Яков Шварц
AMNESIA
(Хроники забвения)
Роман в трех книгах
Книга вторая
Глава пятая
В то время как плевки взбесившейся картечи
Скрежещут и свистят в пространстве голубом
И падают полки близ Короля, чьи речи
Полны презренья к тем, кто гибнет под огнем;
Артюр Рембо. “Зло”.
Страница 3
Жан Жене
Париж. Улица Стефана Пишона. 15 апреля 1987 года.
- Да, мадам... Да, мсье... Нет, мадам...
После возвращения Жужу из клиники, дитя-помеха решает только так обращаться к отцу и мачехе. Жужу не чувствует за собой никакой вины: напротив – она довольна, и ее “оскорбленные” чувства святее слез Девы Марии. Жужу стоит в дверях и ждет Джованни. Рейчел несколько раз мимоходом обращается к ней, скрывая свою растерянность и гнев. Наконец Джованни собран:
- Зачем ты берешь с собой сумку?
- Мсье, я же сказала, что не зайду больше в ту комнату.
Жужу цепляется за сумку, как за последнее убежище своей свободы. Теперь сумка - ее дом, который она, как улитка, всегда носит с собой. Сумка не только стала ей домом, но и родиной! Мысль эта осела в голове Жужу с тех пор, как она сбежала в Париж. Все ее родственники были итальянцами. В Нью-Йорке Жужу родила не мать, а, скорее, американская мечта. Но и возвращение в Милан не принесло чувства дома, и вот Жужу в Париже. Здесь все камни вымыты кровью королей и их палачей, а по утрам они напевают Марсельезу. Теперь она выпросит у мостовой один булыжник и спрячет его в сумку, чтобы убивать им свои “высокие порывы”. Теперь ничем не подкупить Жужу, и она решает никогда больше не упиваться свободой настолько, чтобы забыть о своей мести за сегодняшний позор в клинике. И даже кольцо, которое греет ей лодыжку, не приносит облегчения.
- Что ты будешь с ней таскаться? Прекрати этот балаган!
Джованни возвращается к тону заботливого, но строгого отца.
- Если вы хотите вспороть все швы на сумке, то я ее оставлю...
- Откуда у тебя так много денег?
- Мама дала. Кстати, это твои деньги. Мама сказала: эти деньги - все, что от тебя осталось.
В машине Жужу первой решается разорвать тягостное молчание:
- Почему Камилла называет тебя наказанным распутником - Дон Жуаном?
Джованни воспрянул: можно, как ни в чем не бывало, продолжать говорить с Жужу. Гадкий намек он пропускает и включает третью скорость в их разговоре:
- Как ты знаешь, мы с тобой – итальянцы, и имя мое итальянское. А вот с твоим именем неясно. Имя Жужу успокаивает, но больше – жалит. Ты не заметила, что когда ты называешь себя, люди инстинктивно съеживаются – боятся укола?
- Нет, не замечала.
- Джованни – от древнееврейского Йоханаан – “божий дар” или “Господь оказал милость”. Христиане переделали имя Йоханаан – в Иоанн. У французов – Жан, у португальцев – Жуан, у испанцев – Хуан. У русских – Иван, у немцев – Иоганн, а в твоей Америке – Джон. Поэтому Моцарт написал оперу “Дон Джованни”, которую все называют - “Дон Жуан”.
- Куда мы едем? – Жужу от болтовни отца тошнит.
- Если не возражаешь, я отвезу тебя к Камилле.
- Хоть она меня пожалеет!
- Прошу тебя - о сегодняшней ночи ей не рассказывай.
- Хорошо, а что дальше?
- Побудешь у нее. 17-го я отвезу тебя в аэропорт, а в среду приедете на вечер Жене после обеда. Вечер в шесть – успеете мне помочь. В вестибюле школы будет выставка “Проклятые поэты”*. За выставку отвечает Даниэль - он пристроит вас к делу.
У “Школы искусств и ремесел” на улице Стефана Пишона десяток странного вида парней и девиц раздают прохожим прокламации. Рыжий верзила в кожаных штанах притягивает к себе Жужу и взвывает воззванием с голубого листка:
“Садомазохистов - в Национальное собрание!”.
Со стороны улицы Филиппа Пинеля* вывернула толпа с флагами и транспарантами.
- У нас что ни день, то Парижская Коммуна.
Спина Камиллы выпрямилась: то ли от гордости, то ли от страха быть побитой коммунарами. Дверь в школу наглухо закрыта и не подает признаков жизни. Рыжий детина переходит от прокламаций к ухаживаниям:
- Что, девочки, лесби тоже приглашают на вечера геев?
В ответ Камилла прикладывается к двери каблуком сапога. Жужу прислоняется к полированному дубу ухом: из-за двери доносится оркестр голосов. Рыжий прижимает Жужу и дышит ей в лицо законными требованиями внимания:
- Или я не из вашей среды, мадемуазель?
- Если хочешь быть на равных – напяль на свою бороду парик!
Жужу на мгновение нейтрализует наглость детины. Камилла высвобождает подругу из лап либерала и отгораживается от него умной болтовней:
- Меня больше всего поражают в этом мире совпадения. Видишь, Жужу, на нас надвигаются возмущенные граждане V Республики. И наступают они с улицы Филиппа Пинеля.
Голос Камиллы кажется неровным, резким, искусственным. Такими голосами говорят гиды или отправляют самолеты в аэропортах:
- Так вот, этот Пинель был первым психиатром, который захотел отделить в тюрьме преступников от сумасшедших. Филипп обратился к председателю Конвента Жоржу Кутону, а это, Жужу, было время, когда головы летели только потому, что нос не в ту сторону чихнул. А Кутон, в ответ на просьбу, предупредил доктора: “Ты видно сам умалишенный, если собираешься спустить с них цепи. Ты и будешь первой жертвой своего сумасшествия, помяни мое слово”. Но Филипп не послушал трибуна гильотины, и оковы пали. Кутон не смог оценить риск доктора - сам вскоре остался без головы. Так вот о совпадениях: я думаю, что эти сумасшедшие, освобожденные Пинелем двести лет назад, и двигаются сейчас сюда...
Дверь нежданно открывается, и Камилла, обхватив Жужу, влетает в вестибюль Школы. Стучат молотки, визжат пилы, заливается Ave Maria stella – работа кипит.
- Не ожидала от твоего папочки!
- Ты о музыке?
- Я думала, что будут греметь фашистские марши, а здесь музыка, словно в церкви.
- Это Монтеверди. “Вечерня Блаженной Девы”*. У нас дома была пластинка ансамбля “Chanticleer”*с петухом на обложке.
- Шантеклера? Ясно поющего?
- Имя петуха из рассказа Джеффри Чосера. Мама обожала плакать под эту музыку. Похоже, этот вор и педик Жене был святым.
- Сартр тоже так считает.
- Кто такой – Сартр?
- Певчая птичка свободы, от которой бегут, закрыв глаза. Такой же, как и ты!
- От кого я бегу?!
- Важно - куда ты прибежишь. А вот и твой папа.
Со второго этажа вестибюля спускается Джованни в сопровождении господина с круглым красным лицом. Очки его, как пятна, дополняют образ покрасневшей в лучах предзакатного солнца луны. На его голове чудом держатся клочки неизвестного цвета волос.
- Даниэль, познакомься: Жужу – моя дочь из Нью-Йорка и ее подруга Камилла. Даниэль* отвечает за выставку “Проклятые поэты”. Будете ему помогать.
Даниэля женские прелести не волнуют, но помощницам он рад и сразу дает указание:
- Жан, да выключи ты эту музыку!
- Сегодня здесь поет церковный хор? – Камилла пытается разглядеть за стеклами глаза Даниэля.
- Это любимая музыка Жана Жене...
- Знаем, знаем. Монтеверди. “Вечерня Блаженной Девы”.
Жужу празднует первую победу:
– Музыка для брошенных женщин.
- Почему брошенных?!
Пораженный знаниями Жужу, Даниэль изучает запотевшими стеклами очков наглую американку.
- Иисус же бросил свою мамашу – не пожалел. Я хотела его спросить об этом в Сикстинской капелле, но меня там отвлекла Джомонд.
- Кого ты хотела спросить?
- Иисуса. Я с ним разговаривала.
Даниэль прожжен не только своей жизнью, но и судьбой Жана Жене.
Расспрашивать девчонку – значит скатиться до примитивного розыгрыша. Лучше уйти от скользкой бредятины:
- Вот вам первое задание: Жан будет развешивать портреты поэтов, а вы - прикреплять под ними надписи. Не забывайте заодно проверять и грамотность – писали студенты.
