Я. шварц amnesia кн. 1 гл. 4 стр. 4

               

                Яков Шварц

                AMNESIA
                (Хроники забвения)

                Роман в трех книгах
                Книга первая
                Глава четвертая   

                Страница 4   
                У гения - эстрогения...
                (Из дневника Жужу)               
                20 декабря 1986 г.                Над океаном.

    Беккер уснул. Решаюсь залезть в конверт и вытаскиваю несколько газетных вырезок. Несколько статей о Каллас скреплены между собой. Разворачиваю первую – довольно большую. Из нее вылетает фото. Красивая женщина. На оборотной стороне фото - надпись: Сесилия Дефо. Не устану повторять, что мы с мамой как сестры-близняшки. Нет, такой я буду лет через десять... 
 

                Сесилия  Дефо   
               
                Разрыв.
               
           “Но приходит такой момент, когда уступка               
           уже является не частью компромисса, но 
           знаком покорности и повиновения. Любое
           руководство, которое позволяет, чтобы его
           поставили в подобное положение, не может       
           более внушать артистам уважение или
           требовать от них того максимума, на
           который они способны. Менегини и госпожа
           Каллас подтолкнули меня к краю подобной          
           ситуации; в интересах “Метрополитен” я не
           должен был идти дальше”.      
               Рудольф Бинг
 
                “7 октября я прибыла в Нью-Йорк. С
   подбором опер сразу согласилась – не 
   устраивала только их очередность: боялась,
   что не сумею быстро переключиться с
   драматической партии на колоратурную. Но
   мистер Бинг был неумолим: он отказывается
   от контракта с двадцатью шестью
   представлениями только из-за нежелания
   передвинуть три спектакля “Травиаты”... Но
   если вспомнить эту жалкую “Травиату”, 
   которую он заставлял меня петь сразу после
   “Макбета”, что было совершенно для меня
   неприемлемо, а еще и без репетиций и даже
   без знакомства с моими партнерами... Разве 
   это Искусство?
                Помолитесь за меня сегодня вечером”.      
                Мария Каллас            
               
    Сегодня я могу об этом писать: Мария Каллас уже не поет, а Рудольф Бинг - уже не Генеральный директор “Метрополитен Опера”. Еще не высохла точка в конце предложения, как я уперлась в определение чистой интонации моей статьи. Если и существуют мои заблуждения - они сродни вере, а значит - достойны сочувствия и прощения. Должны ли мы простить человека, который спас мир, но убил при этом ребенка? Вопрос идиотский - прощаем же мы Богу смерть безвинных, и детей - в том числе. Вот заслуженный человек - Рудольф Бинг. Для мира музыки он много сделал, и для меня лично много хорошего. И не убил при этом никого, а только пристроился, уйдя из “Мет”, членом совета директоров “Коламбии”. Еще бы - агентство пристраивало своих рабов-артистов в его театр. Кто же с этим считается, спросите вы, и напрасно: НИКТО! В политике такое - не прощают, в мире же звезд - даже поощряют! Большие руководители от музыки пристраивают своих детей, жен, любовниц сплошь и рядом на теплые места. Неугодных же, протестующих, тут же можно обвинить в гомосексуализме, двоеженстве, еврейских корнях, казнокрадстве, - за любой промах, если его даже не было. Теперь, на этом фоне, обвинять Бинга в уничтожении Каллас просто смешно! Да и как должен был поступить рыцарь, получивший это звание из рук самой Королевы?
    Правда, когда интересы театра превыше всего, можно распахнуть двери, даже испытывая отвращение (тошнота завелась, когда дармштадский администратор оперного театра вынужден был бежать в Англию и пристроиться там продавцом галстуков) к бывшим нацистам. Фуртвенглеру не простили* - Караяна за его прошлое еще и наградили! Но, чтобы сияние солнца-Караяна не затмевало даже отраженный свет луны-Фуртвенглера, напомню читателю несколько деталей. У гения Фуртвенглера было два врага: Тосканини и евреи. И если Тосканини не мог смириться лишь с тем, что он на Олимпе не один, то его зятю - Владимиру Горовцу, пепел Аушвица стучал в сердце. Когда в 1948 году Фуртвенглеру предложили возглавить Чикагский симфонический оркестр, евреи, такие как Хейфец, Стерн, Юрок* (пригревший в своем агентстве почти одних евреев) стали стеной: “Фуртвенглер никогда не приедет в Чикаго!”

