Я. шварц amnesia кн. 1 гл. 4 стр. 5

               



                Яков Шварц

                AMNESIA
                (Хроники забвения)

                Роман в трех книгах
                Книга первая
                Глава четвертая 

                Страница 5   
                Джомонд, Христос, сивилла Кумская               
                и моя запоздалая бат-мицва* 

                (Из дневника Жужу)

Рим. 26 декабря 1986 г.  Утро - канун субботы.
               
    Капитолийский холм. Руины времени. Поверженное величие. Священный прах истории. Колизей – глаз циклопа. Повсюду - торчащие ребра колонн истлевшей империи. Все оттенки черно-бело-синего выплеснуты на серое небо. Прорвавшиеся лучи солнца вцепились в отмытые кости камней. Запрещено мочиться и выбрасывать мусор. Всматриваюсь: не несет ли Даниэль маму к арке Тита? Прикасаюсь к еще теплым от ног моих предков (патрициев или рабов?) мостовым. Кто я - итальянская еврейка или еврейская итальянка? Примиряюсь на американке. Без вероисповедования. Сейчас на мою голову свалится римская колонна. На каком кладбище меня похоронят? Думаю - на протестантском. В детстве я любила смотреть кино про великанов. В них было что-то страшное, уродливое и... притягательное. И все их боялись, как и тебя, мой Рим – сказку, рассказанную утром человечества. Иногда в сказках чудовищ целуют, и они превращаются в принцев, а замарашки становятся принцессами. Я ищу место, куда бы приложить мои губы - надо поискать под аркой Тита.
    Черное небо - почти знамение. Капитолийская площадь продрогла, и никто ее не прикроет. Будет ли снег? Обожженные утренним солнцем брюхатые тучи с родами не торопятся. Ловкий парень пытается залезть на лошадь Марка Аврелия, чтобы сфотографироваться. Кто-то ему советует не тратить пленку, так как лошадь не настоящая - всего-то копия. Спускаемся по лестнице Кордоната. Сказали - 124 ступеньки. И у Мадонны своя Голгофа. Стена церкви Санта-Мария-ин-Арачели выглядит неприступной. Я поднимаюсь до середины лестницы и оборачиваюсь. Колизей будто распят на кресте. С арены слышны крики растерзанных христиан. Я поднимаюсь до конца, и крест ложится на город.
 
    Рождество! Волынщики в меховых гамашах и кожаных куртках неистово призывают волхвов и зовут нас спуститься. Я решаю, что в церковь девы Марии заходить не буду. Кто-то зазывает смотреть внизу дом, где проживала Софи Лорен. Мы же идем вниз. В развалинах Театро ди Марчелло, в одном из арочных окон, прикреплена табличка: “Итальянская кожа”. Уж очень цыганистый мужик (как он не спер еще лошадь Марка Аврелия?) пытается всучить прохожим сумки. “Христианские реликвии”, - зычно кричит он. Моя плетеная сумка, перекинутая через плечо, мне ненавистна. А эта, совсем не кожаная, больше спортивная, заглянула мне в глаза и уверенно крикнула: “Возьми меня!” Перекладываю свои пожитки в новую сумку. Дневник (он всегда со мной) летит последним. Но раскрывается не мой, а мамин, и я сразу же натыкаюсь на дважды обведенное, да еще и подчеркнутое - “предназначение”.
       “Наутро я вышла намного раньше 11, хотя до Колизея, сказали, недалеко, да и мои сногсшибательные туфли - скороходы. И привыкать не надо: не каблуки стучат по булыжным улицам Рима, а мое сердце! Необыкновенная легкость охватила меня. Я раскинула руки и тут же взлетела навстречу моему новому предназначению. Именно - предназначению! Это мистическое чувство охватило меня, когда я вылетела на улицу Кавура и присоединилась к процессии, не столь торжественной, сколь радостной и возвышенной. И самым удивительным было то, что церемония являла собой театральное действо и соединила в себе одновременно и Рождество, и Вознесение. Не было привычного поднятия статуи Христа к небу. И Деву Марию, и Христа изображали, по-видимому, актеры, старавшиеся передать ощущение одновременности двойного рождения: младенца и распятого на кресте Христа, который, завидев меня, широко улыбнулся. Лицо же Марии, напротив, было сокрыто невесомым, оттого трепещущим не только от малейшего колебания воздуха, но и от дыхания ее души белым полупрозрачным платком; и тогда моя радость сменилась страхом и отчаянием: не я ли прячу свое лицо под платком?! Готова ли и я, как она, страдать не только до своей смерти, а вечно - в своих бесчисленных образах и судьбах миллионов дев, таких, как я, таких - как она? Смогу ли я отдать своего ребенка, подчинившись воле Бога, вечному греху и вечному раскаянию в нем? И когда уже не будет ни меня, ни моего дитя - кто утешится слезами Мессии? Достоин ли мир своего спасения, а мое дитя - искупительной жертвы?!