- У вас что – студенты неграмотные? – Жужу искренне удивляется.
- Они не только писали, но и пили при этом. Кстати, ты, Жан, сегодня еще не пил?
Даниэль обращается к заросшему, как Маугли, парню, который материализуется из суеты и гама и жадно пожирает глазами задницу Жужу.
– А дальше поступаете в его распоряжение. Только не надо дарить ему вашу любовь, хотя бы до окончания вечера.
- Джованни, мы болтаем, а толпа на улице скоро будет брать приступом Школу и устроит нам тут Бастилию.
Камилла ищет повод заговорить с Джованни.
- Ничего страшного. Я буду королем и отдам им свою голову.
Джованни пристально ловит в глазах любовницы: - рассказала ей Жужу или нет.
- Мсье Джованни, дело принимает серьезный оборот.
Даниэль достает какие-то бумажки, а слова бормочет скорее про себя, - нам придется запустить с улицы человек сто.
- Я чувствую, что вечер будет сорван. – Джованни съеживается.
- Тогда - 30-50.
Краснота на лунообразном лице Даниэля начинает спадать.
- Ты хочешь сказать, что придется пустить и палестинцев?
– Хочешь устроить здесь Мюнхен?!* – голос Джованни наливается отчаянием.
- Жене был потрясен действиями “Черного сентября”*, но вовсе не жестокой расправой над евреями на Олимпиаде, а покушением на премьер-министра Иордании. Ты все перепутал: Жене был связан не с “Черным сентябрем”, а с “Черными пантерами”*.
- Хорошо, хорошо! Ты - величайший знаток Жене...
Джованни готов броситься на своего друга.
- Лучше скажи: если бы мы перегрызли друг другу глотки – Жене бы это понравилось? Да, понравилось! Я не хочу пышных похоронных речей. Драка у края могилы? Это то, что Жене бы одобрил.
- Ладно, будем действовать по плану. Когда явится охрана?
- С минуты на минуту.
- Девочки, закончите с выставкой – сядете на регистрацию гостей. Не забывайте каждому вручить книгу Жене. Жан, ты распаковал книги?
Огромные стекла вестибюля забились звонкой дрожью. Это с улицы по ним били голоса толпы, собравшейся у входа в Школу.
Даниэль решительно направился к выходу. Джованни к такому повороту событий не готов. Он бросается вслед Даниэлю и останавливает его:
- Подожди! Что ты собираешься им сказать?
- Идем со мной.
Даниэль решительно открывает входную дверь Школы. Джованни, гонимый взглядами дочери и любовницы, выходит следом. Даниэль, ослепленный скатывающимся за город солнцем, одной рукой прикрывает свои толстые очки; вторую же поднимает вверх:
- Мы пустим вас, но не всех!
- Запрещается запрещать!
Толпа с улюлюканьем надвигается на Даниэля, но и он делает несколько шагов вперед:
- Я, как и вы, не приемлю любой власти! Наш протест - всего лишь бородавка на их буржуазном теле. Мы с вами только подвид свободной прессы. Нас уверяют, что пытаться изменить общество и быть свободным от него – невозможно! Но мы...
Толпа ревет. Любые речи для нее – отрава. Разобрать невозможно: она протестует или приемлет. Даниэль делает еще несколько шагов и его окружают плотным кольцом. “Забьют или нет?”
Джованни не знает что делать: спасать друга или звать кого-то на помощь. Даниэль же продолжает кричать:
- Мы могли бы вызвать полицию, но скажу прямо - Жене бы это не понравилось!
- Смерть ментам!
Кажется, слышны первые выкрики одобрения. Даниэль ловит удачу за хвост:
- Через минуту вам вынесут 50 пригласительных билетов. Хотелось бы, чтобы вы определились - кто и какие группы будет представлять; и не надо мешать в одну кучу коммунистов и гомосексуалистов, палестинцев и террористов.
Рыжий парень, у которого кадык прилип к подбородку, размахивает перед носом Даниэля плакатом: “Все что ты знаешь – ложь!”. Две девицы, замотанные шарфами, размалеванную тряпку у рыжего вырывают, неистово топчут правдивые слова о лжи, и бьют его настоящим - правильным плакатом: “Бунт - дело правое!”
Если до сих пор мир сумел выжить, и люди еще не сожрали друг друга, то всему виной только одно обстоятельство: в каждой толпе существуют непримиримые противоречия, и, как ни странно, именно они создают хрупкое, но стабильное равновесие. Даниэль пользуется легким замешательством толпы, выскальзывает из ее рядов и, вместе с Джованни, исчезает в “Школе”. Вскоре являются охрана и несколько жандармов. Откуда-то сверху Жан приводит человек десять с инструментами и немедленно разыскивает Жужу. Она с Камиллой прячется за колонной и ждет своей участи. Нашего Маугли от ее красоты трясет, и он готов утащить Жужу далеко в джунгли - к своим братьям меньшим. Двое рабочих зовут Жана к большому картонному ящику, и у него теперь есть явный повод прикоснуться к Жужу. Он берет ее за талию:
- Вот тебе и работа. Идем со мной.
Камиллу Жан не замечает: еще бы - в его руке добыча.
- У тебя есть большие ножницы? Хотя пила даже лучше, - Жужу скидывает руки Жана с бедра и дергает его за волосы.
- Зачем?! - Жан сражен.
- Ты разве не видишь, что мы вдвоем? У тебя руки вместо мозгов - я сейчас тебя обкорнаю.
Жан понял, что эта девчонка, которая говорит по-французски (как все американцы, с акцентом) – непростая штучка. Ее надо завоевать, но не с налета. Жан прячет похоть и разворачивает рулон бумаги:
- Это план выставки. Мы будем собирать стойки и вешать на них планшеты, а вы - крепить к ним надписи. С ними разбирайтесь сами или зовите мсье Даниэля.
Первыми повесили два портрета Жене - по обеим сторонам входа в зал. Фотографии большие, почти в человеческий рост. На той, что слева, Жене почти старик. Француза в нем выдает небрежно обмотанный вокруг шеи шарф. В потертой кожаной куртке, седой, с лицом, изборожденным глубокими складками, с боксерским подбородком – он совсем не похож на вора. Если он вам протянет для знакомства руку и представится писателем – ему нельзя будет не поверить. Но все же глубоко посаженные мелкие глаза, спрятанные под надвинутыми на них, словно береты, надбровными дугами, выдают в нем богоотступника, хотя и честного, благородного – такая у него работа или призвание, а призвание - всегда от Бога.
- И ты хочешь сказать, что этот благородный господин трахал мальчиков?
- Он часто был пассивным.
- Как это?
- Был женщиной.
Жужу с недоверием смотрит на Камиллу:
- Если собираются два гея и оба они... женщины, то, выходит, они -
лесбиянки? А те, кто, как ты говоришь – активные – должны снимать пассивного... или пассивную проститутку – на панели? А может, они еще и размножаются?
- Не надо никого искать: они сами меняются желаниями... И еще: среди пассивных много железных ребят.
- Ты меня запутала!
- Хватит лекций. Голубыми, как и поэтами – рождаются, а палачами – становятся. Будешь раздавать его книгу – сама читай и изучай все по первоисточнику.
- Скажи последнее: это любовь или секс?
- Жене любил и его любили. Для тебя сейчас секс возможен только с тем, кого любишь. Войдешь во вкус – будешь любить сам секс. Но для Жене именно секс порождает любовь.
Слова Камиллы для Жужу пусты. В них есть только оболочка из звуков. Они – как воздушный шарик. Но сколько его можно надувать пустыми смыслами? Лопнет! Уже лопнул! Жан, хоть и находится в нескольких метрах, жадно прислушивается к разговору Жужу и Камиллы. Услышав, что они говорят о книге, он мигом приносит ее и отдает Жужу. Он смотрит на нее точно собака, которая принесла хозяину брошенную им палку и в нетерпении ждет следующего броска.
- У тебя в поклонниках недостатка не будет.
Камилла необъяснимо раздражена.
– Что за книгу они собираются раздавать?
- “Pompes fun;bres”..., - если я правильно прочитала.
- “Торжество похорон”*? - Камилла явно разочарована. – Недоумки с улицы останутся довольными.
- Эта книга о сегодняшнем вечере? - Жужу злится. Она ничего не понимает.
- Выходит, что да. Книгу можно считать автобиографией Жене.
Жужу открывает книгу и тут же начинает смеяться:
- Оказывается, у Жене мамочку звали как и тебя - Камиллой. Отец так и остался неизвестен. Святой – от святого духа. Не хочешь ли и ты от Джованни зачать маленького святого?