    Великий дирижер дождался своей смерти в конце 54-го. Что осталось в его испитых до конца чашах? В одной - гирька средняя: остался, не уехал, не бежал, - а мог! И в большой - второй чаше: служил им; согласился занять пост вице-президента Имперской музыкальной палаты. Не в счет, что он с остервенением “умывал” руки после пожатий Йозефа Геббельса; после того, как тот очистил его оркестр от евреев - самых лучших исполнителей. Правда, кого-то он спас от концлагеря. Спасать евреев было опасно, но он спасал: его музыка души - совесть так заставляла поступать. Было ли это раскаянием, мы не знаем. Фуртвенглер дождался своей Америки, а его сердце - нет! На гастролях Берлинского филармонического оркестра весной 55-го Фуртвенглера заменили Караяном. В кармане фрака любимца Гитлера все еще лежал членский билет нацистской партии... Караян не раскаивался. Евреи с улицы побузят и успокоятся, а устроители его концертов долго будут еще делить барыши. А мы, прежде чем начнем наш рассказ об изгнании (как мне хочется сказать:  “ликвидации”) Каллас из “Метрополитен Опера”, поставим на голосование вопрос: существует ли музыка вне морали? Те, кто отвечают за музыку своим карманом, считают ее не искусством, а бизнесом. Те же, кто исполняют музыку - на распутье. Одни, как Яша Хейфец, всегда мучаются совестью и говорят: “Хочу знать - не как я играю, а зачем я это делаю!” Другие просят не морочить им голову. А теперь повторим риторический вопрос: все это во зло, или во благо? Что же нам делать с публикой, если “Мет” в эти годы собирал на своей сцене ярчайших звезд?
    Прежде, чем Мария Каллас впервые переступит порог “Метрополитен”, скажем, что она переступила и другой порог - порог своей славы, и сделала первый шаг в страну забвения; страну, где на кладбище скончавшихся голосов не ставят мраморных обелисков. Но это - если с порога пойти прямо, а если - в сторону, то там ее поджидала первая и настоящая любовь, которую она заслужила и, наконец, могла себе позволить. Как мы не последовательны: на лицах мертвых ищем живые черты, черты, с которыми невозможно расстаться. На лица же живых мы часто надеваем маску смерти. Оказывается, величие и непомерная слава - большие мастера по изготовлению таких масок. Когда наступает агония, все живое, прежде чем исчезнуть в земле и раствориться в ней, устремляется к небу.

    21 апреля 1959 года в парижском “Максиме” Примадонна справляла десятую годовщину бракосочетания с Баттистой Менегини. И хотя облапившего ее Аристотеля Онассиса она убеждала по поводу своего счастливого мужа: “Я — голос, а он - душа” - все было кончено: родилась женщина - Мария Каллас, а ее Голос умер, хотя она еще в полсилы сможет продолжать петь лет пять. А теперь нам проще отмотать время на год назад и в этой небольшой статье попытаться  поразмыслить над единственным вопросом: почему два человека, безумно влюбленных в оперу, преданных Театру, посвятивших музыке всю свою жизнь, станут врагами и нанесут колоссальный урон нам – любителям оперы, нам – преданным пению не меньше, чем наши герои? Должен ли директор театра носить в себе каменное сердце, и должна ли Примадонна быть носителем неуемных требований и капризов, и есть ли у нее право держать спектакли под страхом срыва? Относится ли это общее место к “Директору” и “Примадонне”, или их вражда и полное непонимание друг друга коренятся совсем в иных сферах?
    Сразу хочу оговориться: Каллас я не признавала как певицу и не любила ее, как человека. Рудольф Бинг слишком много для меня сделал, чтобы я могла усомниться в его профессионализме и порядочности. Если порядочность носит избирательный характер, то мне повезло - я долго была под крылом его опеки. И еще: не хочу вступать ни в какие дискуссии со своими коллегами по перу и использую их материалы за время выступлений Каллас в Америке только с одной целью - создания общего фона прессы, который способствовал убийству Артиста и торжеству Системы.
    Но, прежде, хочу предложить театральный ритуал начала спектакля. Нет, не дирижер должен взлетать к оркестру первым - директор театра! Если звезды зажигаются на сцене, когда гаснет главная люстра в зале, то зажигает их директор. Это пуск космического корабля можно отложить десяток раз (то у них непогода, то спирт протек, то швы разошлись), а спектакль должен начинаться вовремя - из вечера в вечер, и, пошел вон, занавес! Хвала Бингу – железному директору с каменным сердцем, который превратил театр за короткое время в храм искусства порядка, дисциплины, непререкаемого уважения к администрации; в храм бетонного бюджета, искусства переполнения кассы и репетиционной муштры. Что представлял собой “Мет” ко времени его прихода? Убожество и застой! Хвала Бингу, способному уволить ради общего дела звезду любой величины?!

    И еще хочу предложить перед зданиями оперных театров устанавливать не плачущие фонтаны, а памятники Примадонне. Я видела, как люди в зале с полными слез глазами поздравляют друг друга с тем, что именно им довелось услышать и увидеть; возможно, услышать и увидеть только раз в жизни - как явление Мадонны. Эти бесконечно длящиеся ноты верхнего ми бемоль! Звуки вонзаются в зал, как нож вонзается в сердце, отчего публика - потрясенная и восхищенная, на мгновение теряет сознание. А если и остаются слова восторга в их головах, то лишь как клятвы: измениться и самим стать источником хоть маленького, но достойного чуда - рождения ответного чувства и слез благодарности. Ведь звук - сам по себе (как бы красив он ни был), растворяясь в нашей крови, заставляет наши сердца очиститься от накипи испытаний. Потрясенной публике, покидающей театр, надо быть уверенной, что чудо, которое им явилось и навсегда исчезло за кулисами в непостижимом мире - вот оно: вновь стоит на театральной площади.
    Но только попрошу памятники Примадонне делать из жаропрочной стали. И следует день и ночь носить к их пьедесталам самые лучшие дрова и хворост. А лучше, чтобы каждый зритель приносил с собой полено и флакончик бензина. Не забывайте поддерживать вечный огонь, сжигая на костре славу и триумфы Примадонн.
    Открытие Америки у Каллас и Бинга произошло одновременно – они, можно сказать, приплыли в Новый свет на одном корабле. Бинг начал работать в “Мет” в сезон 1949-1950 года, когда (после просвещенной Европы, хоть и побывавшей в борделе Гитлера) здесь, в Америке, на оперу смотрели не как на коронованное великое искусство, а, всего лишь, как на отрасль развлечений, хотя и со светским шармом.

