Яков Шварц
AMNESIA
(Хроники забвения)
Роман в трех книгах
Книга первая
Глава четвертая
Страница 7
Отец меня любит, но не настолько, чтобы любить меня.
(Из дневника Жужу)
7 января 1987 года. Верона.
Мой автобус мчится в Венецию. Я сойду в Вероне. Автобус полон горнолыжников. Раздваиваюсь, расстраиваюсь: хочу одновременно и в Венецию, чтобы улететь в Париж, и в горы - с этими веселыми сумасшедшими, чтобы забыть о Париже! Там, вдалеке, за окном - потрясающие горы и недоступная мне жизнь. Недоступный балдеж и спаривание! Мало мне старухи из Бронкса (уже несколько дней, как опять выступил след крысиного укуса) - теперь еще и пророчица с потолка. Так что с этой Джомонд, сивилла Кумская? Когда и каким образом наши жизни пересекутся? И почему Джомонд станет моим крестным путем? Выходит, я спешу навстречу своим унижениям? И в моей мести сокрыто мое предназначение?!
8 января 1987 года. Раннее утро. Верона. Отель “Две башни”
Вчера днем в Вероне было три градуса. Пока я искала Луизу Манганелли – замерзла. О каком мастер-классе можно в такой холод говорить? По адресу, что я разыскала, меня встретил длинный парень и тут же затолкнул в автобус, где уже сидело человек двадцать. Моего возраста – никого. Наш путь - до Арены* на Пьяцца Бра. Вглядываюсь в лица: молодых гладиаторов оперной сцены везут на неестественный отбор. Наконец в промерзшем воздухе показались арки амфитеатра. Поднялись наверх по мокрым и холодным каменным ступенькам, и нас завели в небольшое помещение. Тепло, уютные кресла, чай и пирожные. Внизу – Арена. Странное место для постановок опер. Кто-то говорит, что слушал здесь “Норму” с Кабалье. Совершенно другое впечатление, чем в театре.
Все уже перемазались кремом, когда в боковую дверь вкатилась в кресле белая старушка. Неужели та самая - Луиза Манганелли? Поспорю с собой – она не сможет произнести ни слова. Но я тут же себе проиграла. Старушка бодро начала болтать и ощупывать нас озорными глазами. Меня она вычислила сразу: “Посмотрите на нее, - старушка развернула кресло жужжащим мотором и подъехала ко мне вплотную, и я тут же рассмотрела ее остренький красный нос, - девушки в Средиземноморье развиваются рано, вот поэтому и пению надо им начинать учиться рано”.
Но я тут же призналась, что свои формы вырастила в Нью-Йорке. Училка расстроилась. Утешая ее, я сказала, что моя мама училась у нее тридцать лет назад. От волнения у Луизы вокруг носа образовались маленькие щечки:
- Как же, как же! Ты же с ней - одно лицо. Помню, помню! Она вышла за Джованни и уехала в Америку. Только не надо меня обманывать: кровь у тебя, как и у твоей мамы – наша, итальянская. Впрочем, я-то сама – испанка.
Луиза вновь выкатилась в середину зала и продолжила:
- Чем раньше мы освоим азы, тем быстрее обретем мудрость. Поющие старухи после пятидесяти – это не опера, а водевиль. Тот, кого я возьму в свой класс, будет овладевать секретами бельканто вовремя.
Щечки у Луизы опять исчезли.
- Джорджо, - обратилась она к длинному парню, который усаживал нас в автобус, - позови Анну.
В ту же боковую дверь вошла перезрелая наглая девица и, по команде Луизы, долго выводила для нас колоратуры. Мне показалось, что бабуля уснула, но я ошиблась. Она заученным голосом, словно записанным на пленку, заговорила:
- Спасибо. Бельканто – не просто “красивое пение”. Бельканто – это метод, своего рода смирительная рубашка. Он учит, как подойти к ноте, как атаковать ее, как сформировать легато, как создать атмосферу, как дышать для того, чтобы создать единое впечатление от начала до конца. Должно казаться, что дыхание вы взяли только один раз, хотя в реальности вы поете много
маленьких фраз, неоднократно беря дыхание между ними. Вот наша Анна с блеском все это проделала. Если начало успешное, то мы в порядке на всю жизнь. Но если начало было неудачным, то со временем будет все труднее исправить плохие привычки. Композитор пишет для вас ноты, но музыкант должен читать в них музыку. В действительности мы основываемся на сущей малости. Разве не существует книг, в которых следует читать между строчками, чтобы понять их истинное значение? Певцы должны делать то же самое со своими партиями. Мы обязаны добавить то, чего хотел композитор, найти краски и средства выразительности.
Если с таким рвением отдаваться музыке, когда же отдаваться любви? Бедная мама! Не на этом ли она погорела? И в какую жизнь меня загоняют палкой? Но это же - мечта всей моей шестнадцатилетней жизни! Тем временем к Анне присоединился выплывший из той же двери красавчик, и они спели дуэтом про любовь, даже не взглянув друг на друга. Красавчик смотрел только на меня и подмигивал мне. А Луиза, казалось, впала в детство:
- Мама решила, что я должна стать певицей, артисткой. Матери часто говорят: “Я всем пожертвовала ради тебя, теперь ты должна стать тем, чем я не стала в своей жизни”. Выходит, моя мать была не оригинальной.
Не ожидала я от старушки такого задора. Притворяется в своем инвалидном кресле. Может быть, папаша Моцарта тоже так говорил? Лучше бы бабуля попросила своего Красавчика согреть ее продрогшие кости. А она, как будто, подслушала мои мысли:
- Жизнь, конечно, изменилась со времен Верди или Доницетти. Люди по-другому одеваются, по-другому мыслят. Единственно, что не изменилось – это глубокие и искренние переживания: они были всегда. Но жизнь продолжается, а, вместе с ней, продолжается и опера.