Жужу довольна: она берет реванш и продолжает искать, чем бы еще уязвить подругу:
- Жене описывает, что он пережил, когда убили его любовника и друга, какого-то Жана Декарнена*. Я тоже буду плакать, когда Рейчел тебя зарежет.
Камилла отстаивает свое достоинство перед наглой девчонкой, ясно давая почувствовать, что их разделяет пропасть.
- Друг – это когда его член в твоей заднице?!
Жужу не в силах что-либо понять: сарказм ей заменяет воображение.
- Это о нежности со всей любовью?
- Вот когда в твою задницу засунут самый большой член, и ты взвоешь, как реактивный самолет – вот тогда мы и поговорим.
- Похоже, что ты облетела верхом на члене весь земной шар. Я могу понять – принять невозможно! Что тут еще про тебя пишут?
- Дай сюда! - Разгневанная Камилла пытается выхватить книгу у Жужу.
Книга падает, и две руки наперегонки кидаются ее поймать. Руки сталкиваются, пальцы обвивают пальцы; Камилла и Жужу резко приседают, чтобы другой рукой схватить книгу: их лица упираются друг в друга и губы находят губы. И тогда на Камиллу, испытавшую в любви все, кроме материнства, и на Жужу, которая могла быть дочерью Камиллы и еще не ведующую как распорядиться своей девственностью, обрушивается всей тяжестью дерево Добра и Зла со всеми плодами, которые Бог Всесильный заповедал не есть человеку – и увидели Камилла и Жужу себя нагими. Они проваливаются в Ад, где их на лету и подхватывает Жан:
- Вот подписи к фотографиям Жене. Какая к какой – разбирайтесь сами.
Жан протягивает Жужу листы картона. Она нараспев начинает читать: “Я был вором, но я предал воров, чтобы стать поэтом, что надеюсь, мне удалось. Я должен признаться, что именно занятие поэзией позволило мне заглушить свою тягу к убийству. Но легальность моего нынешнего положения не сделала меня счастливым изгнанником, как Люцифера, которому все-таки нравится быть изгнанным Богом”.
Камилла уже все решила:
- Я думаю, что это к другой фотографии.
Вторая фотография Жене спряталась справа за колоннами. На ней он - в полный рост, где-то под каменным мостом. У его ног – утлая лодчонка: прикоснись – и она пойдет ко дну. Может быть, это Сена, а может - маленькая речушка в далекой провинции.
- Прикрепим под ней, - Камилла ловко справляется с делом. – А это что за надпись?
Жужу читает: “По-настоящему искренним я могу быть только наедине с самим собой. Искренность не имеет ничего общего ни с исповедью, ни с диалогом. Большая часть жизни проходит в дурацком отупении, в убогом идиотизме: открываешь дверь, зажигаешь сигарету... В жизни человека бывает лишь несколько проблесков. Все остальное — серая мгла...”
Жужу режут без наркоза:
“Откуда этот гомик знает, что она бы сама записала в свой дневник? Еще один Бодлер нашелся! Они что – сговорились?”
- Ты же воровка, как и Жене...
Голос с хрипотцой, утробный. Мимо нее мелькает чья-то тень. Жужу поворачивает голову и встречается с висящими в воздухе за колонной удивительными черными очками. Если поверить, что и у очков существует свой взгляд, то он парализует Жужу, лишая ее способности двигаться, но не оправдываться:
“Я не воровка – я мстительница! Кому?! За что?! Рейчел!!! Моей мести мало: доведется ее убить – раздумывать не буду. И судить будут не меня, а крысу, или вас – господа проклятые поэты!”
- Жужу, что с тобой? С кем ты говоришь?
Голос Камиллы далеко–далеко. Жужу стряхивает с себя наваждение, но все еще в оцепенении от смутных мыслей.
“Если бы я так ясно могла выразить свои терзания. Это не чахоточная Башкирцева. А на ее могиле целый склеп в центре Парижа. Интересно, какой памятник на могиле Жене?”
- Жужу, не отвлекайся. Попроси своего Жана: пусть коробку поставит рядом с планшетами. Нам надо торопиться.
Камилла и Жужу идут в центр вестибюля. Там уже стоят полукружьем стеклянные витрины и стенды. На стойках висят портреты – их всего пять. В центре – снова Жене. На удивление - высокий лоб с глубокими складками, боксерская прическа. Ему лет 30-35. В расхристанной рубашке, с твердо сжатой пальцами сигаретой. Если попросить описать его лицо и дать установку, что он – вор, то, прежде всего, будут говорить о его воровских глазах. Если установку не давать, то полки с книгами за его спиной выдадут в нем интеллектуала.
Подходит Даниэль и интересуется, как идут дела. Говорит, что к портрету Жене надо прикрепить слова Поля Сартра. Обращается к Камилле и спрашивает: разберется ли она со стихами. Камилла говорит, что – да, но только ей не понятно, почему вместе с “проклятыми поэтами” находится Бодлер. При имени – Бодлер, у Жужу – шок. “Неужели отец ей сказал?!”
- Где Бодлер?! – вырывается у нее.
Камилла готова снова отыграться за унижение (Американская невежда! Что она о себе мнит?) от этой сопливой девчонки, и насмешка разъедает ее глаза.
Даниэль, напротив, недавно сраженный знанием Жужу Монтеверди, с любопытством разглядывает пылающее лицо юной девы. И Жужу решается.
“Сейчас я им покажу”!
Нет, она не будет рассказывать о книге Бодлера, которую ей купил в Вероне Красавчик. Не зря, постигая французский, она два месяца перед Парижем зубрила “Цветы Зла”. Прочитать: “Сюда, на грудь, любимая тигрица, чудовище в обличье красоты...”? Нет, лучше – “Красоту”:
О смертный! как мечта из камня, я прекрасна!
И грудь моя, что всех погубит чередой,
Сердца художников томит любовью властно,
Подобной веществу, предвечной и немой.
В лазури царствую я сфинксом непостижным;
Как лебедь, я бела, и холодна, как снег;
Презрев движение, любуюсь неподвижным;
Вовек я не смеюсь, не плачу я вовек.
Камилла сражена. Даниэль готов броситься к ногам Жужу и даже сменить свою сексуальную ориентацию:
- Я вижу, Джованни нашел верных мне помощников. Камилла, к Жене - Сартра, а со стихами ты сама разберешься.
Уязвленная Камилла не может унять дрожащих рук, готовых задушить выскочку. Она вцепляется в надпись к портрету Жене и крепит ее на планшете:
“Жене видит себя повсюду; самые тусклые поверхности отражают его образ; даже в других людях он распознает самого себя и заодно извлекает на свет их самую сокровенную тайну. Он говорит о своей жизни как евангелист, как очарованный свидетель…”
Жужу не знает имен “проклятых поэтов”, но выдавать себя не собирается. Если она начиталась Бодлера, то делает вид, что и остальных, конечно же, знает и с упоением, нараспев, читает надписи, которые крепит к фотографиям Камилла:
В трактирах пьяный гул, на тротуарах грязь,
В промозглом воздухе платанов голых вязь...
Канавы, полные навозом через край,
Вот какова она, моя дорога в рай!
Поль Верлен
Так я ночной порой во славу Идеала
С молитвою звонил во все колокола,
И неотзывная раскалывалась мгла,
И стая прошлых бед покоя не давала,
Но верь мне, Люцифер, я силы соберу
И на веревке той повешусь поутру.
Стефан Малларме
В то время как плевки взбесившейся картечи
Скрежещут и свистят в пространстве голубом
И падают полки близ Короля, чьи речи
Полны презренья к тем, кто гибнет под огнем;
Артюр Рембо
“Вот бы порадовалась Луиза тогда, на открытом уроке в Вероне, тому, каким драматическим талантом обладает ее ученица”, - ловит себя на мысли Жужу. Она вспоминает, как дядя Лучано укорял Каллас в том, что та заламывала руки как Сара Бернар, вместо того, чтобы петь. “Зря, видимо, укорял!”
Теперь (уже не по дороге в ад, а с небес) ее достает отец:
- Жужу, что ты сделала с Даниэлем?!
Взгляд Джованни напарывается на глаза любовницы.
- Он вас очень хвалит. Я вижу, что вы здесь все закончили. Камилла, занимайтесь регистрацией гостей. Жужу, будешь каждому давать книгу и папку. Значки прикреплять лишь тому, кто этого захочет. Не усердствуй и не вешайся больше никому на шею - придут знаменитые и уважаемые люди.
