Я. шварц amnesia кн. 1 гл. 4 стр. 6

               



                Яков Шварц

                AMNESIA
                (Хроники забвения)

                Роман в трех книгах
                Книга первая
                Глава четвертая   

                Страница 6   
                Кремация - процесс сотворения мифов.

                (Из дневника Жужу)

6 января1987г.
               
    Нахожу место в дневнике мамы о том, как мы летали в Париж, к папе. Ничего утешительного: всего несколько фраз - и опять все о Каллас, теперь уж - мертвой. И, как водится, к этим страницам подколота очередная газетная статья, подписанная Сесилией Дефо и памятка из крематория кладбища Пер-Лашез.
 
                Памятка
1. Кремация способствует сохранению здоровья и земли для живых людей.
2. Тело умершего предают огню, чтобы обеспечить ему защиту в загробном мире от оговоров и забвения.
3. Христиане не должны практиковать кремацию.
4. Язычники и идолопоклонники - истинные мифотворцы. Приходя на поклонение могилам, помните о  том, что все происшедшее  с нашими обитателями между двумя парами цифр, выбитых на камне, теперь не имеет смысла. Создавайте историю их жизни сами, коллективом единомышленников и врагов, очеловечивайте наших героев, защищайте их от суда толпы до суда Божьего.
6.Прочь от серьёзности и очевидности смыслов!
     7. Бог мог бы воскресить Христа из смерти, даже если Его тело было бы кремировано.

                (Из дневника мамы)

16 сентября 1977 г.                Париж.  Церковь святого Стефана. Кладбище Пер-Лашез. 

    В Орли нас встретил Джованни. За пять лет, которые прошли со дня моего скандального приезда в Париж, он мало изменился внешне, но его деловой облик посуровел и отдавал теперь лоском жизни успешного человека. И все-таки уловила в его глазах затаенный страх: а вдруг я снова сорвусь? Преодолел он его демонстративно: схватил Жужу на руки и отгородился от меня стеной поцелуев, восклицаний, огромным львом с заплетенными в его гриву розовыми бантиками. Я стояла рядом, и когда очередь до меня, все-таки, дошла, Джованни, прикрываясь Жужу, неожиданно спал с лица и обронил:
    - Сегодня умерла от сердечного приступа Мария Каллас.
    Бог ты мой, я же писала об ее смерти еще шесть лет назад, и вот сейчас  земля  заберет к себе еще и ее тело. Земля ли? Кажется, она завещала свой прах развеять над Эгейским морем. Интересно, знает ли Джованни о Сесилии Дефо? Уверена, что – да. Ведь и статьи, и слухи о моем злополучном романе из театральной жизни скандально прославились. Почему я молчу и ему не открываюсь? Ведь еще в прошлый мой приезд я хотела кричать об этом у его двери, но тогда в Париж приезжала его брошенная жена, а не восставшая из горя - Сесилия Дефо.
    - Министр попросил меня помочь с организацией похорон, – уже в машине Джованни намекнул на то, что вынужден оставить нас с первых минут. – Но ты можешь поехать со мной: тебе будет что рассказать в “Мет”. Думаю, что кто-то из театра приедет на похороны. А Жужу мы пристроим.
    Джованни неожиданно (думаю - больше для себя, чем для меня) взял мою руку и слегка сжал пальцы. Чтобы сгладить неловкость наших угасших сердец, я его спросила:
    - Как же все случилось?
    - Сначала она потеряла свой изумительный голос, потом - сцену, ребенка и, наконец, Онассиса...
    Джованни, как и все, с легкостью произносил слова, принадлежащие мифу о Каллас.
    - Я тоже потеряла и тебя, и ребенка, и, как видишь, все еще жива, - пробурчала я эхом.
    Джованни такой оборот разговора не понравился. Он резко переключил скорость и тему разговора:
    - Давай съездим на парижскую квартиру Каллас на авеню Жоржа Манделя. Меня там все ждут. Кстати, недавно, в доме Каллас, этажом выше, мы с Рейчел купили квартиру, и сейчас там ремонт.
    - Когда и где похороны?
    Я начинала приходить в себя и постепенно становиться Сесилией Дефо.   
    - Отпевать будут в греческой церкви Святого Стефана. Мария была православной. Долго решали, но все же решили выполнить ее волю и кремировать. Похороним ее на кладбище Пер-Лашез.
    Джованни так произнес “похороним ее”, как будто был самим Святым Петром пред вратами Рая. Уловив в моих губах насмешку, сразу принизил свое величие:      
    - По иронии судьбы, церковь Святого Стефана находится на улице Бизе.
    И тут Сесилия Дефо решительно заявила:
    - Я должна быть на ее отпевании и похоронах.
    - С похоронами нет проблем. Да и с отпеванием тоже. Моя группа будет снимать в церкви – сойдешь за хроникера. 

                Сесилия  Дефо 

               10 лет, которые... Каллас

                Сколько времени Вы уже здесь?
                Десять лет? Постоянно здесь?
                Навсегда!               

            О Каллас на протяжении последних семи лет я писала 
            неоднократно. Меня часто упрекают, что все мои               
            статьи носят скандальный характер, но такой же            
            была и жизнь самой великой Примадонны. И вот         
            судьба распорядилась так, что, прибыв в Париж
            отдыхать с маленькой дочкой, я уже в аэропорту         
            получила известие о ее смерти. Благодаря моим       
            хорошим друзьям, я сумела побывать на отпевании и               
            похоронах Марии Каллас. Более того, мне повезло, и
            я была включена в киногруппу, снимавшую все
            мероприятия, связанные со смертью Примадонны. На 
            протяжении всего этого времени моими глазами стала
            кинокамера, а ушами – наушники.