Нет, бабулечка, опера к моей жизни сегодня подвешена тонкой нитью сомнений. Мне с лихвой хватило моих родителей и всех этих сказок про Каллас. Они всю жизнь прожили с оперой, и мне часто казалось, что я - брошенная всеми сирота. Когда я уже занесла одну ногу на ступеньку автобуса, кто-то тронул меня за плечо. Отец?! Не может быть! Я обернулась. Красавчик - во всей красе. Мол то, да се. Не хочу ли я проехаться с ним в его машине?
- А Анна?
- Анна? Она мне в бабушки годится. Что желает юная американка? Ресторан и прогулку по историческим местам? Балкончик Джульетты устроит?
- Какой Джульетты? Моя Джульетта осталась в Нью-Йорке и, с горя, отдается, не разжимая сонных век. Тебе бы подошла. Хоть ее, кажется, сослали от греха подальше.
- Я предпочитаю девственниц, которым Шекспир подсыпает снотворного. Тогда с ними легче договориться.
- Да видела я твоего Дзеффирелли. Моя мама даже болтала с ним на кладбище.
- Ты же остановилась в отеле “Две Башни”? Я там пою. Ресторан – закачаешься! Рядом - церковь Святой Анастасии. Можем даже сразу там обвенчаться. А хочешь, мы можем пожениться прямо на балконе дома Джульетты? Я с мэром договорюсь.
- Не привыкла выходить замуж после обеда.
- Проведешь в отеле ночь, - и наступит утро. А после ресторана - на балкончик, ждать Ромео. Я тебе спою, и сбежится весь город. Балкончик - в двух шагах от отеля. Между прочим, мы можем провести ночь и в комнате Моцарта. Не удивляйся, в этом отеле были и Гете, и Гарибальди. Послушай, а что у тебя за имя такое – как у собачки?
- Скажи еще – как у кошки, или клоуна. Я – Сьюзен, или уменьшительное от Zsuzsanna. Долгая история, связанная с маминым псевдонимом...
- А что, она у тебя – писательница?
- Мама свой роман подписала именем Сьюзен Андерсен, но ее тут же обвинили в плагиате. Под таким псевдонимом уже кто-то писал. Фамилия из ее краденого псевдонима исчезла, а имя досталось мне. Я сама все это узнала недавно - из ее дневника. Тогда мама взяла себе новое имя – Дефо.
- Нет, Жужу, ты ошибаешься: Верона стоит на реке Адидже, а еще у нас есть сады Джусти – вот откуда жужжит твое имя. Но главное – Джульетта! Когда я пел Ромео, мне досталась толстая старая партнерша, а я закрывал глаза и всегда видел тебя, такую, как ты. Помнишь Казанову Феллини? Будь моей Джульеттой!
Джульеттой? Ни один Ромео не клюнул на меня в школе. А Красавчик совсем потерял голову! Превратиться в мою подругу - давалку Джульетту? Жужу, не распускай сопли! Заставь умирать ради тебя других. А торчать на балконе и томиться половым созреванием - нет, это не для меня!
- Все ты выдумываешь.
Моему вранью - всей этой истории с псевдонимом, Красавчик не поверил.
Не люблю теноров. Что такого в них находила мама? Вся эта история с Марио дель Монако... Я выросла под его портретом. Он мне был вместо отца. Только открою глаза утром, а он уже бросает Норму и лезет с костра в мою постель.
А Красавчик решил соблазнить меня своей болтовней. Он все свои речи сдабривает пошлыми ариями, вроде “Сердце красавиц”.
Дошли до входной арки внутреннего дворика дома Джульетты. На арке – мраморная шляпа.
- Это герб рода Каппелло.
- Вижу сама, раз Каппелло – это шляпа, - а сама думаю: скольких девок этот Красавчик сюда перетаскал, прежде чем оттрахать в гостинице?
Не успели мы и минуты постоять у входа, как нас с веселыми криками внесла во двор компания ребят.
- Сейчас начнут лапать Джульетту за грудь и лезть на балкон целоваться.
Красавчику разрушенный вандалами интим явно не нравился. Суждения о жизни - жизни недостойны: вандалы оказались чудесными ребятами. Они скинули с себя рюкзаки и куртки. Девчонки остались в легких юбчонках, а ребята - в стильных штанах. Что тут началось! Загремела обвораживающая ритмом музыка и, разбившись на пары, они принялись танцевать. Что это был за танец! Вихрь, секс, дерзость, настроение, неуловимость... Девчонки взлетали вверх, откуда их тела стекали опять вниз, и, прошмыгнув между ног ребят, они сначала оказывались на спинах, чтобы вновь взлететь над головами. Мелькали обворожительными спелыми ягодками ягодицы, запрятанные под кожуру ненужных трусиков. Я не знала на ком остановить взгляд: все были восхитительны и неповторимы.
Когда танец оборвался так же неожиданно, как и начался, ребята рухнули на свои куртки вповалку: кто на кого и кто куда. Ах, Вильям, Вильям, вместе с Дзеффирелли... Ваши голые Ромео и Джульетта в кровати - постная картинка для календарей на заброшенных заправках мормонов в Неваде. Наконец-то я смогла разглядеть дворик: обшарпанные стены красного кирпича с облупившейся штукатуркой; два высоких полукруглых окна. Над ними - тот самый балкон, совсем небольшой. Отдаться там Ромео, как мне предложил Красавчик? Уж лучше - как красотка: по любви и за деньги.
Слева – бронзовая тетка с полированной, как щит Афины, правой грудью. Лицо у тетки постное, как у торговки рыбой на безлюдном базаре. Бедная Джульетта! Тебе и так не повезло, так зачем они тебя не изваяли, а наваляли? Зато на других стенах во дворе было приколото, засунуто в щели, приклеено, придавлено десятками слоев бесчисленное количество записок - настоящее пиршество глаз. Некоторые ребята из рок-н-рольной компании начали писать записки и пристраивать их в стену. Решила попытать счастья и я. Схватила клочок бумажки, выпросила у кого-то карандаш, купленный тут же, за углом, велела Красавчику подставить спину и написала заветное, тайное свое желание – последнее желание перед казнью.