Ровно в 4 часа Камилла и Жужу садятся за длинный стол у самого входа в Школу. Перед Жужу - стопки книг и папок, коробка со значками. Под ногами у нее ящики с минеральной водой. Камилла приводит в порядок регистрационные листы. Кроме того, ей надо записать всех желающих выступить. У Джованни такой список давно составлен, но он хочет быть готовым и к неожиданностям. Охрана открывает одну створку входных дверей и занимает оборонительные рубежи. Даниэль выходит наружу и передает собравшимся пригласительные билеты с условием, что приглашенные с улицы начнут входить не раньше 5 часов.
Первым к столу подходит вальяжный господин с тростью. Из-под ворота плаща выбивается бабочка в горошек. Глаза его плутают по столу, пока не обнаруживают Камиллу:
- Газета “Юманите диманш”, воскресное приложение. Пьер..., - не договорив, гость устремляется к витринам и скоро возвращается, - все наши статьи Жана Жене из газет выложены. Где мне найти господина Лоррена?
Камилла в растерянности: то ли переспросить фамилию гостя, то ли притвориться, что она не просто не знакома с мсье Лорреном, а и не знает – где его искать. Жужу выходит из-за стола и протягивает гостю книгу и папку. Пьер упорно Жужу не видит, книгу берет рассеянно, открывает ее в середине и читает несколько слов: “Уместно заметить, что его жизнь на публике - это водопад криков. Их кипение. Фонтанные струи... ”. Из-за стендов появляется Даниэль:
- Пьер, ты как коммунист – впереди всех. Читаешь Жене?
- Вот тут Гитлер уверяет, что публичная жизнь вождя – это водопад криков.
Коммунисты обязаны перенимать верные мысли и у фашистов.
- Ваш спонсор Сталин особо не надрывался...
- Прибережем спор для драки. Надеюсь, ты сегодня нам ее организуешь. Лоррен уже здесь?
- Я же сказал – ты первый. Пойдем в зал.
Видно с музыкой немного запоздали, но любимый Жаном Жене Монтеверди все же грянул, и народ повалил. Камилла пишет двумя руками и помогает носом переворачивать листки регистрации. Жужу развлекается вручением книг и папок, и многие ждут ее нежных объятий: значки гостям она цепляет словно в ритуальном танце. Некоторые значок носить отказываются, но забирают маленькие картонки (не больше визитки) с собой, не преминув картонку внимательно рассмотреть: в ее левом углу сверху торчит юная голова Жене, точно такая же, как и на значке, а справа ниже - веселенькие слова:
“Мне было шестнадцать... и в моем сердце я не сохранил ни одного местечка, куда можно было бы положить ощущение моей невинности. Я считал себя трусом, предателем, вором, педиком – кем я был в глазах других... Я знал, что состою из отбросов, и в остолбенении наблюдал за собой. Я стал мерзостью”.
Если ООН решит у себя повесить французский флаг, сплетенный, как ковер из парижской пряжи, то регистрационные листы Камиллы пойдут в дело лучше всего. На вечере собрались: функционеры всевозможных партий – оппозиционных и лояльных, левых и свободных радикалов, социалистических и зеленых; издатели и русские писатели; служанки и негры; евреи и герои Сабры и Шатиллы; палестинцы и гомосексуалисты; студенты и проститутки; воры и надзиратели, в масках и с обнаженной душою; приговоренные к смерти и вернувшиеся с похорон; режиссеры и комедианты; философы и литературные критики; малолетние преступники и солидные убийцы; смотрители кладбищ и канатоходцы; няньки из детских исправительных колоний и беспризорные гавроши; министры и попечители цензоров; стражники морали и охотники за детскими задницами; мертвые солдаты и кастрированные адвокаты; знаменосцы и спидоносцы; пропитанные нежностью и исковерканные молоком матери. Стоп! Не будем мешать Камилле. Народ так и прет.
Первая драка завязывается у входа. Уличные постояльцы, доступ которым к памяти Жене был определен с пяти часов, затевают бучу. Вдобавок какие-то художники хотят развернуть в вестибюле большой живописный холст, который они приволокли сюда прямо из тюрьмы Мулен-Изейр*, да еще и утверждают, что в той самой камере, где был нарисован этот незабвенный холст, сидел и сам Жене. Им осталось лишь перенести нацарапанные на стене рисунки на полотно. Художники добиваются своего, и картина тут же собирает любопытных. Жужу бросает раздавать значки и кидается на чей-то вопль: “Mon Dieu!”
На картине посреди тюремного двора бедолаги-заключенные крутят ворот в виде огромного креста – перетирают жерновами правосудия свой срок. К концам поперечной перекладины прикованы те, кто волочит на ногах по одному ядру. К короткому концу креста прикован рыжебородый хлюпик - он тащит за собой сразу два ядра. Зато в нижнюю часть креста запряжен верблюд, на котором восседает молодой погонщик с безразличными глазами. Но самое интересное находится на самом кресте в виде распятия: Жужу сразу узнает Жене. Он гол и пригвожден (вернее – причленен) к кресту своим членом. Два парня, что приволокли картину, охотно рассказывают любопытным о своем замысле и его воплощении:
- Похожа на Редингскую тюрьму?*
- Если и похожа, то ровно настолько, насколько все тюрьмы похожи друг на друга.
- Если эрегированный фаллос - символ жизни, а крест - символ смерти, то вместе – что за символ?!
- Да, этот большой увалень в арестантской одежде – Уайльд.
- Сомневаетесь, что это Луи-Фердинанд Селин?
- Зря!
- Почему у Верлена две гири? Он сидел два раза: стрелял не только в своего любовника Рембо, но и в свою мамашу.
- Рембо на верблюде – наша фантазия. Должен же кто-то помочь своим товарищам крутить этот проклятый ворот вечного осуждения!
- Нет, мы не хотели сказать, что Жене – новый Христос. Думайте сами!
У картины давка, перебранка, готовая превратиться в рукопашную схватку. Жужу возвращается к столу и видит, что все книги и папки исчезли (хорошо, что она спрятала одну книжку для себя). Это запустили толпу приглашенных гостей с улицы. Камилла их не регистрирует и предлагает Жужу отправиться в зал. Жужу не из трущоб вылезла: залы “Метрополитен Опера” и “Ла Скала” – ее дом родной. Хоть публика зачастую в них и сволочная, но отказать ей в достоинстве и роскоши чувств, с которыми она умеет заполнять зал – нельзя. А здесь... Вся эта знаменитая братия, политая маргинальным соусом парижских улиц, оккупирует Школу, и нет сомнения, что вскоре здесь все разнесут. Еще ничего не происходит, а фитиль страсти уже горит, как бенгальский огонь. Напрасно Джованни на сцене бьет указкой по графину - кто его видит? Все слышат только самих себя. Нашествие цикад-самцов: каждый должен спеть свою песню, спариться со своими убеждениями, договориться с кем-нибудь о ночной случке и исчезнуть, чтобы завтра возродиться на другом подобном сборище. Тлеют угли 68-го года!* Но они еще не усвоили: надсмотрщики и заключенные имеют свободу по разным сторонам тюремной решетки.
Наконец-то любопытство зала пересиливает, и страсти утихают. В конце концов - люди пришли в театр, и иногда надо от себя отдохнуть и посмотреть, что за комедию ломают на сцене. А там Джованни переместился из президиума на трибуну. Даниэль садится рядом и готов прикрыть друга. Но напрасно Джованни раскрывает рот: на сцену карабкается некто в камуфляже со стандартным криком всех протестантов, начиная с Золя: “Я обвиняю!” и заглушает любые попытки начать представление. Напрасно Джованни пытается урезонить дохляка: он упорно настаивает на своем присутствии в президиуме. По всем статьям ему и места там нет, и нет даже стула. Он вопит, чтобы ему дали слово вне очереди. Двое охранников пытаются его вынести со сцены, но это возможно сделать только вместе с трибуной, в которую он вцепился мертвой хваткой. Джованни ночью слишком много потратил сил на дочь, чтобы сопротивляться:
- Ты что–то хочешь сказать? – В несколько слов Джованни пытается втиснуть побольше сарказма, чтобы зал заранее отверг любые слова самозванца. – Отпустите его. Десять слов и не больше!
- Мне и одного хватит!
Залу не интересно, но любопытно.
– Когда вы его нарекли юродивым вором, шутом и гомиком – он творил. Но его книги застряли костью в ваших вонючих буржуазных горлах, и вы решили его уничтожить. Вы дружно начали вопить, что он святой мученик, и вы своего добились – он замолчал и пытался себя убить! Но, на ваше несчастье, он выжил, а вы этого допустить не можете и сегодня, спустя год после его смерти, собрались здесь, чтобы снова его убить!
