Яков Шварц
AMNESIA
(Хроники забвения)
Роман в трех книгах
Книга первая
Глава четвертая
Получать самое большое удовольствие
от жизни – значит опасно жить.
Фридрих Ницш
Глава 4
Униженная и уничижающая
(Дневник Жужу)
Я ласк мужских не знала до сих пор,
Мой волос долог, грудь моя пуста,
И пропадает втуне нагота,
Которая ничей не тешит взор.
Мануэлло Джудео (Иммануэль Римский)*
Страница 1
Все еще девственница
(Из “Записных книжек” “К”)
Нью-Йорк. Метрополитен-Опера. Часа через два после моего зачатия.
Онемевший театр отходил ко сну. Немного побродив по Занавесу - ложу моего зачатия, я перебрался в гримерную Примадонны и устроился спать вместе с благоуханием цветов (почему не позволить себе такую роскошь в минуты своего нового рождения?). Сначала мне показалось, что это была цикада или случайно залетевшая, вместе с Голосом, райская птичка. Но странная печальная песнь одиночества пробивалась из сумки Костюмерши, позабытой на пюпитре. Я открыл сумку: два измученных отсидкой глаза Аттилы смотрели на меня с укором и радостью, но едва я попытался пригреть собаку, как сумка Жужу опрокинулась, и из нее выпала толстая тетрадь. Обложку из зеленой бархатистой ткани Аттила исцарапал в клочья и, видимо, описался, от чего обрез белых страниц набух собачьим страхом. Я огляделся, уверенный, что в гримерных театра обязан (по-Чехову) висеть фен, чтобы (при случае) сушить истерики примадонн; а через минуту мне с трудом удалось разнять еще теплые страницы, исковерканные бумажным целлюлитом. Больше всех сопротивлялась изувеченная обложка, но и она нехотя приоткрылась и обнажила заголовок:
Униженная и уничижающая
Сразу бросалось в глаза, что заголовок был написан много позже, чем первые страницы. Красные чернила сочились свежей растерзанностью: углы букв вонзались в бумагу, как гвозди в беспомощную плоть. Едва я попытался разнять страницы, как натолкнулся на печальный факт: одни намертво слиплись, другие - расплылись пропавшими словами. Аттила постарался. Но моя досада была вознаграждена новым открытием: в конце дневника Жужу были вклеены сложенные в несколько раз страницы, похоже, из другой исповеди. Я аккуратно разгладил сгибы. На бумаге кремового цвета с рассыпанными цветочками проступали родимые пятна времени. И если это был еще один чей-то дневник, то он принадлежал совсем иной эпохе. Первым моим желанием было начать читать именно кремовые листы, покрытые круглым бисером букв. Еще бы: я сразу натолкнулся на грустную историю любви под сенью театрального романа. Кроме того, в абсолютной целостности сохранились газетные вырезки - все подписанные некоей Сесилией Дефо. Но что-то меня удержало, и я возвратился к “Униженной и уничижающей”:
(Дневник Жужу)
19 декабря 1986 г. 4 часа ночи.
Начинаю свой дневник совсем не так, как хочу. Я еще не придумала названия, а мои растерянные мысли мешают придать первым словам хоть какую-то последовательность. Я ласкаю глазами белоснежную девственность первой страницы и вдруг понимаю, что не доверяю себе и готова обманывать и себя, и дневник. Могут ли мысли, как и слова, быть лживыми? Если твои мысли лгут тебе, то - зачем?! Хватаюсь за перо, чтобы попытаться разобраться, уговорить их не лгать мне. Но подплывает и истома: сродни ушедшей боли, когда единственный раз за 16 лет заболел зуб. Хватаюсь за белые листы, как за лекарство от страха неизвестности; как будто нить чернил, которую я могу вывести на бумаге, приведет меня обратно в детство, в мои спасительные сны. Сны – не мысли: им лгать позволительно. В одной из маминых книг про этого сумасшедшего Вагнера (если суждено мне будет петь, то его - ни за что!) я недавно прочитала строчки стихов и сразу их запомнила (моя удивительная память не раз заставляла учителей прощать мой несносный характер):
Мой друг, поэты рождены,
Чтоб толковать свои же сны.
