Тур дэ форс, или трюк судьбы. Глава 3

               

                Когда за Канайкиным закрылась наружная дверь, Модест Петрович облегченно вздохнул: «Вот и хорошо!.. Вот и славненько!..» – несколько  раз машинально повторил он, пряча деньги в ящик стола и, радуясь тому,  что выпроводил  уголовника из квартиры.
                «Обвести вокруг пальца  подобного дегенерата, – это что-то значит, чёрт возьми, что-то, да значит! Есть… есть ещё порох в походных пороховницах! Нет, не ослабла, Модест, в тебе ещё казацкая сила!..» – в душе ликуя, подумал он,  выходя на балкон и, вдыхая в себя  удивительнейшие ароматы.
                Прекрасен, лазурен, душист и свеж был парк в этот летний, погожий денёк и насладиться его красотой и покоем, спешили многие из отдыхающих в Н-ске.
                Вон там, у литых, чугунных оград, запрокинув голову на спинку скамейки,  на небо жмурился какой-то пенсионер, любуясь  проплывавшими в синеве облаками.
                А там, мимо бронзового, на старте застывшего бегуна, продефилировала  полная  дама в чём-то немыслимо фиолетово-жёлтом. Следом за нею, сгорбившись за рулем и губами дудя, усиленно пропедалил такой же пухлый малыш на своём трёхколёсном  велосипеде.
                А вон, бойко постукивая точёными каблучками, гордо прошествовала молодая красотка. Нежно-розовое личико из-за света, просачивавшегося сквозь поля соломенной шляпки, было озабоченным, но прелестным. Фисташковое, по-летнему лёгкое платье, мягкими складками облегало бёдра и, колыхалось в такт равномерному шагу, мило обрисовывая контуры  трусиков на ягодицах. Быстро из-под платья мелькали загорелые ножки, а из пляжной, обшитой бахромою сумочки, легкомысленно высовывался краешек махрового полотенца.
                Пробежав по её ладной фигурке глазами, Модест Петрович, от удовольствия   хмыкнул.
«Э-эх, составить бы красотке компашку! Вместе б полежать на песочке, погреться…  помассировать бы проказнице спинку, а там и …»
                Столь шаловливо-приятную мысль довершить ему не позволил очередной звонок в дверь.
                -Вы сдаёте жилплощадь? – мужчина в возрасте где-то за пятьдесят, довольно сутулый и очень  худой, стоял на лестничной площадке, держа в руках авоську,  набитую  фруктами и овощами.
                -Можно её смот*еть? – слегка приглушённый, картавый голос звучал  грудными, нечёткими звуками.
 Тёмные глаза, ушедшие глубоко в орбиты, лихорадочно мерцали из-под стёкол очков. Небритые щёки глубоко ввалились. Выглядел пришедший, утомлённым. Строгие складки возле губ, курчавые, с лёгкой проседью волосы, крупный, с горбинкою нос, - всё это свидетельствовало о том, что у порога стоял один из сынов  земли обетованной.
                Модест Петрович, приветливо улыбнулся:
                -Шолом - алейхем! Прошу.
               

                Гость,  в прихожей  разувшись,  учтиво  представился:
                -Исаак Иосифович Генкель. Тамбовский газетчик. В Н-ске,  на отдыхе, вместе с семьёй.
                Сказав это, он мелкими, осторожными шажками прошёл в гостиную, словно бы опасался кого-то толкнуть или ... упасть. Долматов не разобрал.
                Сопя и пришёптывая, сопровождаемый Модестом Петровичем, Генкель внимательно осмотрел всю квартиру, а, выйдя на балкон, там безмолвно застыл, явно, потрясённый открывшимся видом. И долго любовался то морем, то парком, особенно   задерживая  взгляд  на той его части, где за высокими проволочными заграждениями теннисных кортов, туда и сюда метались фигурки играющих в белом.
                «Боже святый, Боже святый!!..» – наконец чуть слышно прошептал он, и в его глазах мелькнула растерянность, а нижняя челюсть, так и вовсе,  отвисла, придавая лицу  выражение застенчивого удивления.