    В то же время из Аргентины неслись вопли восторга: “Партнер Каллас – Марио дель Монако пел с такой силой и насыщенностью, что публика каждый раз вскакивала, одаривая певца овациями. И, даже на этом фоне, Каллас с огромной концентрацией голоса превосходила певца и пела с феноменальной выразительностью, потрясая кульминационными фразами”. Дошли ли волны восторга из Аргентины до Нью-Йорка? Если и дошли – Бингу не до них: “...За авансценой и золотым занавесом театр не имел ничего заслуживающего внимания. Все пространство за сценой вызывало отвращение, выглядело грязным и убогим...; ... спектакли были ужасны: – тридцатилетней давности, низкого качества...”   Отмечу еще следующие слова Бинга: “Я впервые услышал имя Марии Каллас в 1950году... насколько я слышал - она непривлекательна внешне и не интересна как актриса...  у нее, без сомнения, замечательный талант, но ей еще многому надо научиться... она чудовищно толста и неуклюжа...” Оказывается, уродливой начинающей певице надо еще многому научиться... Новый директор театра обучение уже давно закончил, и теперь он - строгий учитель, от окрика которого забиваются в щели бедные ученики: уборщицы, рабочие сцены и статисты. Певцы тоже входят в обойму обслуги, и с ними нечего церемониться. И не важно, что от пения Каллас публика рыдает и теряет сознание: на то она и публика – вечнозеленый источник пополнения кассы и авторитета директора. С этого момента мы можем начать отсчет противостояния Артиста и Системы. Титаник и Айсберг отошли от своих пирсов. Для Системы - вариант беспроигрышный: сначала - разрыв контракта; после чего - изгнание из рая оперы прокаженной; затем - разрыв сердечной аорты и смерть Артиста. Каллас в этой неравной борьбе была совершенно одна. На стороне Системы были театр, пресса, коллеги, публика и даже - собственный муж, который (в силу своей жадности и ограниченности) лил воду на мельницу Системы.
    Но одно обстоятельство заставило дрогнуть непоколебимое сердце директора: Каллас из гадкого утенка превратилась в прекрасного лебедя. Бинг кричал в телефон Бауэру: “Она не просто похудела, она выглядит так, словно родилась с этой грациозной фигурой, тонким и гибким станом. Есть ли хоть какой-нибудь шанс заполучить Каллас?” Но даже эйфория не может прекратить подсчет будущих гонораров и планирование спектаклей, даже чуждых певице.

    И Каллас все же едет в Америку, но только не в Нью-Йорк, а в Чикаго. Теперь Каллас легко достать – она рядом, и можно все уладить: ведь ничего не было – одни легкие недоразумения. Ведь у Марии большое сердце Артиста, и она проявит подлинное великодушие. А мы в свою очередь на все согласны: немыслимые гонорары, оплата транспорта и гостиниц. И Бинг лично летит в Чикаго на поклон к Каллас, где целует ей руки за кулисами. Но за эти его унижения Примадонна дорого заплатит...   
    И вот, спустя шесть лет, дебют Каллас в “Метрополитен Опера” состоялся. Правда, накануне, Мария вся еще в сомнениях: “Действительно ли Нью-Йорк очень хочет услышать меня?” Бинг в восхищении: “Открытие сезона c участием Каллас стало, несомненно, самым волнующим из всех подобных событий за годы моей работы в “Метрополитен”. Бинг лукавил. В отличие от южноамериканских гастролей и выступлений Каллас в Европе и родном “Ла Скала”, - нью-йоркские гастроли нельзя было назвать великими.
    Но критики, в отличие от “Мистера Метрополитен”, деньги Каллас не платили и потому были более снисходительны: “Вышедшая на сцену Мария Каллас была крайне нервозна...” “создается впечатление, что голос Каллас питает скорее сила воли, чем природные задатки...” “Пение Каллас все еще таит в себе скрытые возможности...”
    О чем бы ни писал журналист – главной темой его рассказа является собственная персона. Истина и факты такому рассказу мешают - они просто противопоказаны. Главное - изложить свою собственную концепцию под маской достоверности. Технология такого изложения до банальности проста: недоговоренности; намеки, или откровенные сплетни; приглашение читать между строк; ссылки на анонимные источники; приговоры - под видом сочувствия.

