлически зашелестели. Где-то, вверху, тонко пискнул камар. И Долматов себя по пояс прикрыл лёгкой, невесомой простынкой.
В ванной уютно и по-домашнему шумела вода, слышался плеск, напоминавший ему о присутствии второго человека и, рассеивавший чувство одиночества.
Модест Петрович с улыбкой посмотрел в потолок и удовлетворённо подумал: как славно, что у него в постели сегодня будет не какая-то дешёвая шлюшка, у которой никогда не знаешь сколько «на счётчике километров», а реально живая, загадочная богиня - красавица, москвичка, журналистка! Интересно, а какова она в постели? Не царапается ли во время любви, не сопит, не ругается ли? А ведь помнится, была у него и такая, которая нецензурные выражения, равнозначные слову «фаллос», повторяла за ночь до десятка раз!..
Модест Петрович на себя самого рассердился. Господи, о чём он думает? Коварная память, омрачающая радость момента… Изыди, изыди!
Из-за двери ванной донёсся голосок Виктории. Ему показалось, что она что-то напевала, хотя слов он и не различал.
Но когда же?.. Когда же она придёт, наконец? Сколько можно в этой чёртовой ванной плескаться? И как долго, в ожидании может томиться мужчина, прежде чем совсем отпустит "педаль тормозов"?
Модест Петрович испытывал сильное искушение: вскочить с постели, сорвать на двери задвижку, вынести девушку на руках из ванной (мокрую, возможно, даже, испуганную!) и, уложив на кушетку, на неё навалиться, только для того, чтобы посмотреть, как окаменеет её лицо. И почувствовать её тело: молодое, упругое, горячее… ему отдавшееся и покорное.…
Но, он тут же с сожалением подумал об условностях, которым подчинено в этой жизни поведение человека, о невозможности совершить такой понятный, такой естественный для мужчины поступок…
Он повернулся на бок и, прищурившись от избытка чувств, словно тетерев на току, испустил шёпотом не слова, а что-то призывно-страстное, необыкновенно-нежное и бесконечно-хрупкое: «Приди же, приди же ко мне, радость моя… бездонная, неисчерпаемая, д о л г о ж д а н н а я!..»
Но вот, наконец, в ванной стих шум воды, донёсся лёгкий, непродолжительный шорох и звякнула задвижка.
В чуткой, почти осязаемой тишине, Долматов услышал шаги. Из тёплого, влажного полумрака к нему стала приближаться фигурка девушки. Подошла и остановилась в двух шагах от него, совершенно голая, освещаемая только мерцанием звёзд и мягким отблеском парковых фонарей, проникавших в комнату через окно.
Долматов замер, рассматривая тело девушки.
Оно было прекрасно, словно распустившаяся ночная лилия!.. Оно было великолепно, начиная от золотистых волос до узких щиколоток, белевших у пола. И восхитительная лебединая шея, и упругие груди с непокорно выдававшимися вперёд сосками, и тонкая талия, переходящая плавными изгибами в бёдра… Долматов перевёл взгляд на её плоский живот, потом чуть ниже, на темнеющий треугольник, маняще вырисовывавшийся на округлости бёдер…
«О-оо, боже… боже!! – подумал мужчина. – Она достойна арабского шейха!»
Беззвучной тенью, девушка опустилась на край постели и молча провела рукой по его седеющим волосам.
Он, торопливо ухватив её узкую кисть, стал прижимать к губам и к носу, весь, уходя лицом в душистую ладонь. Потом, перехватив чуть выше локтя, он потянул Викторию к себе. Из полумрака стало приближаться лицо девушки, но, не дойдя до губ его, оно остановилось.
-Нет, нет, постойте-ка! Не так, не так… Я предлагаю перед э т и м выпить! - и, встав с кровати, проскользнула в гостиную, и было слышно, как там стала разливать шампанское.
А Долматов лежал и думал, что через минуту он познает такое блаженство, перед которым н и ч т о, даже самый страстный сон! И своими чувствами, он уже переместился в иную плоскость, где имело значение лишь его ликующее, искрящееся счастье.