Правду говорят, что (если верить) чудо всегда нас поджидает за углом. Мы и двух шагов не сделали по улице, как в витрине книжного магазина я увидела огромный альбом Парижа. Звякнул колокольчик, и тут же из-за перегородки вышел старик в очках и ермолке, с жиденькой бородкой и плутовскими глазами.
- Синьорина, не может быть! Сама Джульетта опять гуляет по Вероне? Зовут меня Менделе.
- Жужу, - протянула я ему руку, - из Америки.
- Америка, - вздохнул Менделе. Вот там парнаса. А я, шлимазал, все сижу здесь. Спасибо отцу. Все свалили в Америку, а мой поц* (“Франко нас спасет”) приехал в Верону к дальним родственникам. Не хочу плакать: все живут и мне не мешают.
- У вас в витрине - альбом Парижа...
- Зачем тебе, деточка, Париж? В Париже любовь покупают, а у нас – она покупает тебя.
Мои глаза отдохнули от яркого света улицы, и я огляделась: приглушенный свет, полки со старыми книгами, разбитый прилавок. Большая картина на стене, написанная маслом. В лихом офицере сразу узнала молодого Наполеона. Он восседал верхом на лошади, а его солдаты штыками спарывали желтые звезды у толпившихся вокруг евреев.
- Когда-то здесь у нас было свое гетто,- грустно сказал Менделе, заметив мой интерес к картине. - Да, альбом, Париж. Но он у меня на французском языке. Жужу знает французский?
- Мой французский оставляет желать лучшего. Что вы мне посоветуете?
- Их вейс?*? Но у меня есть хороший учебник французского со словарем.
- И учебник мне поможет?
- Какая глупость! Язык учат задницей. Но есть один хороший метод: прочитать книгу. И у меня есть то, что вам надо. Зецт цех авек ин hот а мехайе!* Ах, да: присаживайтесь и получайте удовольствие!
Старик ушел за перегородку, и было слышно, как он там вздыхал и о чем-то причитал. Скоро он вышел со старой книгой в истертом, почти потерявшем цвет, кожаном переплете, и положил ее на крохотный столик перед нами. На корешке вверху я разобрала: Les Fleurs du Mal, а внизу, хоть и с трудом: Charles Baudelaire. На обложке, первоначальный цвет которой был, видимо, серо-зеленым, названия книги не было, зато ясно проступала серая змея, обвитая вокруг чаши... Что это? Книга о медицине, и старый еврей распознал мои болезни неудач и решил меня вылечить? Но уже через минуту я поняла, что это была не чаша, а цветок. Обложка была обрамлена едва уловимым золотом листьев, а внизу, по углам, остались золотые лучики солнца.
- Шарль Бодлер. “Цветы Зла”. Прочитаешь книгу, и будешь знать и французский, и Париж, и поймешь свою душу.
- Молодой человек, - обратился Менделе к Красавчику, - вы хотите сделать синьорине подарок? Я скажу вам – дорогой, очень дорогой подарок, но Жужу этого стоит. Не правда ли? Я вижу, как вы на нее смотрите. А еще подарок от меня лично, - Менделе снял с полки тоненькую книжку, - Бодлер, но уже на английском. И наслаждайся, и учись.
Две тысячи долларов, что дала мне мама, жгли мой карман, но я умудрилась за эти дни не истратить ни цента. Отдать их сейчас неизвестно за что? Поверить этому еврею? И даже, если он не врет – зачем мне какой-то Бодлер? Но есть же выход. Зачем отказываться – есть Красавчик, умирающий от желания сегодня переспать со мной – пусть платит. Но и спать с ним я не стану. Говорят у теноров маленькие члены и много пота. Брр... Но Красавчик мечтал о другом, и это было видно по его бледности и растерянным глазам.
- Не будем решать финансовые вопросы при синьорине, - Менделе обнял моего кавалера за плечи и увел за перегородку.
Я открыла тоненькую книжечку: “Посвящение”. Какому-то всесильному чародею Готье. И строчки:
...посвящаю
Эти болезненные цветы.
И тут же во “Вступлении”, сразу:
Безумье, скаредность, и алчность, и разврат
И душу нам гнетут, и тело разъедают;
Нас угрызения, как пытка, услаждают,
Как насекомые, и жалят и язвят.
Упорен в нас порок, раскаянье - притворно;
За все сторицею себе воздать спеша,
Опять путем греха, смеясь, скользит душа,
Слезами трусости омыв свой путь позорный.
В страхе закрыла книгу. И “болезненный цветок”, и “ угрызения”, и “слезы трусости” – все про меня. Или про всех нас...
Писать больше нет сил. Дневник, ты меня утомил. Завтра – Париж! И пусть будет, что будет. Бодлер мне все растолкует.
10 января 1987 года. Милан.
Вчера я должна была пойти к Луизе на индивидуальное прослушивание. Красавчик взялся меня отвезти и уговорить Луизу взять меня в свой класс. Все шло по его плану. Встреча в 11 у Луизы дома. Мы уже выходили из отеля, когда я неожиданно (даже для себя) вернулась в лобби, села на диван и велела растерянному Красавчику сесть напротив меня в кресло. Жалко, дневник, что ты не присутствовал при нашем разговоре. Так послушай:
- Я немедленно должна улететь в Париж.
- Что ты называешь Парижем?
- Париж, это такой город, и он не у Луизы дома.
- Перестань меня дурачить – тебе ночи не хватило?
- Ты со мной?
- В Париж?!
- Нет, в аэропорт.
- Я должен с тобой лететь?
- Как хочешь, но проводить меня обязан.
- Я даже не знаю, есть ли из Вероны рейсы без пересадки.
- Я полечу из Венеции. Здесь я больше не останусь ни на час.