         Мне надо было в поисках ответа все же заглянуть в глаза Девы Марии...”
    Спустившись к Тибру, мы с дядей Лучано совершенно выбились из сил. Дядя помалкивал - ведь с первого дня моего приезда он начал уговаривать меня поехать на Рождество в Рим. Белые точки птиц под мостом Фабричо и обленившаяся за зиму река, журчавшая вокруг опор, заставили меня быть непреклонной:
    - Туалет, еще раз - туалет, потом - тепло и... я не отвечаю за свой аппетит!
    - Знаю, знаю, что тебе нужно!
    Дядя смог отыграться, и, когда я категорически отказалась сделать еще хоть один шаг, втиснул меня и свой живот в такси: “Ресторан “Ciao Bella” на Витторио Венето”. Приправой к обеду были дядины рассказы. Сначала - о своей жене, Мазаль. Привез он ее из Греции. Мазаль работала библиотекарем в университете Салоник, куда дядя приехал по делам. Прелесть брака дяди заключалась в том, что они оба, вроде, говорили по-еврейски, но совершенно не понимали друг друга: Мазаль была из сефардской общины. Ни итальянский, ни греческий с приправой из разных еврейских - не помогали. Мазаль в каких-то лагерях летом изучала иврит, но и он не мог помочь, так как дядя его не знал. Слава богу, что любовь не требует переводчиков. Но, все же, детей у них не было. Видимо, затерялись в еврейских корнях их истории... Сытость притупляет внимание и мой интерес к его долгому рассказу, но развязывает язык:
    - Скажи, дядя, меня отравили?
    - Ты шутишь, Жужу?
    - Тогда почему у ресторана такое странное название: “Прощай красавица?”
    Зря я пошутила: рассказ о песне “Bella ciao” - любимой песне итальянских партизан, которые могли бы спасти мою бабушку, но, почему-то, не спасли, привел меня в полное уныние. Мою голову все еще саднила страница маминого дневника, как бы давила короной или венцом пыток. “Мне надо было в поисках ответа все же заглянуть в глаза Девы Марии...” Не возвращаться же в церковь Санта-Мария-ин-Арачели! Арачели - Жертвенник Небесный. Святая жертва Марии? Жажда выбраться из склепа моих сомнений обостряла слух. За соседним столиком американские туристы живо обсуждали посещение Рождественского вертепа Большой базилики Святой Марии - Santa Maria Maggiore, и, уже через полчаса, мы на вершине Эсквилина. Такси нехотя скользило по только что выпавшему снегу.