    Вот и о Каллас, как оказалось, писать просто. Все влезает в прокрустово ложе схемы “Легенды о Примадонне”: “Мария Каллас вызывает в воображении дикую кошку, пускающую в ход когти и зубы...” “У нее остервенелая воля к победе, не знающая преград, внушающая страх врагам и сводящая число ее друзей до минимума...” “У Каллас небольшой голос и она вынуждена форсировать его, чтобы ее было слышно в большом зале”. Так встретил ее Нью-Йорк, город, в котором она родилась, город, в котором жил ее любимый отец. Он каждое утро бежал за газетами, чтобы все это читать и... ничего не понимать. И действительно, все запуталось, как в детективе. Но в детективе всегда есть справедливая развязка: подлый убийца разоблачен, добро торжествует. В нашей истории о Примадонне и Директоре зло негодует и ратует за справедливость – свою справедливость, а пение Примадонны никого не интересует. Мария Каллас - не лучшее сопрано всех времен и народов, а женщина из плоти и крови. Плоть можно резать по-живому, кости перемывать в грязном корыте, а кровь пить, как кока-колу; и совершенно не важно, что голос Каллас есть продолжение ее личности. Ради той же справедливости скажу: во время дебюта Каллас в “Метрополитен Опера” были досадные срывы, оплошности и просто неудачи. Не удивительно, что по возвращении певицы в Милан, врачи обнаружили у нее полное нервное истощение.

    И развязка наступила через два года. Бинг, как всегда, прав; и прав его праведный гнев. Еще бы, теперь ко всем своим регалиям (аристократом в наше время быть стыдно), вместо вожделенного “де”, можно придумать себе звание - “импресарио”, а потом с наслаждением читать о себе, что “он без сомнения - один из величайших музыкальных импресарио двадцатого века”. Но вся трагедия Каллас была в том, что в чиновнике она пыталась найти художника, еще лучше - такого же масштаба, как она сама; а Бинг, будучи до вершины шляпы-котелка (к которым он питал страсть) всего-то интендантом театра, лишь принял на себя роль художника. Но и среди менеджеров есть творцы - это они рискуют своими деньгами, положением, здоровьем, семьей, репутацией. Бинг тратил чужие деньги. Здоровье он, хоть и подорвал, но дожил почти до ста лет. А репутацией же рисковали все те, кто с ним начинали работать. И все же таланта Бингу было не занимать: он превосходно манипулировал общественным мнением, прибегая к откровенной лжи. Он отыгрывался за все те унижения, которые пережил, когда пытался затащить Каллас на свою сцену. Теперь он намеренно ее уничтожал!
    Вспомним: вначале все его попытки подписать контракт с Каллас заканчивались неудачей. Все переговоры упирались в тупик взаимных обвинений. Этих обвинений - огромное количество:
    Каллас: “Эта отвратительная “Травиата”, в которой он хочет, чтобы я выступала, - она же отвратительна, поистине отвратительна”.      
    Бинг: “Мадам Каллас органически не способна войти в организацию, не скроенную в соответствии с ее индивидуальностью”.

    Цитировать дальше бессмысленно. Бинг делает заявление в прессе (а той только этого и надо) о том, что, “благодаря судьбе, отношения с Каллас прекращены”. Если вы никогда не присутствовали на дуэли, то я вас приглашаю. Зрелище не для слабонервных. Вы предупреждены, что один из пистолетов не заряжен. Значит, тот, у кого он заряжен – циничный, хладнокровный убийца. И это уже не дуэль (после публичного оскорбления Каллас), а публичная казнь, подобная казни Каварадосси в “Тоске”. Но, именно убийца, обвиняет свою жертву во всех смертных грехах, и его выстрел – торжество “справедливости” Системы. Театр не гнушался зарабатывать на “Медее”, но отказывал в праве Каллас быть Медеей в жизни.
    Мы не заметили, как музыку приравняли к нефти. Теперь театр превратился в нефтяную вышку, и ее владельцы - менеджеры, стали единственными вершителями судеб тех, кому они позволяют считаться талантом, или отказывают им в этом по воле прибыли, и только ее! Можно долго скулить по старому миру, но он уже не вернется. Мир деградирует не от сладкой жизни! Золотые времена закончились. Уже несколько лет назад конкуренция перешла в совершенно другую форму, но Восточная Европа - это, конечно, известная, но все же - деревня, и, потому,     по-деревенски сентиментальна! Бинг и его коллега – директор “Ла Скала” Гирингелли (взаимоотношения с которым также закончились изгнанием певицы из театра) любили задавать один и тот же вопрос: “Кто руководит театром – директор, или звезда?” Ответ ясен, как слеза ребенка. Жизнь Примадонны скатилась в подвалы газет - прачечные для грязного белья героев дешевых мелодрам. Сегодня Каллас живет уединенной жизнью в Париже. Она как бы еще жива. Но в мире ее образ совсем другой, чужой Каллас - искаженный и изувеченный. Эта Каллас не из плоти и души, а сработана из: зависти и слухов; болтливой критики и сплетен; из скандалов и наветов; из восхищения и презрения; из надменности и высокомерия; из тщеславия и хамства; из капризов и жадности; из таланта и безмерного честолюбия... – Несть числа ее порокам! 