Джованни делает знак двум охранникам, и те набрасываются на трибуна. Из зала доносятся голоса, лейтмотив которых - способность головы переваривать любые гнусности. Джованни потрафлять залу не собирается, но вдруг, к своему ужасу, видит, что дверь на пустом балконе, которую он приказал наглухо закрыть – распахнута настежь. В черном проеме мелькают чьи-то тени. Грядет катастрофа и не надо зал раздражать настолько, чтобы остаться без защиты. Джованни едва заметным кивком головы останавливает охранников и обращается к массам:
- При чрезвычайной ситуации мы просто отключим свет, и вечер угаснет сам собой. Вот список тех, кто собирался здесь говорить о Жене, - он трясет в воздухе бумажкой, - я объявляю регламент вечера: один выступающий из списка – один из зала по запискам. Будем считать, что один из ваших уже произнес довольно проникновенную речь и теперь добровольно уступит мне место.
Зал одобрительно гудит и Джованни легко вписывает прыжком свое тело в проем трибуны:
- Я скажу так, чтобы мне не было стыдно перед памятью Жене. Но сейчас я не о нем, а о себе. Что я должен делать? Возвыситься до Жене или упасть до него, упасть так, чтобы мое падение было достойным его величия?! К Жене легко можно было попасть в задницу, но в душу он не хотел пускать никого, и только по одной причине - все ищут его душу в заднице! Может, его смерть была единственным выходом в обитель покоя, покоя за гранью жизни, за гранью реальности, потому что действительность, о которой писал Жене, была страшнее любой фантазии, и осуждение его было единственным выходом для желающих освободиться от этого страха...
Джованни видит, как балкон начинает заполняться черт те знает кем.
- И еще я прошу не судить нас: мы не сумели устроить этот вечер в “Джекс-Отеле”, здесь, напротив, где год назад умер Жан Жене. Как ни странно, но арабские друзья Жене, те, кому отель принадлежит – нам отказали без объяснений. Но если здесь, в конце концов, состоится побоище, у них будет повод похвалить себя за проницательность.
Жужу близка к обмороку. И неважно, что этот обморок она сама для себя разыгрывает. Слова отца – пощечина ее сознанию. Она нисколько не сомневается, что он произносит заранее выученную роль. Отец играет хоть и самого себя, но придуманного и спланированного. Даже актеру непозволительно падать до такой степени откровения. Видно, Жене хорошо все это понимал, раз заставляет так искренне всех врать, присягая ему...
Сознание Жужу проваливается, и она мечется внутри своих мыслей, совершенно потеряв нить происходящего в зале и на сцене, пока краем глаза не ухватывает молодого мужчину в огромных роговых очках*, за которыми торчат глаза истребителя нравов, отчего она сразу дает ему определение: “пожиратель женщин”. Его высокий лоб подхватывает не менее высокая прическа из вертикально стоящих волос. В черной рубашке, с черным же перстнем на указательном пальце он никак не реагирует на происходящее, а только прихлебывает из почти исчезающего фужера тонкого стекла зеленоватую жидкость. Не успела Жужу согласиться с собой, что такому супермену она с удовольствием подарила бы свою девственность, как тот неожиданно кидается на сцену и, не мешкая, сразу начинает говорить с трибуны:
- Я еще застал “Фигаро” с фотографиями казненных на гильотине преступников. Среди них были те, кого Жене любил не меньше воинов, отстаивающих с оружием в руках свои убеждения. Восемь лет назад Жене было в тысячу раз тяжелее, чем теперь, когда его в очередной раз посадили за грабеж церкви. Он говорил невозможные для нормальных людей слова, он делал то, за что общество, не раздумывая, - убивает. И его – убили. За последние восемь лет о нем не написали ни строчки. Ему дали ясно понять, что его уже не существует, что он давно умер. Без права на некролог, без права на клочок земли на ваших декоративных кладбищах. У издательства “Галлимар”*, где он не просто издавался, но и жил, отшибло о Жене память. И то, что он умер в гостиничном номере, ничего не говорит. Он сам описал свою смерть на гильотине, и за мгновение до остановки сердца, Жене увидел вокруг своей головы – нет – не терновый венец, не божественный нимб, а куст алых роз. Это тюрьма, святая тюрьма человечества преподнесла розы его казни!
Кто-то хрястает затвором, и вспышка бьет по очкам-телескопам чернорубашечника. Он замолкает и с трибуны водит стеклами по залу в поисках наглеца, посмевшего променять его проникновенные слова на какое-то незначимое лицо. Жужу опускает глаза и натыкается ими на пакет, куда она положила книгу. Она достает ее и открывает на первой странице: “...Пока не умерла ее мать, она просила вместе с ней милостыню в Булонском лесу; девочке нечего было предложить прохожим, кроме своего постного личика, где красивыми казались одни глаза, да трех-четырех песенок, выпеваемых с привычной гнусавостью попрошайки. Из-за подобного уничижения ей доставалась лишь самая мелкая монета от тех, кто вообще был склонен раскошелиться”.
“Да что же тут делается: все, что не говорят – про нее”.
Жужу вглядывается в несколько строк, перечитывает их; и уже не маленькая попрошайка (пока не умерла и ее мать) собирает милостыню, а она, в доме своего отца, на Avenue Georges Mandel, рядом с Булонским лесом. Но больше всего Жужу поражает лишь одно слово: “уничижение”. Ведь именно она недавно так озаглавила свой дневник, и не из-за этого ли проклятого слова она его забросила?!
Визжащий голос прерывает скисающие мысли Жужу. Она отрывает взгляд от книги и прислушивается к разгулу страстей на сцене. Хорошо упитанный мужчина, с маленькими усиками и невидящими глазами, верещит, как будто его режут:
- ... Мы никогда не забудем тебя, наш настоящий друг Жан. Ты первый и единственный европеец, кто приехал к нам в минуту нашего горя, нашей трагедии. Ты стал свидетелем резни, этой мясорубки в Сабре и Шатиле*, осуществленной Шароном и купленными им за еврейские деньги ливанскими фалангистами...
Сидящий неподалеку от Жужу абсолютно круглый господин подпрыгивает как мяч, чудом закатывается ногами в кресло и пытается перекричать говорящего на трибуне, а с ним и весь зал, похоже, что и весь мир. Жужу ничего не может разобрать. Тогда она привстает и смотрит кричащему пузырю прямо в рот, обрамленный пунцовой бабочкой губ, но кроме отдельных слов и фраз ничего разобрать не может: “...Резня в Дамуре...* Жене... лионское гестапо... Арафат... Клаус Барбье...* Гитлер... евреи... красные бригады... Жене...”
Но глаза верещащего никого не видят, а уши - никого не слышат, кроме себя:
- ... Сабра и Шатила не наше прошлое – это наше настоящее! Евреи и сегодня каждый день убивают наших детей! А 4 года назад Жан сам видел, как они ворвались в лагерь. Они убивали людей ножами и топорами. Сионисты хоронили людей заживо целыми кварталами, снося дома бульдозерами. Они стреляли нам в спину. Подлые евреи всегда стреляют в спину нам – палестинским арабам!
Круглый господин скатывается с кресла и словно шар боулинга несется по проходу на сцену.
“Кто же они - эти евреи?”
У себя дома Жужу много раз слышала, что евреи скупили всю Америку и что-то про пасхальный хлеб, в который они добавляют кровь христианских детей. Но все это в прошлом, или, вообще - выгодные кому-то сказки. Но сегодня?! Вот так убивать детей?! В их классе учится еврей Йоська Поллак. Он хоть и подлый, но совершенно не похож на убийцу...
Круглый господин мигом докатывается до трибуны, и теперь зал имеет удовольствие слушать дуэт из новой оперы “Сила вражды”. Но круглому господину места на трибуне нет, и он выкатывается на авансцену к неудовольствию Даниэля, который пытается его урезонить. Жужу приходит в восторг: теперь вместе с дуэлянтами явился еще и отчаянно размахивающий руками дирижер. А Джованни не до смеха: со стороны балкона он улавливает запах травки, и оттуда же вьется легкий дымок. А представление переходит в терцет:
Даниэль (Круглому). Прошу вас покинуть сцену! Мы дадим вам слово.
Визжащий. Выкиньте этого еврея вон!
Круглый (обращается в зал). Если вы – Франция, то я понимаю, почему вы его слушаете. Прав был Жене, когда он искренне, всей душой ненавидел Францию. За что ее было любить, ставшую раком перед Гитлером?! Если вы пособника фашистов - Мориса Папона* - после войны награждаете, а потом делаете министром, то завтра (указывает на Визжащего) он станет вашим президентом!