- Ты хоть что-то можешь объяснить?
- Хоть ты и тенор, но глухой.
- Тебя схватятся дома в Милане. У тебя, наконец, мать в Америке.
- Ты слышал когда-нибудь:
Испуганная мать, кляня дитя родное,
На Бога в ярости воздела кулаки.
“Такое чудище кормить! О, правый Боже,
Я лучше сотню змей родить бы предпочла...”
- О чем это ты?
- Ты когда-нибудь убегал из дома?
- У меня дома мама, рояль и мои записи. Не хватает только тебя.
- Вместо мамы или рояля?
- Да, ты говорила: у тебя в Париже – отец.
- Я повторю, но в последний раз: ты со мной?
- А если я тебя не пущу?
- Ты?!
- Ты со мной провела ночь и неважно, что не все получилось...
- Обладание для тебя все равно, что владение?
- Обладать, овладеть... Что ты мне морочишь голову?!
- Слушай, Красавчик, ты случайно не набиваешься ли мне в мужья?
- Дура! Все видели на “Арена ди Верона”, как ты садилась ко мне в машину, и все знают, что ты провела эту ночь со мной в отеле.
- И что?
- А то, что завтра тебя начнут искать...
- А вот это уже твои проблемы.
- Мои? Тогда я сдам тебя полиции.
- Как проститутку, которой ты не заплатил?
- Я?! Не заплатил? А ужин в ресторане, а эта рухлядь в книжном магазине?
Ты знаешь, сколько содрал с меня этот жид?
- Ну, скажи еще, что зря потратился...
- Черт с тобой! Я еду к Луизе.
- Весь Париж будет знать, что в Вероне у меня был свой Ромео.
Если ты утомился, мой дневник, то я хочу тебя угомонить: в Венеции, в аэропорту Марко-Поло меня ждал дядя Лучано с полицейским. Эта сволочь, Красавчик, узнал у Луизы телефон в Милане и позвонил. Мой побег сорвался. Надолго ли?
29 января 1987г Верона.
Пять раз в неделю - уроки у Луизы. Оставшееся время: французский, Бодлер, и “Дочь полка” Доницетти (запись 68-го с Сазерленд-Паваротти) - подарок Луизы. “Девочка, справишься с партией Мари, - и ты в “Ла Скала”. А ты справишься!” Приезжал с досмотром дядя Лучано. Похвалил. Оставил деньги.
Иногда наведывается Красавчик. Подыгрывает мне в партии Тонио. Ему не взять девять верхних до,* - он же не Паваротти. И это ему в плюс. С толстяком я бы не улеглась, а Красавчик все больше продвигается к цели. Наша разнополость все больше разрушает мои принципы. За предательство я его простила и даже благодарна ему, что осталась в Вероне.
14 февраля 1987г Верона.
Луиза плакала. Плакала от моего пения. Теперь и я сама стала слышать себя и наслаждаться своим голосом.
23 марта 1987г Верона.
Только теперь начинаю постигать французский и чуть-чуть понимать Бодлера. Ходила в книжный к Менделе. Попросила найти еще книгу на французском. Отыскал для меня затрепанную “Историю Жанны д'Арк”. Французский мой пошел скоро, но и помутнение сознания не отставало. Совпадения начали преследовать меня с первых страниц. Ведь и я вправе себя называть, как и она - “Жужу Девственница”. И сегодня ночью, как и Жанна, я впервые услышала голоса. Нет, это были не голоса Святой Екатерины и Святого Михаила. И не моих злополучных старух. Еще не разобралась. Но есть и подсказка. Голос заставляет взять меня мамин дневник:
“...эта, совсем не кожаная, больше спортивная, заглянула мне в глаза и уверенно крикнула: “Возьми меня!” Перекладываю свои пожитки в новую сумку. Дневник (он всегда со мной) летит последним. Но раскрывается не мой, а мамин, и я сразу же натыкаюсь на дважды обведенное, да еще и подчеркнутое - “предназначение”.
“Наутро я вышла намного раньше 11, хотя до Колизея, сказали, недалеко, да и мои сногсшибательные туфли - скороходы. И привыкать не надо: не каблуки стучат по булыжным улицам Рима, а мое сердце! Необыкновенная легкость охватила меня. Я раскинула руки и тут же взлетела навстречу моему новому предназначению. Именно - предназначению!”
Под утро Голоса стали особенно настойчивыми. И даже приказывали мне: “В Париж! Но не в Париже найдешь ты свое предназначение, а когда вернешься через 10 лет домой. Твое предназначение - твой сын, но не тот, кого ты заведешь в Париже, а второй, у которого еще нет имени, но есть по наследству переданное ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ!”
“Когда Жанне исполнилось 17 лет, она отправилась к капитану города Вокулёр Роберу де Бодрикуру и объявила о своей миссии. Будучи высмеянной, Жанна вынуждена была вернуться в деревню, однако через год повторила свою попытку”.
Но и у меня сорвалась первая попытка сбежать в Париж. В аэропорту Венеции меня ждал дядя с полицейским. Значит - вторая попытка!
27 марта 1987г Париж.
Я в Париже!
Утро. 29 марта 1987г Весна 1987 года. Париж.
Отец сразу повел меня на Эйфелеву башню. Подальше и повыше от своей Рейчел. Он был зол и угрюм. Не заладилось уже в аэропорту: отец, пытаясь придать своему голосу бесстрастность, просил меня не связываться с его женой – Рейчел. Самолет запаздывал, меня она не дождалась, и из аэропорта одна вернулась домой. Весь вечер моего первого дня в Париже отец метался между мной и женой, как будто бы работал каменщиком по возведению непреодолимой стены отчуждения. Утром мы поехали в Американское консульство, и чиновник из моего бессвязного рассказа никак не мог понять, почему я попала в Париж из Нью-Йорка таким сложным путем: через Милан, Верону и Венецию. Отец злился и на меня, и на чиновника, но все же уладил дело с моими бумагами. Пока мы ехали до консульства, а оттуда – к Эйфелю, – Парижа я не видела: отец говорил о Рейчел и ни слова - о маме.