    Великомученица Мария лежит в гробу в греческой церкви Святого Стефана на улице Жоржа Бизе в Париже. Через два часа от нее останется лишь горстка пепла, хотя решение о кремировании Марии Каллас было принято внезапно, неизвестно кем и полно загадок. Над гробом висит марево из света сотен свечей, дыма и ладана кадил. Отпевание близится к концу. Нарушает тишину и святость панихиды только киногруппа, к которой пристроилась и я - помощником звукооператора. Настоятель храма и приличие момента загнали нас на правый клирос. Камера, уже который раз, тупо движется по лицам: припудренные слезы, бледные глаза, тесные галстуки, усталая скорбь, растерянность дрожащих губ. Кто-то убит горем, кто-то считает прибыль. Слева, у ног Марии, сгрудилось человек тридцать. Камера движется дальше, вправо и упирается в возжженные свечи огромного напольного светильника, похожего на раскидистое дерево. Священники неустанно кадят окрест гроба. Движения их заучены, и руки священников похожи на руки дирижера, чей  оркестр исполняет Реквием Верди – так слышу я. Верди писал Реквием для себя, но не пожалел бы его и для Марии – его Аиды, его Леоноры, его Виолетты. Прилизанный человек приносит большой красивый венок. Его сопровождает официальное лицо в фуражке. Они обходят гроб, и тут молодая женщина, в нелепом для похорон белом плаще, неожиданно делает два шага вперед. В протянутой руке она держит небольшой образок с Марией Магдалиной. Ее решительность выдает какое-то скрытое намерение. И это, похоже, что-то большее, чем истерическое поклонение.

    Свободное место за женщиной открывает стоявшего и, ранее невидимого за женщиной в белом плаще, нескладного мужчину, назову его господином “П”. Весь его вид выражает нетерпение и беспокойство - неуважение к торжественности обряда. Особенно его выдают суетные руки, сжимающие довольно потрепанную толстую тетрадь. Не скрывая слез, он всматривается в видимую половину затихшего навсегда лица примадонны. Вторая же половина лица, перекошенная смертными муками, сокрыта шелковой накидкой.

    Я тронула за плечо нашего звукооператора Анри и знаками стала просить его обратить внимание на странное поведение мужчины и женщины. Анри встрепенулся; встрепенулись и стрелочки на магнитофоне. Он покрутил какую-то ручку, и микрофон стал рыскать по столпившимся у гроба людям, а в наушниках вновь и вновь (казалось, из безмолвного окружения усопшей) раздавались сменяющие друг друга голоса:
    “Бедняжка! Она что-то сделала с собой... синее лицо...”
    “Так от сердца не умирают – отравили ее!”
    “Вы уверены, что завещание не нашли?”
    “Не надолго же она пережила своего Аристотеля”.
    “Мы знаем “Страсти по Иоанну и Матфею” – теперь будут жить “Страсти по Марии”.
    “Говорят, мать ее еще жива”.
    “И все достанется этому...?”
    “У нее дрожат губы... Послушайте, она что-то говорит... Да она поет!”
    “И пела-то всего - 10 лет!
    “10 лет?!?”
    “Зато какие 10 лет: 10 лет, которые... Каллас!”
    Женщина в белом плаще сделала еще один шаг вперед и стала прилаживать (под осуждающими взглядами) образок с Марией Магдалиной у ног покойной. Микрофон, наконец, добрался до ее причитаний:            
    “...Ты всегда чувствовала тайное родство с ней. Ведь Мария Магдалина была грешницей, но Иисус простил ее и исцелил. Спрашивала я Отца: любил ли сын Его и тебя так же, как любил Марию Магдалину? Но Он не желал мне отвечать, прятался от меня”.
    Регент детского хора зашикал на нас с Анри, когда услышал, как мы с ним  перешептываемся. Наш режиссер Мишель - с черной окладистой бородой и разбойничьими глазами, по прозвищу - Вийон, попросил найти среди тех, кто стоял у гроба, какую-то Вассу.
    - Кто эта - Васса? - хрипел Анри мне в ухо.
    - Ее пианистка, жила в доме Марии.
    - Сниму всех – пусть сам разбирается.
    От взмаха руки рассерженного Анри, микрофон качнулся и выхватил, похоже, чье-то академическое обсуждение похорон:
    - Уверен - судьба привела ее гроб под своды церкви Святого Стефана.
    - Стефан, Стефан... Ты прав. Это он - первый после Иисуса, бросил в лицо толпе разъяренных евреев тяжкое обвинение: “Жестоковыйные! Люди с необрезанным сердцем и ушами!”.   
    - И был забит камнями. Ты видишь эту фреску? Самые большие камни кидает в Стефана молодой Апостол Павел.
    - Даже святые враждовали друг с другом.
    - А ценой вражды была чья-то жизнь...
    - Выходит, Мария прославила Оперу ценой своей жизни?
    - Да, бросив вызов “красивому пению”.   
    - И, как и Стефана, ее за это забили камнями...       
    - Посмотри на эти слезы. Они плачут как дети.
    - Лучшие враги – друзья и близкие.
    Тем временем, господин “П” нерешительно пытался протиснуться к изголовью Марии, но, в это время, два священника приблизились к гробу читать разрешительную молитву и оттеснили его. В наушниках раздался тихий голос одного из них:
    - Как молиться за самоубийцу? Бранятся демоны...   
    Подойдя к ногам покойной, они затянули:
    - Сердце Марии, исполненное прощения, смилуйся над нами! Женщина! Никто не осудит больше тебя. Ты все еще опасаешься Его упреков, упреков тех, кто любил и ненавидел тебя, боишься слов осуждения. Мы отпускаем тебе грехи твои... 
    С клироса, рядом с нами, раздались стихиры хора, и один из священников обратился к окружению усопшей:
    - И целуйте мя последним целованием…