Даниэль (пытается хоть за что-нибудь ухватить Круглого). Не сегодня об этом говорить.
Визжащий. Франция – наш дом. Здесь наши мечети. (указывает на Круглого). Это вас, евреев, Жене ненавидел!
Круглый. Ненавидеть народ только за то, что он не приемлет содомию?! Еврейка Анна Блох была единственной женщиной, которую Жене любил за всю свою жизнь. А сколько у него было друзей – евреев? Жене никогда не был антисемитом, но и не щадил евреев за их дела, как он никогда не был антифашистом, но и фашистом он никогда не был. Тот, кто сегодня пытается отделить Жене - писателя от Жене – человека, всем нам врет и, прежде всего, самому Жене. (Как настоящий фокусник он извлекает из щели своей округлости книгу). – Я не знаю, кто сегодня решил здесь раздавать именно “Торжество похорон”. Он не доверял коммунистам, но Жан Декарнен (любовник Жене, кому посвящена эта книга) был коммунистом. Этот мальчик...
Визжащий. Причем здесь мальчики! В Шатиле моего сына зарезали в спальне, второму отрубили ногу, а потом застрелили; третьего пырнули в живот. Они убили мою беременную дочь вместе с мужем, двоюродную сестру зарезали на улице вместе с маленьким сыном, когда та пыталась убежать. Десять солдат насиловали двухлетнюю девочку! А потом они разрубили ей голову пополам!
Круглый. Для вас ложь святее правды! (от крика Круглого господина на мгновение гаснет свет в зале).
Визжащий. Ложь?! (Упитанный мужчина выхватывает из кармана листок бумаги). Я держу в руках статью Жене “Четыре часа в Шатиле”*. Какое сердце может выдержать: “Солдаты отрезали детям садовыми ножницами пальцы и гоготали при этом: какое хорошее и новое применение садовым ножницам”. Нет в мире более миролюбивого народа, чем палестинцы. Оставшиеся в живых и мертвые должны знать правду о том, что произошло на самом деле. Но мы-то это знаем доподлинно, потому что верили твоим глазам, твоему сердцу, наш друг, Жан Жене, и нет на свете больше такого человека, как ты!
Даниэль. Прошу вас обоих покинуть сцену!
Круглый. Хочу спросить: есть ли у вас право на правду, хотя бы на минутную искренность? Вот свидетельство преподобного отца Лабэки о резне христиан в городе Дамур*, устроенной палестинцами раньше Сабры и Шатилы: “Увиденное повергло меня в ужас. Вся семья Кенан была убита, четверо детей, мать, отец и дедушка. Мать все еще обнимала одного из детей. Она была беременна. Глаза детей были выколоты, конечности отрублены. Одни туловища без рук и ног. Это было невыносимое зрелище. Я выносил трупы в грузовик. Мне помогал единственный, оставшийся в живых, брат Самир Кенан...” Я не хочу дальше продолжать, только завтра они вам здесь, в Париже, устроят Дамур.
С проклятиями Визжащий покидает трибуну и на его место вкатывается круглый господин. Он на удивление быстро успокаивается, и крик меняет на вкрадчивый голос:
- Если кому-то не нравятся евреи, то им придется смириться с тем, что сказал великий еврей Фрейд: “Давайте поставим различных людей в одинаковые условия голода. Казалось бы, все люди должны превратиться в обезумевших от голода зверей. Но в немецких лагерях смерти истинным было противоположное – люди были более различимы”. И в лагерях Сабра и Шатилла маски были сорваны с животных и – со святых. Ясер Арафат, это двуличное животное – причина трагедии. Запомните это имя – имя отца современного террора. Жене, прежде всего, был поэтом. Откуда ему было знать, что в лагерях, о которых мы так плачем, Арафат превратил всех мужчин, включая детей, в убийц...
Жужу смысла слов не понимает. Еще немного - и круглого господина совсем раздует, и он взлетит вместе с трибуной под потолок. Не лучше ли ему трубадурить, как Манрико*, песни любви? К чему изображать из себя, а не быть кем-то - как Жене? Но на то она и трибуна, чтобы трибунить, и пунцовые бабочки продолжают вылетать из уст толстяка:
- Когда террористы убивают нас – в глазах Жене они – революционеры-освободители, и он на их стороне. Когда мы убиваем террористов – то, оказывается, мы убиваем мирных жителей, и Жене опять за них. Вот в чем трагедия Жене! Он был рядом с Арафатом. Он дышал с ним одним воздухом террора. Он верил Арафату, он разделял его помыслы. Ибо сказано в Писании: “Помышление о преступлении более тяжело, чем само преступление”. Жене не сумел укротить в себе зверя. Он стал велик, потому что научил уважать и понимать зверя внутри нас. Но матери не должны расплачиваться жизнью своих детей за любую философию, даже если ее нам навязал сам Бог! Но если даже Жан Жене был святее самого Всевышнего, то прислушайтесь к его словам: “Ничего вы не знаете о беде, если думаете, что можете сами ее выбрать. Я своей беды не хотел. Это она меня выбрала”.
Слова о Боге всегда приводят Жужу в неистовство. Но стоит ей закрыться, отгородиться от этих слов, как в голове ее возникает одна и та же картина: она бредет в пустыне к монастырю (ей думается, что она должна искать почему-то именно монастырь), но попадает она всегда в психиатрическую клинику. В эту клинику, в маленьком городке Бикон, в пригороде Нью-Йорка, ее возила мать (года через три, после укуса крысы). У входа – скамейка, где ее всегда встречает Бог. Он каждый раз другой: то он пациент клиники, то сторож, а то и сам врач, вышедший покурить, отдохнуть от праведных трудов. Он всегда спрашивает Жужу об одном и том же, хотя ответ знает, но, все-таки, на что-то надеется:
- Опять у тебя неуд по “Смирению”? Дождусь ли я от тебя 100 баллов?
- Ты сам обещал одарить меня даром...
- Сколько раз я тебе говорил, что дар я дарю в наказание.
Бог вздыхает. После того, как Жужу Его видела в последний раз, Он сильно сдал. Сияние выбивается седыми прядями, да и сам нимб потускнел, осыпался черным золотом.
- Вот только что я слышала, как Твой подданный жаловался на то, что Ты насылаешь беду. Он сам бы ее не выбрал, а Ты с ним был неумолим.
- Зачем ты своровала кольцо? Я не насылал на тебя этой беды.
- Мог бы и отговорить меня.
- Я устал все время запрещать и поучать. Кто меня слушает? Вот сижу, сторожу покой сумасшедших. Раньше они верили мне, но я их не услышал. А теперь они мне верят без всяких условий, не торгуются и ничего не просят.
Камилла трясет Жужу за плечи:
- Хватит спать!
Жужу открывает глаза, поднимает голову. На трибуне очередной оратор (да это же Пьер) возлагает венок к памяти Жене.
- С первого момента своего насильственного появления в литературе, он был, очевидно, олитературен. Слишком масштабно, слишком серьезно и пугающе проклятая правда жизни присутствовала в каждом его звуке. Он писал о том, о чем не принято было даже говорить и думать, он романтизировал то, что проклинали и предавали анафеме. Издатели боялись ставить названия издательств и свои имена на первых его книгах - невозможных, непозволительных с точки зрения морали, нравственности и литературных традиций.
К ужасу Джованни, балкон уже забит до отказа воинствующими студентами. В их Школе было напрасно отгораживаться от них запорами. Но вечер вкатился в запланированную колею благочестия, и Джованни надеется завершить мероприятие без мордобития. Маргиналы с улицы давно исчезли запивать тошноту происходящего пивом в буфете. Жужу уговаривает Камиллу, и они идут в туалет. В вестибюле та же толчея и те же крики, что и в зале. Минут двадцать они дышат парижской весной у входа в Школу. Теперь Жужу не только понимает, что из Парижа она никуда послезавтра не улетит, но и пытается найти в себе единственные слова клятвы, которые придали бы ей силы и решимости. Сказать ли об этом Камилле? Нет. Если даже она не проболтается Джованни, тот может догадаться сам - по одному ее случайно оброненному слову.
Жужу вынуждена возвратиться в зал. Камилла наотрез отказалась идти домой: она должна увидеть Джованни (похоже, у них назревает разрыв). На трибуне - очередной сумасшедший:
- Он верил, что верил в Него. Жалко, что катехизис написали до него. Уж Жене бы постарался. Бог догадывался об этом и старался ему отомстить. Кто из вас не согласится, что Бог довольно таки существо не идеальное? Он зол, мстителен, несправедлив...