    Площадь перед базиликой запружена народом. Дядя Лучано торопит меня - нам надо успеть еще в Ватикан. От прорезавшей небо молнии сердце мое сжалось. Лезвие огненного ножа вспороло брюхо тучи, как пуховую подушку; и повалил снег, величиною с мой кулак. И площадь, и людей на ней мигом накрыло белым покрывалом, как скончавшуюся девственницу - саваном. Второй удар молнии был ослепительным. Где-то, за Римом, возникли раскаты грома и ударили залпом ста орудий прямо у нас над головой. Кто-то властной рукой сдернул черную завесу с неба и освободил из заточения ослепительное солнце. На миг я ослепла.
    - Не хочешь ли стаканчик вина? Ты совсем замерзла.
    Я открыла глаза. Передо мной стоял, закутанный в одежды странника, человек, скрывавший свое лицо засыпанной снегом бородой. Глаза его выдавали человека молодого; но я где-то слышала, что пророки и праведники, как и  библейские патриархи, сохраняют живость взгляда до последней минуты жизни.
    - Илья, - протянул он мне, вместе со стаканчиком вина, руку.
    - Я прежде никогда не слышала этого имени...
    - Обрусевшее... У нас все обрусели. Можно Элиас, Элиа или Элиягу - зови, как хочешь.
    Дядя Лучано пошел узнать, сможем ли мы попасть в базилику. Илья отхлебнул из своего стаканчика и сделал мне жест, приглашая последовать его примеру, и я последовала. Вино было горьким и обжигающим.
    - Смею утверждать, - Илья прикрыл ладонью глаза от нестерпимого солнца, - что ты решила поговорить с Девой Марией.
    - Меня мама просила... ну, не сама просила, а написала мне об этом, - настороженно запнулась я, - в общем...
    - Можно догадаться - она писала о твоем предназначении...
    Снежинка свалилась с усов Ильи, и я вся съежилась от осознания... Черт побери, - причем здесь осознание?! Гадкая муть - пустые слова! Под левой грудью резануло: нет, неужели  этот странный человек сказал - предназначение? Падшая снежинка подтверждала, что губы его шевельнулись. Но догадаться, и знать наверняка - взаимоисключающие слова. Кто же этот провидец, и кто послал его за мной следить? Мама, или эта... Сесилия Дефо, которая ненароком призналась, что просто придумала меня, а, значит, и его, и этот снег, и Рим, и... Деву Марию? Хватит!

                (Из записных книжек “К”)
   
    Действительно - хватит! Если не пожалеть Жужу, то чем же тогда растрогать досужее любопытство читателя? Жужу на перепутье. Быть еврейской мамой и, одновременно, Матерью Спасителя - возможно ли? Жужу перед выбором, которого она пока еще не осознает, и, поэтому, сделать не может. Рано! Жужу в вертепе. Только не ищите двойного смысла: Жужу не в парижском “Лидо”, а в вертепе Большой базилики Святой Марии. Два часа назад Жужу не вошла в церковь Санта-Мария-ин-Арачели. Причины мы не знаем. Через полгода Жужу также будет стоять на площади перед парижским “Notre Dame”, но в собор Богоматери не войдет. Жужу будет не до этого: она должна принести в жертву дорогую книгу богохульника.
    Но в Большую базилику Святой Марии Жужу вошла. Царица Небесная укутана в голубое небо. На руках у Девы Марии - Младенец. Рядом - священник. У него в руках нож. Он только что совершил обрезание Младенца. Первая кровь Спасителя... Новый год. Новая эра. Жужу тоже на пороге новой жизни. А пока она добивается от Девы Марии хоть какого-то знака, всего лишь - намека о том, что чувствует та сегодня, именно сейчас - спустя два тысячелетия. Ее уже предупредили о страшном предназначении ее Младенца - Сына Божьего, или она догадалась сама? Страшном - для нее, но - не для Его Отца. Мать молча скорбит. Для нее он уже умер, но еще не воскрес. Превознесенная плачет. Для Жужу - кровавыми слезами. Слезы тут же превращаются - одни в бабочек, другие - в прелестных маргариток. В одной из бабочек промелькнула вдруг моя душа.