    Народ заспешил к челу Марии. Одним из первых склонился над гробом господин “П”. Камера увидела, как его дрожащая рука пыталась просунуть между гробом и плечом Марии мятую тетрадь. В другой же руке, откуда ни возьмись, возникли маленькие ножницы, и он украдкой срезал локон все еще роскошных волос Марии в ту минуту, когда склонился ко лбу Марии и коснулся венчика губами. Затем, освободившейся от тетради рукой, он сдвинул со лба накидку и увидел страшное иссиня-черное пятно на лице покойной. Я пыталась домыслить, что происходило в его душе: “И на него повеяло тем приторным запахом смерти, которого он всю жизнь страшился и избегал. И если он все же попадал на кладбище, то старался не заглядывать в черноту могил или на суровые лица покойников, а предавался созерцанию сочной листвы деревьев, радостного неба, узорчатых переплетений оград”.
    Но сейчас этот запах не отпугнул его. Напротив, он радостно и жадно вдыхал страшный для себя дух мертвого тела. “Я заболеваю некрофилией, - мелькнуло в его голове, - а хорошо бы сейчас умереть, отдохнуть, вместе с ней, на какой-нибудь тихой аллее Пер-Лашез, говорить с ней... Я читал бы Марии свои записи и наслаждался бы ее удивлением, ее благодарной улыбкой, с которой она бы смотрела на меня”.      
    “Что он говорит?”, - я умоляюще посмотрела на Анри.
    “Господи, помилуй”, - ревели священники, и я ничего не услышала. Но Анри опять что-то крутанул и поймал бормотание господина “П”:   
    “Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему...” - призыв священника спугнул “П”, и вокруг гроба пошли люди: кто с поклоном просил прощения за невольные обиды; кто прикладывался к иконе на груди Марии или к венчику на ее лбу; кто ограничивался едва уловимым жестом дежурного сострадания.
    - Посмотри сюда, - разбойничьи глаза Вийона округлились пропастью зрачков. - Видите в углу маленькую женщину, одетую в бархатную юбку и черный свитер?
    Кадило, повинуясь одному ему известному приказу, не на шутку разошлось дымом, и рассмотреть кого-то в углу мне не удавалось, пока в разрыве белых облаков дыма я не увидела... Эдит Пиаф!
    - Сама Эдит?!
    Я почувствовала горько-сладкий вкус дыма. Кто-то из служителей вздрогнул от моего крика и укоризненно передернул плечами.
    - Плевал я на паучьи их права, - захрипел Вийон. - Видишь рядом с Пиаф  молодого парня? Это - Теофанис Ламбукас, ее муж.
    - Откуда они здесь, если уже больше десяти лет лежат вместе, в одной могиле на Пер-Лашез? 
    - Поговаривают, что дым от кадила способен проникать в потусторонний мир, тем самым давая душе возможность обнаружить свое потерянное тело. - Вийон направил объектив камеры в угол. - Если на пленке что-то будет, то это будут не просто призраки...
    - А кто же еще там может быть?
    - Анри, направь на них микрофон.
    Теперь в моих наушниках ясно был слышен голос подошедшего к ним человека:
    - Я - Робер Сулейтис, заместитель мэра XVI округа Парижа, объявляю несравненную Эдит Пиаф - великую артистку и великую француженку, и Теофаниса Ламбукаса, мужем и женой.
    Я теряюсь в догадках, но тут же вспоминаю, что новоиспеченный муж Пиаф - Тео - грек по национальности. Вот почему они в греческом храме.
    Вийон с гордостью распрямляет плечи, будто не подошедший к молодоженам священнослужитель в мантии епископа, а он проводит церемонию.
    - 9 октября 1962 года я снимал здесь же их бракосочетание...
               
       (Несколько строчек “К” на полях измученной газеты)

    Прошу прощения: я на минуточку прерву ваше чтение статьи о смерти Каллас. Сразу оговорюсь: запутанное дело - кто кого читает: Жужу - дневник своей матери (а, возможно, и - Сесилии Дефо); я - дневник Жужу, а с ним и дневник ее матери (а, возможно, и - Сесилии Дефо); или сама Сесилия Дефо перечитывает только что написанные страницы, опять же, обо мне (как множество рождений ждет умершего до срока), Жужу и смерти Каллас. А виною тому - та самая злополучная газета. Вы помните (в отличие от меня), когда Аттила, выпрыгнув из сумки, опрокинул одну из ваз на полу, и странный (не по чину примадонны, а по чину кухарки) букетик, завернутый в газету, выпал из нее? Газетная страница тогда развернулась, и меня со старой фотографии обожгли эти глаза... Впрочем, о глазах вы уже осведомлены, но еще газета таила на последней странице очередной сюрприз: магический квадрат.
    В квадрате - цифр немного, а предлагалось заполнить остальные клетки, чтоб все сошлось - и вдоль, и поперек, и накосо - крестом. Но смущает то, что все предопределено: в пустых клетках могут стоять лишь одни единственные числа. Но как же это безумно скучно - до тошноты, и к игре ума и воображения не имеет никакого отношения. Просто так живется логике: ночь - за днем, дети - за любовью, смерть - за жизнью. Лучше иметь магический квадрат, где все клеточки пусты, и не надо зависеть от чьей-либо воли.
    Наши тексты - те же магические квадраты. Только в клеточках - слова, слова - язык. Слово - тюрьма времени. Пока его произнесешь - заканчивается жизнь. Сколько слогов и гласных нам отмерено? Заставить время подчиниться языку, значит прикончить бессмертие, а оно - совсем не Кощей, и даже - не Вселенная, а - Бог! Написал слово и попал в западню - капкан из предыдущего и последующего за ним слова. В капкане ты - раб, легкая добыча. Слова великих книг - это сцепления кирпичей человеческой истории и опыта поколений; прямые указания, вмонтированные в наш мозг и в нашу душу. Они заставляют подчиняться всему, чему угодно - даже еще не сказанному и не открытому. Как жить, как умереть? Достойно, или в полном дерьме навязанных представлений о добре и зле, о смысле жизни? Не это ли - самое большое несчастье? Освободите мозг от слов и опыта. Требую издать новую книгу Бытия! Она должна быть не школьной тетрадью, из которой только что сопливый мальчишка выдрал листок и написал девчонке у окна любовное письмо. А девочка глядит в окно и видит птичку, которая в клюве принесла своему птенчику червячка. Девочке не до признаний недотепы: у нее первая кровь стучится в сердце, а сердце приказывает ей родить и умереть в своих детях.