- Несправедли... -и-и-и-и..ив..., - подхватывает галерка.
- Тогда какого черта многие пытаются Жене отлучить от Бога?!
- Отлучи... -и-и-и-и..ить..., - вой нарастает.
- Мы требуем освободить Бога из заточения человеческой тупости и ограниченности!
- Освободи... -и-и-и-и..ить...
- Мы клянемся грешить, как и Бог...
- Греши... -и-и-и-и..ить...
Даниэль решительно сгоняет миссионера с трибуны и поднимает руку, требуя внимания:
- Если до сегодняшнего дня еще кто-то сомневался, что после Еврипида, Мольера и Шекспира появился еще один театр – театр Жана Жене, то сегодня мы с удовольствием присутствуем еще на одной его прекрасной и, как всегда, эпатирующей пьесе. Если до Жене жизнь распинали на кресте страданий, то в его пьесах и в его жизни крест пустил вечнозеленые побеги театра, где страдания преодолеваются игрой. Крест в его жизни стал фаллосом, пускающим побеги жизни, способным превратить воду страданий в вино наслаждений...
- Бог не любит своих адептов: они единственные, кто Его не понимает.
Жужу даже не замечает, как рядом с ней, на месте исчезнувшей Камиллы, появляется человек в совершенно несуразной одежде. Вдобавок, с его волос и пиджака стекает вода, будто его только что вытащили из Сены. Его лицо не имеет очертаний, оно будто изнутри расплавлено.
– Так что здесь происходит?
- Торжество похорон.
Жужу вздрагивает. “Торжество похорон” про себя произнес сам незнакомец, а она только повторила за ним вслух.
- Неужели меня вернули в “Театр Трупов”?!
Там, где должно было быть лицо незнакомца, проступает мертвенная бледность неясных очертаний глазниц.
- И я опять в Венеции?
- Успокойся, “К”, сто раз тебе говорила...
По проходу изрядно поредевшего ряда к ним пробирается Жанна д’Арк, которую она так неожиданно потеряла у “Комеди Франсез”. Жанна истерически хохочет, - в Париже мы, в Париже!
Незнакомец доверительно склоняется к Жужу:
- Меня зовут “К”. Я раньше жил как человек, пока не погиб при исполнении писательского долга.
- Не слушай его!
Жанна валится на колени к Жужу.
– После того, как он утонул в Венеции, у него вместо мозгов – карнавальная вода.
“К” дотрагивается ледяным прикосновением до руки Жужу:
- Ты не знаешь кого-нибудь, по имени – Жан Жене? Мне сказали, что он здесь.
Жужу понимает, что эти ряженые призраки ее разыгрывают или прикалываются, но по отсутствующему лицу незнакомца, со странным именем “К”, понять это невозможно. Жужу ссаживает Жанну с колен.
- Скажи, он смеется надо мной?
Жужу высматривает Камиллу - для поддержки своего сознания. Она крутит головой, но куда бы Жужу не бросала взгляд, везде торчит болтающая Жанна:
- Почему смеется?
- Помолчи, Жанна!
“К” отжимает с волос воду.
- Этот Жан забрал ключи от издательства “Gallimard” и таскает их с собой. Ты видела, чтобы писатель жил прямо в издательстве?
Жужу радуется человеческим словам:
- У меня книжка есть этого издательства. Детектив “Идеальное убийство”. Там еще черная кошка на обложке. Постигаю французский. А зачем вам эти ключи?
– Сдать рукопись.
Жужу все еще надеется на то, что Бог прогонит ее из своего сумасшедшего дома. Но Жанна думает по-другому:
- Я же тебе рассказывала: мне велено “К” доставить обратно в Нью-Йорк. Ему срочно надо в “Детскую”. Дуэль на грани срыва. А он сбежал в Париж и не хочет быть секундантом на дуэли.
- Ага, я помню. Ты рассказывала про Детскую в “Метрополитен Опера”.
- Какая ты молодец. Представляешь - он увязался в Париж за этой Джомонд. А еще у него рукопись в издательстве “Gallimard”. Таскалась с ним в 7-ой округ на улицу S;bastien-Bottin, а ее даже на карте нет. И все напрасно: издательство закрыто, а на дверях бумажка прилеплена, что ключи у этого Жене. У всех спрашивала, кто он такой. “Ворюга” – отвечали! Потому и ключи спер. Только один в очках узнал меня и сказал, что я - его любимая женщина, как Пресвятая Дева и мадам Кюри. Мадам я не знаю, может быть, она его жена?
- А зачем ему Джомонд?
Жужу вся напрягается. Она чувствует, что от ответа будет зависеть ее жизнь и не просто - жизнь, а само ее существование.
- “К”, зачем тебе эта певичка?
Жанна пытается теплым взглядом высушить утопленника.
- Жанна, иди лучше поищи ключи.
- Он уже сам не помнит.
Жанна перебирается на спинку кресла Жужу и болтает без умолку.
– Вельзевул пообещал ему, что он найдет свою мать в “Метрополитен Опера”.
- Я же тебе говорила: у меня мама работает в театре, и я там всех знаю. И Джомонд вашу знаю.
- Ты не понимаешь! Мать его еще только будет, а он сегодня ночью нечаянно станет свидетелем своего зачатия. И Джомонд, возможно, будет его матерью. А еще претендуют быть матерью ее костюмерша, забыла, как ее звать – имя вроде твоего, и Норма - из оперы. Норму я хорошо знаю: она - мой товарищ по костру.
- Как ты складно врешь! Ищете ключи у того, кто год, как умер. Говоришь, что Джомонд сегодня вечером будет в Нью-Йорке, а я знаю, что она сейчас в Париже. Да ты и сама говоришь, что этот “К” примчался сюда за ней.
- А какой сегодня год?
Жанна зевает, потягивается и сваливается с кресла.
- 1987–ой.
- Вот видишь: это все произойдет лишь через 7 лет.
- А ключи от издательства зачем вы ищете? Жан Жене уже год, как умер, и здесь сегодня вечер его памяти.
- “К” без ключей отсюда не уйдет. Он должен в “Gallimard” сдать главу своего последнего романа. Про эту костюмершу. Ну как ее имя – опять забыла! Глава называется “Униженная и уничижающая или “Дневник Жужу”. Подожди! Жужу ее звать, как и тебя!
- Но этого не может быть! – Жужу уже готова крикнуть: “Я, я - ваша Жужу!”
- Еще как может! “К”, хватит спать. Нам надо идти. Пока ты дрых, твой Жене уже год, как умер. Искать ключи будем от другой редакции. Ты хочешь пойти с нами?
Жанна протягивает руку Жужу. Жужу даже не замечает, как они оказываются на улице, но запах Парижа ни с чем не перепутаешь. Сколько прошло времени, Жужу не знает, только они неожиданно оказываются уже перед Зеркалом. Последнее, что она помнит – это протянутую из Зазеркалья руку Жанны д’Арк.
Примечания
_____________________________________
*...будет выставка “Проклятые поэты” - Пр;клятые поэты (Фр. Les Po;tes maudits) — название цикла статей Поля Верлена, посвященного его отверженным и непризнанным собратьям по перу, которые и сами не желали вписываться в окружающий мир буржуазного успеха: Тристану Корбьеру, Артюру Рембо и Стефану Малларие. Название цикла и книги быстро стало нарицательным, и список проклятых поэтов пополнился именами Вийона и Нерваля, Китса и Эдгара По, Бодлера и Джима Моррисона. Национальная литература других стран добавила и продолжает добавлять к этим именам свои, новые.
*Со стороны улицы Филиппа Пинеля - Филипп Пинель (Фр. Philippe Pinel; 1755 - 1826) — знаменитый французский психиатр. В 1792 г. он поступил врачом в парижское заведение для умалишенных Бисетр (Bic;tre), и здесь он стяжал себе неувядаемую славу тем, что выхлопотал у революционного конвента разрешение снять цепи с душевнобольных.
*Это Монтеверди “Вечерня Блаженной Девы”. У нас дома была пластинка ансамбля “Chanticleer” с петухом на обложке.
А. “Вечерня Блаженной Девы” - Клаудио Монтеверди (итал. Claudio Monteverdi, 1567-1643) - итальянский композитор, скрипач и певец, один из провозвестников стиля барокко в музыке. “Вечерня Блаженной Девы” – одно из его самых известных произведений.