                Модесту Петровичу, смотревшему на гостя через окно гостиной, оттуда отчётливо было  видно, как бабочка-королёк, присев на балюстраду балкона, расправила плашмя на припёке свои крылья  и медленно ими задвигала, будто дыша. Потом, вдруг захлопнув их, вспыхнула бронзой – и была такова…
                А Генкель, тем временем, сняв с переносицы очки, вытер глаза ладонью, и  глубоко вздохнув, вернулся в комнату.
                Последовав приглашению Модеста Петровича, он опустился в кресло  напротив. Но он не просто сел, он всем телом, казалось, испытывал достоинства кресла (как хорошо выгибается в нём спина и как плавно шея, как приятно размещается в нём голова, и как откинута она,  может быть ещё  дальше!..).
                -Что за о-о-оскошь! – наконец-то, вымолвил   Исаак Иосифович и, шевельнув пальцами ног, принялся рассматривать натянутую синтетику  серых носков. – Давненько я не потчевал своё многост*адальное тело подобной, изумительной о-о-оскошью. Недели две, недели две, никак не меньше…
                Затем, он потёр небритую щёку  ладонью и от его жесткой щетины донеслись  шершаво скрипящие звуки. Долматов тут невольно подметил, что руки у визитёра были неухоженными : с обломленными, обгрызенными ногтями.
                Увидев на столе ракушку-пепельницу, гость вынул из кармана рубашки  сигаретную пачку. Достав сигарету, помял её  пальцами и с наслаждением закурил, выпустив из ноздрей струйки мутноватого дыма, напоминавшие пару кабаньих клыков. В конусе солнечных лучей над столом, призрачно и мягко закачались складки сизоватого дыма.  Гость настолько поглощён был своими невесёлыми мыслями, что даже не спросил у Долматова  разрешение на подобную вольность. И лишь  минуту спустя, встряхнув головой, он вопросительно посмотрел на Модеста Петровича.
                В ответ получив: « О, да, конечно, и мне одну, если можно»,  – Генкель шуркнул по столу сигаретною пачкою, а потом, передвинул и зажигалку.   
                Долматов ему признательно улыбнулся и закурил.
                Какое-то время они молча сидели, окутанные хлопьями синеватого дыма.   Пожелтевшие от никотина пальцы Генкеля, мелко подрагивали. Но вот, близоруко щурясь, он сделал последнюю затяжку и твёрдо вмял короткий окурок в гостеприимно распахнутую ракушку-пепельницу. Изредка поглядывая на ухоженного Долматова, удобно расположившегося в кресле напротив, с принуднейшим «э»-каньем в речи своей, стараясь избегать «рычащих» звуков, поведал он  ему  следующую историю.

                Две недели назад, с женой и тремя сорванцами, приехал он в солнечный Н-ск, чтоб провести в нём заслуженный отпуск. С арендою комнаты, однако, как-то не повезло: в гостиницах и пансионатах свободных номеров не оказалось, частный сектор, также, приемлемыми вариантами не радовал. Снять удалось, да и то с трудом,  комнатку в доме у железнодорожного переезда, в километре от моря.
                И замелькали дни отдыха: безоблачные и беспечные для его сорванцов-мальчишек, хлопотные  и напряжённые для жены Сары и изнурительные, опустошающие  для самого Исаака  Иосифовича.
                Дело в том, что удручённый рассказчик от рождения  был наделён  острым слухом, а поэтому, последние лет двадцать, перед ним маячил призрак бессонницы. И если дома, у себя в Тамбове, нацепив на голову войлочные наушники, после долгих  мучений ему  удавалось ещё как-то  уснуть, то здесь, на  отдыхе, он был лишен такой возможности вовсе. Дом, в котором его семья  первоначально снимала комнату, находился всего в сотне метров от железнодорожного переезда, и казалось, выполнял функции акустического экрана.  Шум, от проходивших  мимо экспрессов, превышал все мыслимые  шумовые пределы. Он исподволь нарастал, наплывал и, постепенно усиливаясь, превращался в стонущий, ревущий  грохот – гул.    Звякала на полках хозяйская утварь, ходуном ходил пол, дрожала постель, сотрясались и вибрировали стены дома. Пытка слуха продолжалась ночью и днем, с  периодичностью в тридцать-сорок минут. Подобный ад его семья  смогла выдержать только три дня…
                Генкель умолк, страдальческим взглядом уставясь в дешёвый гобелен над  кушеткой, где, белые  лебеди  утюжили зеркальную гладь, окаймлённого камышами, лесного озера. 