    Я стою чуть поодаль от Жужу, за спиной Элиягу. Если бы я знал сам, был бы уверен, что через десять лет именно ей придется меня родить, то я бы обнял ее, утешил. А если она сейчас даст обет вечного девства, как и Мадонна на бат-мицве в 12 лет? Отвергнув мои ледяные руки и запах мирры, она не поверит, что я - ее предназначение. Она права, ведь я - никто! Всего-то - призрак, бывший труп. И все мое предназначение - быть посланником и свидетелем. Но верну ли я Соломона домой, не забьют ли его камнями в Иерусалиме?!
    - Крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность.
    Гавриил подошел к Иосифу, чтобы утешить его. Но Мария уже на суде коэна.      
    - Если ты осквернилась и поступила нечестно с мужем своим, то опухнет живот твой и бедро, и будешь ты предметом проклятия среди народа своего. Если же не осквернилась ты и чиста, останешься невредимой, и будешь оплодотворена семенем.
    Клянётся Мария глазами, что не осквернялась она в тайне, и не касалось её чужое семя. Бессильна горькая вода. Бессилен суд толпы. И я среди нее. И все мои уловки спрятаться за Сесилией Дефо, или за признанием, что Жужу - плод ее воображения, дела не меняют. От Элиягу (или как он сам просил себя называть - Илия) моя растерянность и тревога, как от запаха смерти, не ускользают, и он подходит ко мне. Мерцающий свет от лампад над яслями пытается нащупать его лицо. Разглядеть его черты мне не удалось: маленький уродец (укор божественному творению) толкает его в тень.
    - Не прячься за ее словами. Ведь деяния твои неизмеримо сильнее миллионов терабайтов слов!* Ты погряз в деталях. Так Асмадей заполнил собой отобранную им  твою душу и прячется в ней.
    - Но душа, как и слово, не весит ровным счетом ничего...
    - Тут я могу тебя понять: пока я только говорил - меня не хотели слушать. Но стоило мне написать о своих пророчествах - и ко мне стали прислушиваться. Но, все же, не тебе дадим слово - Соломону! Он слышит глас Божий и сможет донести его до погрязших в вере, но утративших ее - неисцелимых.
    - Но я... 
    - Пока помолчи...
    - Как молчать?! Ответь - кого спасать? Спасать одних евреев значит - оставить на погибель другие народы? Или спасти все народы, а евреев обречь на погибель? К чему Мне множество жертв ваших? Это мы уже проходили.
    - Я могу пророчествовать только о спасении евреев от самих себя.
    - Нельзя ли поконкретнее?
    - Виноградники должны принадлежать тем, кто их обрабатывает. Советую, прежде чем отправишься в Сибирь за Соломоном, облететь землю несколько раз...
    - Это как же?
    - Попросись на космический корабль. А, впрочем, зачем просить? Ты же -  призрак. Забьешься в любую щель. Главное - не слышать и не видеть людей, их частную жизнь - похлебку для твоих писаний. Когда они все исчезнут в своей глупости, или несовершенстве Божьего замысла - Земля, по-прежнему, будет столь же прекрасна. Тогда-то и придется сотворить нового человека; только, прежде, в Райском саду надо будет вырвать с корнем дерево познания Добра и Зла.
    Вот такой душераздирающий разговор произошел у меня с Илией. Неплохо было бы мне испытать трепет перед космическими далями моего предназначения, а у меня - единственное желание: найти утешение в том, чего постичь или достичь (выбирайте сами - на свой вкус) невозможно. Учитывая узКоКалиберность
своего таланта, я готов поклясться, что если смогу освободиться от своей зависимости к неизвестной матери, то первым делом вернусь в Венецию, сниму комнату на первом этаже какого-либо палаццо, чтобы волны от проходящих лодок плескали в окно; напишу письмо матери и в отдел кадров какого-нибудь адского рая; загашу сигарету о свою сырую рукопись; и, на исходе бумаги, вместо пьянки в сохнутовском самолете, не сходя с места, продам свои мозги Ламброзо в “Театр трупов” и лягу умирать, так и не сумев умереть в Венеции от естественных причин.

                В рощах те же стволы
                Для распятия снов.
                Та же гниль наших слов -
                Наслажденье стволов.

                Как же всласть накормить
                Трупы бедных тиранов?
                Ты нас будешь корить
                За Тобой нанесенные раны? 