Всё то, чем грезим мы в мечтах,
Раскрыто перед нами в снах:
И толк искуснейших стихов
Лишь в толкованье вещих снов.
Сама же я своих снов боюсь. Неужели они вещие? Нехорошие мысли, которые стали вспыхивать в моей голове, я прогоняю, но они упорно снова приходят во сне. Где же тот поэт – толкователь моих снов? Уже года два, как я стала красавицей - проходу мне не дают. Почему же в школе ко мне парни боятся подходить? Почему они считают, что я недоступная? Мой единственный ухажер - лузер Ингмар, передвигающийся по жизни на костылях мудрых цитат, вчера канючил глянуть свидетельство моего рождения: он не верит, что я - Стрелец. И все мои несчастья кроются, оказывается, в моем имени: я, мол, должна была родиться в июне и быть Близнецом. Ингмар утверждает, что во мне живут две Жужу: Жу и Жу - две полные противоположности. Страшиться - второй, которая только начинает жить, как растение-паразит, проросшее их наивной и беспомощной - первой Жу. Ингмар специально принес мой гороскоп на целых 10 лет; и по нему, в мой день рождения, вторая моя половина проявит твердость принципов и полностью повернет и перевернет мою жизнь.
Проснулась с ножом в груди. Опять приснилась мама, бредущая вдоль дороги
мимо кладбища с каким-то свертком в руках. Почти задохнулась. Крик вырвался из сна и глухо обмяк в липкой подушке. Уже не сон, еще не явь. Необыкновенный свет заливал перламутром мою комнату. Откуда этот свет, откуда этот нож? Кто меня убил в шестнадцать лет? Почему во сне я каждый раз напарываюсь на нож маминой тайны? Что в этом свертке? К кому она ходит на кладбище? И разве нож во сне может причинить боль? Так держат грудных детей. Неужели в свертке я, и меня сейчас похоронят? Нет – не я. Я же жива! Значит, в свертке - мамина тайна?!
Лет пять назад я поднималась по нашей железке к себе домой и уткнулась головой в тяжелый зад ненавистной Пальюги. От нее пахло немытой женщиной и рыбьими потрохами. Она схватила меня за подбородок и выдавила вместе со слюною: “К кому это твоя мать ходит на кладбище? ” “Вы все врете”, – кричала я, увертываясь от ее грязных слов. Я знала, что все наши родственники живут в Италии, и те, кто уже умер – там же и похоронены. Пальюга специально унижала мою беззащитность. А вечером я все же не выдержала и за чаем обронила слова Пальюги. Глаза мамы сразу обесцветились, и она, бормоча какое-то проклятие, схоронила свой ответ в растерянности виноватых рук. Недавно, на какое-то злое слово Пальюги нам в спину, мама вернулась и чуть не скинула сволочь с лестницы. И это при ее пятидесяти килограммах и слабости характера! Зачем она от меня скрывает свое прошлое? Ясно, зачем: я должна вырасти чистой, незамутненной ее несчастиями. У меня есть повод закатить маме очередную истерику. Но зачем?! Завтра второй моей половине из иллюминатора мамину жизнь в прошлом и будущем будет не различить.
А я, который раз, ловлю себя на... зависти к Пальюге. Волшебником я не хотела быть никогда и сказки про чудеса не любила. Я слушала мамины пластинки, великие оперные голоса - и видела себя на сцене, только на сцене. А если кто-то мне не верил и мешал – я готова была их убить. А Пальюга умела убивать словами. За это в тюрьму не попадешь. Мне всегда в фильмах не нравится, как приходит расплата к убийцам и насильникам. Их просто убивают, и они не мучаются даже на электрическом стуле. Я же мечтала видеть мучения тех, к кому пришла справедливая месть. Слова Пальюги были получше ножа и пистолета... Многие считают, что правду говорить очень трудно, порой – невыносимо. Но я думаю, что искусство лгать потруднее будет.