    У меня нет ответа, кто был прав. Каллас - не подарок в переговорах, а ее муж, Менегини, зачастую - делец и махинатор. Сетовать, что опера стала предметом бизнеса (как торговля оружием, воздушной кукурузой и воздушными замками) – бессмысленно. Урок Каллас – урок на все времена. Если ты даже сам Христос - твое место на кресте. Так думает Отец – вершитель наших судеб.   
    Когда Бинг пришел в театр – уже стояли его стены. Бинг покинул театр – стены как стояли, так и стоят. Марию Каллас изгнали из оперной жизни, но она  изменила наше представление об опере. Бинг остался реформатором одного театра, Каллас – реформатором великого искусства Оперы!  Нам повезло: у нас остались ее записи – записи на все времена. И когда все же рухнут стены “Метрополитен Опера”, голос Каллас по-прежнему будет звучать над Бродвеем; над памятником Леонардо да Винчи, что рядом с “Ла Скала”; над Акрополем - родиной великой гречанки; над безмолвными льдами Антарктиды; в самой убогой лачуге Африки... Словно она поет сейчас и только для нас!”

 
    Статью закончила за полночь. В Нью-Йорке жара. Вышла из дома. Моя статья преследует меня. Из-за жары отключили подсветку небоскребов, и город как бы унизился. Ловлю себя на мысли: не подсветила ли я искусственно некоторые факты и детали? Из окна донесся голос радио с просьбой включать стиральные и посудомоечные машины только ранним утром, или поздним вечером. Что же я буду делать, если срочно надо будет отстирать мою статью?! На набережной Ист-ривер близость воды приносит короткое облегчение. Закрываю лицо руками, пытаясь разглядеть строчки, час назад выплеснутые мною на безвинные листы бумаги. Проезжающий мимо таксист остановился и участливо спросил, не собираюсь ли я топиться? К его удивлению, я села в машину и облегченно выдохнула:
    - В “Мет”!
    - Мэм, вы ничего не перепутали из-за жары? Сейчас ночь, и театр закрыт.
    - Это зрители спят и артисты, а театр - никогда не спит! Артисты, впрочем, тоже не спят: или пьют или разводятся.
    Я-то знала, что в театре полным ходом идет ночная уборка после вечернего спектакля. Кто хоть раз не побывал ночью в зрительном зале и на сцене, тот никогда не разгадает до конца волшебство и магию театра. На мосту Квинсборо поняла, зачем я мчусь по ночному городу. Нет, не я должна подписаться под статьей - Сесилия Дефо. За меня это сделают стены театра - они сейчас как раз выводят на прогулку призраки Метрополитен Оперы. Помогут мне разобраться в себе и пожарник - железный занавес, и отдыхающие от унижений задницами театральные кресла.
    Дверь мне открывает Майкл. Он слишком ревностно относился к своим обязанностям копа и свято верил в закон - потому и сидит теперь в охране театра. В зале полумрак. Меж рядов и в проходах снуют тени уборщиц. Они шепотом перебрасываются новостями и бабскими печалями. Я сажусь в конец партера и начинаю сопрягать пассажи своей статьи с духом театра. Призраки обступают меня и с любопытством наблюдают за моим постепенным раздвоением, пока, наконец, и мой полупризрак не обнаруживает отделившееся от меня облако бывшей певицы и не сливается с ним.
 