    Девчонка еще не знает, что придет время, и она родит дочь именно от этого сопливого мальчишки, и тот сопьется лет через десять после женитьбы. Сопьется, вместе с ним, и их дочь, но, прежде, приживет в неразборчивых связях   сына - гения. А тот перевернет все представления людей об окружающем их мире, вернет им Бога и умрет от неизвестной болезни - Божественного гриппа. Итак, издадим не школьную тетрадь, и не толстую - общую, над которой корпят, горбатясь, студенты, ломая голову, как занять у банка денег и построить дом, подарить земле дерево и уберечь сына от жизни; издадим самую роскошную книгу - в обложке из титановой кожи, на бумаге дерева из Райского сада. Но в книге не будет ни одного слова - только чистые листы! Лишь одну книгу - для всех народов и на все времена! Не надо сотни языков - чудовищ, пожирающих поэтов. “Славен метрический стих, что не терпит поспешных ответов, думать велит, от оков “я” избавленье несет”.
            
         (Продолжение статьи:10 лет, которые... Каллас) 
   
    - Сейчас будут выносить, - крикнул Анри, и мы устремились с клироса, с микрофоном наперевес, к выходу из церкви.
    Я лишь успела заметить, как гроб наклонился, крышка сдвинулась, и глаза Марии встретились с глазами Эдит Пиаф. Впопыхах я не сняла наушники, и пока четверо служивых быстро заносили гроб в машину, а скорбный кортеж, заваленный венками (под вялые аплодисменты и невнятные крики собравшихся) двинулся по улице, я сумела подслушать разговор их глаз.
    - Какой сегодня год в Париже?
    - Тринадцатый... Постой, или на год - больше? Осень...
    - Век первый нашей эры?
    - По старому календарю от Рождества Христова, мой смертный год - начало новой эры.
    - Не помню... В тот год не пела я совсем.
    - Да как же помнить? Меня скрывали мертвую от света - везли в Париж ночами.
    - И мне светило умереть в Париже.
    - Из гроба вижу - ты сидишь. Я с венчиком - твой лоб фатой увенчан.
    - У Стефана шептались: развод дать смерти ты не захотела.
    - Когда в Ла Скала, в год до нашей эры, прощалась с троном королевы я...
    - Мне больно вспоминать, но я тогда еще ждала у моря смерти.
    - В тот день все предали меня, и первым был - мой Голос.
    - К несчастью, слезы, и страданья наши, и радости триумфов пытаются пристроить к житию святых и требуют, чтоб параллели наших жизней сошлись не под углом, а на кресте.
    - Нам Бог твердит: смысл жизни - дети, дети, дети...
    - Но без любви...?!
    - Любовь, что сети.
    - Точнее - одиночество в сети.
    - Когда ребенок мал (мы, слава богу - до срока не прикончили его еще в утробе), он - крепость наша.
    - У одиночества свои войска.
    - Осадные машины камнями сносят наши души.
    - Но мы же пели!
    - Была любовь. Еще был Голос жив, и вот пропало все!
    - Ты все о голосе своем. Но пост молчания - святое.
    - И ты о той молитве?   
    - Какой?
    - “Даруй мне зреть свои грехи...”
    - Да что ты все про грех-любовь?
    - Когда в тебе трепещет естество его - словам и чувствам места нет.
    - Вчера мне снился ствол на шесть персон. Но все шесть пуль достались бы ему - не жалко! Жаль - умер прежде.
    - Скажи, где завещала ты себя похоронить?
    - Хочу быть белым пеплом, как крыло в объятиях Эгея.
    - Куда сейчас?
    - На Пер-Лашез. Там друг Винченцо ждет меня в своей пустой могиле.
    - Как жалко, - не могу тебя представить Тео.
    - Какая ты счастливая, Эдит. И мертвую тебя целует он. К тому же, и в одной могиле вы, заваленной цветами.
    - Я - лишь Воробышек, не альбатрос. Всем места под плитой могильной хватит.
    - А ты по-прежнему в любви, как хладный труп?
    - Не ты ль сама любовь свою всю до краев растратила на сцене?
    - И, все же, мы с тобой лишь часть утех кладбищенских зевак.
    - Заманивают их: “Все включено”. Спортзал, презервативы, сытый ужин и проститутки (чем мы хуже?), шампанское, и наши кости - на десерт.
    - Я все-таки довольна: мы дали заработать тысячам писакам.
    - Писаки - что... Торговцы голосами не устают всем врать, что лучше нас нет никого в XX веке.
    - И ты купилась? Давай восславим Господа за то, что смерти нет, а есть  лишь одиночество. Так насладимся им!

   
    “Попробуйте найти у него хотя бы несколько нот, написанных не по велению
сердца, и если вам это удастся, то не верьте себе: их нет у Чимарозы”. Так восторженно писал Стендаль об итальянском композиторе. Не хочу заигрывать с читателем, но я вынуждена признаться: у него – абсолютный слух. Читатель легко отличает строки, написанные по велению сердца от фальшивой правды. Так вот: сердце мое не могло смириться с тем, что Каллас около входа в церковь Святого Стефана ждало от силы человек двести. Париж не пришел прощаться с ней, как пришел прощаться с Эдит Пиаф. Жалкие хлопки. Стон эмоций. Считают, что Эдит пела для народа, а ты - для снобов. Может быть, народ прав? Ты же пела не для него, а для больших любителей оперы. Прежде всего, для своего мужа – Батисты. Когда ты пела – он считал твои деньги. И для своего любовника - Аристотеля. Ты пела - он засыпал, едва ты открывала рот. Президент Италии был оскорблен твоим отказом петь, когда твой голос приболел. А публика? Прошу народ не трогать грязными словами. Публике - дойной корове рекламы, хочется спеть особую оду. Пока мы добирались до кладбища, я заметила, что Париж - одно большое вымя народа-потребителя, из которого на каждом шагу торчали соски рекламы. Смерть - тоже ходкий товар, как и война. Нельзя же до бесконечности покупать твои записи, а вот твои скандалы и похождения на “Кристине” - товар на все времена. Ох, не забыть бы: и времена проходят - глазом не моргнешь.