У меня никогда ничего не болит, кроме... живота. Вчера его схватило прямо посреди Музейной мили на Пятой авеню. Мы с мамой шли к старому зданию “Мет”. Это было как раз у музея “Метрополитен”. Мама втолкнула меня в какой-то боковой вход, и я, теряя сознание, кружила по бесконечным залам, пока не нашла туалет. Бросила куртку у входа. Когда вышла из туалета, у меня не было сил даже поправить юбку.
Что это я? Начала дневник с поноса. Боль в груди ушла вместе с пробуждением. Уходила медленно. Оборачивалась и грозила вернуться. Чтобы отвлечься, вспомнила о дневнике. Удивительный мамин подарок: внушительная, обжигающая потаенными мыслями, тетрадь, которую я никак не могу приспособить к удобной писанине лежа. Тетрадь терпеливо дожидалась меня со вчерашнего утра. Итак, название. Какое у дневника может быть название? Что я так зациклилась? Всегда, когда мои мысли проваливаются в пустоту, я накрываю голову подушкой, закрываю глаза и смотрю свои утерянные сны. Боже, если они вещие – помоги мне!
Начинаю свой дневник совсем не так, как хочу. Совершенно не знала, с чего начать заполнять толстущую тетрадь, подаренную накануне мамой. Прежде решила пристроить две бумажки, полученные мною вчера: “Памятка по лишению девственности”, которую раздали всем в школе, и телеграмму от отца из Парижа.
Особенно уморила весь наш класс памятка, а меня - приглашение отца погостить у него в Париже. Но сначала повеселюсь еще раз с классом над “Памяткой по лишению девственности”. Догадываюсь, что среди моих подруг, я осталась последней дурой! Хотя..., Джульетта мне давно напевала: “Уж тебе-то бояться нечего. Ты же с ума сошла от своего кордебалета. Я лучше три раза пересплю с кем-нибудь, чем сяду на шпагат со всего размаху, как это ты делаешь. Никакая плева не выдержит!” А еще памятка поучала, что первый раз это должно произойти в теплой квартире (а не в вонючем и заплеванном лифте или дешевом гостиничном номере с тараканами), на чистых простынях и не скрипучей кровати, под романтическую музыку, с приглушенным светом (или при свечах) и, что самое главное, с любимым человеком. Где же мне взять столько всего и сразу?!
19 декабря 1986 года. 9 часов утра.
Часы не врут. Уснула. Ночь прошляпила. Хотела все написать о вчерашнем дне – дне моего рождения, но настрочила всякую ерунду. Час назад в дверь осторожно поскреблась мама. Ее усталая голова предупредила меня, что пошла хлопотать о моем завтрашнем полете к дяде Лучано в Италию. Но об этом - позже. У нас с мамой ритуал и правило: когда одна из нас уходит из дома, мы провожаем друг друга взглядом из нашего единственного окна. Я слышала, как мама тяжело одевалась в нашей крохотной прихожей. Хрустнул сонный замок.
Я подошла к окну. Какими словами передать то великолепие, которое предстало передо мной? Наш старый Квинс, где проводов, столбов и хлама больше, чем людей, исчез под белым покрывалом, и только едва различимые контуры домов выдавали, что это снег спрятал город от грязи жизни. Подумала: вот наша душа точно так же засоряется всяким мусором, покрывается грязью. А если придет оттепель и снег растает? Кто-то же должен меня охранять от грязи...
Мама в своей белой кроличьей шубе сразу растворилась и пропала в “белом безмолвии”, как сказал бы любимый писатель Ингмара - Джек Лондон, с которым тот вечно таскается, пытаясь надеть на свои хилые плечи одежды его героев. Мне нравилось вместе с ним искать золото и биться в собачьей схватке насмерть. Сумею ли до отлета обзавестись талисманом? Надо оградить себя от нечисти, которая завелась во мне с тех пор, как меня укусила в метро крыса.