Б. ...ансамбля “Chanticleer” с петухом на обложке - “Chanticleer” (Шантеклер). Вокальный ансамбль (его часто называют – “Оркестр голосов”), США (Сан-Франциско, Калифорнии). Свое название ансамбль получил по имени певчего петуха из Кентерберийских рассказов (“Рассказ монастырского капеллана”) Джеффри Чосера. Лауреат Grammy и Musical America Award.
*Даниэль отвечает за выставку - Даниэль Дефер – известный политик и общественный деятель, участник событий 1968 года, друг и соратник Мишеля Фуко. Преподавал социологию в экспериментальном Вансенском университете, созданном после событий 1968 г. в качестве своеобразной «резервации» радикального левого студенчества. В начале 1970-х – активист Пролетарской левой партии. В 1971-1972 гг. – соорганизатор и координатор уникальной политико-интеллектуальной сети «Группа информации по тюрьмам». В 1984 г. создает первую во Франции организацию по борьбе со СПИДом Aide. В 1986-1994 гг. – член комитета социальных наук Международного конгресса по СПИД, 1988-1993 гг. – член Международной комиссии по СПИД в рамках ВОЗ, 1989-1998 гг. – член Национального комитета Франции по СПИД, с 1998 г. – Высшего комитета по общественному здравоохранению. Соредактор собрания текстов М.Фуко "Dits et ecrits" (1994).
*Ты хочешь здесь устроить Мюнхен?! - В сентябре 1972 года, во время Мюнхенской Олимпиады, палестинские террористы (Организация “Чёрный сентябрь”. Точное название - “Рука Чёрного сентября” — организация, подконтрольная ФАТХ) захватили в заложники израильскую команду. В результате неудачной операции, проведенной западногерманской полицией, все заложники погибли.
*Жене был потрясен действиями “Черного сентября” – Смотри прим. 5.
*Жене был связан не с “Черным сентябрем”, а с “Черными пантерами” – “Чёрные пантеры” (англ. Black Panther) — афроамериканская организация, ставившая своей целью продвижение гражданских прав чернокожего населения. Она была активна в США с середины 1960-х по 1970-е года.
*“Торжество похорон” – Роман Жана Жене. “Торжество похорон” Жана Жена, возможно, одна из самых откровенных его книг. Не только потому, что она оказывается до предела автобиографичной (хотя и об этом некоторые спорят)… Причина, которая провоцирует автора на множество почти бесстыдных подробностей (особенно для времени издания романа - 1947 год), это сама тема книги.
*...когда убили его любовника и друга Жана Декарнена - Роман “Торжество похорон” автобиографичен, как и другие прозаические произведения Жана Жене. Лейтмотив повествования - похороны любовника писателя Жана Декарнена, который участвовал в движении Сопротивления и погиб в конце войны.
*...сюда прямо из тюрьмы Мулен-Изейр – Тюрьма на юге Франции.
*Похожа на Редингскую тюрьму – “ Баллада Редингской тюрьмы ” - поэма Оскара Уайльда; он отбывал в этой тюрьме срок по обвинению в гомосексуализме.
*Тлеют угли 68-й года – Молодежный бунт во Франции в 1968 году.
*...мужчину в огромных роговых очках – По всем приметам – Эдуард Лимонов.
*Издательству “Галлимар” - “Галлимар” (фр. Gallimard) - крупнейший французский независимый издательский дом, неизменно располагающийся в квартале Сен-Жермен-де-Пре 7-го округа Парижа по адресу 5 rue S;bastien Bottin; основан Гастоном Галлимаром в 1911 году. В каталоге издательства более 13 000 выпущенных книг. В издательстве “Галлимар” в 20—30-е годы 20 века публиковались многие русские эмигранты, такие как Зинаида Гиппиус, нобелевский лауреат 1933 года Иван Бунин, А. Ремизов, а также Андре Жид, Поль Валери, Жан Жене, Селин и другие великие писатели.
*Ты стал свидетелем резни, этой мясорубки в Сабре и Шатиле - Сабра и Шатила (араб. ;;;; ;;;;;;;;;) - лагеря палестинских беженцев в Бейруте. В период гражданской войны в Ливане местные правохристианские радикалы (“фалангисты”) 16-18 сентября 1982 года провели в лагерях операцию по поиску палестинских боевиков, превратившуюся в резню мирных граждан. Это было местью за резню мирного населения в христианском городе Дамур, устроенную палестинцами в 1976 году. В Сабре и Шатиле погибло от нескольких сотен до нескольких тысяч человек. Международная общественность возложила ответственность за произошедшее на Израиль, чьи войска обеспечивали оцепление лагерей. Хотя израильские войска не принимали непосредственного участия в резне, но она произошла при явном бездействии местных израильских командиров и высшего военного командования. Роберт Марун Хатем по кличке “Кобра”, в то время телохранитель командира фалангистов Эли Хобейки, в своей книге утверждал, что последний, будучи сирийским агентом, специально, вопреки инструкциям израильского военного командования, устроил резню мирных людей с целью скомпрометировать Израиль.
А вот Ариэля Шарона обвинили в том, что он не сделал ничего, для того, чтобы предотвратить резню. Принимая решение запустить фалангистов на территорию лагерей, Шарон должен был предпринять меры по предотвращению убийства мирного населения. И, тем самым, как министр обороны Израиля не выполнил свой долг.
*Резня в Дамуре... Жене... лионское гестапо... Арафат... Клаус Барбье...
А. Резня в Дамуре... – Смотри примечание выше.
Б. ... лионское гестапо - Лион был центром немецких оккупационных сил во время Второй Мировой войны, а также оплотом французского Сопротивления. Смотри примечание 16-Г.
В. ... Арафат - Ясир Арафат — один из известнейших радикальных политических деятелей второй половины 20 века. Его жизнь и деятельность получали и, очевидно, всегда будут получать крайне противоречивые оценки, при этом для одних Арафат является борцом за независимость и национальное освобождение, а для других — злейшим врагом, убийцей и террористом, так как он организовывал атаки против мирного населения. В 1968 году 20 октября, по приглашению палестинцев, Жан Жене на восемь дней отправился в палестинские лагеря в Иордании и остался там на полгода. Там же в секретной обстановке произошла его встреча с Ясиром Арафатом. Во время своего четвертого посещения Иордании Жан Жене был арестован местными властями и 23 ноября 1972 года выслан из страны. Ему запретили въезд в США и в Иорданию.
Г. ...Клаус Барбье - Барбье Клаус (1913-1991), по прозвищу “Лионский мясник”, во время Второй мировой войны руководил лионским гестапо. Когда в 1942 году Германия оккупировала южную Францию, Барбье был назначен начальником лионского гестапо. Работа у него была непростая, но “интересная”: аресты, пытки, убийства и депортации тысяч евреев и бойцов Сопротивления. За нечеловеческую жестокость Барбье получил прозвище “Лионский мясник”. Дважды, в 1952 и 1954 годах, французский суд заочно признавал Барбье виновным в совершении военных преступлений. 4 июля 1987 года (через два месяца после описываемых нами событий) Барбье был признан виновным в преступлениях против человечества и приговорен к пожизненному тюремному заключению.
*...Мориса Папона - Морис Папон (фр. Maurice Papon; (1910 -2007) — французский коллаборационист. В годы войны был высокопоставленным функционером режима Виши. Занимал должность начальника полиции Бордо, отправил в концлагеря более 1000 евреев. После войны ему удалось избежать ответственности за преступления. В 1958—1967 занимал должность префекта полиции Парижа. Папон несёт ответственность за кровавое подавление манифестаций в городе 17 октября 1961 г. В 1978—1981 — министр бюджета. В 1981 его преступления стали достоянием гласности, и он бежал за границу. Был возвращён во Францию, в 1998 осуждён за военные преступления. До конца жизни не испытывал раскаяния за совершённые преступления, о чём заявлял публично.
*...статью Жене “Четыре часа в Шатиле” - В сентябре 1982 года Жан Жене отправился в Ливан в сопровождении Лейлы Шахид, возглавлявшей Союз палестинских студентов. Там они оказались свидетелями кровавых событий в лагерях палестинских беженцев в Сабре и Шатиле. Жан Жене был первым, кто посетил Сабру и Шатилу после резни. По возвращении он написал один из своих лучших текстов “Четыре часа в Шатиле”. И во всех этих случаях Жене всегда оставался на стороне арабов. Кстати, он предвидел, что когда-нибудь арабский терроризм выйдет за пределы Ближнего Востока и распространится на весь мир – как это теперь и происходит.
*Вот свидетельство преподобного отца Лабэки о резне христиан в городе Дамур - Отец Лабэки – священник города Дамур. Смотри примечание 15.
*трубадурить, как Манрико – Манрико – действующее лицо оперы Верди “Трубадур”.