                (Из дневника Жужу)

    По дороге в Рим дядя Лучано рассказывал о маме. Плакал, хотя его слез я не хотела. Дядя Лучано очень растолстел. Я увидела, как розовощекий толстяк шмыгает носом, и рассмеялась. А он, чтобы спрятать свои мокрые глаза, отвернулся и вдруг заявил:
    – Твоя бабушка хочет видеть маленькую Жужу. Да, да – мать Джованни Сабата. Твой отец привез ее из Нью-Йорка умирать в Рим, в дом, где она родилась. Так вот, она взяла с меня клятву, что завтра мы будем у нее весь день в гостях.
    – Значит и Сабата..., ну, мой отец, в Риме?
    – Да, он ищет хорошую сиделку для нее и тут же возвратится в Париж. 
    Всякий раз,  при упоминании о моем отце, дядя Лучано начинал тяжело кашлять, потом белки его глаз наливались кровью, а когда кровь уходила – лицо серело, как пасмурное небо Рима. 
    Следующий день мы провели у весело умирающей бабушки. Старушка, лет восьмидесяти, бойкая и вздорная (по щупальцам ее глаз было видно, что смерть свою она давно похоронила) уговаривала меня жить с отцом. Обещала завещать дом. Я огрызалась, пьянела от своей наглости, но старухи сторонилась. “Подойди к ней, обними, поцелуй,- уговаривала я себя - хороший дом, щедрый отец”. Тут старуха мимоходом спросила, жива ли мама, а сама отвлеклась колодой карт и ответа слушать не стала. И я остановила свои чувства. Ох, и хитра же бестия. Скоро старуха стала виниться, что все бриллианты раздала женам своих сыновей. Что-то у мамы я ее бриллиантов не видела! Подарила мне кольцо из тусклого золота, с огромным синим камнем, с условием, что я сыграю с ней в покер или в лото. Пообещала, что, перед возвращением в Милан, зайду попрощаться. Я оглянулась на дом. Мой! Сколько можно жить в трущобах? Я должна уйти от мамы, от ее болезни, которая превратила ее в старуху, от ее несчастий и скрытой, пугающей - другой жизни.
    Да, забыла рассказать. Когда рано утром, в первый день Рождества, мы приехали на Капитолийский холм, впереди меня огромная женщина оступилась, и из-под ее уродливого сапога вывернулся камень, и в черной ямке обнажилась позеленевшая медь. Я нагнулась и выковыряла монету с профилем воина. Одна сторона монеты была почти стерта, а на второй я все же разобрала: “IMP XXII”. Дядя Лучано ликовал: “Римский император! Талисман на всю жизнь. Ты вернешься в Рим навсегда”.