    Твое искусство пения - для избранных. А тиражи твоих записей? Они пронырливей вирусов и множатся, как пандемия гриппа. Но следующий год объявят годом другой заразы, других тиражей. У кого власть - у того и дирижерская палочка. У кого палочка - у того и деньги. У кого деньги – тот и заказывает музыку. Те, кто еще не в психушках, толкутся в жалких закутках музыкальных отделов опер, которые неминуемо перекочуют в музеи восковых записей. С чего началось, тем и закончится! А вот твои любовники и деньги - искусство массовое. Твой Голос (хоть от него и просыпался Бог) теперь лишь источник прибыли. Ты, воистину, - Золотая корова. Я же обещала защитить народ от презрения денег. Поставим ему в заслугу - он освободился от рабства (местами). Народу даровали минуты отдыха от ненасытной земли: провели ему радио и позволили увидеть мир на экране волшебного фонаря, имитирующего жизнь. Восславим массовое искусство - массовое изгнание из рая запретов! Но есть и надежда: если тебя услышит тот, единственный, кто будет способен спасти мир, то он над поверженной землей пролетит на белой птице твоего Голоса, восставшего из пепла над Эгейским морем.
    И теперь о последнем. Есть миф о том, что Каллас потеряла Голос из-за любви, из-за своего романа, который начался (условно) 17 июня 1959 года с приглашения четы Каллас-Менегини на борт “Кристины”. Но, меньше чем через месяц, Мария прилетает в Амстердам, где дает блестящий концерт; за ним, через три дня, – в Брюсселе. Стремительно нарастает ком событий, которые заканчиваются 8 сентября объявлением Каллас о разводе. Но, в это же время, в “Ла Скала” она записывает “Джоконду” и выступает в Бильбао, правда - неудачно. За этим следуют перелеты: Афины – Милан – Лондон – Берлин. Зачем это нужно безрассудно влюбленной женщине? В сентябре-октябре она дает концерты в Лондоне и Берлине, а 25 октября вылетает в Америку. Она поет в Канзасе и Далласе. И вот, в который раз, в своей вершинной партии Лючии, у нее происходит очередной сбой. Любовь здесь ни причем. Просто угасание ее голоса пришлось на время ее романа. Не было бы сумасшествия любви – ничего бы не изменилось. Причину и искать не надо: последние десять лет она нещадно насиловала свой голос.
    Пошел мелкий, противный дождь. Мы ждали окончания кремации в павильоне, рядом с крематорием – величественным зданием с колоннами и глубоким распахнутым зевом помещений с печами. Я была голодна, зла и расстроена. Взглянула на фронтон крематория. Неужели эти часы - без стрелок? Самые подходящие часы для расставшихся с земным временем. Но, увы, часы на фронтоне  исправно шли и напоминали всем собравшимся, что кремация непростительно затянулась по неизвестной причине. Я вышла из колумбария и начала прогуливаться вблизи крематория. Серая мгла зацепилась за трубу крематория;  из нее, как джинн из волшебного сосуда, взвился легкий дымок. “Умереть - означает выйти из тени на свет”, - прошептала я чьи-то слова, и сердце мое остановилось. Если вы хотите насладиться тишиной – гуляйте по кладбищу. За деревьями на центральной аллее мелькнул белый плащ, и тут же раздались, повисшие в пасмурной мгле истошные крики. Разобрать что-либо было трудно - единственно, что мне удалось услышать: “Урну украли!”. Я жадно прислушалась: гробовую тишину кладбища пугали звуки самой жизни – странной и непредсказуемой. Ловили вора - жертвы обезумевшей любви к тебе.
    Через час солнце сжалилось над мертвыми и пригрело отсыревшие за ночь надгробия. Урну - последнюю горстку твоего величия, скоро обнаружили у похитителя и замуровали в стену колумбария. И тут ко мне незаметно подошел, скорее - вырос из-под земли закутанный во все черное... Мой испуг сразу же окрестил его “Черным призраком”. Разобрать, призрак ли это был на самом деле, или Вечный жид (а, может, кто-то из их братии, только рангом повыше) - было невозможно: лицо его закрывали странные непроницаемые очки.
    - Звучит с моей стороны чертовски дико, но я даже не могу представиться...
    - Мне кажется, я вас узнала: не вы ли срезали локон с волос Каллас и запихнули в гроб какую-то тетрадь?
    - Мадам, придется мне отпустить вам грех - чрезмерное любопытство.
    - Ну хоть имя у сурового надзирателя за грехами существует?
    - Имя мое сейчас не имеет никакого значения... Кстати, тетрадь, которую вы заметили, мне поручил положить в гроб небезызвестный вам “К”.
    - Впервые слышу...
    - Кстати, он жалуется на вас. И вы тоже не сумели отойти от штампов. О Каллас можно было бы сочинить и что-нибудь новенькое. Как говорят у вас - нетленку!
    В это время подошли друзья и стали благодарить меня за содействие в киносъемках. “Черный призрак”, видя, что теряет меня, сунул мне в руку клочок бумажки, о котором я тут же забыла. Кто-то обронил, что сам Дзеффирелли будет рассказывать о Каллас на могиле Беллини – здесь, на кладбище. Превозмогая усталость, я нехотя забралась в машину. До 11 дивизиона, где был похоронен Винченцо Беллини, по Avenue de Saint-Morys мы доехали за несколько минут. Я знала, что прах Беллини давно перенесли на его родину – в Катанию, что на Сицилии, и могила его пуста. У памятника на его пустующей могиле послушать мэтра собралось человек пятьдесят. Я не стала лезть в толпу, а по Chemin Denon схоронилась рядом, у могилы Шопена, заваленной цветами и пылающей сотнями зажженных свечей. В окружении своих поклонников, невысокого роста мужчина с лицом лесоруба что-то говорил своему собеседнику. Я впервые видела Дзеффирелли и с интересом стала прислушиваться к разговору между аристократического вида джентльменом и Дзеффирелли:
    - Она никак не могла смириться, что могила Беллини пуста, и прах его покоится в Катании. Знаешь, Вальтер, что придумала Мария? Даже мне – волку кино, стало завидно. Если когда-нибудь я буду снимать о Марии, то обязательно сделаю этот эпизод в фильме центральным. 
    - Ты, Франко, совершил преступление. Я-то оставлю миру безупречные записи ее голоса, а ты не снял ни одного кадра с ней!
    - Ты знал, что я  собирался с Караяном снимать “Богему”...
    - Не вводи в заблуждение всех, Франко: ты же хотел снимать оперу с Френи, а не с Марией!
    - Если я когда-нибудь буду...
    - И вот ее не стало. Когда-нибудь ты будешь изощряться, искать кого-то на ее роль, обманывать зрителя. Ведь ты сам сегодня мне сказал, что второй Каллас не будет никогда. Почему ты не снял с Марией “Тоску”, или “Норму”? Мир умывался бы слезами даже через сто лет.
    - Послушай, Вальтер, я все же хочу закончить рассказ о том, как тринадцать лет назад мы приходили сюда с Марией. Она задумала в пустующую могилу опустить свои пластинки, что мы и сделали. “Здесь, на Пер-Лашез, в его могиле должна лежать его музыка”, – давно решила для себя Мария.
    - Ага, ага! Это же мои записи!
    - Я думаю, что записи были лишь поводом, но поводом красивым и необычным. Мне показалось, что она пришла помолиться и попросить Винченцо помочь ей  вернуться на сцену.   
    - Но ты же уговорил ее вернуться на сцену еще в январе и спеть Тоску?
    - Дослушай меня, Вальтер. Когда мы подошли к могиле Беллини, то не сразу смогли пробраться к памятнику.
    - Не томи, Франко!
    И вдруг Дзеффирелли показал рукой в мою сторону:
    - Ты видишь ту могилу, засыпанную цветами? Это могила Шопена. Она и тогда вся утопала в свечах и цветах. Мария разрыдалась, обхватила стелу одинокой могилы Беллини руками, да так, что пальцы ее стали белее белого мрамора памятника, разрыдалась и сказала: “Скажи, Франко, - почему на могиле Винченцо нет ни одного цветка?!”. 
    Прошло три дня после похорон Каллас, и я снова вынуждена взяться за перо.
Неожиданная, непонятная эта смерть многих всколыхнула, и по Парижу поползли разного рода слухи. И тут я вспомнила о “Черном призраке” и позвонила по телефону, номер которого был нацарапан на его бумажке. Встретились мы, как он пожелал, в кафе “Des Deux-Maqots”. Я проехала на метро до станции “Одеон”, прошлась пешком по бульвару Сен-Жермен и быстро отыскала дом №170, где и располагалось кафе. Для чего “Черный призрак” назначил встречу именно в этом кафе - кафе дорогом, где собираются именитые писатели и их издатели? Хотел польстить моему перу? Или он сам решил придать вес своей загадочной фигуре? А фигура так и осталась загадочной. Пока я ждала за столиком на улице, присев на неудобный плетеный стул под зонтом, и гадала: смогу ли я хоть теперь его разглядеть, появился он, в совершенно непохожем ни на что костюме из несносной кожи и уселся напротив меня. Лицо его по-прежнему закрывали огромные черные очки и надвинутый на них берет, скорее - магистерская шапочка-конфедератка, только не с одной, а с двумя торчащими кисточками; какой-то немыслимый пиджак закрывал стоячим воротником его подбородок до самого рта. В довершении всего, он был в сапогах, натертых до такого блеска, что Париж отплясывал в них веселый танец при каждом шаге. Жизнь в нем выдавала, разве что, узкая полоска плотоядных говорящих губ. И голос его я описать тоже не могу: он сливался с гулом кафе и улицы, хотя я четко разбирала каждое слово.
    - Ради покровителей всех святых, прошу меня извинить: пришлось улаживать дела на Святой земле. Вы не представляете, какие там необязательные поезда.      
    - Для чего вы меня сюда пригласили? Чтобы задурить мне голову? 
    - Вы много пишете о Марии Каллас. Я читал ваши наивные статьи. Они выдают  болезненное пристрастие. В искренности вам не откажешь. Но кого сегодня волнует музыка? Все сходят с ума от завещаний. Это звучит цинично, но это так. В доме Каллас  давно живет ее аккомпаниатор – Васса Деветци. Я не стану ничего вам рассказывать – не буду выдавать свои пристрастия. А если захотите встретиться с Вассой, я сумею на нее повлиять, и она вам не откажет в свидании. А теперь - прощайте.
    На следующий день я позвонила Вассе. Она категорически отказывалась встретиться. Ни о каком человеке в черном она не слышала.  Тогда я попросила своего друга (ее нового соседа) - Джованни Сабата нажать на нее, и она неожиданно сдалась, и сама пообещала позвонить. Я красноречивыми намеками попросила ее встретиться в квартире самой Каллас, но тут уж она не уступила, категорически сказав – нет! Мол, в музее нельзя ничего трогать грязными руками. И не в ней, мол, дело: наследство, адвокаты, бумаги.
    Звонок раздался рано утром. Васса предложила встретиться в 10 утра в Булонском лесу, в ресторане “Le Pr; Catelan”. “Лес?! Да что вы, милочка, Булонский лес рядом с домом Каллас. Доедете на метро до “Porte Dauphine” или возьмете такси. Столик я уже заказала. Вместе? Нет, не получится. У меня еще много дел: я как будто хороню самое себя. А вы подождете, погуляете – Булонский лес того стоит”.   