Неся в руках стаканы, Виктория вернулась в комнату и вновь присела на край кровати.
Модест Петрович приподнявшись в постели, сел, опершись на подтянутую к боку подушку.
-Я предлагаю тост за красоту! – принимая от девушки стакан с шампанским, звучным голосом произнёс Долматов. Модест Петрович не без основания считал ораторское искусство своим призванием, а поэтому никогда не упускал случая в нём поупражняться.
-Женская красота, то немногое в этом грешном мире, что ещё способно вдохновить на геройский поступок мужчину и поддуть ветра в крылья, его убогой и, порой, бессмысленной жизни!
Женская красота помогает мужчине постигнуть жизнь во всей её полноте и, созерцая её, он неожиданно открывает для себя то, о чём раньше и подумать не мог. Всю историю человечества он начинает понимать по-иному! И то, что раньше, мужчина чувствовал лишь интуитивно и бессознательно, вдруг открывается ему с предельной, кристальной ясностью…
Да!.. Женская красота – это святыня, и созерцать её, следует, преклонив колена, а на устах и в сердцах поклоняющихся должны звучать слова: «Не иссушай сего источника радости, Господи! Не иссушай!..»
И какой бы излом, какие бы изменения не происходили в обществе и в человеческом сознании – женская красота всегда была выше этого! Ибо она являла собой, как бы символ добра и счастья! Она являла собой высшую форму реальности!..
До сих пор остаются величайшими загадками мира, те каноны и мерки, по которым Создатель отмечает понравившихся ему счастливиц и награждает их своим благословенным даром! Так цените же свою красоту, Вика! Наслаждайтесь ею, дорожите каждым мгновеньем обладания этого, ниспосланного вам Н е б о бла-а … - в этом месте, внезапно запнувшись, Долматов шлёпнул себя по щеке ладонью. Ощутив под пальцами мякоть раздавленного насекомого, он облегчённо вздохнул, и продолжил тост.
- …… блага.
Перефразируя слова Оскара Уайльда, мне в завершение хотелось бы сказать следующее:
«Мир стал иным, потому что в него пришли вы, сотворённая из золота и слоновой кости. Один только лёгкий изгиб ваших сахарных уст, способен переделать заново историю целой цивилизации…»
Я пью за вас! За вашу красоту!.. За то, чтоб счастье в этой жизни, вас баловало и не изменяло вам!
В ответ на тост, признательно улыбнувшись, девушка наклонилась и запечатлела на его губах многозначительный поцелуй. И снова выпрямилась.
Долматов какое-то время ещё ощущал прикосновение её сладковатых губ. Они были у неё удивительно мягкими и аппетитно пахли ванилью. Он и представить себе не мог, что на свете бывают такие чудные губы! Их вкус Модест Петрович ощущал и после того, как выпил шампанское, которое показалось ему в этот раз, немножко терпким и кисловатым.
Поставив стаканы на прикроватную тумбочку, девушка руку к нему протянула и пальцами, проведя по волосатой груди, стала легонько массировать мужчине живот. Прикосновения мягкие эти, приятны были Долматову и желанны. Модест Петрович, притянув Викторию к себе, принялся целовать её в смуглые плечи, в ямочку на шейке, в ароматные волосы, пахнувшие абрикосами и зноем лета. Делал всё страстно, но теперь обстоятельно, как истинный гурман, вкушающий яства. Руками же, бродил по молодому телу, пленявшему взор его и мутившему разум.
Ох, это буйное торжество линий и форм! Божественная прелесть округлости грудей, мягкие, грациозные изгибы спины, изящная мощь хорошо развитых бёдер, и … милая родинка над волосистым лобком, - пикантный штрих шутницы-природы…
Грудь девушки от ласк Долматова, вздымалась и опадала. Стан тонкий трепетал.