                Потом, из кармана брюк достав носовой платок,  он  трубно высморкался  в него  и продолжил…
                Следующее пристанище его семья обрела рядом с гаражно-строительным кооперативом. Трёхкомнатный дом на шестнадцать жильцов, и арендованные метры возле единственного туалета.
                Здесь, за день уставшему Исааку Иосифовичу, ночью мешал уснуть однообразно повторяющийся  звук,  доносившийся из-за тонкой перегородки. Это был спуск воды в унитазе, стонущий, захлёбывающийся и вдруг пропадавший. Звякала задвижка туалетной двери, мимо удалялись чьи-то шаги, а навстречу к ним спешили другие:  лёгкие, быстрые,  нетерпеливые или  тяжёлые, с глухим пришлёпом. И снова спуск воды, и тот же звук задвижки…
                Просачивавшаяся в сознание шелуха звуков (все эти шорохи, скрипы, журчания, храпы!), - засоряла и мучила мозг, колола в висках и, никак, нельзя было от неё избавиться.
                В подобных мучениях проходила ночь, а когда за окном серовато светлело, где-то, должно быть под старенькой крышей, до одури звонко, весело, дружно, начинали чирикать проснувшиеся воробьи…
                А в семь оживали гаражные боксы и рядом пристроившаяся  авторемонтная мастерская. Звон молотка, шипенье насоса, треск проверяемых ревущих моторов, внезапные взрывы мужских голосов,  - такое знакомое всем сочетание звуков, которое исходит от подобного рода объектов, заполняло пространство, оккупировало слух, волновало сознание, не давало забыться.
                А в половине восьмого (какое уж утро!), у дома останавливался жёлтый автобус и, не заглушая мотора,  громко сигналя, водитель вызывал кого-то и кого-то ждал.
                И тогда начинался кромешный ад, мир рвался на части! Рёв двигателя проникал в самую душу, а комната наполнялась выхлопными газами. Оглушённые, одурманенные  обитатели дома, кряхтя и поругиваясь, вставали с лежанок и, покинув ночлежку, с недосыпа зёвая, лениво плелись к надоевшему пляжу.
                А там всё тот же зной, истоптанный песок, смех, детский визг и никакой возможности уединиться. И Генкель, пристроившись под тентом грибка, валился набок и носом клевал, глядя сквозь сонные слёзы на  море  и на резвившихся, выспавшихся счастливцев.
                А жизнь сверкала и переливалась всеми цветами и оттенками радуги! Но он уже не замечал местных красот, и морские просторы его не восхищали.
                Ему было больно. Нестерпимо больно. Жизнь сделалась нелепой и гнусной, а её назойливость – просто бесила!.. Особенно действовала ему на нервы  шумная весёлость отдыхающей молодёжи. Молодые люди никогда не сидели спокойно: они расхаживали по пляжу, играли в мяч, восторженными криками приветствовали большие волны.
                Генккель же приходил в ярость от этих криков, - до того глупыми они ему казались!.. Впрочем, он понимал, что несправедлив. В конце концов, это были обычные молодые люди, и он не мог того не признавать, и всё-таки их ненавидел, потому что они были   в ы с п а в ш и м и с я !!..