Когда мы пересели во второй лифт, который поднимался до верхней площадки Башни, я достала римскую монету и сильно сжала ее в руке. Едва мы поднялись на обзорную площадку, какой-то парень, с крыльями из американских флагов, подскочил ко мне и стал брызгать слюной: “Подай монетку, отдай монетку, а лучше брось ее, а я в полете схвачу ее зубами, как Джеймс Бонд”. “Откуда этот сумасшедший знает про мою монету?” А парень забрался на перила и стал выжидательно на меня смотреть: брошу я монетку или нет? Его стащили двое полицейских, и он стал орать бессмысленным криком:
Пока не проржавел Париж
Железом Эйфелева жезла,
Паришь над пропастью, Париж,
Коришь без зла ты наши чресла.
- Париж многих сводит с ума, - впервые за два дня глаза отца потеплели, - d;j; vu. Сейчас это произойдет и с тобой.
- Что произойдет? Я сойду с ума?
- Нет, не надо сходить с ума: просто - d;j; vu.
- Что ты все заладил: d;j; vu, d;j; vu?
- Не надо ничего объяснять – просто смотри на Париж.
А я не могла отделаться от ощущения, что стою на 102 этаже Эмпайр Стайт Билдинг и вглядываюсь в Нью-Йорк, как каждое утро вглядываюсь в свое лицо. И совсем это не Сена несет воды, а река времени: она течет вспять, в мое прошлое.
- Марсово поле. Оно есть и в Риме, и в Санкт-Петербурге...
Ветер кружит слова отца, а я вижу не прямые ухоженные клумбы Марсова поля, а маленькую девочку, которую впервые привели в Центральный парк. Она от свободы (как освобожденная от поводка собака) с воплями носится куда хочет; падает, собираясь расплакаться, но плакать некогда и она с содранными коленками продолжает бежать. И этот игрушечный кораблик далеко внизу - совсем не по Сене, а везет ее по Гудзону к Статуе, но на нее она смотреть не хочет, а вымаливает мороженое с орехами и шоколадом, и мама оттирает платком ее лицо, смеется, и почему-то плачет.
- Ты совсем меня не слышишь.
Отец возвращает меня на площадку; мы делаем несколько шагов, и огромная черная тень от Башни ложится на город – город моего освобождения, город моего заточения, город - тревожно незнакомый и радостно узнаваемый до последнего камня на мостовой. Город моего предназначения!
- Папа, кто такой Бодлер?
- Если ты - о Шарле Бодлере, то это поэт упадка и разложения. В твои годы интересуются другим.
(Из дневника Жужу)
Ночь. 5 апреля 1987г.
Отец улетел в Милан. Мама в Нью-Йорке седеет и стареет быстрее, чем дозволяет ей ее болезнь; дядя Лучано слег с сердечным приступом; даже бабушка, которая было собралась умирать, прислала сыну грозную телеграмму, угрожая убить его - и все это из-за моего побега из Италии. Отцу все равно надо было в Италию, вслед за сбежавшей туда Жэвэ Джомонд. У них - свои разборки.
Утром на прикроватной тумбочке я обнаружила записку отца: “Я на озере Гарда. Вернусь через три дня. Вечером будь дома и дождись Рейчел: она открывает выставку и придет поздно. Рейчел хочет с тобой поговорить. Нежно обнимаю, твой папа”. Рейчел в бешенстве, но на отполированном профессиональной учтивостью лице этого не прочтешь. Еще бы! Словно первая и самая любимая жена ее Джованни поселилась у них дома. Однажды она ее не пустила даже на порог. И ничего, что это не совсем жена, а только ее дочь – копия матери – такая же красивая дрянь, но еще и со своей чудовищной наглостью и непредсказуемостью. Шляется голой у себя в комнате и ванной, и совсем не стесняется отца – а, может, специально совращает его?
Долго не отпускала служанку Изабель – она алжирка, но, если бы не ее смуглость, - по ней не скажешь. Изабель спаивает меня Парижем – его ночной жизнью и, немножко, - собой. Ее влажный рот и зазывающие глаза куда-то меня манят, но на большее она не идет: ждет, когда я сумею выбраться из своей клетки. Мы с ней покурили на балконе что-то одурманивающее, и ее прощальный поцелуй в губы был знаком совершенно не двусмысленным. Но я не готова. Нет! Нет - не хочу быть готовой... Нет! Хочу, но еще не могу...
Рейчел нарочито громко является домой:
- Как хорошо, что ты не спишь...
- Папа меня попросил.
- Папа твой мудр, строг, но справедлив.
- Надеюсь на благосклонность и я.
- Не думаю, что тебе придется ждать моего расположения. Нет, нет! Я не хочу от тебя ничего скрывать. У Джованни - закрытие сезона в Парижской Опере, а у меня - выставка за выставкой.
- Я как-нибудь сама...
- Мы видим, какая ты самостоятельная. Отец за тебя отвечает. Возвращайся в Милан или домой.
- Вот я думаю... нет, смотрю и думаю. Да что смотреть – вижу: я у отца - единственная дочь. У вас... Или вы не хотите детей, или вы - не полноценная женщина. Ваш муж однажды бросил одну жену – завтра бросит и вас...
- Заткнись!
- Вот Жэвэ Джомонд – величайшая примадонна и покровительница Парижа, а одна. К ней боятся подходить. А вдруг отец не побоится и привезет из Милана не только певицу, но и сюрприз измены?
- Заткнись, говорю, или я вышвырну тебя!
- Не вышвырнете – побоитесь. А почему вы думаете, что у вашего мужа нет любовницы? А, может, и не одна? Он даже на меня смотрит не так, как на вас.
- Вон! Маленькая дрянь! Вон в свою комнату!