Решила: у моего дневника обязательно должно быть название, как у книги или фильма: “Дневник Белоснежки”; “Дневник жены Президента”; “Дневник проститутки”. Прости, Джульетта, это я не о тебе. Ты пришла меня поздравить на день раньше – тебя увозили, вместе с беременностью (пока в школе не узнали), в какую-то дыру за Оклахомой. Ты подарила мне “недельку” и тут же заставила меня примерить ажурные трусики. От ощущения себя женщиной меня обдало жаром, и, зашторив окно, я с легкостью подчинилась и разделась. Ты ахнула и закричала: “Жужу, поверь, такой красоты я никогда не видала. Тебе ничего не надо делать в этой жизни, а только раздеваться. И с этим телом ты еще - неисправимая девственница?” Юлия, Юлия! Что ты обо мне знаешь, если я сама только сейчас начинаю себя понимать и безмерно пугаться? Девственница, девственница... А Джу продолжает меня испытывать: “Смотри, у твоего член маленький (откуда она знает?!), и ты ничего себе не порвешь, зато сделаешь первый шаг, а остальное - дело техники и презервативов”.
Над изголовьем моей кровати висит плакат из прошлой маминой жизни. Мама привезла его из Италии лет сто назад. На нем ее кумир - Марио дель Монако душит Дездемону. Правда, там, где заканчиваются руки ревнивого мавра, отсутствует горло Дездемоны. Оно заклеено красивым приглашением на энциклику папы Пия ХII на площади Святого Петра. Когда-то, давным-давно маму, еще ребенком, водили на эту самую энциклику, и кто-то из наших родственников очень сильно ругал Папу и Муссолини. После этого мама приделала к горлу Дездемоны приглашение – пусть его Отелло и душит. Но мне казалось совсем иное: Марио протягивает свои вымазанные черным гримом руки к моей постели и душит меня каждую ночь. Душить девственницу за измену? Надо показать Отелло психоаналитику.
Конечно же – “Дневник девственницы”. Что с того, что моя невинность уже двадцать шесть часов, как подверглась нападению? Бедный Ингмар. Он так пыхтел и обливался потом и никак не мог меня преодолеть. Чем я могла ему помочь? Что будет – я знала давно; как будет – не представляла. Но не так, как было и не с этим уродом. Себе ж я поклялась: останусь чистой навсегда. Ведь грязь – естественная среда обитания чистоты. Вот дневник: только что страница была белее белой, а за пять минут потеряла невинность с лживым словом, но стоит перевернуть страницу – и вновь бумага девственно чиста.
Кстати, чего так Джульетта раскудахталась? Она мне завидует. Я должна ей завидовать. Голос у нее дребезжащий (как будто дверь оставили открытой на сквозняке), острые наглые коленки и эта идиотская стрижка. Так почему же все парни из нашей школы пристроились к ее заду? Она никому не отказывает, но и я еще никому не отказала, только ведь и предложений залезть в мою постель еще никто не делал. Ах, Ингмар. Он не в счет. Что может предложить, кроме преждевременной эрекции, сын безработного папаши? Хватит об этом. Я лечу в Италию, и все в моей жизни изменится. Простите, белые страницы, вы еще не знаете, что я лечу в “Ла Скала”..., да! нет же! - в Париж и только в “Мулен Руж”! Дядя Лучано меня обещал кому-то показать. Я буду петь. Я не хочу только петь! Я хочу танцевать - больше жизни! Но, прежде, вернусь во вчерашний день.
18 декабря 1986 г. 8 часов утра.
Так рано мама меня никогда не поздравляла. Еще не было и семи, а моя хлопотунья вкатилась ко мне со знаменитой тележкой из моего детства. Я притворяюсь, что сплю, а сама подглядываю одним глазом. Второй закрыт и уверен, что все это ему снится. Мама садится на кровать и будит меня поцелуем. Поцелуй ее строг и торжественен. Опять думает об отце. Она всегда о нем думает. Ее выдают глаза и продавленные плечи. Мама несет крест, но не тихо, а как Христос - чтобы все видели.