    Ничего не получается. Тогда достаю из сумочки статью и решаюсь прочитать ее обступившим меня призракам. Они же - ее герои. Кому, как не им, дано право судить? Но слов в темноте не разобрать. Тогда со мною рядом усаживается (все еще объятая огнем) Норма. “Сегодня я могу об этом писать: Мария Каллас уже не поет, а Рудольф Бинг - уже не Генеральный директор “Метрополитен Опера”, - начинаю я читать, и призраки одобрительно кивают своими прозрачными головами. Но постепенно их одобрение сменяется напряжением, отчего их белые одежды начинают покрываться гневливыми цветами осуждения.
    Первым набросился на меня призрак весьма впечатляющей наружности. Его глаза с хитринкой и по-женски очерченные губы выражали полное недоумение:
    - Я - датский певец, а не датский принц! Поэтому в полном здравии заявляю: “Искусство - превыше всего!” Я, Лауриц Мельхиор*, думаю и выражаю мнение всего нашего славного коллектива призраков.
    “Искусство - превыше всего!” - затянули хором призраки.
    - Спросите у Памяти, кто я такой. Интересно, что она вам ответит. А я вам скажу: Лауриц Мельхиор - лучший в мире героический и первый, среди первых в ХХ веке, вагнеровский тенор! И только какой-нибудь ретивый писака вспомнит, что Бинг меня уволил за неявку на репетиции. Меня одного?! А ди Стефано? А Элизабет Шварцкопф?* Не надо стенать о наших злоключениях. Пишите, задыхаясь от восторга, о моем пении, о божественном голосе Каллас. Искусство - превыше всего!
    - Превыше всего! - затянули призраки, решительно на меня наступая.
    - Хватит поносить директора театра!
    В пламени костра даже лицо Нормы горело от возмущения. На соседнее кресло опустился призрак, со статью королевы, на призрачной шее которого сияла нитка жемчуга.
    - Вся жизнь Бинга прошла у меня на глазах. И даже смерть не помешала мне утвердиться во мнении, что он думал только о театре - Театре с большой буквы! Он служил музыке, слушателям...
    - “Искусство - превыше всего!” Расскажи ей про себя, Нелли, - одобрительно зашумели вокруг.
    - Расскажи, открой правду, - заметил старик, в котором я сразу узнала Тосканини. - Только береги от огня свои прекрасные волосы. Призрак, который назвали Нелли, стал неторопливо перебирать жемчужины.
    - Был такой хитрый еврей - пианист-неудачник, плут и лжец - Морис Стракош*. В 1887 году он услышал в одном парижском салоне как я пою, и сразу (к моему несчастью) подписал со мной контракт. И стоило мне сделать лишь один самостоятельный шаг, как Стракош подал на меня в суд, а, прежде, вламывался ко мне в квартиру и грозился забить меня своей большой тростью! Я была в отчаянии, но Бог услышал меня и прислал за Стракошем смерть! И прав Лауриц: кто вспомнит сегодня этих хищников-вампиров? Они же питаются кровью наших талантов. Но... Искусство - превыше всего!
    Тут уж не выдержала я:
    - Энрико, не прячься за спиной Нелли Мелбы*. И ты считаешь, что искусство - превыше всего...? Лучше расскажи, сколько Оскар* платил тебе и Нелли?! Каллас и не снилось, а Бинг от этих сумм просто повесился бы.
    - Ты опять, Сесилия, за свое?
    Карузо глубоко вздохнул, будто хотел запеть, отлетел и исчез в небытие.
Легкие крылья горностаевого манто спустили к нам на его место призрак, который я сразу приняла за обыкновенное привидение.
    - Я, Марчелла Зембрих*, свидетельствую, что Нелли Мелба и Аделина Патти стали первыми певицами, чьи голоса были записаны на фонограф. И эти дивные голоса, а не гонорары, и их бюсты в “Ковент-Гарден” - и есть доказательство того, что искусство - превыше всего! Я пела в “Метрополитен” и знаю, как это тяжко. Но стоит ли феномен Каллас связывать только со скандалами на сцене и в ее личной жизни?
    - Меня представлять не надо. Кто не знает Тенора Вечное Движение?!*
    - Я не хочу знать приспешников нацистов, - встрепенулся Тосканини.
    - Да сколько же нас надо попрекать?! - вскрикнули из толпы.
    Не узнать Кирстен Флагстад*, хоть от нее и остался всего лишь призрак, было невозможно. Она была готова вцепиться в Тосканини.
    - Знаете, что мне написал Бинг? “Госпожа Флагстад, вы, безусловно, всегда были далеки от политики, и уже прошло то время, когда вас можно наказывать за проступки мужа”.
    - Зачем ты слушаешь Тосканини? Он и Фуртвенглера травил, не потому, что тот остался в Германии при Гитлере, а потому, что завидовал ему... Да, да! - завидовал.
    Джильи не на шутку разошелся:
    - Вы бы, маэстро, хотя бы после смерти вели себя достойно!
    Но достоинства гения, хоть и злого, мало волновали маэстро:
    - Я понимаю, почему вы объединились - любимые голоса Гитлера и Муссолини...
    - Хватит ругаться! - взвыл хор призраков.
    - Если нам поручили нести высокое знамя, то мы должны создать хотя бы видимость того, что искусство - превыше всего!
    - Мы не должны уронить знамя в глазах кровожадной до сплетен публики!
    - Хватит спорить! Скоро рассвет, а мы даже не погуляли, не потешились и никого не испугали, кроме себя.
    Какая-то из уборщиц крикнула, чтобы в зале включили свет. Призраки, словно птицы, слетевшие с деревьев от выстрела, мигом вспорхнули к потолку, превращаясь в огни люстры. Рядом со мной уселись две уборщицы. Видно было: им за тридцать, но ночная работа и лишения отметили их печатью раннего старения.
    - Ты была у врача, Мария?
    - Все то же самое...
    - Положи ноги на кресло. У тебя вены скоро лопнут.
    - Что в театре по ночам творится? Голоса какие-то. Как я устала...
    - А как я устала... Проклятые ночи. Когда нам, Мария, детей заводить?
    - Ты представляешь, он мне хотел втюрить спираль...
    - Мой - тоже. Резинку - ни в какую! Постой... Ты же рожать хочешь?
    - Кажется, я влипла. Своего совсем не хочу, а родить не могу. Без ребенка - повешусь!
    - Тогда зачем тебе, Мария, спираль за пятьсот долларов?
    - Эстрогения... Потрогай мои руки - лед!
    - Этим ублюдкам - только деньги с нас лупить. Вот и придумывают болезни... Эстрогения... Дурят нас непонятными словами.
    - Не могу забеременеть. Скажи: жить тогда для чего?! Кому бог кучу дает, хоть на помойку выбрасывай...
    - Не говори так, Мария. Бог услышит. Вон сколько шпионов по ночам шастают.
    - Слушай, не почудилось ли мне? Кто-то шептал: “Искусство - превыше всего!”
    - Они от гонораров своих совсем с ума сошли. Искусство..., кому оно нужно - без детей? Дети и есть смысл жизни! Пусть они мне ребенка напоют! Не смогут. Думаешь, они кланяются после спектакля? Они милостыню вымаливают. Не о детях молят - о признании. Сегодня оно есть - завтра их смешают с дерьмом! А мне не трясучие руки зрителей нужны, а ручонки моего дитя! А без глаз его - зачем мне их искусство?!
    - Не рыдай, Мария. Будет у тебя ребенок, и мир изменится.