- Почему вы сбежали из аэропорта? Меня не дождались... А вдруг я оказалась бы ангелом? А вы бы стали мне второй матерью, возможно - самой любимой?
- Замолчи!
- Вы боялись и сейчас боитесь. Вас отец давно не любит, но этого никто не видит, никто не знает... А я увидела...
Пощечина была вялой, с надрывом. Я ее достала. Что еще подарить себе на ночь? Опять Христос будет грозить мне пальцем? А если он на моей стороне?
На ночь глядя. 6 апреля 1987г.
Вчера, когда мы спустились с Эйфелевой башни, то остановились рядом с художником, разглядывая его Париж и Башню. Девчонка на роликах врезалась в меня; и я, чтобы хоть как-то сохранить равновесие, замахала руками и сбила мольберт художника; а он, пытаясь схватить мольберт, вместо него схватился за девчонку на роликах, а она - за меня; и мы все вместе свалились в кучу на рассыпавшиеся краски и... дружно рассмеялись. Художник – молодой парень, поднимая меня, уткнулся в мои волосы. Бедный художник! От одного нечаянного прикосновения ко мне он забыл о своем Париже.
Ночью. 7 апреля 1987г.
Главное - из дома было уйти первой и как можно пораньше. Все сорвалось. Только что возвратился отец. Я поняла: вместе с беглянкой - Примадонной. Завтракали, как в приличном семействе: отец не пытался играть любящего отца; а мы с Рейчел изображали двух посетительниц кафе, случайно оказавшихся за одним столиком. Конечно, когда отец ее оттрахал по возвращении, она ему все рассказала, и они так договорились: мол, ничего не произошло. Нарушил красноречивое молчание отец. Он спросил, не хочу ли я поехать с ним в оперный театр. Будет интересно, заодно он расскажет мне о Париже.
Из дома мы вышли все вместе. Рейчел села в ядовитого цвета божью коровку на колесах, и, открыв окно, спросила отца, когда он к ней заедет. Мы сели в другую, шикарную машину.
- Мама на такой машине не ездит.
- Твоя мама слишком красива для такой машины. Лучше посмотри - это улица Жоржа Манделя.
- Я знаю. А кто это?
- Один еврей и фамилия у него - Ротшильд. Был министром и заслужил улицу рядом с кладбищем, на котором он похоронен. Между прочим, на ней живут одни знаменитости: политики, аристократы, богатая интеллигенция... Видишь этот дом? В нем живет знаменитый русский виолончелист Ростропович, а здесь долго жил Бальзак, пока не сошел с ума от своей Евы Ганской.
- Папа, а правда, что в нашем доме жила Каллас?
- Да, на третьем этаже, как раз под нами. А ты откуда знаешь?
- А еще скажи, кто такая Сесилия Дефо?
- У Робинзона Крузо от Пятницы завелась дочка?
- Она писала про Каллас.
- Может, и читал. Про нее сейчас не пишет только безрукий. Скажи-ка лучше, а что у тебя произошло с Рейчел?
- А как бы ответил ты, если бы этот же самый вопрос я задала первой?
- Хорошо. Давай так: мы зададим друг другу по одному вопросу, с ключевым словом “Рейчел”, и если вопросы нейтрализуют друг друга – отвечать не будем. Хочешь первой?
- Нет – ты.
- Ты свалилась нам на голову. Рейчел по праву считает, что это ее дом, и она требует к себе уважения. Ты можешь ей не хамить?
- Но я не выпала из гнезда, а залетела в него. Я - твоя дочь, а если так устроена жизнь, то - и твой жены, Рейчел. Она готова это принять – принять меня такой, какая я есть?
- Хорошо, отвечать не будем. Видишь с твоей стороны – кладбище Пасси? А эта маленькая площадь - Хосе Марти. Давай выйдем.
Отец купил мне маленький букетик фиалок. Я что-то читала или видела такой же в кино: выглядела я с ним полной идиоткой.
- Это площадь Трокадеро. Жужу, а кто тот парень, с которым ты ночевала в гостинице? Он спал с тобой?
- Он оперный певец. Пел у Луизы на открытом уроке...
- Спала, или не спала?!
- Нет, он всю ночь пел мне арии про любовь. Лучше скажи: где твое кладбище? Я его не вижу – одни каштаны.
- У нас много времени - хочешь прогуляться?
Мы обогнули холм, прошли через величественные ворота и окунулись в тишину. Едва я подняла глаза, как увидела огромный крест на чьем-то надгробии, вертикальное основание которого точно накладывалось на Эйфелеву башню, а лучше сказать - крест состоял из самой Башни и перекладины на ней. “Конечно же, сама Башня установлена на могиле Эйфеля”, - воскликнула я. “Нет, - рассмеялся моей пылкой наивности отец, - Эйфель похоронен под Парижем, в Леваллуа-Перре - там, где были его заводы. Когда-нибудь с тобой съездим”.
- Жаль, а так было бы здорово, - я разочарованно вздохнула.
- Ты - юная мечтательница. Кстати, это кладбище принадлежит такой же юной красавице, как и ты. Пойдем, здесь недалеко.
Мы прошли совсем немного и остановились перед часовней, на куполе которой был установлен совсем незнакомый мне крест с тремя перекладинами и какими-то ажурными украшениями. Купол обрамляли четыре башенки, а внизу располагались три полукруглых окна. Когда мы подошли к часовне достаточно близко, Эйфелева башня укоротилась и едва доставала до основания купола.
- Значит, даже железная махина склонилась к тайне этой часовни?
- Здесь есть, и нет тайны. Это могила Марии Башкирцевой. Она рисовала и писала стихи. Жаль, что Мария умерла от чахотки в 24 года. Сегодня ее бы вылечили за неделю.
- Умерла от туберкулеза, как Шопен.
- Ты даже это знаешь?
- Читала мамину статью.
- Чью статью?!
- Ну, этой – Сесилии Дефо.
- Причем здесь твоя мама? И скажи, наконец, где все это ты читала?