Раньше мама целовала меня руками и... головой: прижмет, да так сильно, что я начинаю задыхаться и буравит меня своей стеснительной сединой. Сегодня у мамы сухие, колючие губы. Мама болеет. Мама торопится. Я тоже - ее крест, но меня нести у нее сил больше нет. Она достала из тележки коробки и свертки, аккуратно разложила их на моей кровати, потом подсела ко мне, обняла, и снова оцарапала мой лоб губами. Глаза ее выдавили немного света, и она протянула мне глянцевый пакет, с картинкой самолета над римским Колизеем:
- Девочка моя, вот тебе мой подарок. Тебе уже шестнадцать лет, и я спокойно могу отпустить тебя одну на нашу родину - в Италию. Этот путь в шестнадцать лет проделала и я. Только я летела из Рима в Нью-Йорк. Не волнуйся – одна ты не будешь. Тебя встретит дядя Лучано и покажет тебе все-все. Он договорился со знаменитым педагогом - она учила саму Жэвэ Джомонд. Она тебя прослушает. Ты меня прости: здесь в “Мет” нет нашего итальянского воздуха, и я не смогла тебя пристроить. Вот тебе две тысячи долларов. Эти деньги я спрятала от твоего отца. Пришло их время.
Мама протянула мне одну из коробок и велела открыть. В коробке лежало изумительное платье. Такого у меня не было никогда.
- В этом платье ты пойдешь в “Ла Скала”. Билеты уже у дяди, и он с тобой поедет в Милан. А вот тебе два дорожных костюма и сумочка для путешествий. Обувь купишь себе в Италии сама: она там лучше.
Сколько я себя помню, за маминой кроватью стоял вишневого цвета дорогой кожаный дипломат. Все, что осталось у нас от отца. Я никогда в него не заглядывала. Наверное, боялась. Скорее - не хотела. Избегала разочарований, а их с каждым днем рождения становилось все больше. Теперь дипломат был среди маминых подарков. “Уж не должна ли я лететь с ним в Рим?” – мелькнуло недоумение. Но мама открыла дипломат, протянула мне старинный альбом в дорогой обложке и сказала:
– Это мой дневник. Бессмысленно его прятать: я всегда писала его для тебя. А это - твой будущий дневник, – мама положила мне на колени увесистую тетрадь. – Начни его в Милане, как и я. Свой я начала после встречи в “Ла Скала” с моим Марио.
От имени Марио мама вздрагивает и почти теряет сознание. Не удивительно, что от такой любви отец сбежал от мамы в Париж! Чтобы унять страсть своих рук, она, шатаясь, встает с кровати, подходит к плакату с неистовым Отелло и начинает его поглаживать:
– Дирижировал тогда Антонио Вотто, а дядя Альберто был с ним знаком. На следующий день мы пошли утром в театр, и Антонио представил нас Марио. Я была самой счастливой, только праздник мне испортила эта негодяйка Каллас.
Эту историю про Марио и Каллас я уже слышала от мамы сотни раз. Но понять так и не могу: если мама так любила отца, откуда эта ничем неприкрытая истерика чувств? Мама не похожа на фанатичную поклонницу. Значит, было что-то большее? Что?! Но я маму жалею и спрашиваю:
– Мама, кто такая Каллас?
– Почитаешь мой дневник - узнаешь. А вечером мы пойдем с тобой в “Метрополитен Опера”, и я тебе кое-что расскажу. Я хочу, чтобы правду ты узнала от меня, а не от наших сердобольных родственников.
– Но я же была в театре с тобой на той неделе?
– Да, но мы пойдем не в “Линкольн центр”, а в старое здание “Метрополитен Опера”, где я работала, и где отец твой... – мама не договорила, голос ее дрогнул, она спрятала от меня глаза и уже от двери, скороговоркой, свои вечные наставления:
– Вернусь к обеду. Будь готова. Тепло оденься. Не ешь так много, вчера у тебя болел живот. Не трави Ингмара и все ему скажи, а то парень умрет.
Подошла к окну. Мама спускалась по нашей “железке”. Так мы называем лестницу, ведущую в нашу каморку (любая квартира для меня - каморка, в сравнении с теми замками, которые мне снятся). Мама перчатки еще не надела – ее сердцу жарко. Деревянные перила давно сгнили, и холодное рваное железо впивалось ей в руку. Мамина спина вздрагивала. Она плакала. Плакала оттого, что сердце ее обжигало предчувствие: пришло время, и завтра она сама распахнет окно, чтобы дочь улетела навсегда. А я лишь больно сжала зубы. Улетит из прошлой жизни никому ненужная девочка, и на вершине мира расправит крылья женщина, способная на все.
