Герои и Толстого, и Достоевского живут в измерении христанства, и это очень экзотично, по нашим временам, но христианство Толстого и христианство Достоевского - это два разных христианства. Или точнее, это две грани христианства, которое само по себе так огромно, что даже гении в силах охватить лишь одну грань.
Герои Достоевского живут в измерении, где нормально пожалеть того, кого в нашем быту не очень-то и хочется жалеть, где легко простить то, что мы обычно никогда не прощаем. Но за то, если все-таки пожалеешь и простишь, то испытаешь удивительное ощущуние, настолько специфическое, что его по праву можно назвать "евангельским кайфом".
Героям Толстого, если и доступны подобные экзальтации, то несколько в ином контексте: кожаная куртка, кожаная шляпа, кожаные шорты, кожаная плетка - и пошло, поехало. "... а я говорю, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем..."
Христинство Толстого подобралось и где-то даже подкопалось к христианству где-то со стороны его левого полушария, это скорее филосовское, чем религиозное морализаторство, "поученчество", проповедничество и деклараторство, хотя оно и пронизано неповторимым тостовским светом даже там, где он ничего не рисует, а только учит жить и умирать. Взять, к примеру, такую прекраснейшую сцену из "Анны Карениной", где Кити обустраивает брату Левина хоспес на дому. Чувства Кити по этому поводу интересуют Толстого в последнюю очередь. Ему интересен ее ум, находчивость, мудрость, женское чутье. Идея главы такая: если и нельзя излечить смертельно больного, то можно так скрасить его последние дни так, что мысль об уходе и сам уход уже не будет столь печален, трагичен и полон "арзамаского ужаса", пережитого самим Толстым после смерти брата. Умирающий поймет, что жизнь на этом не кончается, что за гробом его ждет новое, неизвестное будущее, и это не конец, это начало, а под подушку надо положить евангелие.
И вот можно задать себе вопрос: церковное начальство, которое отлучило от русской православной церкви Толстого, оно по характеру к кому ближе-то: к Достоевскому или Толстому?