- В самолете, когда летела в Милан.
- Может это ее псевдоним?
- Наверное, я просто устала и все перепутала.
- Знаешь, а мне пришла в голову хорошая идея. Рейчел в своем музее устраивала выставку картин Башкирцевой. И у нее есть ее знаменитые дневники. Она начала их вести в твоем возрасте. Это будет прекрасный повод наладить с Рейчел контакт. А ты сама не хотела бы вести дневник? Я подарю тебе прекрасный альбом для этого, но с одним условием: ты должна будешь вернуться домой. Я тебя не выпроваживаю - будь в Париже сколько хочешь, но не больше месяца.
Я вдруг увидела, что отец, хоть и говорит, но он уже не здесь, не со мной. Едва уловимая бледность выступила на желваках его скул, и они, как два заблудившихся облачка, метались по его лицу.
- Посиди тут, а я должен позвонить.
Я села на небольшую железную скамеечку и стала вглядываться в прошлое. Меня охватило удивительное, никогда прежде не испытанное мной, ощущение ожившего времени. Оно вернулось вспять, и прошлое ожило, и только надо было удержать эту реальность, да так, чтобы само воображение - участь поэтов, позавидовало. Меня окружали могилы - ровесницы никуда с тех пор не ушедшей жизни - лишь немного постаревшие. Они унесли меня на сто лет назад, и вот я уже прогуливаюсь с Шарлем Бодлером по набережным Сены.
Вспомнила, что Каллас просила похоронить ее здесь. А раз она жила неподалеку, то я представила, как она сюда приходила. Вот она сидит на этой маленькой железной скамеечке под деревом и плачет, а в душе ее все еще звучит Голос, звучит в полную мощь, и красота его божественной силой срывает с могил надгробные плиты, и встают из могил мертвые, и садятся на свои памятники, и слушают ее, и вновь живут.
Отец возвратился в ярости. Я еще издалека заметила, как он прихрамывал на одно колено, разбитое в аварии. Когда отец спешит, то ноги ему не подчиняются.
- Нам надо еще заехать в музей, к Рейчел. Ну и подонки! Почему у вас, у молодых, нет ни ума, ни тормозов? - не успокаивался он.
- Папа, а ты не был молодым?
- Между прочим, в Джульярдской школе я не пропустил ни одного занятия. Если тебе рассказывала твоя мама – там я ее впервые и увидел – она была самой красивой студенткой.
О маме у отца вырвалось. Он уже пожалел, что сказал мне. Я чувствовала, как его машина занервничала, не слушаясь дрожащих ног.
- Кстати, твоя Каллас в Джульярдской школе в 71-ом году давала уроки.
- Почему моя?
- Ты о ней все время говоришь. Читаешь какие-то подпольные статьи. Хочешь все знать о Каллас – увидишь сегодня Джомонд – спроси у нее. Больше, чем она, о Каллас никто не знает. Мы опаздываем. Поедем по авеню Вильсона. Жаль: хотел провезти тебя по мосту Йена, а вернуться по мосту Альма. Париж надо смотреть с реки...
- Я задам тебе еще один вопрос, и он будет последним...
- О чем ты?
- Прошлый раз, когда мы приезжали с мамой, она участвовала в похоронах Каллас. Ты был там главным?
- Я?! Главным - чего?! Жужу, я начинаю серьезно пугаться. Мне помнится – вы приезжали летом, а Каллас, кажется, умерла осенью. Осенью у тебя школа, и вы вернулись в Нью-Йорк. Уж не приписала ли себе твоя мама чью-то чужую жизнь? Но на нее это так не похоже... Может это у тебя страсть к сочинительству – Париж поражен литературной заразой. Сознайся, чей роман ты мне пересказываешь?
- Хорошо, куда мы едем?
- Рейчел работает во “Дворце Токио” – там тоже “Музей современного искусства”. Он здесь – рядом. Сегодня гулять по музею не будем – договоришься с Рейчел, и она тебе все покажет. На это понадобится целый день. Тебе понравится: вся модная молодежь Парижа тусуется на их вернисажах.
Рейчел встретила нас слезами. Обычно рыдающие женщины выглядят гнусно. Рейчел была прекрасна, и о ней можно было с уверенностью сказать: “Ничто так не украшает женщину, как слезы”. Увлажненные глаза сияли радостным блеском; слегка покусанные губы с пунцовыми прожилками обрамляли полуоткрытый чувственный рот, из которого выглядывали безобидные зубки; щеки рделись стыдом первого признания в любви; слегка растрепанная прическа сокращала дистанцию неприступности ее делового облика; расстегнутая верхняя пуговица на безукоризненной кофточке приоткрывала потаенную ложбинку между грудей; немного сдвинутая вбок юбка выдавала в ней женщину, для которой прелесть ворованной любви так много стоила, что и признаться в этом, даже себе, было невозможно.
Огромный кабинет Рейчел с изящным креслом за столом, похожим на морскую раковину, придавали ей царственный облик хозяйки дворца. К ее столу примыкал многометровый стол со стульями из королевского гарнитура. Справа и слева возлежали удивительные ковры: вместо привычных витиеватых узоров на них была выткана карта Парижа: по обе стороны бархатистой голубизны Сены, с ее мостами и островами, толпились дворцы, театры, церкви, поля и сады.
Вся левая стена была увешана фотографиями, среди которых выделялась одна - своим центральным расположением. Я подошла к ней. Девушку с запрокинутой назад головой целовал кудрявый парень. Вокруг люди, но никто на них не обращает внимания. Под фото надпись: Робэр Дуано. “Поцелуй у парижской мэрии” 1950 год. И приписка: “Оригинал фотографии хранится у самой девушки с именем Франсуаза Борне”.