18 декабря 1986 г. 11 часов 40 минут утра.
Ровно в десять пришел поздравить меня Ингмар. Бедняга ночь не спал, приперся к дому в семь, возможно, в восемь, и мок где-то за углом, не спуская глаз с окна: ловил мою тень. Цветы купил он еще вчера. За ночь они пожухли и имели жалкий вид, как и сам мой любовник. Теперь буду его так называть. Он когда-нибудь заслужит забвения, как и первый муж Мэрилин Монро, хотя тот и был членом похоронного совета. Читала об этом в журнале. Мэрилин, нет – не она сама, а ее история, меня сильно волнует. Я такая же красивая, как и она, может, и - лучше. Но почему: красивая – значит несчастная? Видимо, Бог дает что-то одно. Я уверена, что мне хватит характера не сломаться, как она.
Ингмар из нелепой клетчатой куртки достал шкатулку. Красивая, дорогая, вырезанная из кости. Нет, не купил. Украл из дома? Не спросила. Соврет. “Это для наших обручальных колец”, – осмелился он и уткнулся в меня страхом, но быстренько отпал, обнажив в подобии улыбки свой черный зуб. Велика ли его плата за мое тело?
А я ему на ухо: “Я завтра улетаю в Рим”. Бедный Ингмар. Он осел на пол и начал рыдать. Истерик. Всхлипывая и завывая, он сквозь слезы выдавил, что убьет меня и себя. Умолял взять его с собой в моем чемодане. Когда я рассмеялась, схватил наш старый кухонный нож и стал себя резать. Я рассмеялась еще больше: на ноже висела луковая кожура. Ингмар отбросил нож и свалился рыдать в мою кровать. “По тебе плачет Голливуд”, - сказала я ему.
И я сделала отчаянный шаг. Если улетать в другую жизнь, так почему не сейчас? “Подожди”,– сказала я луковому самоубийце, а сама пошла за ширму в мамину комнату. Ну, кому я еще покажу подарок Джульетты? Я разделась догола и из семи трусиков выбрала черные, ажурные, с глянцевой этикеткой. “Что я буду делать, – стучало в моей голове, – если он умрет от страха?” Но Ингмар не умер. Он был давно испытан травкой и в стане своих друзей нормальных слов не говорил. Но с женским телом ему явно не везло: все были уродинами или перезрелыми тетками. На меня его в прошлом году натравила Джульетта. Однажды после уроков у нас была назначена баскетбольная игра: девочки против мальчиков. Я сразу заметила, что Ингмара нет. А он, тем временем, пробрался в женскую раздевалку и спрятался у меня в шкафчике. Я, прямиком из душа, - открываю дверцу и вижу покусанные в кровь губы и пошлые глаза. А я, спокойно так, достаю одежду и закрываю наглеца в шкафу.
А сегодня при виде моей наготы, он уже не кусал губы, а разделся сам быстрее, чем матрос в борделе. Все произошло слишком быстро. Я ничего не почувствовала, кроме вонзившейся в меня занозы где-то за ухом. Кажется, похититель девственности оплошал. Минут через десять я Ингмара выгнала. Сказала, чтобы он пришел завтра днем провожать меня. Самолет мой рано утром. Зачем он мне нужен, если есть ты, мой дневник и ты, мой Рим – открытый город? Не могла же я тебя променять на мимолетную истому? Да и истомы-то не было, а только – отвращение.
Я подошла к зеркалу, чтобы найти в своем новом облике приметы женщины. Ничего не нашла, кроме синяка на плече от рук Ингмара. И все же права Джульетта: я красавица. Немножко помятая, еще не дозревшая, но, как мне казалось, уже способная управлять своими страстями. Себе удивляюсь: угрозу потери девственности я проглотила, как пилюлю от мигрени.
Примечания
_____________________________________________
*Мануэлло Джудео (Иммануэль Римский) - Иммануэль Римский (Мануэлло Романо, он же Мануэлло Джудео (Иммануэль Еврей) (1261 – 1336) – еврейский поэт, живший в Риме и писавший на иврите. За откровенный эротизм многих стихотворений был сурово порицаем раввинами.