    На такси добрались до Ватикана. Сразу же отправились в Сикстинскую капеллу. У дяди Лучано заветные приглашения. Ради них он Итальянскому парламенту обеспечил билеты  в партер “Ла Скала”. Дядя достает приглашения, смеется и говорит: “Хочешь слушать оперу, дай послушать Папу”. Меня оттеснили к самой стене, завешанной гобеленами. Я подняла голову и с трудом разобрала выбитые над фреской буквы: “Призвание к апостольству Петра и Андрея”. Кто-то рядом оживленно рассказывал, что Петра тоже распяли, как Христа, только вниз головой. “Доменико Гирландайло” – дядя выказал себя знатоком и завсегдатаем капеллы. Я взглянула на Христа. Он укоризненно погрозил мне двумя пальцами приподнятой руки.
    Наконец явился Папа и неслышным голосом заговорил о судьбах мира. Меня мир не волновал. Я извлекла из сумочки монетку-талисман и стала мечтать о своем доме в Риме, о веселой жизни в Париже. И вдруг, за моей спиной, Христос меня одергивает:
    – Почему душа твоя смеется? Почему рассудок твой в соблазнах суеты?
    Я обернулась, и сразу в голове моей возникли воспоминания о спектакле по Шекспиру, который мы разыгрывали в школе, где я с упоением играла кающуюся грешницу. Слова из той самой пьесы сами собой слетали с моего языка: 
    – Ты сам в безбрачии почил, так в дочери меня возьми и воспитай.
    – Я - лишь рисунок на стене. Послушай Папу.
    – Уж больно тихо Папа говорит. Не слышно: - с кем идти, где опереться на  тебя. Куда ушла из церкви страсть твоя?   
    – Не в церкви страсть мою ищи, а на кресте. Иди на север, и в лесу холодном я тебя согрею.
    Я хотела спросить Учителя, где север, но в это время Папа закончил речь, и народ понес меня вперед, к алтарю. Я обернулась и стала искать дядю, но вновь наткнулась на Христа – уже на другой фреске. Он вручал ключи коленопреклоненному старцу, а рядом с ним стояли сочувствующие и просто любопытные. Ближе всех к Христу - молодая красивая женщина со сложенными руками что-то печально мне говорящая. Но рядом, в шаге от стены, стояла она же, только веселая и гордая. Она говорила с фреской так же, как я минуту назад беседовала с Христом. 
    Сомненья только жить мешают. И тут я увидела среди окружающих Христа, и дядю Лучано, и себя. В ожившей толпе на фреске и сошедшей с нее в зал капеллы, все живо обсуждали театральные новости предстоящего открытия сезона в “Ла Скала”. Я внимательно прислушивалась к театральной болтовне и не могла поверить: толпа - на фреске, или я сошла с нее? И где же я тогда?    
    Мое предчувствие было больше похоже на панику. Я знала, что собаки болеют болезнями хозяев. Неужели мамины признания о раздвоении занесли и в мою голову разброд и галлюцинации? Но я же - гипнозостойкая! Я стала искать ответа на свои смятения, подняв голову наверх, и тут же встретилась глазами со страшной старухой на потолке. Я ее узнала: это же - старуха из Бронкса, лечившая меня от укуса крысы! Она смотрела в большую книгу и все время повторяла: “Не пропустите семь лет! Не пропустите семь лет!”
    - Что ты все заладила: “Семь лет, семь лет”? Если ты все знаешь наперед, скажи, что меня ждет?
    - Я, сивилла Кумская, предсказываю тебе: женщина, которой сейчас тебя представят, станет твоим крестным путем. Ты потратишь свою жизнь на месть ей. Но, прежде, ты будешь униженной, но только потом – унижающей. Но знай, мщение твое плодов не принесет. Она погибнет не от тех, кто ее ненавидит и мстит ей, а от тех – кто ее любит. В этом и есть твое предназначение.   
    Вывел меня из оцепенения дядя Лучано. Он взял меня за руку и подвел к той самой женщине, стоявшей около фрески, и в то же время, как бы сошедшей со стен капеллы. Предсказание старухи начало сбываться? 
    – Жужу, познакомься, Жэвэ Джомонд – Великая Примадонна! Жэвэ приехала открывать сезон в “Ла Скала” и будет петь партию Нормы. 
    Я хотела спросить о своих видениях, но дядя впился рукой в мое плечо и расшаркался перед Жэвэ:
    – Дочка Джованни Сабата. Девочка специально прилетела из Нью-Йорка - послушать “Норму”. А мама ее работала в “Метрополитен”. У девочки талант и голос, как у ее мамы. Мы нашли ей учителя в Вероне. Если бы вы смогли ее послушать... без всяких обязательств... это займет у вас несколько минут... девочка так любит вас... 
    Но примадонна даже не взглянула в мою сторону. Первый свой урок я получила незамедлительно. Она продолжала восхищенно разглядывать росписи капеллы, и я услышала, как она мечтательно сказала спутнику: “Когда у меня будет свой замок, я постараюсь договориться с Буонарроти”.