    Моему читателю я все же хочу открыть, что давно для себя усвоила: искренность и доброжелательность часто приводят к непредсказуемым последствиям. Чаще всего - нежелательным. Искренность - не подруга правды. Какую меру открытости мы могли себе позволить за столь короткое время знакомства? И если бы мы даже сблизились настолько, что могли бы доверять друг другу – это только бы усугубило наше взаимное недоверие. Не от близких ли людей и друзей мы получаем самые большие и больные удары? И травмы от них - более сильные, и раны – незаживающие. А я хочу всегда отвечать за тот материал, который приручила в своих статьях. Неожиданно Васса, не дожидаясь моих вопросов, начала сама говорить:
    - Что меня поразило больше всего... На закате тень от Эйфелевой башни ложится своим концом прямо на церковь Святого Стефана. Последний раз Мария вышла из дома на прошлой неделе. Как хотите понимайте, только неделю назад она неожиданно заявила: “Мы сегодня поднимемся на башню”.
    Теперь-то я знаю: она прощалась с Парижем, прощалась со всем миром, прощалась с жизнью. У Марии, как всегда, нет денег – плачу я. Поднимаемся не высоко – на первую площадку. Она забыла дома очки и ничего не видит. Я – ее глаза. И первые ее слова были: “Видно кладбище Пасси, но не видно Пер-Лашез”.
Мы обходим площадку, и я все показываю и объясняю: Авеню Жоржа Манделя, а вот и наш дом; площадь Трокадеро и кладбище Пасси; мост Александра III, Елисейские поля, Гранд-Опера, Марсово Поле, а вон и музей д’Орсэ, где мы с тобой были... Дура я, дура! Зачем я про музей! Сама беду и накликала: в этот чертов музей года три назад Марию пригласил сам директор. Он водил нас по залам, а потом повел в какой-то тайник и показал (извинился, что - копию) чудовищную картину. Заверил, что он уже нашел оригинал и скоро отважится повесить картину в одном из залов музея. Был такой художник – Курбе. Он такое с натуры нарисовал... Наше, женское... Натруженную... Надруганную... Волосок к волоску. (Замечание “К”: кажется, я поймал эту самозванку Дефо! Музей д’Орсэ откроют только в 1986 году, а картина Гюстава Курбе “Происхождение мира” появится в музее д’Орсэ только в 1995 году).
    Что с Марией началось! Видимо, что-то вспомнила и закатила истерику у этой картины. Она побледнела и стала причитать: “Мой ребенок, которого так поздно дал мне Бог...” и начала терять сознание. Я подхватила ее и с недоверием стала наблюдать за ее глазами: когда Мария играет своих героинь, зрачки ее бледнеют. Это несчастье – от любви терять сознание. Платок у нее сбился, черные очки полетели вниз. Я испугалась, что ее узнают, унюхают собаки-газетчики и будут тут как тут.
    А Мария будто ждала своих аплодисментов. Сумасшедшую Лючию стала изображать. “Бредит ролью”, – успокаивала я себя. К нам подошел священник и спрашивает ее: “Что с Вами? Я узнал Вас: Вы – Примадонна и были у нас на службе в греческой церкви Святого Стефана”. Вы не можете себе представить! Мария даже меня оттолкнула, а я смотрю: зрачки ее, как две маслины...
    И тут она спрашивает священника: “Скажите, отец, о чем апостолы просили Христа после его воскресения?” Священник, тихо так, отвечает ей: “Останься с нами”. Тогда Мария схватила священника за рясу и стала кричать: “Почему я не могла остаться, как Он? Когда я спела Лючию в “Ла Скала”, народ обезумел, и я от счастья забыла о себе. Но Бог вернул меня на землю: “С вершины славы можно только падать. Так петь не будешь больше никогда”. За что, отец!? Зачем, за что Он меня приговорил? Мой грех настолько черен? Что могла сделать Дева Мария, когда на ее глазах распинали сына? Что могла сделать я, когда на моих глазах смерть забрала моего ребенка?”  Но, Мария, у тебя не было никогда ребенка, - осторожно сказала я, но она совсем обезумела и стала криком петь свою знаменитую арию: “Сюда, Эдгар... ар...  ар... Ари..., со мною к алтарю. Ах, это звуки свадьбы нашей с тобою...” А потом так тихо повернулась ко мне и говорит: “Послушай, Васса, не хороните меня - сожгите!”.
    - Откуда здесь знают Марию? – спросила я Вассу, чтобы хоть как-то снизить накал ее истерии.
    - За этим столиком Мария часто сидела с Онассисом. Пили кофе, болтали, и этот негодяй все обещал ей, обещал жениться, и все обманывал ее.
    Мужчины говорят про нас - женщин, что оргазм – театр одного актера. Васса явно разыгрывала передо мной припадок искренности.
    “От природы, - подумала я, или наследие Каллас? Все-таки прожили вместе не один год”. И сразу спохватилась: собственные мысли отвлекали, мешали сосредоточиться на главном. Вся ее театральность была фальшивой, разоблачала больше, чем скрывала.
    - Скажите, Васса, почему все помешались на Аристотеле Онассисе?
    - Я вижу - вы все пытаетесь спросить меня: отчего умерла Мария? Вот от этого и умерла: сердце измены и предательства не вынесло. А столик этот помнит прикосновения многих рук тех, кто встречался с Марией в последние годы. А однажды из Нью-Йорка прилетал Рудольф Бинг – директор “Метрополитен Опера” вымаливать у Марии прощения.
    - Но сам Бинг рассказывал, что Каллас, после того, как бросила своего мужа, остыла, и они с Бингом снова стали просто друзьями... 