 17 марта 1975 года. Нью-Йорк.

                (Из дневника мамы)               

11 сентября 1977 г.

    В судьбе каждого человека есть дни, определяющие все его существование в этом мире. К таким дням, безусловно, относятся дни рождения и дни смерти. Остальные значимые дни человек определяет для себя сам. Я же выберу день  сегодняшний. Назову его “Днем приговора”. Смертельно уставшая и потрясенная, трачу эту ночь, чтобы постараться не упустить ни одной детали. Итак, все по порядку.
    Накануне я спела партию Инес в “Трубадуре”. Сама знала – провал! В 9 утра меня ждал интендант театра. Конец несостоявшейся карьеры оперной певицы? Пугало это меня, или приводило в отчаяние? Я уже была человеком пишущим: это приносило и успех (мои статьи - хоть я печаталась под псевдонимом), и разочарования (мой роман отвергли все издательства), и было спасительным кругом. Скоро Жужу подрастет и о многом меня спросит. Жужу мечтает о сцене, о славе примадонны. О чем я ей расскажу? О предателе Даниэле, о предательстве Джованни? О том, как я билась за место солистки? Как театр сделал меня навечно больной?! Как придумывала себе болезни, за которыми мне было легко прятаться? Как я не могла простить ни одной певице ее успеха, и, в отместку, ложилась в постель с их мужьями и любовниками? Как я потеряла сына?

    Директор встретил меня объятьями, ничего не сказал о моем провале и уже через минуту предложил остаться работать в театре: он что-нибудь для меня подыщет. Он бы долго меня еще утешал, если бы прямо в кабинет не позвонили из госпиталя, где я лежала год назад с непонятной для всех болезнью. Меня срочно вызывали. Через два часа, заикаясь и пряча глаза, мой лечащий врач -  д-р Ливенталь сказал, что анализы неутешительные, и они, наконец, определили мою болезнь: “Синдром преждевременного старения”.   
    Я долго стояла у открытого окна 27-го этажа клиники. Слава Богу, что Ливенталь не знал о другой моей болезни, а то он сам бы выбросил меня из этого окна. И что из того, что эту болезнь я сама себе придумала? Притворяться больной – тоже болезнь! Но еще страшней - разменять свою жизнь на жизнь моих героев. Что из того, что я понимаю, хоть и с трудом, свое раздвоение? Но ведь управлять я им не могу! Самое страшное, что рецидивы болезни я ощущаю только тогда, когда этого хочу сама, но чаще начинаю их понимать, лишь когда кто-нибудь находится рядом, и я вижу на их лицах скрытое или явное недоумение. Одно я усвоила точно: одна моя личность - начинающая писательница - живет во мне под именем Сесилии Дефо, другая - неудачливая оперная певица. И та, и другая мои половинки вечно враждуют друг с другом. Они пытались даже быть хорошими матерями, но из этого ничего не вышло.

    Однажды я осталась у редактора на ночь и пробыла в его доме неделю; но когда вернулась в театр и домой с повинной – оказалось, что я никуда не исчезала... Одной моей половине доктор Ливенталь с прискорбием сообщил, что к 45-ти годам я превращусь в старуху. А что мне делать с моей второй половиной? Ведь мужчины восхищаются до сих пор и моим телом, и моей страстью. Можно сколько угодно себя уговаривать, что я не болею, раз все это осознаю. Но верить в это – значит обманывать себя.
    Третий сюрприз дня ждал меня дома - письмо от Джованни из Парижа. Он приглашал нас к себе: Жужу исполнилось семь лет, и он хочет показать ей Париж. Деньги на дорогу он уже выслал. И, наконец, когда Жужу уже уснула, позвонил мой агент и сообщил об очередном отказе издательства печатать мой роман. Мотивы отказа странные. Они считают, что автор вправе делать со своими героями все, что угодно, но сам он не может придумать себя: свою судьбу, своих родителей, супруга, и, наконец, дочь, со странным именем Жужу, пытаясь выдать свое воображение за свою жизнь. И откуда в театре пронюхали? Они даже не догадываются, что Сесилия Дефо – это я. Но они знают точно: вся грязь театральной жизни может выплеснуться на страницы моего романа. Пригрозили издательству судом? Дали отступного? Черт с ними! Я лечу в Париж. Вернусь - и мой любимый театр еще свое получит!