Почувствовав у себя на затылке ладонь прелестницы, Долматов ткнулся в жаркий уголок её полуоткрытого рта, и ночь, сразу же, стала для него нежно-розовой. Из-за стучавшего пульса в ушах, он уже ничего, кроме биения собственного сердца, не слышал. В эти секунды, не существовало для него никого, кроме девушки! Он потерял ориентацию в пространстве и времени и, уже не знал, где земля, а где небо… Какая глупость, весь остальной, погрязший в дрязгах, опостылевший мир … Какая чушь, всё, что лежит между полюсами и вертится!..
Но вдруг, почувствовал подступившее утомление, и его голова, затуманившись, стала кружиться.
И, хотя, он ещё продолжал ласкать тело девушки, но казалось ему, что всё делал это уже не он, а какой-то другой мужчина, которым Долматов, хотел бы быть. Его мысли становились расплывчатыми, зыбкими: они то смещались по смыслу, то вдруг врывались в иные сферы, ничуть не похожие на те, в которых вершилось волшебство этой ночи...
Да, день минувший вымотал Модеста Петровича, выжал его досуха – и физически, и эмоционально! И ведь выпил-то за вечер, лишь, немного вина, да полбутылки шампанского! Но не осталось уже никакого запаса сил, и волнами накатывала на него щемящая слабость.
Лицо Долматова побледнело, обмякло, лоб покрыла испарина, ослабли руки. Но вновь, уткнувшись губами в сладкое ушко девушки, он щекою прижался к её щеке. Потом, пару раз глубоко вздохнул, обжег её шею своим горячим дыханием и виновато, судорожно зевнув, … откинулся назад.
И это было в с ё, н а ч т о о н о к а з а л с я с п о с о б е н ...
А Виктория, словно, не замечая его состояния, положив свою голову ему на грудь, тихим, вкрадчивым голоском зашептала: «Вот теперь-то я ваша душою и телом.… Так возьмите меня и любите, любите!!..»
Однако посодействовать ей он уже ни в чём не мог. Его дыхание замедлилось, стало реже, нестерпимо кружилась уставшая голова. И, хотя, пальцами, он всё ещё продолжал скользить по волосам девушки, но в то же время почувствовал, как всё вокруг него изменилось…
И кровать, на которой они лежали, и нависший над головой потолок, и мерцавшие капельки звёзд за окном, - всё это, пришло вдруг в движение, стало колебаться. Кровать проваливалась под ними, потолок давил вниз, как бы ища для себя точку опоры, а небесные «светлячки», будто бы, предостерегая его о чём-то, замигали в пульсирующем режиме.
И охваченный какими-то смутными предчувствиями, Модест Петрович запоздало подумал, что события сделались неуправляемыми, и что-то прошло мимо его внимания, причём прошло, где-то в самом начале. Какая-то ключевая деталь ускользнула… Но эта мысль, мелькнув, забилась куда-то в глубь и лодкой подводной легла на мягкое дно подсознания, где затаилась, готовая всплыть на поверхность в другой, более, подходящий момент.
Сознание Долматова стало рассеиваться. Будто прорвало в мозгу тайные шлюзы, и шумящая темнота, помчав, его закружила. Пока пытался с этим мраком бороться, было ещё страшновато, но, когда решился и отдался мчащему его куда-то потоку - всё стало легко, как-то странно, почти уютно и сладостно…
Спал беспокойно, и приснилось ему, что подхваченный мощным потоком, он то скользил по поверхности вод, то погружался в них, чтобы в следующее мгновение уже вознестись на гребень волны, а после, и вовсе, взмыть в вышину, в маняще-звенящую, светлую даль.
В этом бредовом ощущении, было какое-то странное повисание над краем чего-то. Но нет, не бездны, а скорее, абсолютной гармонии… пленительной, небесной лучезарности…
Ну, а потом, когда Долматова отвихрило, то опустило на сказочный остров, где юные девственницы принялись его ласкать нежными пальчиками-лепестками. С веток деревьев вспархивали дивные птицы, весело в ручейках журчала вода, и добродушные, улыбчивые, вежливые милиционеры, спешили его обнять объятиями вечного братства…