    - Я никогда не оценивала тех, кто встречался с Марией.
    - Но она сама пыталась вам рассказывать о своей прошлой жизни, о своих поклонниках и о своих врагах?
    - Извините, Сесилия, может не стоит так сразу пытаться что-то понять и принять? Не нам судить о ней - само время разберется и с ее жизнью, и с ее  смертью. Я запомнила слова, кажется, Вольтера, которые Мария часто повторяла...
    - Думаю, Вольтер нам не поможет. Не зря же от его мозга отказались и Французская академия, и сама Франция. Поймите, Васса, меня правильно. Вы, может, единственная, кто ближе всех знал Каллас в последние годы жизни, и кто, как не вы, знаете, что ее убило на самом деле. Подождите! Вы все время склоняете меня к версии, что ее убили одиночество и болезни. Кто спорит: возможно, так оно и было. Ведь достаточно сердцу - для разрыва, или его остановки - старости, болезней, пули, или ножа, наконец...
    - Сесилия, вы хотите подвести книжную теорию под живую судьбу. У вас ничего не получится. Вот вы мельком обронили: потеря голоса. Вы не знаете...
    - Знаю, именно, знаю! Я сама - оперная певица и всю жизнь проработала в “Метрополитен”.
    - Но вы же - журналистка?
    - Потому и журналистка, что потеряла голос. Но есть и другие, те, кто считают себя обойденными и незаслуженно обиженными. Они могут подло и жестоко мстить... и убить - тоже могут. Зависть...
    - Простите меня, Сесилия, если бы вы даже и не потеряли свой голос, все равно, вы - не Каллас. Ведь вы не были отравлены славой, триумфами, газетами, деньгами, осознанием силы своих возможностей. И самый богатый человек на земле не домогался вашей любви! Не перебивайте: я скажу кое-что еще. Мария мне говорила много раз, что Голос, который живет в ней – живое существо, или дух, сравнимый с душой. Потеря голоса для нее была сродни потери души, а это значило для нее - остаться с одним, никому не нужным, телом. Вот от этого и разрываются сердца!
    - Я видела ее лицо. Так умирают те, кто долго мучился, а не умер вмиг - от остановки сердца. Она мучилась, но умирать еще не собиралась. Она только что давала нормальное интервью и, если не ошибаюсь, у нее дома был концерт: она пела – вы аккомпанировали. А что сегодня пишут газеты? Оставим в стороне тон некрологов, а взглянем за их подкладку. Вот посмотрите, что пишут газеты... Первая попавшаяся статья: “Она почти не выходила из дому, проводя все время около телевизора. Голоса уже не было. Последний раз он звучал во время ее выступлений в Японии. Но это был не ее Голос, некогда пронзавший сердце, а пародия на него. С ней оставались лишь боль и одиночество. Это все, что теперь окружало “божественную Каллас”, а еще – воспоминания...
    - Я не поняла. На что вы все время намекаете?
    - На то, что рядом с Марией находились люди, которым ее немедленная смерть была выгодна. И этим людям надо было поддерживать шаблонную версию причин ее смерти: голос, ребенок, любовь. Если бы от этого умирали в жизни, а не только в кино, то на земле бы не осталось в живых ни одного человека.   
    - Я прекращаю с вами говорить. Прощайте.
    - Никуда вы не уйдете, Васса! И сюда вы пришли, потому что боитесь. А у меня вопросы, которые я могу задать не вам, а всем - через мою газету. Кто вчера украл урну, и зачем? Где завещание Каллас? Его нет – пропало, и потому вы будете меня слушать. Кто решил кремировать тело? Почему не было вскрытия? Почему вы пускали сестру Марии в дом, когда сама Каллас отлучалась на прогулки с пуделем в Булонский лес?
    - Напрасно стараетесь – я вас не боюсь.
    - И я так думаю. Кто сегодня скажет о вас хоть одно плохое слово? Вы были  преданной, взвалили на себя все ее дела, вы не давали ей впасть в смертельную депрессию и поили ее ... лекарствами. А теперь - кто в пепле найдет смертельный яд? Но кто-то сказал, что и в пепле можно найти. Поэтому я спрашиваю: кто в крематории украл урну с ее прахом?
    - Кто вам сказал, что не было вскрытия?
    - Врачом, которого вы купили? Что-то я не очень верю, что она просила ее кремировать. Нет, и нет! Она просила похоронить ее на кладбище Пер-Лашез, и месье Сабата уверял меня, что она даже купила себе там место, рядом с могилой Беллини.
    - Кто вам рассказал весь этот бред?  Мария умерла на моих руках, и только я одна слышала ее последние слова. Она боялась, что ее могила будет заброшена; заброшена, как и она сама в своей парижской квартире; как могила Беллини. И она велела за день до смерти, предчувствуя ее, кремировать себя и развеять пепел у берегов Греции. А теперь скажу, почему я вас не боюсь. Я не хочу больше жить, и смерть скоро придет и за мной.
    - Дешевый трюк для суда присяжных. Хотела бы я на вас посмотреть, когда будут делить ее деньги...
    - Мне уже ничего не надо.
    - И я вам верю. Все, что вы так долго копили в своей черной душе, свершилось - Мария мертва. Вчера ко мне приходил “Черный призрак”...
    - Как вы сказали?
    - И он просил меня узнать у вас судьбу кольца Каллас.
    - Какого кольца?
    - Кольца с ярко синим бриллиантом...
   
                (Примечание “К”)

    Словам на бумаге плоско скучно, хоть и кучно. Слова, как памятники, надо вырубать из камня, с простертыми к небу руками. В изогнутых ладонях свить гнезда для Голоса и Бога, если они решат когда-нибудь немного отдохнуть и обзавестись птенцами.