                За многие годы журналистской работы у Генкеля выработалась насущная потребность – просматривать после завтрака основные газеты. Но теперь, в Н-ске, он не мог долистать ни одной из них до конца. Печатные страницы утомляли его. Он, главный редактор солидной газеты, удивлялся, как это люди могут находить, о чём писать и, удивляясь, закрывал глаза. Но спать не мог…
                Жизнь для него стала утомительной, как яркий свет для больного. Утрачено было её прежнее очарование, исчезла гармония, распался смысл! А сам он, превратился в какого-то призрака, стал тусклой тенью в царстве бессонницы…
                Генкель умолк, и смежив воспалённые веки, надолго затих, погрузившись в думы. Две скорбные складки пролегли вокруг рта, придавав его лицу,  жертвенное выражение.
                В гостиной зависла неловкая пауза, во время которой Долматов подумал, что если он сам теперь не вставит какое-то слово, то,  они будут молчать бесконечно.
                -Простите, а вы не пробовали затыкать уши ватой? – спросил, и сам же осознал наивность вопроса.
Однако, гость, приоткрыв глаза, со скорбью в голосе, серьёзно ответил:
                -Я в уши вкладывал тампаксы. Увы, мой д*уг, не помогает. Тампаксы звукам не помеха… -  сказал, и вновь уставился на гобелен. Казалось, что выжат  он досуха, и физически, и эмоционально.
                Волна острой жалости подкатила к Долматову. Бедняга еврей, а ведь верно, измучен. Что ж он, чёртов дурила, со своим острым слухом притащился в курортный Н-ск? Дремал бы дома, в своём Тамбове с одетыми на глупую голову наушниками и не знал бы беды. А теперь… э-эхх!…Что-то тёплое, сострадательное шевельнулось в душе Модеста Петровича, но он умышленно подавил в себе это робкое чувство. В его жизни и без того хватало сложностей и забот  и, совершенно незачем было ее обременять  грузом чужих проблем и ошибок. Да, к тому же, закрадывалось  сомнение: что, если, жалобное нытьё еврея, всего-навсего лишь уловка, хитрый ход, с целью – расположив к себе собеседника,  сбить  на приглянувшуюся квартиру цену?
И поэтому, недовольно сдвинув брови, Модест Петрович, деловито поинтересовался:
                -Ну, а моя квартира – она вам подходит?
Чуть-чуть помешкав, Генкель осторожно ответил:
                -К чему ж лукавить,  ва*иант отменный. Воп*ос в цене, мой  д*уг,  воп*ос  в цене.
                -Ну, о цене, я полагаю, договоримся. Пять сотен за сутки, пятнадцать тысяч за месяц, – привычно назвал свой тариф Долматов. – Вам, на какой срок необходима квартира?
                Еврей задумался, потупил взор, и на его челе, проглядывала работа мысли. Через минуту, глухо гукнув «гм!», виновато откашлялся, вынул из кармана платок и, протерев очки, вновь водрузил  на место. Потрогав с грустью волосы свои и, бережно пригладив их рукою, он, пожевав губами, произнёс:
                -Ну,  не пятьсот если, а скажем э-э-э… т*иста… Т*иста за сутки, с*оком на две недели. Как в этом случае, догово*имся?
                -Пусть будет по-вашему, - согласился Долматов, нетерпеливо поглядывая на часы. Он сорок минут  затратил  на этого нытика и время же, конечно, поджимало.
                – Давайте деньги и переселяйтесь завтра.
               
                Но гость метнул на собеседника настороженный взгляд, словно бы у него возникли сомнения относительно порядочности намерений владельца квартиры.
                - Завтра, завтра! – как можно твёрже добавил Долматов. – Сегодня  вечером, в этой квартире, назначена у меня деловая встреча. Ну, а завтра, часикам к десяти, милости прошу! Жилая площадь будет свободна.
                Отсчитав оговоренную сумму денег, Генкель передал её Модесту Петровичу, а взамен шуршащих купюр, получил ключ квартирный, гарантировавший  ему спокойный сон.
                -Итак,  завт*а, в десять? – вновь уточнил заметно просветлевший Генкель, когда Долматов, будучи уже в прихожей, открыл перед ним   учтиво дверь.
 Модест Петрович лишь согласно кивнул. Мужчины   обменялись рукопожатием. И успокоенный еврей, держа в руках наполненную авоську, вышел на лестничную площадку.