А Рейчел тем временем не давала отцу вставить ни слова: “Ты не представляешь, в чем они меня обвиняют - в политической предвзятости. Ты помнишь рыжего Госинни из “Liberation”? Так он кричал, что мы совершили культурную диверсию и пропагандируем тоталитаризм с человеческим лицом. Моя позиция, что Дворец принадлежит всем – всем, без исключения, застряла у них костью в горле. Знаешь, почему я плачу? Госинни обвинял меня, что я второй раз сдала Париж оккупантам и что отдала музей на откуп иммигрантам и проституткам. Ты же помнишь инсталляцию: “Извлечение желудочного сока из академических мозгов” и всю историю, как ее сняли с экспозиции? Это я - угроза художественной индивидуальности! Гассини кричал, что все на выставке совершенно разное, но до безобразия одинаковое”.
Меня затошнило. Я вспомнила, как Рейчел и мне выговаривала. Бедный папа.
- Где у вас туалет?
- Ты же знаешь, что у меня покрашено! Потерпи, или сходи в зал. – Истерика Рейчел набирала обороты.
Я вышла в большой зал, совершенно пустой, если не считать подвешенного за ниточки яйцеголового скелета, распростертого на полу. Парень в синем комбинезоне драил вокруг чудища пол и высвистывал веселенькие рулады. Мое появление из ниоткуда привело его в легкое замешательство:
- Это наш крошка Бонгани, - ухватился парень за ребра скелета.
- Бонгани – это все, что осталось от Джека-Потрошителя?
- Наши художники привезли его из далекого космоса. Пока везли – он совсем отощал и сейчас питается только молоденькими красавицами, а косточки отдает облизывать мне.
Парень еще долго насвистывал комплименты, но мне стало скучно, и я вернулась. Едва чуть приоткрыла дверь кабинета Рейчел, как вновь услышала ее крики, но теперь Рейчел кричала на отца:
- ... устал быть виноватым?! Сколько же ты мне еще должен за то, что я осталась жива? Приволок в дом эту дрянь... Ты же наслаждаешься, когда ее видишь? Знаешь, сколько в этом кабинете перебывало художников? И каждый второй предлагал мне с ним переспать! Ты этого хочешь?! Тебе мало одного развода?! Ты никогда не получишь нашей квартиры. А эта Джомонд! Что ты ломаешь перед ней колени и гоняешься за ней по всему свету?
Мне стало отца жалко, я хлопнула дверью и появилась на пороге кабинета. Первый раз я увидела, как моему появлению искренне обрадовался отец:
- Ты знаешь, Рейчел, где мы были утром? На кладбище Пасси. Жужу хочет почитать дневники Башкирцевой.
Обрадовалась и Рейчел: она уже подбиралась к точке невозвращения.
- Не поверишь - самое удивительное, что дневник у меня здесь. Мы на выставке продавали его, и у меня осталось несколько экземпляров. Ты видела ее портрет? – Рейчел, унимая гнев, захлебывалась словами.
- Я не помню, чтобы она мне его дарила.
- Не груби. Идем со мной.
Рейчел поднялась из своей раковины, и мы подошли к стене с фотографиями. Я сразу поняла, что это - она. Девушка, немного постарше меня, сидит за столом в светлом платье с оборками на рукавах. Руки ее сложены вместе и подпирают едва склоненную голову. Девушка смотрит на меня, и только - на меня. Роскошные волосы возвышаются над закрытым волнистой челкой лбом, слегка прикрывая маленькое ушко без пошлых висюлек. Короткий изгиб шеи говорит о чуть заметной полноватости ее фигуры.
Маленький рот и четко обрисованные губы - скорее дань эпохе, но ярко выраженные ямочки в уголках рта придают ее лицу девственную чистоту и глубокую в себе неуверенность. Глаза ее выдают – это глаза страдалицы! В них уже поселилась смерть, но девушка спокойно это переносит. Последний взгляд перед смертью. Не позавидуешь. На Бога, который ее приметил и пожелал сам наслаждаться ее чистотой и щедростью маленького сердца, она смотрит с таким же достоинством, как и на меня. Но может, Бог приметил съедающий ее душу порок и решил избавить ее от мучений соблазнами жизни?
На Бога она не в обиде, но и не благодарит его; и все, что ей остается перед уходом к нему, так это оставить нам свой взгляд непорочных глаз – нам, о ком Бог до времени позабыл, нам, беспутно живущим на задворках его памяти.
Рейчел возвратилась к столу и достала небольшую книгу, с обложки которой смотрело на меня то самое лицо с фотографии на стене. Придется теперь жить вместе с ее глазами.
Примечания
________________________________________________
*Наш путь до Арены - амфитеатр в Вероне (итал. Arena di Verona) — античный римский амфитеатр, построенный в Вероне около 30 года. В Италии строение известно под названием Арена. Расположен на главной площади города — Пьяцца Бра. Амфитеатр в Вероне - третий по размеру из аналогичных римских построек (после Колизея и амфитеатра в Санта-Мария-Капуа-Ветере).
*Ему не взять девять верхних “до” - эту оперу прославил Л.Паваротти, который спел труднейшую партию Тонио. Тогда он взял девять верхних до - предельная теноровая нота из тех, которые были написаны.
*вот там парнаса. А я, шлимазал, все сижу здесь. Спасибо отцу. Все свалили в Америку, а мой поц -
парнаса - идиш - “порнос” (порнус, парнаса) - в разговорном смысле, на идиш, означает “заработки”. И не те, что записаны в платежной ведомости. Слово восходит к ивритскому - парнаса, что обозначало доходы религиозной общины.
шлимазл - идиш - шлимазл - это “несчастный”, еще это слово используют как “неудачник”.
поц - (идиш: ;;;;; или ;;;;) — мужской половой орган; используется как ругательное шутливое обращение (например: Ах ты, грязный поц!). Другая этимология — из нем. putz, “украшение”. Широко распространён в одесских диалектах в различных сочетаниях, а также в воровском жаргоне.
*их вейс - идиш - я знаю?
*Зецт цех авек ин hот а мехайе! - идиш - присаживайтесь и получайте удовольствие!