Примечания
_____________________________________
*Фуртвенглеру не простили - Вильгельм Фуртвенглер (нем. Gustav Heinrich Ernst Martin Wilhelm Furtw;ngler; 1886, Берлин - 1954, Баден-Баден) — великий немецкий дирижер и композитор. Связь Фуртвенглера с Гитлером и Нацисткой партией являлось предметом большой дискуссии после окончания войны. Еще в 1933 году, Фуртвенглер был настроен по отношению к ним критически, и в знак протеста он уходит в отставку со своего поста в Берлинской опере и с поста вице-президента Имперской музыкальной палаты. В 1936 году ему был предложен пост главного дирижёра Нью-йоркского филармонического оркестра, где он заменил бы Артуро Тосканини. Но информация, заказанная Герингом, утверждала, что он хотел бы вернуться вновь на свой пост в Берлинской опере. Это вызвало перемену в отношении к нему в Нью-Йорке. И Фуртвенглер остался в Берлине. Нацисты хорошо относились к нему: он был важной фигурой в области культуры. Его концерты часто транслировались немецким войскам для поднятия духа, хотя он был ограничен в репертуаре, исполняя лишь то, что дозволялось властями. Его отношение к евреям по-прежнему вызывает полемику.
*...такие как Хейфец, Стерн, Юрок -
А. Яша Хейфец  - (полное имя Иосиф Рувимович Хейфец, 1901 - 1987) — американский скрипач еврейского происхождения. Считается одним из величайших скрипачей XX века.
Б. Исаак Стерн - (Stern, Isaac) (1920–2001), американский скрипач.
В. Сол Юрок  - Гурков Соломон Израилевич (Соломон Юрок, Сол Юрок, Hurok Solomon) - организатор музыкальной и театральной деятельности. Соломон Юрок известен на Западе как крупный антрепренер и пропагандист русского балетного и музыкального искусства.
*Я - Лауриц Мельхиор - Лауриц Мельхиор (датск. Lauritz Lebrecht Hommel Melchior; 1890 - 1973) — великий оперный певец. Самый известный вагнеровский героический тенор XX столетия. Его сильный голос с баритональной окраской и блестящими верхними нотами и драматизм исполнения способствовали его славе идеального героического тенора.
*А Ди Стефано, а Элизабет Шварцкопф -
А. Джузеппе ди Стефано - Джузеппе Ди Стефано (Di Stefano) (1921-2008) - итальянский певец (тенор).
Б. Элизабет Шварцкопф - Элизабет Шварцкопф (нем. Olga Maria Elisabeth Frederike Schwarzkopf; (1915 - 2006) — немецкая певица (сопрано). Британская подданная с 1953. Считается одной из наиболее выдающихся сопрано второй половины XX века. 
*Морис Стракош -(1825 - 1887) пианист, композитор и импресарио чешского происхождения.
*Энрико, не прячься за спиной Мелбы
А. Энрико - итал. Enrico Caruso; 1873, Неаполь - 1921, Неаполь) — итальянский певец (тенор).
Б. Нелли Мелба - Нелли Мелба (Melba) (1861-1931) - австралийская певица (сопрано).
*Оскар - Оскар Хаммерстайн Оскар Гаммерштейна I (1847 - 1919) - импресарио, изобретатель, писатель, редактор, издатель, композитор, спекулянт, дизайнер, конструктор, промоутер, шоумен в Нью-Йорке.
*Марчелла Зембрих   - (итал. Marcella Sembrich, настоящие имя и фамилия — Марцелина Пракседа Коханьская (польск. Marcelina Prakseda Kocha;ska), по мужу — Штенгель (нем. Stengel); 1858 -1935) — польская певица (колоратурное сопрано).
*...кто не знает Тенора Вечное Движение?! - прозвище Беньямино Джильи (итал. Beniamino Gigli; 1890, Италия — 1957, Рим) — выдающийся итальянский оперный певец и актёр, он был одним из величайших теноров и по праву считается наследником Энрико Карузо. Во времена “Большого Кризиса” в США Джильи отказывается добровольно сократить своё жалование в “Метрополитен Опера”, чтобы поддержать Оперу в трудные времена. Он аннулирует контракт и возвращается в Италию. Джильи был любимым исполнителем режима и лично Муссолини.
*Не узнать Кирстен Флагстад - Кирстен Флагстад (норв. Kirsten Malfrid Flagstad; (1895, 1962) — норвежская певица (сопрано). Считается одной из величайших исполнительниц партий в музыкальных драмах Вагнера. Её голос обладал силой и блеском, но вместе с тем лиризмом и гибкостью; восхищает благородство её интерпретации. Военное время Флагстад провела в Норвегии. Её муж был обвинён в связях с нацистами и умер в тюрьме в 1946 г. Обвинения выдвигались и в адрес самой певицы, хотя она была непричастна, и в первые послевоенные годы её карьера была затруднена. Но вскоре она опять с успехом выступала в Нью-Йорке и Лондоне.