    И тут в моей крови закипел крысиный яд, сдобренный словами пророчицы:
    – Эта Джомонд - та самая, о которой мне говорила перед отъездом  мама? Такая молодая? Сколько же ей лет? – допрашивала я дядю. - И что за имя у нее?
    – Ее зовут Женевьева, но артисты любят укорачивать свои имена. Ей -
двадцать шесть. На десять лет старше тебя, но ей уж рукоплещет мир. 
    Дядя говорил как бы не в укор, но слова его залезли мне под ребра и с хрустом их переломили: “Да, я ничтожество. Мечтаю о сгнившем доме в Риме и о пособии за преданность отцу в Париже. Мое предназначение совсем в ином... Раскудахталась! Что я могу сейчас? И что это за просьба меня прослушать?”.
    - Дядя Лучано, о чем ты просил эту Джомонд? Ты меня перепутал с мамой?
    - Ты забыла, как спела бабушке?
    - Я ее не хотела обижать.
    - Она тоже была примадонной, - дядя с гордостью выпятил живот.
    - Я думала, она хвастается.
    - Она без ума от твоего голоса.
    - Я дома просто напеваю арии из маминых пластинок.
    - Твоя бабушка взяла с меня клятву...
    - Оставь меня, дядя. Я не буду петь перед этой...
    - Она и не будет тебя слушать, - дядя грустно выдохнул, и живот его спал.
    - Тогда о чем ты?
    - Ровно тридцать лет назад твоя мама в Вероне брала уроки пения у... В общем, ее звать – Луиза Манганелли, и ты не поверишь – она все еще преподает.
    - Дядя, ты о чем?
    - Только я не смогу с тобой поехать.
    Пока мы так мило беседовали, за разговорами и не заметили, как вышли из капеллы и оказались на площади собора Святого Петра. Одно стало ясно: меня хотят спрятать от отца в Вероне.
    - Я не поеду.
    - Мы уже обо всем договорились. Ты не представляешь: у нее будет мастер- класс на Арене ди Верона.   
    Остановились у Рождественской елки. Я злобно молчала и не могла сдержать слез. То, что я увидела себя на фреске, рядом с Христом, было знаком моего раздвоения, а скорей, падения. Остаться жить в капелле на стене? Жить по изведанной морали? Молиться и ни о чем не думать? Или оставить мать – уйти к отцу и жить в Париже? А, может, бабушку похоронить – она об этом так мечтает? Не стать ли мне авантюристкой? Все бросить. Поменять и пол, и имя, и продавать себя в дешевых номерах или на сцене несуществующего театра? Ну, что ты скажешь, талисман? 
    Неожиданно кто-то положил мне на плечо руку. Но, прежде, чем  обернуться, я натолкнулась на негодующий взгляд дяди Лучано:
    – Зачем ты пришел сюда?
    – Да кто ты такой, чтобы решать: видеться мне с дочерью или нет?
    – Ты это мог сделать без меня.
    – Так уходи!
    – Нет, уйдешь ты, а Жужу пусть сама решает – видеть тебя или нет. 
    – Жужу, повернись ко мне!
     Я слышала отца, а повернуться не смогла. Стыдилась слез своих. Через плечо он протянул мне визитку и сказал, чтобы вечером я ему позвонила. Плечо мое вздохнуло от свободы, а когда я нашла в себе силы повернуться – отец уже исчез. 
    - Я поеду в твою Верону.
    Дядя опешил:
    - Как ты права, как права, моя девочка! Вот и хорошо – сразу после “Нормы” и поедешь.
                3 января 1987 г. Утро.

    Завтра утром все пойдем на кладбище к дяде Альберто, а вечером – на “Норму” в “Ла Скала”. Я с нетерпением жду похода в оперу. Перечитала мамин дневник. Она запуталась в жизни, запутала и дневник, потому и вырвала из него половину страниц.
               
5 января 1987г.

   Из театра вернулись за полночь. Уснуть не смогла. Опера произвела на меня тягостное впечатление. Хотела сразу схватиться за дневник, но руки мои дрожали, озноб тряс душу, и в лихорадке я уснула.


Примечания
______________________________________
*...запоздалая бат-мицва - бат-мицва (;;;;-;;;;;;;, буквально “дочь заповеди”). Девочка, достигшая возраста 12 лет и одного дня, считается правомочной блюсти все заповеди, исполнение которых предписано женщине еврейской религиозной традицией. Возрастная граница в 12 лет и один день основана на указании Талмуда о том, что 12 лет является возрастом зрелости для девочек согласно законам иудаизма, когда еврейский ребёнок достигает совершеннолетия (13 лет для мальчиков и 12 для девочек), он становится ответственным за свои поступки.
*...сильнее миллионов терабайтов слов - 1 Терабайт информации - объем, достаточный, чтобы заполнить им миллионы книг.